Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
– Говорили, но не действовали, а мы – действуем. И будем жестоко убивать тех, кто нарушил наш мирный труд. Мы поднимем всенародную войну и покажем всему миру, что мы не только красивы, ко и сильны – несокрушимы: мы знаем, за что и во имя чего мы бьемся, – упрямо произнес Николай Кораблев.
– А все-таки во имя чего?
Николай Кораблев чуть подумал и так же упрямо:
– Те зовут к грабежу, а мы к жизни, к мирному труду.
Иван Иванович не унимался:
– Но ведь и Рузвельт и Черчилль зовут к тому же.
– Не будьте наивны, Иван Иванович… У них лицемерие. А наш призыв: «Борьба за мир» – будет подхвачен всеми народами всего земного шара, – Николай Кораблев внезапно умолк и прислушался.
Откуда-то из серой утренней дымки несся крик. Человек кричал так, как будто его душили… И тут же совсем близко раздались один за другим два выстрела. Следом за этим из мелкого кустарника вышел шофер.
На боку у него висел глухарь. Шофер сиял, как стеклышко на солнце. Подойдя к костру, он небрежно кинул глухаря и так же небрежно проговорил:
– Этот тут, рядом с вами, спрятался, подлец.
В эту секунду снова раздался крик. И все поняли, что крик несется с островка «Чайка» и что это силится подать клич Альтман.
– Ну-у, во-от, – произнес Иван Иванович, обессиленный опускаясь на траву…
Часа через два к ним на берег рыбаки доставили Альтмана. Оказалось, что буря его вчера застигла у берегов острова. А что с ним было потом, как очутился на острове, – не помнит.
Иван Иванович нагнулся, пощупал у него пульс, затем так расхохотался, что все с удивлением посмотрели на него, а он хохотал и выкрикивал:
– О-о-о! Вот так анекдот! Я ведь его пригласил, Николай Степанович, чтобы он вам анекдоты рассказывал, чтобы отвлечь, – и осекся, журя себя за то, что выдал все, и уже серьезно: – Ну, пора и его в больницу.
Но когда они уселись в машину, Иван Иванович, пощупав пакет в грудном кармане, задумался, как его передать и передавать ли сейчас. Ведь в сущности Николай Кораблев совсем не был «отвлечен», как это советовал доктор-знаменитость, а, наоборот, еще более взволновался.
«Я ему там прямо на квартире отдам, – решил было Иван Иванович. – Ну, а если это что-нибудь такое, тревожное? Может, про жену? Фу! Фу!» – фыркал он.
Но Николай Кораблев сам выручил Ивана Ивановича. Не доезжая километра три до строительной площадки, у подножия горы Ай-Тулак, он проговорил:
– Может быть, мы пройдемся? А то я просто отучился ходить. Давайте через Ай-Тулак на площадку…
Они охотно согласились и, отпустив машину с Альтманом, тронулись извилистыми, заросшими, звериными тропами.
6
Солнце выкатилось из-за гор, хлестнуло лучами по деревьям, пало на землю, и все заиграло густыми красками. Леса казались могучими, переплетенными. Вон лиственница – кудрявая и стыдливая, как девушка. Вон сосны-богатыри перемешались с березами, с сережек которых падают капли росы. И все это – деревья, бугры, полянки, весенние озерки, – все горит, переливается ка ярчайшем солнце. А в оврагах, в размоинах, в складках гор то и дело попадаются то слюда, то бурый уголь, то рыжие камни – руда.
– Что вы на это скажете? – подняв рыжий камень, обратился к Лукину Иван Иванович. – Урал – он богат. Его на тысячу лет хватит. Знаете ли, когда-то тут люди из платины лили дробь. Да. Дробь. Уток стрелять.
– Да не может быть? – Лукин даже остановился, с недоверием посматривая на Ивана Ивановича.
– Лили дробь и стреляли по уткам. А по правде сказать, и сейчас еще из платины льют дробь. – Иван Иванович почему-то обозлился, зеленоватые глаза потемнели, губы плотно сжались. Отбросив камень-руду прочь, он почти скомандовал: – Идите-ка за мной, – и сам первый тронулся по мягкой, пружинящей, как пробка, тропе. Он шел быстро, беря крутизны с разбегу, забыв о том, что Николай Кораблев еще болен, вскрикивая, подзадоривая их: – А ну! А ну! Э-э-э, – а когда выбрался на вершину, гладкую, как колено, тяжело дыша, вглядываясь в даль, вдохновенно сказал: – Мы с вами на вершине Ай-Тулак. Я старше вас. И, возможно, я раньше уйду с этой грешной земли. Вам жить. Смотрите отсюда на древние седины Урала. Смотрите и запомните эту минуту.
Они стояли на вершине горы Ай-Тулак. Отсюда было видно, как гряды гор, налезая друг на друга, почерневшие от лесов, уходили в даль Уральского хребта; то тут, то там, сжатые скалами, плескались на солнце озера; а надо всем этим возвышалась, синея далеко на горизонте, гордыня Урала – Еремель. Все было пустынно и величаво.
– Красиво, – проговорил Лукин.
– Для нас, инженеров, красиво – богато. Урал богат. Наши политические деятели послали в этом году сюда киевлян, ленинградцев, москвичей, людей из Поволжья… и Урал по-настоящему встряхнули. Много умных людей приехало сюда… Но дробь из платины еще продолжают лить.
– Ну уж, – возразил Николай Кораблев. – Это у вас, Иван Иванович, сегодня настроение такое.
– Да, да, – чуть не закричал Иван Иванович. – Льют. Будем прямы и честны на вершине этой горы. Льют. Рукавишникова назначили же директором крупнейшего моторного завода. Разве это не то же самое, что лить дробь из платины? Вот вы, – обратился он к Лукину, – главный партийный человек у нас. Почему вверяют такой завод Рукавишникову?
Лукин пристально посмотрел на Николая Кораблева и загадочно ответил:
– Ничего, разберемся, дело будет.
– Но я с вас обоих хотел бы взять клятву, вот здесь, на вершине этой чудесной горы, что вы будете старательно охранять богатства Урала и превращать их вот в такое. – Он торопко побежал еще вверх и, перевалив через грань горы, показал на другую сторону. – Вот в это.
Внизу, у подножия Ай-Тулак, раскинулась огромная долина, вся изрезанная шоссейными дорогами, усыпанная жилыми домами, постройками. По шоссейным дорогам мчались легковые, грузовые машины, по стальным рельсам – паровозы, дымили высокие трубы, и двигались люди во все стороны, как муравьи. А среди всего этого, сверкая на солнце стеклянными крышами, возвышались, словно дворцы, цеха.
– Вот в это надо превращать седой Урал, – сказал Иван Иванович и, выхватив из кармана пакет со штампом Совнаркома, подавая его Николаю Кораблеву, добавил: – И что бы ни было в этом пакете – горе, удар, беда, радость ли, – пусть это ни на секунду не отрывает вас, Николай Степанович, от великой задачи – превращать Урал в красоту для человека.
Николай Кораблев быстро распечатал пакет, прочитал, хотел было улыбнуться, но только отвернулся от спутников и сказал, уже шагая под гору:
– Как будто уже разобрались.
7
Весть о назначении Николая Кораблева директором моторного завода разлетелась по всем цехам, по строительной площадке. И все ждали – в цехах и на строительной площадке, – что он вот-вот явится, чтобы с одними заново познакомиться, а с другими по-доброму проститься. Но Николай Кораблев, решив избежать шумихи, направился не в цеха, а в кабинет Рукавишникова, чтобы принять дела по заводу. Рукавишникова в кабинете не оказалось, тогда Николай Кораблев зашел к себе в контору и срочно начал сдавать дела Ивану Ивановичу.
Иван Иванович не ожидал, что его назначат начальником строительства, и сейчас даже как-то не верил. Смахивая батистовым платком со лба пот, он, волнуясь, говорил:
– Николай Степанович, а это не шутка? Я ведь глубоко беспартийный.
– Разве Совнарком шутит?
Сдав дела, Николай Кораблев наутро отправился в кабинет Рукавишникова, уверенный в том, что встретит наконец его там, но еще по дороге узнал, что тот со своими «единоверцами» на машине укатил в лес.
«Не ждать же мне, когда он проветрится», – решил Николай Кораблев и вошел в приемную, сталкиваясь тут с весьма наивными препятствиями.
Секретарша с накрашенными губами кинула на стол ключи от кабинета.
– Нате, нате, нате! А я вам не слуга. Я мать ребенка и по закону могу не работать. – Сказав это, она, вся пылая, вылетела из приемной в своей розовой косыночке, синей кофточке, зеленоватых туфельках, кружевах и бантиках.
Николай Кораблев нахмурился, открыл кабинет и тут буквально был потрясен: стены кабинета посерели от пыли и паутины, пол был в ошметках грязи, забросан окурками, а из темного угла, по дырявой домотканой дорожке вышел кот, лохматый, сибирский. Его, видимо, никогда не чесали: длинная шерсть, скатавшись, висела на нем шариками, хвост наполовину облез и пушился только на конце. Он шел и желтоватыми узкими глазами смотрел на Николая Кораблева так же неприязненно, как посмотрела на него и секретарша. Кот присел и даже сделал движение, готовясь к прыжку, но, раздумав, вяло повалился на бок и стал выбирать из себя блох.
«На хозяина похож. Очень», – и Николай Кораблев, пинком отбросив кота, сел за стол.
Кот недовольно заворчал, прыгнул в кадку с фикусом и начал что-то быстро проделывать задними ногами, все так же сердито глядя на Николая Кораблева узкими желтоватыми глазами.
В эту минуту и вошел в кабинет уполномоченный наркома Сосновский. Он вошел, шумно посмеиваясь, улыбаясь, показывая ряды белых зубов, и, увидав кота, захохотал, боком падая на диван:
– Хозяйничает? А-а! Кот! Я Рукавишникову несколько раз говорил: изгони, мол, ты эту тварь. Нет, слышь, кот счастье принесет.
– Еще бы, уборную устроил под фикусом, – и Николай Кораблев позвонил к себе на квартиру: – Надюша! Забери-ка, пожалуйста, с собой что надо и помой тут. Да. Да. В новом кабинете. После этого поведешь секретарские дела. Страшно? Ничего страшного нет: рядом со мной сидеть будешь. Скорее только. – И затем обратился к Сосновскому:
– Что будем делать? Рукавишников куда-то укатил.
– Сел на своего коня – запил.
– Да-а? Он же не пьет?
– Что ты, батенька, не пьет. Рюмками не пьет, а чайными стаканами только давай! Да еще хвастается: я, слышь, рабочий.
Николай Кораблев поморщился.
– А я думал, захворал болезнью непризнанного гения.
Сосновский, поняв, что Николай Кораблев поморщился именно потому, что Рукавишников пьет, еще более оживленно заговорил:
– Ну, что ты, батенька мой, ты еще многого не знаешь.
Николай Кораблев крепче поморщился, посмотрел в расплывчато-доброе, совершенно беззлобное лицо Сосновского.
– Прошу без панибратства, – резко произнес он, – мы с вами собираемся заводом управлять, а не в городки играть. Я вам не давал права называть меня на «ты» и «батенькой», как и вы мне такого не давали. Да и не надо, Сосновский.
Девятнадцатилетним парнем он прямо со школьной скамьи попал в бурный круговорот событий. Было это в тысяча девятьсот семнадцатом году – в год великих социальных перемен. Вот тогда еще Сосновский выступил на митинге в поволжском уездном городке и так завоевал слушателей, что очутился на гребне событий. В городке тогда стояли запасные полки солдат, и Сосновский вместе с солдатскими комитетами еще в августе тысяча девятьсот семнадцатого года «объявил советскую власть». Потом он вместе с добровольческими отрядами, вместе с запасными полками ушел на фронт, где был избран членом революционного военного комитета и прославил свое имя в борьбе с бандитами Юденича, Колчака, Деникина, в боях с немцами на Украине.
Кончилась гражданская война, и советский народ принялся за восстановление страны. Сверстники Сосновского пошли в учебные заведения и через несколько лет вышли с теми знаниями, которые так нужны были стране.
Сосновский заявил:
– Меня достаточно наукам обучила жизнь. Ведь я же первый в Поволжье объявил советскую власть.
Вскоре после гражданской войны он был назначен председателем треста цементной промышленности. Вместо того чтобы вникнуть в дело, Сосновский начал рассказывать всем о том, как он «объявил советскую власть», как «воевал», не замечая, что все это у него превращается уже в какую-то болезнь: первый «объявил советскую власть», значит и здесь что-то должен сделать первым… и он стал «оригинальничать», «отыскивать новое, свое», а надо было работать – по-будничному, упорно, много. Его начали критиковать, сначала вежливо, тихо, потом все громче и громче. Вначале он на всякую критику улыбался, показывая белые зубы, заявляя:
– Вы сами поучитесь… у меня поучитесь… Ведь я… – и опять о своем прошлом, мягко и открыто улыбаясь. За что и получил кличку «улыбчивый».
Вскоре «для пользы дела» его перевели директором одного крупного курортного управления в городе на Черном море. Но и там повторилось то же. И люди в Москве задумались: что делать с Сосновским? Почему прилипла к нему кличка «улыбчивый»? «Не ту работу ему даем», – решили люди в Москве и снова начали посылать его на «должности». Был он и уполномоченным ЦКК, был и редактором большой газеты, был и директором музея. Но куда бы его ни посылали, история повторялась… Но однажды Сосновского направили из Москвы, во главе юбилейной комиссии, приветствовать одну республику… и Сосновский выполнил это поручение. Он держался с вежливым достоинством, произносил зажигательные речи, и в республике были довольны им.
– Наконец-то нашли мы ему дело, – решили люди в Москве, радуясь за него, и с этого раза Сосновский превратился в постоянного «председателя комиссий». Но Сосновский ворчал:
– Завидуют. Неоперенная молодежь. Ничего, придет время, спохватятся.
В первые дни войны он обратился с просьбой отправить его на фронт. Под благовидными предлогами его просьбу не удовлетворили. Он начал разыскивать своих бывших друзей по гражданской войне и нашел наркома, в ведении которого находился моторный завод, эвакуированный на Урал. Сосновский позвонил наркому, назвав его просто Илья и спросив, когда к нему можно «заглянуть».
– Да в любое время, – ответил нарком. – Рад буду тебя видеть.
Но когда нарком узнал, что нужно Сосновскому, он задумался. «Дать работу. Какую же я ему могу дать работу? – думал он, одновременно вспоминая прошлое и то, каким героем тогда держался Сосновский. – Какую же работу я ему дам? Послать на место Макара Рукавишникова? А чем он лучше Рукавишникова? В комиссиях работал, говорят, хорошо».
– Знаешь что, Семен, езжай-ка от нас уполномоченным на завод. На Урал. Директор там у нас плоховат, ты приглядись к нему, к делам и пиши мне, – а сам подумал: «Вмешиваться в дело ему не надо будет, а человек он честный».
«Уполномоченный наркома! Это весомо», – подумал Сосновский, растрогавшись, и пожал руку своему другу по гражданской войне.
И вот теперь, когда так резко Николай Кораблев оборвал его, он сморщился, перестал улыбаться и, заикаясь, сказал все то же:
– Я ведь… я ведь… вы, может быть, и не знаете, но я первый объявил советскую власть в Поволжье…
Николай Кораблев внимательно посмотрел на него и, проникаясь к нему уважением за прошлое, мягче добавил:
– Это ваша большая заслуга. Но, видите ли, я держусь того правила, что мы друг друга не имеем права похлопывать по плечу. Мы должны друг друга жестоко критиковать и не привязываться друг к другу, чтобы не прощать: ошибки растут, как грибы после дождя, когда их прощают. Вы должны все это понять. Вы вот посоветуйте, что нам делать со столом?
Сосновский облегченно вздохнул, снова заулыбался и, потрогав ящик стола, сказал:
– Да открывать надо.
В ящике стола бумаги лежали так, что их оттуда еле удалось извлечь. Казалось, их тискали в течение нескольких лет с одним намерением – больше и не доставать. Бумаг было много, с разных концов страны – из Казахстана, Поволжья, Сибири, Москвы, с фронта, из наркоматов, и даже отношение из Совнаркома о назначении Кораблева и об освобождении Рукавишникова находилось тут же. Большинство бумаг было не читано, на иных же корявым почерком Рукавишникова наложены резолюции: «К сведению».
– К сведению и в стол, – захохотал Сосновский, став уже опять тем же, прежним.
Николай Кораблев разбирал бумаги, смущенный так, как будто его самого застали за пакостным делом. Вот он натолкнулся на письмо Степана Яковлевича. Тот грубо писал Рукавишникову: «Эй! Директор. Когда я до тебя доберусь?.. Третье письмо посылаю. У нас в термическом цеху шесть рабочих заболели от истощения. Питание надо подбросить, не то круче пойдет дело». На уголке надпись Рукавишникова: «Врут. Работать, бездельники, не хотят. Симулируют».
Сосновский снова захохотал. Николай Кораблев побагровел, ненавидящими глазами посмотрел на него.
– Вы что ржете, как жеребец? Тут плакать надо. Шкуру надо с Рукавишникова спустить за такую резолюцию и за такие дела. Ведь друзья этих рабочих, наверное, написали семьям, как их отцов кормят на заводе, где директор Рукавишников, а уполномоченный наркома – Сосновский, а вы сидите и ржете. Черт бы вас побрал!
Сосновский оборвал смех и тоже побагровел.
– Да я не над этим, а над резолюцией. Но ведь все равно кормить-то нечем.
– Так? Нечем? Знаете ли вы, что лодырь от голода не умрет: он опилками прокормится. Умирает тот, кто работает. Значит, надо питание так распределить, чтобы оно попало тому, кто работает, а второе – потребовать от правительства добавочные фонды.
Сосновский тупо посмотрел в угол и, опять отыскивая оригинальное, свое, сказал:
– Не дадут.
– А вы пытались?
– И пытаться нечего: война.
– Вот и нелепо. Разыщите-ка мне сейчас же начальника снабжения.
Сосновский, видимо, такого вовсе не ожидал. Он глянул мимо карих глаз Николая Кораблева на его курчавую голову и с дрожью проговорил:
– Я ведь уполномоченный наркома, а не ваш личный секретарь.
– Будем подчиняться делу, а не чинам. Видите, я разбираю бумаги, а вы на диване ногами дрыгаете.
– В самом деле… в самом деле. Вот чепуха какая, – и Сосновский позвонил: – ОРС. Ершовича мне. Товарищ Ершович? А нуте-ка в кабинет директора. Да. Да. Кораблев. С делами? А уж это ваша воля.
8
Вскоре в кабинет вошла Надя с ведром, веником, тряпкой – маленькая, еще совсем похожая на девчушку; а следом за ней, отдуваясь, будто кузнечные мехи, ввалился заведующий отделом рабочего снабжения Ершович. Он вошел, еле поворачивая головой на залитой жиром шее, ступая толстыми ногами, как чурками. Посмотрев большими навыкате глазами сначала на Сосновского, потом на директора, подошел к столу, отрекомендовываясь:
– Товарищ Ершович! Явился по вашему приказанию! Начальник ОРСа.
«Ну, этот не развалится от истощения», – подумал Николай Кораблев, глядя на Ершовича, и спросил:
– Где Рукавишников?
– Рукавиш… – Ершович пошлепал, будто пробуя патоку, кровянистыми губами, помялся. – Прямо сказать?
– А попробуйте криво.
Тогда Ершович, напрягаясь, прошептал:
– Десять литров. Десять. Доза лошадиная, скажу вам лично.
«Дал и сплетничает», – неприязненно подумал о нем Николай Кораблев и еще спросил:
– Список сотрудников ОРСа при вас?
Ершович снова весь налился кровью и, изгибаясь, подал список. Николай Кораблев посмотрел, сказал:
– На половину сократить и послать на производство. Кого? Ступайте вместе с товарищем Сосновским в кабинет Альтмана и сократите. Ступайте, говорю, с товарищем Сосновским и сократите.
– Но это немыслимо – сократить. Уверяю вас. Вы ломаете весь мой аппарат, – возопил Ершович и умоляюще посмотрел на Сосновского.
– Лучше будет, по опыту знаю, – сказал Николай Кораблев. – На строительной площадке рабочих в два раза больше, а штат организации рабочего снабжения в три раза меньше.
Сосновский взял под руку Ершовича, подмигнул ему – дескать, не рыпайся, – повел его из кабинета. Шли они медленно, вяло, неохотно, как выходят люди из теплого помещения на холодный осенний дождь.
Николай Кораблев посмотрел им вслед, покачал головой и тихо произнес:
– Ничего себе – работнички.
В кабинет вошел Лукин. Мрачно поздоровавшись с Николаем Кораблевым, спросил, садясь на диван:
– Ну! Тут как?
– Вот как, – и директор протянул ему письмо Степана Яковлевича, адресованное на имя Рукавишникова.
Лукин прочитал, встревоженно произнес:
– Страшное письмо… А это как – широко… или?
– Проверим! – Николай Кораблев взял трубку и позвонил главному врачу завода. Положив трубку, сказал Лукину: – Питание рабочих – основа основ. Думаю, системы распределения продуктов на строительстве надо целиком перенести сюда. В этом и прошу вас помочь.
Главный врач, Суперфосфатов, плоский, как горбыль-доска, в старом поношенном сюртуке, с серебряной цепочкой через всю грудь, явился немедленно же, как будто ждал вызова тут за дверью. Он вошел в кабинет, расшаркался, поискал близорукими глазами директора и, подавая ему руку, воскликнул:
– Наконец-то! Манна! Манна небесная нам с неба свалилась. Ведь что творится на заводе, вы и не поверите! Истощение идет полным ходом, – он порылся в карманах, вытащил кипу актов и бросил на стол. – Вот полюбуйтесь. То есть чем же тут любоваться? Тут надо рыдать. Да. Рыдать!
Николай Кораблев стал просматривать акты, а Лукин резко спросил:
– Полным ходом?
– Да. Фурункулы и все прочее.
– Какой процент? – спросил Николай Кораблев.
– Двадцать – двадцать пять.
– Ну, это еще не полным ходом. Но может пойти и полным ходом. Что нужно, чтобы приостановить?
– Дополнительное питание и главным образом витамины.
– Да-а. Значит, нужен шиповник? А чем его можно заменить?
– Смородина, – начал быстро перечислять врач, – кедровник, хвоя ели. Знаете, такая молодая…
– Ага, – прервал его Николай Кораблев и посмотрел в окно, на горы, усыпанные молодой и старой елью.
– Что ж, за елью нам в Москву посылать, что ли?
– Да нет, зачем же, – не поняв шутки, воскликнул врач. – У нас тут она под рукой. Я ведь говорил несколько раз.
– Хорошо, – снова остановил его Николай Кораблев. – Садитесь-ка вон там в уголке и составьте с товарищем Лукиным акт об истощении. Для наркома. Что вы так смотрите на меня?
– А мне… простите нас… не того?
– За правду – не того, за ложь – того.
И тогда вторая комиссия засела в углу.
А Николай Кораблев вызвал заведующего столовой и спросил, почему рабочему на обед приходится тратить около трех часов. Заведующий столовой рассказал самые простые вещи: чтобы получить хлеб, рабочему приходится около часа стоять в очереди, затем в очереди за ложкой, затем в очереди за кушаньем.
– А за обедом-то он сидит всего каких-нибудь пятнадцать минут: его другие выживают.
– Сколько человек надо поставить, чтобы устранить очередь за хлебом?
– Семь, – быстро ответил заведующий столовой и, подумав: – А десять тем паче.
– Десять на пять тысяч рабочих? В очереди за хлебом рабочие теряют пять тысяч часов, в очереди за ложкой пять тысяч часов. Ведь это десять тысяч рабочих часов. Черт знает что! Вы ежедневно у завода воруете десять тысяч рабочих часов. Вы понимаете?
– Понимаю в точности, тем паче.
– Вот вам и тем паче. Пригласите-ка сюда одну из умных официанток.
– У нас есть такая. Профстаж шестнадцать лет.
– Мне нужен не профстаж, а умную. И еще – вызовите рабочего, который больше всех вас ругает.
– Есть такой. Есть-есть, – с радостью объявил заведующий столовой: – Петров Степан Яковлевич. Кадык у него – знаете, нет ли – вот такой, с кулак. На днях меня чуть не побил. А еще начальник цеха, вроде интеллигенции.
– Вот и хорошо, – сказал Николай Кораблев, и заведующий столовой так и не понял, что хорошо: то ли, что Степан Яковлевич не побил его, то ли, что есть такой рабочий.
Надя с полчаса командовала в кабинете. Она смахнула паутину и пыль, все вымыла. Сделав все это, она, глядя на растерянного кота, которому чистота в кабинете, видимо, показалась просто дикой, проговорила:
– А с этим что делать, Николай Степанович?
– Уволить, Надюша. Немедленно и без выходного пособия. А теперь садитесь (он тут решил ее называть на «вы»), садитесь там, в приемной, и помогайте мне. Ну, ну… Задрожало сердечко. Вы же комсомолка? Ну, вот и разыщите-ка мне вашего секретаря.
– Ванечку? – вся вспыхнув, спросила Надя, чувствуя, что ей вызвать Ванечку будет легко.
– Да. Да.
Ванечка, молодой, статный, «налитой парень», как отаких говорят, всегда держал себя серьезно: морщил лоб и даже отращивал усы. Ему страшно не нравилось, что его зовут Ванечкой, и поэтому он подписывался так: «Иван Гаранин». Николай Кораблев, разбираясь в столе, видел уже несколько бумаг за подписью Ивана Гаранина… и теперь, когда вошел Ванечка, он посмотрел на него, на его не совсем натуральное поведение, подумал:
«И я такой же был. Ну, вот точь-в-точь: бороду все отращивал, чтобы казаться старше», – и проговорил:
– Мне не нравится, что вас все зовут Ванечкой. Какой вы Ванечка? Вы руководитель комсомола, а комсомольцев у нас на заводе, кажется, девятьсот человек?
Ванечка вспыхнул.
– Девятьсот четырнадцать. Шестьсот девяносто две девушки, остальные юноши.
– Иван… Иван…
– Никифорович, – ответил Ванечка.
– Иван Никифорович. Вы садитесь, пожалуйста. Знаете ли вы о том, что в институте имени Павлова делали такой опыт: несколько дней не давали собаке спать. Кормили ее искусственно, но спать не давали. И она на седьмой или восьмой день сдохла. Вы, вижу, хотите меня спросить – к чему это директор такое говорит? А вот к чему: у нас очень плохо спят рабочие…
– Везде плакаты висят.
– Это хорошо. Пусть их висят. Но вы койки наладьте. Шум около общежития устраните. Изучите, как живут рабочие, и завтра же мне, пожалуйста, доложите. Узбеки у нас есть? Казахи?
– Да. Странный народ.
– Такой же народ, как и мы с вами. А вот вы не пробовали кушать, сидя на полу? Удобно?
– Очень неудобно.
– Так вот, а им неудобно за столом, потому что они всю жизнь кушают на ковре. Уберите столы, поставьте низенькие столики, и пусть узбеки и казахи кушают, сидя на полу. И еще надо построить три-четыре чайханы. Понимаете? Пусть пьют вдосталь чай. Но не все, а кто заработает. Возглавьте это дело – вы комсомольцы.
– Очень хорошо, – уже не в силах сдержать себя, невольно распуская ярко-красные губы, проговорил Ванечка, собираясь уходить.
– Но это еще не все, Иван Никифорович, – снова задержал его Николай Кораблев. – Давайте прямо говорить: завод запакостили. Моторный завод должен быть чистый, светлый, чтобы на нем было радостно работать. А сейчас он походит на помойную яму. Его надо вычистить. Два-три воскресника. Мы, конечно, вам дадим все – транспорт, людей. Но пусть это будет ваша честь, комсомольцев.
9
Перед Николаем Кораблевым возник новый и более сложный вопрос. Макар Рукавишников, стремясь создать «свои кадры», разогнал инженеров, назначив на их места опытных и умных рабочих. Николай Кораблев все это мог бы устранить очень просто – отдать приказ о возвращении инженеров на старые места. Но такой приказ вызвал бы ряд недоразумений, личных обид и дал бы материал для демагогов. Поэтому Николай Кораблев решил провести это мероприятие не от себя, а от рабочих, с этой целью и пригласил к себе Ивана Кузьмича.
Иван Кузьмич вошел в кабинет скромно, робко, но, увидав Николая Кораблева, решительно направился к нему.
– С радостью поздравляю, Николай Степанович, и желаю успеха, – проговорил он.
– Очень хочется успеха, Иван Кузьмич. Очень, – открыто произнес Николай Кораблев, уводя его во вторую маленькую комнатку.
Тут уже кипел чай, приготовленный Надей. Налив себе и Ивану Кузьмичу, Николай Кораблев задумчиво сказал:
– Большое это дело – завод.
– Еще бы, – отхлебнув крепкого чаю, ответил Иван Кузьмич, внимательно прислушиваясь к директору.
– И вот посоветоваться с вами хочу, Иван Кузьмич. И вы помогите мне, как всегда, от полного, чистого сердца.
– Готов. Готов, – ответил Иван Кузьмич, еще с большим напряжением думая, зачем его пригласил директор.
Николай Кораблев хотел было начать издалека, привлекая к этому делу и сына Ивана Кузьмича, инженера Василия, работающего под Сталинградом на обороне. «Иван Кузьмич, – намеревался было он сказать, – вот если бы вашего сына поставили на место сапера, а сапера – опытного, умного, конечно, назначили бы начальником оборонных работ. Как бы вы посмотрели?»– Но ему стало как-то нехорошо, как было бы нехорошо, если он что-нибудь подобное стал бы говорить Татьяне. – И он, глубоко вздохнув, сказал прямо:
– Хочу, Иван Кузьмич, всех инженеров вернуть на старые места. Обиды не будет?
Иван Кузьмич допил стакан до конца, поставил его к чайнику, затем потер большим пальцем правой руки ладонь левой и сказал:
– Налей-ка мне еще. – Придвинув стакан с чаем к себе, помешал ложечкой, взял кусочек сахару, разломил его и поднял глаза на Николая Кораблева. – Не думайте, что я против. Нет. Учили ведь мы их, инженеров-то, а теперь, выходит, они в сторонке. Вернуть. И я с вами согласен на все триста процентов.
– Вы-то, знаю, согласитесь, а как, например, Степан Яковлевич?
– Что ж? Он мужик крутого нрава, да ведь сознательный, – и, допив чай, Иван Кузьмич весь встряхнулся. – Я вот сам с ним поговорю, ежели разрешение от вас будет.
– А как же? Переговорите, пожалуйста, и, если надо, убедите и скажите, что я его уважаю, ценю так же, как и вас.
Иван Кузьмич всегда чувствовал себя в кабинете Николая Кораблева неловко, зная, что тому некогда; пошел было, но в дверях задержался, почему-то посмотрел на свои руки и, подняв лицо, глядя прямо в глаза директора, тихо сказал:
– А то… для термического цеха… как закалка деталей токами высокой частоты? Я все материалы захватил сюда.
– Захватили? Ну, спасибо. А впрочем, кому же я передаю спасибо: вы ведь так же заинтересованы в этом деле, как и я. Хорошо. Доберемся мы и до того дела. А материалы перенесите ко мне. Сохранятся лучше.
Иван Кузьмич снова помялся. Тогда Николай Кораблев спросил его:
– Вы еще что-то хотите сказать? Как у вас с семьей?
Иван Кузьмич мотнул головой.
– Нет. Не об этом. О человеке. Говорю, человек какой – хороший будто, а вывернулся – весь в изъянах… С шубой иногда так бывает: глядишь – хороша, а вывернул – черт те что… Я это про Рукавишникова.
– Ну, нет, – Николай Кораблев заторопился. – Он человек хороший. Только… только… Знаете что, вот если бы мне предложили сделать доклад… ну, по астрономии. Я бы, конечно, поотбивался, а потом прочитал бы ряд книг и выступил бы… перед вами. Ну, а если бы мне сказали – доклад-то надо делать перед академиками… и, конечно, я сразу бы поглупел. И тут…
– Об этом и я: трехпудовую гирю ему в руки дали и сказали: «Кидай. Показывай фокусы», – и, чуть подумав: – Вы его обратно в термический цех пошлите: там ему гиря по руке.
Тут помолчал в раздумье Николай Кораблев.
– Нет, – под конец сказал он, – там его затрут: был директором, набезобразничал, теперь опять в термический. Нет. Я, пожалуй, назначу его своим заместителем по техническому снабжению.
– Милостивый вы, а он ведь вас так порочил.
– Не милостивый. Только не милостивый, Иван Кузьмич.
– А какой же? – и в глазах Ивана Кузьмича заиграли искорки.
Николай Кораблев снова подумал и, как бы рассуждая сам с собой, заговорил:
– Убить человека – плохо это. А ведь я, имея в руках такую власть, грубо выражаясь, могу его слопать. А во имя чего это? Никогда не следует превращать личную обиду в политику. Конечно, я его к себе на квартиру не пущу, за один стол с ним не сяду… но тут, на заводе, я обязан его поставить на ноги. Так ведь, Иван Кузьмич?
