Текст книги "Возвращение к любви"
Автор книги: Георге Георгиу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)
От кого же это письмо? Когда она получила его? И почему не прочла?
Она не помнила.
Пожалуй, скорей из любопытства Анна быстро надорвала конверт.
Две странички, вырванные из блокнота, заполнены бисерным почерком. Синие буквы…
Почерк знакомый и словно незнакомый.
Ни обращения в начале, ни подписи в конце. Ни даты. Письмо ниоткуда и ни от кого…
«Липы зацвели в городе. Возможно, я не заметил бы этого, но встретил старуху, твою бывшую хозяйку… И она рассказала мне о тебе… Я порадовался твоему счастью…»
Фабиан! В прошлом году тетушка Иляна побывала в Кишиневе, в гостях у одной из своих внучек. И привезла ей письмо от Фабиана. Анна не захотела принять его, и письмо осталось у тетушки Иляны. И вот явилось сейчас, быть может, как спасение…
Анна перешла к столу, поближе к свету, который струился из-под голубого шелкового абажура.
«…Это было под вечер, ты шла рядом со мной. Только я слышал твои шаги, только я видел тебя. Я прошел весь город, все улицы, обошел все парки и впервые увидел, как много лип в нашем городе. Старых и молодых, стройных, тоненьких, зацветших впервые…»
Единственный человек на свете мог так писать – Фабиан!.. Любить и бояться своей любви…
Нет, другая женщина была достойна его любви. Но бывает в жизни, что те, которые должны встретиться, не встречаются.
«…Внезапно я очутился на старой улочке. Такой же старой, как наша разлука. И меня охватила тоска по цветущим акациям Албиницы. Может быть, именно поэтому я и решился написать тебе. Хоть и хорошо понимаю: ответа не получу…
…Прошлой весной я побывал в родном селе. Когда-то на одном из пустырей росла целая рощица акаций, теперь их осталось всего несколько – самых могучих, самых ветвистых. Я обрадовался, увидев их. А на бывшем пустыре красовалось великолепное здание Дома культуры. Среди каштанов и кленов затерялась одинокая белая береза. Долго глядел я на нее. Как она была хороша! Какой-то смельчак не побоялся посадить ее на таком месте, где она может и не прижиться, где березу никогда не видывали.
…Главное – верить в то, что делаешь, не останавливаться на полпути, не отказываться от своего…
…Я очень жалею, что не я посадил ту березку…»
Два листочка, исписанные с обеих сторон, как страницы из дневника… Они слегка подрагивали в руках Анны, словно по ним пробегало легкое дуновение ветерка. Никто, ни одна человеческая душа не поняла бы ничего из этого послания. Ни адреса, ни имени отправителя… Липы, акации в цвету… Давняя разлука…
Анна положила странички на стол. В голове, как строчки письма, теснились мысли.
«Цветущие акации…» Илья весь двор и весь огород засадил виноградными кустами. И у нее был виноградник, шестьсот гектаров, более половины из которых было засажено ею. Для Ильи это не имело никакого значения. Его интересовал только собственный виноградник. Потому что сам пользовался им. Две бочки наполнял собственным вином и зимовал по-барски. Илья сам убирал виноград и давил вино с помощью школьных товарищей.
«Виноградная лоза сперва вилась по забору, затем захватила и те несколько фруктовых деревьев, что росли в саду, поднялась по стенам дома, заслонила окна, полезла на крышу… Сначала все это нравилось. А затем… Двор стал похож на пещеру. Только зимой, в обильные снегопады, когда все вокруг становилось белым-бело, светлело во дворе и в доме…»
Мысли цеплялись одна за другую, как бы в ответ на послание Павла Фабиана.
…За окнами метался и выл зимний ветер. Анна накрыла рукой письмо Фабиана, словно боясь, чтобы не ворвался со двора ветер и не унес его с собой. Но это был скорей невольный жест. Рука как бы просто отдыхала на белых листках.
Марианна шевельнулась во сне. Анна вздрогнула, с беспокойством поглядела на ребенка: нужно погасить свет, чтоб не тревожить дочкины сны. Придет и ее пора. Пусть же сейчас спит в ласковой тишине.
Анна сунула листки обратно в конверт и лишь теперь заметила разорванную кромку. Казалось, его вскрывала чужая, равнодушная рука. Она подумала, что следует взять ножницы и обрезать зубчатый край.
И грустно улыбнулась – к чему все это?
«Нет, не откажусь…» Эти слова из последнего письма донеслись как эхо из другой жизни, словно Фабиан спешил поддержать ее в трудную минуту…
В полночь проснулась тетушка Иляна и увидела свет в комнате Анны. Так и заснула с непогашенным светом? Она тихонько приоткрыла дверь и увидела Анну, которая спала, уронив голову на письма.
Только белый конверт лежал в сторонке, будто сторожил ее беспокойный сон.
7
Они въезжали в село по главной улице, ярко освещенной, въезжали вместе со снегопадом. Толпы снежинок неслись с полей и пытались обогнать машину, как бы указывая ей путь, чтобы не свернула опять в сторону, бог знает куда. Мога за баранкой молчал. Мысль о том, что завтра, самое позднее послезавтра, все село узнает о его уходе, смутно тревожила его.
Что скажет народ?
Сколько раз, как сейчас, он возвращался в Стэнкуцу ночью, – часы в машине показывали одиннадцать, – привозил разные вести, разные планы и всегда был уверен, что односельчане поймут и примут их с радостью.
Теперь же дело обстояло совсем иначе… И снова в душе шевельнулось чувство неуверенности.
– Послушай, Горе!..
Шофер обернулся к Моге и словно нажал ненароком на невидимую кнопку: улица тотчас погрузилась во тьму.
Мога вздрогнул, и баранка запрыгала в его руках. Ослепленный непроглядной тьмой, Мога въехал прямо в канаву, засыпанную снегом, как раз перед домом Мирчи. Дом светился окнами, вся нижняя сторона села, раздвигая тьму, точно смеялась Моге в лицо.
Из открытой калитки выскочил черный пес и злобно залаял. Кто знает, может быть, псу не нравилось то, что свет погас, и он счел их виноватыми.
– Вот тебе на! – с натугой засмеялся Мога. – Село встречает нас темнотой и злобными псами. Что бы это значило?
– Это пес вашего крестника, Константина, – ответил Горе.
– Даже пес его гавкает на меня! – с иронией пробормотал Мога. Мирча как назло примешался к его мыслям. Мога, как заправский шофер, вылез из машины, чтобы проверить, все ли в порядке, и удивился.
– Гляди-ка! Мы уткнулись прямо в ворота крестника! – сердито сказал он.
Пес залился лаем еще пуще. Послышался скрип двери и сердитый голос Кристины, жены Мирчи:
– Цыц, бешеный!
Заметив белую «Волгу», Кристина вышла на улицу. Она сразу узнала Могу и, подумав, что он приехал к ним, заспешила навстречу.
– Добрый вечер, крестный. Прошу в хату, прошу! Давненько вы не бывали у нас!..
– Разве человек может войти, когда в доме такой пес?
– Сорвался с цепи, – извинялась Кристина.
– Как и мой крестник?
Кристина тяжко вздохнула.
– Некому его приструнить!
– Н-да… – сердито пробурчал Мога. Он понимал, на что намекает Кристина. – Ты замерзнешь, – произнес он, видя, что на ней всего-навсего легонькое пальтецо. – Пошли в хату, там поговорим. Вижу, ты чем-то огорчена…
– Если бы только одна беда…
Крупными шагами Мога направился к калитке, следом семенила Кристина.
Пес дал ему спокойно пройти к двери – то ли узнал его, то ли почувствовал в Моге силу, с которой следует считаться, – и только ворчал.
«Вот точно так же ворчит и твой хозяин, а укусить боится. Точь-в-точь как ты!» – подумал Мога и почувствовал, как в нем нарастает злость на Мирчу. В министерстве ему сказали, что тот снова «сигнализировал».
Мога поднялся на ярко освещенную веранду, и Кристина с готовностью открыла дверь в комнату. Пальтишко соскользнуло с ее плеч, и она оказалась в белой, длинной, до пят, ночной рубашке. Ворот был широко распахнут, чтобы не стеснять грудь.
Мога отвел глаза и стал рассматривать веранду, словно именно для этого и зашел сюда, чтобы проверить, все ли сделано по-хозяйски.
– Как я понимаю, моего дражайшего крестника нет дома? – сурово произнес Мога, и его глаза против воли уставились на Кристину. Она уже успела накинуть пальтишко на плечи и отошла в сторонку, пропуская его к двери.
– Прошу, прошу вас в хату! Осторожно, не заденьте головой притолоку…
Ох, как не нравились Моге эти низкие двери! Чтобы войти в дом, ему приходилось сгибаться почти вдвое. Вот и сейчас… Он заколебался, но Кристина настаивала.
– Просим! – одной рукой она старалась стянуть пальтишко на груди, но ей никак не удавалось прикрыть свою наготу, а другой рукой придерживала дверь.
– Что это за «просим»?! – ворчливо сказал Мога. – Сперва оденься, как положено, а тогда приглашай в хату! – И стал просовываться в дверь.
Комната была большая, чистая, на окнах – тюлевые занавески, посреди комнаты – стол с четырьмя стульями вокруг. На восточной стене шерстяной ковер ручной работы – на зеленой поляне крупные красные и желтые лилии… Это был свадебный подарок Моги, ковер, сотканный руками его матери… Теперь Моге показалось, что цветы как-то увяли, словно задохнулись.
Следом вошла Кристина, одетая в то же самое пальтишко с черным бархатным воротником, – видно, под руками не оказалось ни платья, ни халатика. Она придерживала полы пальто, чтобы не распахнулись, и несла кувшин вина. Поставив на стол, она примостилась на краешке стула напротив Моги.
– Что за напасть свалилась на вашу голову? – спросил Мога, припомнив недавние слова Кристины.
– С недавних пор Костика ночует где-то в селе…
Кристина поспешила наполнить стакан. Мога молча отпил глоток. Вино было доброе, отдавало клубникой… И было то вино чуть-чуть горьковато, как воспоминание о чем-то, утраченном навсегда…
– Еще стаканчик?
Голос Кристины показался ему чужим и странным. Он бросил на нее короткий взгляд и лишь сейчас увидел ее старенькое, вышедшее из моды пальтишко, которое придавало ей такой жалкий вид и возвращало ее в то время, когда вся Стэнкуца ходила в такой одежде. Словно ничего не изменилось с той поры, словно весь его труд был напрасным…
– Послушай, Кристина! Неужели до того дошло, что ты носишь рваные тряпки Костики? Ладно, Костика беспутный человек… Но ты-то, ты!!
– Крестный! – Кристина была уже не рада, что пожаловалась ему. Она ждала поддержки, а он ее корит…
– Ты помалкивай и слушай! Теперь мой черед! Я дал Костике хорошее место, вы просили меня быть крестным – я согласился, колхоз помог вам построить дом… Где же благодарность? Не мне – колхозу! Ведь он сделал нас всех людьми! На колхозные деньги учился в институте твой Костика… Колхоз тебя одел в шелковую рубашку.
На глаза Кристины навернулись слезы, она выскочила из комнаты, чтобы не разрыдаться.
Дом застыл в глубокой тишине. Мога продолжал угрюмо смотреть на стул, на котором сидела Кристина. Он еще видел ее, сжавшуюся в комочек, как для защиты скрестившую руки на груди.
В доме тихо, тепло, чисто, вещи на своих местах – во всем чувствовалась заботливая рука хозяйки, и это создавало атмосферу домашнего уюта. В комнате стоял слабый аромат клубники. И на все его дневные и вечерние волнения словно спустился тихий вечер, и он уже видел себя не в доме Кристины, а в пахучем винограднике, лунной ночью, прекрасной, как молодая невеста…
Вошла Кристина, и Мога поднял глаза…
– Крестный… – Кристина была в зеленом платье с серебряными нитями, точно явилась из снегопада. Оделась, как на праздник, но глаза были заплаканными.
Мога молча глядел на нее из-под насупленных бровей.
– Я знала, что вы когда-нибудь придете… – произнесла Кристина и тихо вздохнула. – Говорила же я Костике: крестный долго терпеть не будет…
– Как он относится ко мне – его дело. Но его отношения к колхозу я не прощу. Он получит то, что заслужил, – сурово сказал Мога.
– Вы сильный, а он слабый человек, – Кристина стала вдруг невольно просить снисхождения к мужу.
– Слабый, говоришь?.. Но у Костики есть ты. В то время как у меня…
– Вам бы только захотеть… – разрумянилась Кристина. – Вы знаете Тинку Урсаке – такая высокая, красивая, ладная, умная женщина. Знаете, еще в прошлом году она прогнала своего мужа, этого пьяницу Тоадера. – Она сделала паузу. Мысли унесли ее к мужу: с недавнего времени его тянет к этой Тинке. – Так вот Тинка…
– К ней, значит, зачастил Костика!
Кристина испуганно вздрогнула: Мога угадал ее мысли. И она ответила, улыбаясь через силу:
– Осенью, на уборке винограда, Тинка сказала мне: «Я пошла бы за Максима Дмитриевича с закрытыми глазами, даже так, без венчания…»
– Лучше бы она открыла свои глаза! – резко ответил Мога.
– Ну вот, вы всегда такой! – покачала головой Кристина. – Вы видите все, что творится в селе, но не видите того, что под боком!
Мога почувствовал, что гнев снова подымается в нем, и заторопился уйти. Кристина проводила его до веранды. Мога кивнул ей на прощание и вышел. Лишь тут, освеженный холодным ветром, почувствовал он облегчение. Так порой бывало с ним, когда он покидал правление после трудного заседания, где решалась судьба какого-нибудь человека.
Шоссе снова было залито ярким светом, и на его обочине тихо стояла «Волга», белая, как и тот снег, что укрывал село. Пес Костики лаял где-то вдали. В сотне шагов от машины маячил мужчина.
– Кто это? – спросил Мога у Горе.
– Савва Ходиниту, бульдозерист. Он, видно, заложил за галстук. Его жена в больнице, вот-вот должна родить. А он места себе не находит, – ответил Горе. Он давно сидел за рулем, ожидая приказаний.
– Он и без повода места себе не находит, – сказал Мога. – Поехали…
Услышав рокот мотора, Савва Ходиниту кинулся к машине и поднял обе руки: дескать, стойте!..
Чтоб не наехать на него, Горе вынужден был притормозить. Он открыл дверцу, выскочил из машины и схватил Савву за воротник.
– Оставь его, Горе! – крикнул Мога, видя, что шофер готов столкнуть того в канаву.
Все же Горе пнул его в бок и лишь тогда, успокоенный, вернулся к машине.
– Только тебе жизнь улыбнется, тут как раз под колеса лезет какой-нибудь дурак, – проворчал Горе. – Но я еще ему покажу кузькину мать!
«Какая сегодня долгая и тяжелая дорога!..» – подумал Мога. Ему хотелось поскорей добраться домой, никого больше не видеть и не слышать, сбросить с себя эту тяжелую одежду, зажечь плиту, поставить чайник…
И тут же ему в голову пришла старая, как жизнь, мелодия:
«Старость – тяжкая одежда…»
Сколько женских лиц промелькнуло сегодня перед ним! У каждой свои радости и печали, а он все один да один…
8
Уже светало. В комнате стало прохладно, окна покрылись серебристым налетом инея. Михаил сбросил с себя одеяло, но продолжал еще лежать, думая о Вале. Выдалась ли ей сегодня ночью хоть минутка отдыха? Вечером она забежала домой предупредить его, то может на всю ночь задержаться в больнице. «Ты не сердись, но я не могу оставить ее на попечении одних лишь медсестер!..» Жена Саввы Ходиниту должна была родить. Роды могли быть трудными, и Валя вторую ночь дежурила у ее постели.
Утренняя свежесть заставила наконец его вскочить с постели. Полураздетый, он вышел в коридор, где стоял телефон, и попросил соединить его с больницей. «Хорошо, но надо и честь знать!.. Сколько Валя может выдержать?.. Я возьму Могу за горло и заставлю добыть еще одного врача…» – думал Михаил в то время, как длинные, пронзительные, как сигнал тревоги, звонки долетели с того конца провода.
Неужели в больнице что-то случилось и некому подойти к телефону?
Михаил наспех умылся, вынул из гардероба теплую фланелевую рубашку, оделся, напялил на голову шляпу, обмотал шею шерстяным шарфом и на ходу натянул на себя пальто. Он должен был поехать в Лунгу, в соседний район, но до этого хотел увидеть Валю.
Его семья была – он и Валя, Валя и он. Их дочка умерла от воспаления легких четырех месяцев от роду. Именно тогда положили в больницу в тяжелейшем состоянии мастера Жувалэ.
Валя металась между больницей и больной дочерью, боролась за обе жизни. В одном месте победила, в другом понесла утрату.
Когда Жувалэ вышел из больницы, он первым долгом пришел к ней домой. «Проклятущая эта жизнь… – горестно сказал он Михаилу, – Зачем должен был выжить я, старый, одинокий человек, а чистая, как росинка, девочка – умереть?»
Был и у него когда-то свой дом, жена, дети. Все было, а остался один-одинешенек. Это случилось летом сорок пятого года. Он уехал на жатву, а жена осталась дома печь хлеб и готовить обед… Сыну было тогда пять годиков, дочке – семь. Мальчик нашел в глубине двора в сорняках гранату и побежал домой показать ее матери. Граната взорвалась в его руке, когда он вошел в дом. Погибли все трое. От разрушенной горячей печи загорелся и дом… С той поры Жувалэ жил один… Попробовал жениться, да баба оказалась вздорной, и Жувалэ ушел от нее. Он работал в строительной бригаде, а в свободное время нанимался то ставить крышу, то тесать столбы для веранды, то делать ворота… Он и Лянке смастерил ворота неописуемой красоты в благодарность за то, что Валя вернула его к жизни.
Валя никогда не могла примириться со смертью, ни до той поры, ни после этого случая. И когда чья-нибудь жизнь подвергалась опасности, становилась твердой и непреклонной, суровой, словно защищая свою собственную жизнь.
В такие минуты Михаил старался быть рядом с ней.
У ворот его уже ждала машина – старенький, но чистый и заботливо ухоженный газик.
– В Лунгу? – спросил шофер.
– Нет, сперва в больницу, – Михаил дотронулся до щеки – он не успел побриться, – да так и застыла рука у щеки, что заставило шофера с состраданием спросить:
– Зубы болят?
– Черта с два! Они у меня как на подбор. При нужде могу и куснуть. Слушай, Марку, когда ты поздно возвращаешься домой, что тебе говорит жена?
– Поворачивается ко мне спиной, – улыбнулся шофер. Это был мужчина лет тридцати пяти, с сероватым худощавым лицом, всегда тщательно выбритый и хорошо одетый – рубашка с крахмальным воротничком, галстук, брюки наглажены, зимой под пиджаком – пуловер из белой шерсти.
– А когда возвращаешься под утро?
– Подает мне холодную еду и сутками не разговаривает со мной.
– Умная женщина. Сколько ей лет?
– Тридцать исполнилось.
– Значит, ты день и ночь возишь товарища Назара, возишь еще и меня, а дома жена одна-одинешенька ждет тебя. А ты не боишься?.. В тридцать лет кровь здорово играет, Марку. Знай это.
– Да нет, товарищ агроном. У меня есть свое лекарство.
– А именно? – спросил заинтересованный Лянка.
– Разбираю стену дома и заставляю жену класть заново. И кровь успокаивается, гаснет, как перед красным светофором.
– То-то я удивлялся, что тебе не нравится твоя хата и ты вечно перестраиваешь ее. Ишь до чего додумался! – сказал Лянка, пораженный хитростью шофера. – А как же мне поступать, Марку, разрушать стены больницы? – улыбнулся Михаил. – Моя жена вторые сутки не ночует дома… – Досада его прошла, и он уже больше беспокоился о Вале, о том, что она проводит мучительные и бессонные ночи. – Остановись!
Перед больницей, рядом с шоссе, стоял огромный бульдозер с заведенным мотором. На белой от ночного снегопада земле ясно отпечатались широкие следы покрышек, как вмятины от крупной дроби, чернели маслянистые пятна.
Но не бульдозер привлек внимание Михаила.
Когда в больнице случалось что-нибудь из ряда вон выходящее и он по какому-то наитию мчался к Вале, его встречала напряженная, готовая лопнуть, как натянутая струна, тишина. А сейчас входная дверь была распахнута настежь, слышался стук шагов, и через большие окна виднелись мелькавшие белые халаты. Михаил торопливо переступил порог.
Именно в это мгновение в глубине коридора появился мужчина в засаленном полушубке. Он отчаянно размахивал руками и выкрикивал что-то похожее на завывание раненого зверя. Это был Савва Ходиниту. Он вихрем пронесся мимо Михаила, ворвался в кабинет Вали, дверь распахнулась с треском.
– А-а-а!.. Убили моего ребенка!..
Звериный, ужасающий крик вывел Михаила из минутного оцепенения. Савва нагнулся, схватил белую табуретку, взметнул ее под самый потолок, но в тот же миг Михаил бросился навстречу и сильным толчком в грудь отшвырнул Савву обратно в коридор. Табуретка глухо ударилась об пол у порога. Михаил схватил Савву и припечатал его спиной к стене.
Стало тихо.
Слышно было только жужжание лампы дневного света и хриплое, прерывистое дыхание Саввы.
– Михаил!..
На пороге показалась Валя. В коридоре столпились медсестры, из-за них выглядывали больные, какая-то девушка окаменела рядом с медсестрой и испуганно смотрела на Михаила.
Он отпустил Савву, поднял с порога табуретку и вошел в кабинет, захлопнув за собой дверь.
Валя опустилась на диван, покрытый белой простыней, обхватила руками голову. Михаил сел рядом, обнял ее за плечи.
– Я словно предчувствовал опасность и поспешил сюда, – сказал он и нежно прикоснулся к ее лбу и побледневшим щекам.
– Она родила мертвого ребенка, – прошептала Валя. Ее била дрожь. Валя теснее прижалась к Михаилу. – Я пыталась спасти и мать, и ребенка… Но… – она бессильно пожала плечами.
– Хорошо, что выжила мать. Беда могла быть куда страшней.
Они говорили тихо, оба не упоминали имени Саввы. Словно он тут был ни при чем, словно он и не существовал вовсе.
– У тебя, наверное, дела, поезжай, – сказала Валя устало. – А я еще здесь побуду. Сам видишь…
В кабинет ворвался оглушительный рев мотора, сопровождаемый металлическим скрежетом, треском ломающихся досок. Михаил подскочил к окну. Он увидел, как бульдозер вонзил свой гигантский ковш в ворота больницы, поднял их вверх, оторвал от толстенных скоб и потащил по земле, пока они не рассыпались на куски. Затем снова слепо рванул вперед, уперся в молодой клен, вывернул его с корнями и, завывая, переехал его.
– Савва Ходиниту, – прошептала Валя.
Михаил бросился на улицу, настиг бульдозер, остановился перед ним, поднял руку, делая Савве знак остановиться. Но железное чудовище, казалось, было готово смести все на своем пути. Михаил гневно размахивал руками. Ему не приходило в голову, что Савва в бешеном отчаянии не видит его. Но он должен был остановить его любой ценой, иначе этот безумец натворит бед. И в этот миг на шоссе показался со своей машиной Марку. Он резко затормозил перед самым бульдозером, выскочил из машины, и распахнул кабину бульдозера.
– Ты что, с ума сошел? – яростно закричал он, вскочив на подножку. – Идиот!..
Но тут же запнулся. Бульдозер шел своим ходом, а Савва, уронив голову на рычаги, как на эшафот, плакал. Плечи его вздрагивали, и он шептал что-то невнятное сквозь слезы и всхлипывания. Марку нажал на тормоз.
Бульдозер остановился, и Марку тихонько соскочил на землю, словно покидая дом, где лежит покойник. Он снял берет и вытер им вспотевший лоб.
– Плачет, – глухо произнес он, уловив немой вопрос в Валиных глазах.
Мужчина, плачущий, как ребенок… Это обезоружило всех.
– А что вы хотите? Пять лет он ждал наследника, и вот чем это кончилось… – произнес Марку.
Валя грустно кивнула, засунула руки в рукава пальто – они были холодными как лед, – и пошла к бульдозеру.
– Товарищ Ходиниту, – тихо позвала она.
Савва вылез из кабины, беспомощно встал рядом с бульдозером, угрюмый, ничего не понимающий. Вокруг собрался народ, все молчали, никто не приблизился к Савве. Один лишь Жувалэ, очутившись случайно там, подошел и что-то сказал ему, затем взял его под руку и повел. Савва подчинился ему.
Они шли рядышком, протаптывая узенькую дорожку по направлению к чернеющему внизу шоссе. Народ провожал их глазами, пока они не скрылись за поворотом. Тогда начали расходиться, горячо обсуждая между собой случившееся.
– Марку, веди это чудовище к правлению. Подождешь меня там, я скоро, – приказал Михаил шоферу.
Марку оглядел свои тщательно выглаженные брюки, сверкающие ботинки, перевел взгляд на бульдозер и, слова не говоря, полез в кабину.
– Я еду в Лунгу, – Михаил взял жену за руку, почувствовал ее дрожь и понял, что Валя все еще не пришла в себя. – Лучше бы ты отдохнула. Может, отвезти тебя домой? А я приеду после обеда…
– Килина просила ничего не говорить Савве. Она знает его характер, и боялась, чтоб он чего не натворил. И как он узнал?.. А ты… не делай больше глупостей. Слышишь? – она повернулась лицом к Михаилу, поднялась на цыпочки, обхватила его голову своими холодными руками и горячо поцеловала прямо в губы. – Один ты у меня…
– Хорошо, Валя-Валентина, – улыбнулся ей Михаил. Он проводил ее до дверей больницы, потом направился к машине мимо покалеченного клена. Ему показалось, что молодое, зеленое еще деревце стало чернеть…
9
Когда Михаил Лянка зашел в правление, Марку мыл руки, на которых чернели мелкие маслянистые капли. Михаил спросил, где Мога, и дед Костаке ответил ему, что тот рано утром уехал в Мирешты. «Из Кишинева – и прямо в Мирешты, не повидавшись ни с кем?» – подумал Лянка.
– Ну-ка, Марку, гони! – сказал он, садясь в машину.
– Едем в Лунгу?
– Да хоть к черту на кулички, будь она проклята, такая жизнь! – резко ответил Лянка, все еще находясь под впечатлением происшедшего.
Но Марку никак не отреагировал на слова агронома. Ему было досадно, что он испачкал брюки, небольшое пятнышко на колене сильно огорчало его. А все этот сумасшедший Савва со своим бульдозером! У Марку так и чесался язык проехаться по адресу Саввы, но раз агроном, который потерпел от него больше, не начинает разговора, то и Марку его не заводил. В отличие от Горе он был менее разговорчив, как бы желая этим показать, что умеет соблюдать дистанцию между начальством и простым шофером. В жизни, как и в шоферском деле, существуют свои правила движения, которые нельзя нарушать.
Марку искоса поглядывал на агронома. Лянка угрюмо попыхивал сигаретой. Его взгляд, лишенный какого-либо выражения, никак не выказывал того, что недавно причинило ему столько волнений и переживаний.
«Валя-Валентина!» – Михаилу виделись только ее огромные глаза, скорее удивленные, чем испуганные…
Вскоре Михаилу показалось, что мелькает что-то белое-белое, как стены больницы, как Валин халат, – белое, как ее лицо, окаменевшее перед разъяренным Саввой.
Шел снег. Крупные хлопья, резвясь, валили на землю и без того белую от выпавшего за ночь снега. Веселая игра снежинок словно освежила голову Михаила, он смотрел по сторонам, то вправо, то влево от дороги, как будто желал убедиться, что в самом деле идет снег. Дорога шла между виноградниками, стрелой летела к белому горизонту. Это были его виноградники. Казалось, не было им ни конца, ни края. Их ровный ряд простирался до самого гребня холмов, откуда мягко спускался в долину, там давал место узенькой полоске – руслу реки, наполовину зараставшему летом травой, – и снова подымался на следующий холм, придавая земле величавую красоту.
Михаил попросил Марку остановиться и вышел из машины. Он глубоко вздохнул, наполнив грудь морозным воздухом со смешанным запахом земли и снега, и почувствовал облегчение. Здесь, на территории виноградника, ему обычно казалось, что он вступает в крепость с множеством мощных стен, защищающих его от всякой опасности и зла. Ибо каждый вошедший сюда и сам становился лучше: добрым, как земля, по которой он ступает, прекрасным, как сладость спелого винограда, чистым, как тонкий аромат виноградных лоз.
Он построил эту крепость силой своих рук и своей души! Каждая пядь этой земли, каждый кустик медленно, но необратимо отнимали что-то у его молодости. Он знал – виноградники постоянно нуждались в нем, как младенец не может жить без матери, как любимая увядает без ласки. Он и сам не мог без виноградника, он приходил сюда в минуту радости и в минуту печали, волнений. Здесь он находил успокоение, обретал уверенность в своих силах…
Виноградник был для него живым существом, в которое он вдохнул жизнь и которое переняло все его качества: и хорошие, и плохие. Благодаря этому он лучше понимал тех, кто делил с ним его тревоги и радости…
Валя иногда упрекала его: «Ты забываешь про дом, про меня… ты словно квартирант…» Он нежно обнимал ее, целовал в глаза: «Валя-Валентина, в каждой виноградинке блестят твои глаза, в каждом виноградном цветочке я ощущаю запах твоих волос… Как же я могу забыть тебя?»
Что сейчас делает Валя? Пошла ли домой, как он просил ее, или все еще сидит у изголовья Килины?..
Михаил не спеша проходил по рядам, и мысли – те, что принес с собой из дому, и те, что всегда ждали его здесь, тянулись нескончаемой цепочкой. Он углублялся в виноградник, легко ступая по укрытой снегом земле, и чувствовал (другому, пожалуй, это было бы недоступно), как бродит под ногами земля, напоенная влагой. Скоро соки земли побегут по лозе, по всем клеточкам, виноградники откроют глаза навстречу солнцу – миллионы глаз, глядящих в мир, в небо. Эти глаза станут зовом, соберут к себе людей, как бы скрепляя их своим родством… «Наверное, в природе нигде, как на этих просторах, – часто думал Михаил, – не существует таких прочных связей, туго перетянутых лозой глубоко ушедшими к самому сердцу земли корнями…»
По крайней мере, он в этом был уверен.
Это было самое великое произведение, которое мог создать простой агроном, но которое было еще далеко от совершенства…
Восемь лет назад Максим Мога привез Михаила Лянку из Мирешт прямо на эти виноградники и сказал:
– Прошу. Это наша бедность, но она должна стать наших богатством. Будь хозяином. Я гарантирую тебе свободу действий и полную мою поддержку. Здесь триста гектаров. Зайбер, шасла, кудрик и несколько кустов каберне. Одним словом – винегрет… А впрочем, сам знаешь, как обстоят дела…
Михаил знал, но скорей понаслышке. Он тогда работал в районном сельхозотделе и бывал в Стэнкуце раза два. Колхозные виноградники не приводили его в восторг. И при первом же случае на районном совещании он так и сказал Максиму Моге, свеженькому председателю колхоза «Виктория»:
– Какие в Стэнкуце чудесные места для виноградников и какие жалкие виноградники! Так вы далеко не уйдете, товарищ Мога, необходима коренная перестройка.
И, как всегда, Максим поймал мысль Лянки на лету. Но ему нужно было время, чтобы взвесить в голове все, о чем он услышал, – это была настойчивость человека, который привык сначала уяснять все до малейших подробностей и лишь затем действовать.
– Серьезно? – сделал он удивленный вид. – А я и не знал…
Михаил уловил его иронию и покраснел от обиды. А Мога продолжал тем же простодушным тоном:
– Может быть, вы возьметесь реконструировать их? Я знаю, вы специалист еще молодой, но талантливый, да и человек решительный, не то что мы, бедные учителя, к тому же бывшие… – Мога намекал на то, что когда-то работал учителем биологии, а затем директором школы.
– У меня и так хорошая работа, товарищ Мога, – в тон ему ответил Михаил, хотя предложение Моги заинтересовало его.
– Жаль, – глубоко вздохнул Максим. – Значит, мы так и останемся со старыми виноградниками. Такова, видно, судьба Стэнкуцы – не мать, а мачеха.
Михаил забыл об этом разговоре в тот же день. Но он не знал Могу! Однажды Андрей Веля, первый секретарь райкома партии, вызвал его к себе. Там Михаил увидел и Максима Могу. Не успел Михаил переступить порог, как Андрей Веля заговорил:
