Текст книги "Борьба за мир"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Не нервничайте. Вы старый солдат, а нервничаете.

Да я не нервничаю!

По голосу слышу: нервничаете… Мне сейчас немного некогда, Анатолий Васильевич. Скоро приеду. Чайку вот только попью. Поклон Нине Васильевне. Поняли?

Анатолий Васильевич отнял трубку от уха, долго смотрел в раковину, как бы ожидая, что оттуда снова послышится голос Рокоссовского, затем медленно, неохотно положил трубку на аппарат и вдруг тихо произнес:

Значит? Значит, выполняет план главнокомандующего.

9

И опять в ожидании потянулись тревожные дни и ночи.

Сегодня уже было одиннадцатое июля, а южнее армии Анатолия Васильевича все еще шли ожесточенные бои. Война была совсем рядом, в десяти – двенадцати километрах от Грачевки: земля, хаты, воздух содрогались беспрерывно.

Анатолию Васильевичу и всем в штабе армии было известно, что немцы к исходу восьмого июля только на участке Малоархангельск – Поныри – Гнилец потеряли до сорока двух тысяч убитыми, до восьмисот танков и самоходных орудий «фердинанд». Рокоссовский умелыми контрударами свалил «гитлеровского зверя». Но как раз Вот это-то и угрожало армии Анатолия Васильевича: смертельно раненный зверь может еще вскочить на ноги и кинуться в сторону, то есть на армию Анатолия Васильевича. В этом отношении самую большую тревогу стал проявлять Пароходов. Он за эти дни, разъезжая по дивизиям, полкам, по тылам, всех «взвинчивая», стал походить на солдата, которому сказали: «Вот сейчас ты пойдешь в бой. Будь готов!» Но удивительно спокоен был Макар Петрович.

Когда около него начинали нервничать, особенно Пароходов, начштаба стучал костяшками пальцев по столу и произносил:

После войны всем надо ехать в Кисловодск: сердца шалят.

Но сегодня расстроился и Макар Петрович.

Они – Анатолий Васильевич, Пароходов, Макар Петрович, Нина Васильевна и Николай Кораблев – сидели за столом и завтракали.

Мы, как старые солдаты, – с легкой руки Рокоссовского Анатолий Васильевич в разговоре теперь всегда подчеркивал: «Мы, старые солдаты», что очень не нравилось Нине Васильевне, особенно «старые». – Мы старые солдаты и должны иметь волю – не нервничать, – это он сказал по адресу Пароходова, но тот все равно то и дело вскакивал из-за стола и вскрикивал:

Ох ты! Долго в напряжении стоит армия. Долго! Мы как откупоренное вино: оно может перестояться и превратиться в уксус. Знаете об этом?

Анатолий Васильевич хотел было сказать: «Мы, старые солдаты», – но, глянув в окно, встревоженно произнес:

Маршал! – и кинулся на выход.

Нина Васильевна поднялась из-за стола и, обращаясь к Николаю Кораблеву, сказала:

Пойдемте сюда, – и увела его за перегородку, усадив тут на стул, а сама села на кровать.

Маршала Николай Кораблев до этого знал только по портретам в газетах. По портретам в газетах он казался огромного роста, широкоплеч, а вот тут, через щель перегородки, он увидел, что маршал совсем небольшого роста. Губы у него толстоватые, а в уголках губ какие-то жесткие черточки, которые он, видимо, намеренно скрывал улыбкой. Лоб высокий, выпуклый.

Маршал привез с собой генерала Купцианова, командующего соседней армией, того самого Купцианова, которого почему-то недолюбливал Анатолий Васильевич. Анатолий Васильевич знал, что Купцианов в молодости носил русскую фамилию Купцов, а потом через печать изменил на Купцианов, что теперь он у себя в армии живет на широкую ногу: у него целый штат прислуги – девушки в беленьких фартучках, винный погребок, десятка полтора автомашин, что он возит с собой даже ванну. В этом как будто ничего особенного не было, но Анатолий Васильевич сам жил почти по-солдатски и осуждал всякую «роскошь».

Войдя в комнату, маршал отвесил общий поклон и, видя, что генералы гораздо выше его ростом, торопливо предложил всем сесть, в том числе Анатолию Васильевичу, который, не зная, что делать, топтался около стола.

Садитесь, генерал, – сказал маршал.

Но Анатолий Васильевич все еще не понимал того, что маршалу неудобно говорить с подчиненными, глядя на них снизу вверх, и только когда тот вторично потянул его за руку, сказав: «Садитесь же», – он сел.

Следом за маршалом вошел Купцианов, с иголочки одетый, подтянутый и даже напудренный. Прищелкнув каблуками, он тоже отвесил общий поклон, роняя голову на грудь и быстро вскидывая ее.

Садитесь, генерал. В ногах правды нет, – кинул маршал и затем, обращаясь ко всем, сказал: – А кстати, знаете, это откуда – «в ногах правды нет»?

Анатолий Васильевич знал, но не пожелал отвечать первым. Купцианов же, глубоко задумавшись, ответил:

Очевидно, в этом скрыта какая-то народная мудрость.

Мудрость-то есть, но вы ее не знаете, генерал. Дело в том, – поворачиваясь ко всем и поблескивая глазами, проговорил маршал, – дело в том, что когда-то допрашивали просто: били по пяткам, и подсудимый говорил абсолютно все, что надо было следователю. Отсюда – в ногах правды нет. Так, генерал Купцианов?

Слушаюсь! – ответил тот, чуть приподнимаясь со стула.

Дверь снова отворилась, и на пороге показался Рокоссовский.

Лицо у него было усталое и, очевидно от бессонницы, желтое, но глаза все такие же, с поволокой. Непринужденно поздоровавшись с маршалом, он, соблюдая воинскую субординацию, чуточку постоял и, когда маршал кивнул ему, сел против Анатолия Васильевича, говоря:

Ну как, старый солдат, воюем?

Анатолий Васильевич, как бы не слыша, не ответил, чувствуя только одно, что эти люди приехали к нему неспроста, что им надо что-то «выколотить», на что-то склонить его. И Анатолий Васильевич внимательно посмотрел на маршала. Тот, играя улыбкой, смотрел на Рокоссовского, а Рокоссовский снова заговорил:

Скучаете, Анатолий Васильевич? А нам жарко. Но указания партии выполнили. Великая это честь – быть исполнителем воли партии.

Честь-то честью, да ведь нужно уменье, чтобы выполнить волю партии… Так что не прибедняйтесь, товарищ командующий фронтом, – тоненько заметил Анатолий Васильевич, все думая о том, зачем они приехали.

Наступила минутная тишина… И вдруг поднялся маршал. Он пробежался по комнате, затем остановился перед Анатолием Васильевичем и сказал:

В ближайшие дни, а может быть, часы, двинемся всем фронтом. Вам, товарищ генерал, такое задание: генерал Купцианов прорвет оборону, ваша армия двинется за ним. По пятам.

Вот скорее бы, а то застоялись! – воскликнул Пароходов.

Анатолий Васильевич подумал:

«Хорошо. Значит, Купцианов прорывает, а мы в прорыв хлынем. Хоро…» – но он даже про себя не досказал это слово: какая-то еще не совсем ясная тревога охватила его, и он, бледнея, посмотрел на маршала, а тот добавил:

Две дивизии, пятая и седьмая, переходят в полное распоряжение генерала Купцианова.

Анатолий Васильевич побледнел еще больше и пошатнулся: ничего более оскорбительного за свою жизнь он не слышал. Ему, старому, боевому, заслуженному генералу, идти не просто по пятам генерала Купцианова, которого он считал выскочкой, но и хуже: его армию, закаленную в боях, воспитанную им, не только рассыпают, но и фактически вливают в армию Купцианова! Забыв о том, что в комнате маршал и командующий фронтом, Анатолий Васильевич вскочил со стула и заходил туда-сюда, склоняя голову то на одну, то на другую сторону. И резко остановился перед Макаром Петровичем, на бледном лице которого красные губы так и вырисовывались.

Ну, ты как? Стратег! – тоненько вскрикнул Анатолий Васильевич.

Это утверждено мною, – сказал маршал.

Слушаюсь! – снова пискнул Анатолий Васильевич и, круто повернувшись, сед, глядя в угол. – «Пусть что хотят, то и делают…» – с тоской подумал он.

Две дивизии, пятая и седьмая, переходят в полное распоряжение генерала Купцианова, – жестко повторил маршал.

Ну и что ж? – вскрикнул Анатолий Васильевич. – Пусть берет… если… если ему не стыдно. Полтора года стоял на одном месте, армии не создал, только… – Он хотел было сказать: «Ванну возил с собой», – но сдержался, чуть подождал и снова пискнул: – Пусть возьмет! А я? Я останусь с обозниками. Пусть и пушки возьмет и танки. Зачем мне они? А меня уж отпустите! – неожиданно ввернул он. – Да, да, отпустите, товарищ маршал! Мне пятьдесят четыре. Стар. Стар, стар, стар! Что уж и говорить!

Не юродствуйте, генерал! – резко оборвал его маршал, уже не в силах прикрыть улыбкой жесткие черточки в уголках рта. – Не юродствуйте, а подчиняйтесь!

Прикажите! Напишите приказ! А это что? Слова. И я имею право возражать, пока нет письменного приказа. Ведь дело-то идет не о батальоне, а о целой армии.

В комнате наступила напряженная тишина.

Слыша эту напряженную тишину и чувствуя, что сейчас может произойти что-то непоправимое, Нина Васильевна, шепнув Николаю Кораблеву: «Побудьте минуточку тут», – вышла из спаленки и, всем кланяясь, проговорила:

Здравствуйте, генералы и маршалы!

Рокоссовский поцеловал руку Нине Васильевне и, улыбаясь, сказал:

Генералов тут пять, а маршал один.

У маршала кулак разжался, на губах появилась улыбка, он шагнул к Нине Васильевне и, тоже целуя ей руку, проговорил:

Один! Но скоро из присутствующих генералов один тоже станет маршалом.

Все поняли, что эти слова он произнес в адрес Рокоссовского.

И в комнате как-то посветлело. А Нина Васильевна, видя, что буря миновала, откланявшись, сказала:

Простите, нарушила вашу беседу, – и вышла на кухню.

Всем стало жаль, что она покинула комнату. Снова наступила минутная тишина. Все сели на старые места. Маршал некоторое время смотрел в лицо Анатолия Васильевича, стараясь заглянуть ему в глаза, но тот намеренно отводил их, боясь, что маршал увидит в них страшную обиду. Наконец маршал сказал строгим, но уже не таким, как перед этим, голосом:

А ваше предложение, генерал?

А вы не нуждаетесь в нем.

Не задирайте.

В самом деле, Анатолий Васильевич, каково ваше мнение? – мягко проговорил Рокоссовский. – Скажите, Анатолий Васильевич. Вы же хорошо знаете, мы к вам всегда прислушиваемся, маршал – особенно.

Мое мнение? Мое мнение… – Анатолий Васильевич вскочил и закружился по комнате, затем остановился, показывая на Купцианова. – Я понимаю: ему надо помочь. Силенок не накопил за полтора года. Согласен, готов помочь.

Ну вот… Ну вот, – подхватил маршал, предполагая, что Анатолий Васильевич сдал. – Ну вот. Так и надо рассуждать генералу.

Анатолий Васильевич вполне понял его и быстро заговорил:

Да, да, советский генерал так и должен рассуждать… Помочь надо соседу, – он снова показал на Купцианова. – Помочь! Что ж, я готов, – и, подойдя к карте: – Помогу. Готов помочь. Только он со своей армией пойдет так: форсирует реку, прорвет линию обороны вот здесь, а мы со своей армией вот тут – через болота, чуть правее. Да. Да. По болотам. В случае если соседу будет туго, пускай крикнет – помогу. Сразу же помогу. Да. А так что же? – и вдруг у этого закаленного в боях генерала губы задрожали, как у несправедливо обиженного ребенка. – Да разве вы не понимаете, товарищ маршал, какую обиду наносите всей армии своим приказом? Полтора года готовились к самостоятельной операции… и перед боем разрушена вся честь армии… Силы отданы соседу… На затычку.

Маршал и Рокоссовский переглянулись. Купцианов сжался на стуле и стал каким-то маленьким. Маршал встал, пробежался по комнате, обходя стол, стулья, Анатолия Васильевича, и, остановившись перед картой, неожиданно сказал:

Будет так.

В комнате все уставились на него: никто не знал, как истолковать слова: «Будет так». А в это время еще вошла Нина Васильевна, неся чай, вино и закуску. Остановившись у стола, она, мягко улыбаясь, обращаясь к маршалу, проговорила:

Я ведь не военная, совсем не военная… И вы, товарищ маршал, извините меня, если я нарушаю вашу беседу. Но я обязана покормить вас, – и, подойдя к маршалу, она взяла его под руку, повела к столу и усадила рядом с собой.

Сдаюсь! Сдаюсь! – намеренно громко прокричал маршал, поднимая руки вверх, и тут же серьезно обратился к Анатолию Васильевичу: – Хорошая у вас спутница. Нет, честное слово… И не поймите меня плохо.

А я и не могу плохо-то понять, – Анатолий Васильевич на миг весь засветился и добавил: – Вот и Николай Степанович мне такое же говорил. Гость у нас тут – директор моторного завода с Урала, – и снова помрачнел.

А-а-а… А где же он? – маршал посмотрел вокруг. – Прячете хороших гостей?

В пятой дивизии, – Анатолий Васильевич хотел было сказать, что Николай Кораблев гостил в пятой дивизии, а сейчас находится за перегородкой, но маршал перебил его:

Вы бы… Вы смотрите… На фронте ведь пуля не жалеет и гения… Смотрите… Может, лучше его отправить на это время подальше в тыл? A-а? Отправьте-ка его из дивизии!

За столом все переглянулись, а Анатолий Васильевич, как на спасительницу, посмотрел на Нину Васильевну и сказал:

Нинок, выручай!

Экая беда! – воскликнула, смеясь, Нина Васильевна и обратилась к маршалу: – Вы ведь неожиданно вошли к нам… Куда же его девать, гостя? Ну, я и спрятала его в спальне, – и Нина Васильевна вывела из-за перегородки смущенного Николая Кораблева.

Маршал пошел ему навстречу, поздоровался за руку, сказал:

Урал, Урал! Красивый Урал! Он Петра Великого спас и нас выручает, – и тут же, словно забыв об этом, подбежал к карте, долго смотрел на нее, бубня какой-то марш, пристукивая в такт правой ногой так, как будто в комнате, кроме него, маршала, никого и не было. – Так, так, так, – в мотив марша бубнил он, рассматривая карту, думая: «Да… честь армии – великое дело. Обида? Законная обида… и не только генерала. Полтора года готовились… и на затычку. А есть ли в этом необходимость – на затычку? Сейчас дать армии самостоятельную операцию – значит удвоить и утроить ее силы. Передать из армии две дивизии Купцианову – значит фактически свести армию на нет. Обида породит бессилие. Да и предложение генерала разумно – через болото», – и маршал, резко повернувшись ко всем, сказал:

Будет так. Генерал Горбунов со своей армией идет правее по болотам. Армия Купцианова – левее, как и раньше было разработано. Ну! – он посмотрел на всех, особенно внимательно на Николая Кораблева, и тихо произнес: – Завтра утром обрушиваемся на врага, – и быстро пошел к двери, как бы говоря: «Все решено. Нам пора!»

А чай? Чай-то, Георгий Константинович, – прокричала Нина Васильевна, назвав маршала по имени и отчеству.

Прошу прощения, – круто повернувшись на пороге, ответил маршал. – Но не теперь… потом.

Глава седьмая

1

Они сидели на пенечках у опушки леса, оба раздутые плащ-палатками. Михеев безотчетно выковыривал палочкой корешки полынка, а Николай Кораблев смотрел вправо, за реку Зушу, где горела деревенька. Оттуда неслись ружейные выстрелы, иногда слышалось далекое «ура-а-а!». Вон загорелась новая хатка. Огонь жадно обнял ее всю и тут же перекинулся на соседнюю… А вот это – что-то сказочное: летят трассирующие пули, будто фантастические фиолетовые птицы. В зареве же пожара высоко кружится одинокий журавль. Около него плещутся не то чайки, не то голуби.

Все это было необычайно красиво. Но вот со стороны врага заработал миномет. Огненные шары начали рваться то тут, то там. Михеев перестал выковыривать корешки и встревоженно глянул в сторону пожара.

Ох, ты! Как бы там наших ребятишек не поцарапал!

И с Николая Кораблева зачарованность моментально спала, в сознание вошло понятие: «Война!»

А зачем это вы? – болезненно морщась, спросил он, показывая рукой на пожарище.

Немцы не так умны, как хвастаются: тут ведь сидит их наблюдатель. Слышали, может, недавно мы откопали? Парень попался хороший. Он им под нашу диктовку донес, что все спокойно, только будет небольшое наступление вон на ту деревушку. Они поверили и издали приказ: «Общего наступления ждать не следует». Адъютант! – крикнул Михеев.

Из-за куста вышел Ваня.

Скажите Коновалову, чтобы он не занимал деревню. На хрен она нам нужна!

Есть, товарищ полковник! – И Ваня тихо, будто по воздуху, скрылся.

Плыла луна. Она то пряталась за облака, то снова появлялась, обливая все дрожащим светом, будто ртутью. Из белой ночи показался командир батальона. Придерживаясь рукой за проволоку, он шагает, как во сне. За ним гуськом – его бойцы. Они идут молча, видимо, каждый думая о своем. Лунный свет падает на боковины вещевых мешков, на скатанные шинели, на автоматы. Особенно ярко светятся острые углы. И люди идут, идут, идут… В шаг, тихо, но четко…

Николай Кораблев смотрит на них и думает:

«Может быть, сегодня, и наверное сегодня, многих из них не будет в живых. А ведь у каждого, очевидно, есть жена, дети. Маленькая Нюрка или маленький Саня скоро могут получить извещение-похоронную: «Ваш отец геройски пал за родину…» Дети! Они-то еще вырастут, их окружат заботой, лаской. А мать, жена? Разве какая посторонняя ласка может заменить ласку мужа?.. Ужасно! Ужасно! И это в то время, когда мы претворили в быт самую передовую человеческую мораль: «Человек превыше всего»! Но это надо, надо! Надо умирать за родину, за нашу самую передовую страну в мире!» – и ему страшно захотелось крикнуть этим людям: «Товарищи! Надо! Надо! Надо!» – но кричать было запрещено, и он молча смотрел на людей.

Когда поток бойцов оборвался, Михеев поднялся с пенечка и произнес:

Николай Степанович, прошу поближе к передовой, – и шагнул в лес.

Сквозь ветви деревьев пробивался свет луны. В два-три ряда стояли пушки, минометы. Михеев, как бы кого-то хваля, сказал:

Натащил?

Кто натащил?

Да я, – откровенно произнес Михеев. – Я и немецкие притащил. Отремонтировали – и сюда. Ко мандарм этого не знает. Да ему что! Победи – и все!

Вскоре они нырнули в окопчик, прошли метров пятнадцать и очутились в маленьком блиндажике. Тут на столике бушевал самовар.

Товарищ полковник, «чайкю» готов! – торжественно возвестил Егор Иванович и, поставя рядом с самоваром баклажку, так же торжественно добавил: – А если хотите, и общественный напиток есть.

Вот его и давай – глаза протереть, – проговорил Михеев и, взяв баклажку, налил водки в стакан себе и Николаю Кораблеву.

А я нет… нет, – отодвигая от себя стакан, произнес Николай Кораблев, просяще глядя на Михеева.

Вы что ж, вообще против? Я тоже до войны не пил. А вот тут так все натянуто, что выпьешь – и отойдет.

Да нет, не против. Я не святоша. Но… не научился.

Тогда учитесь, Николай Степанович, – и Михеев, смеясь, снова пододвинул ему стакан.

Нет, я с такой дозы окочурюсь. Но чтобы вам не было скучно, вот, – и отпил глоток.

Закусывать, э. У меня закусывать! – взяв на себя команду, заговорил Егор Иванович, – Без закуски я этого напитка не дам.

Михеев украдкой, насмешливо посмотрел на него, но тут же принялся за жареного цыпленка, произнося:

Подчиняемся, подчиняемся!

То-то, у меня ешьте! Вам бы, – обратился Егор Иванович к Николаю Кораблеву, – побольше этой влаги хватить: она пользительна.

Когда Михеев, выпив, поел и отвалился от стола, прислонясь спиной к стенке блиндажа, Егор Иванович, довольный, вымолвил:

Ну вот, душа отошла! Она, душа, скулит, когда брюхо пустое, – и шагнув на звонок к телефонному аппарату, послушав, сказал: – Командарм, товарищ полковник!

В блиндаж вошел Ваня, выкрикнул:

Разрешите доложить, товарищ полковник? Коновалов вгорячах захватил деревеньку. Однако у него двое раненых, и малость поцарапан сам Коновалов. Его землицей засыпало. Насилу вытащили.

Михеев не слушал его. Держа около уха трубку, вызывал:

Первый? Я вас слушаю, товарищ первый. Семнадцатый говорит, – произнес он вкрадчивым, мягким голосом. – Да. Семнадцатый. Уже тут. Вернее, рядом с НП. Через пятнадцать минут буду там. Все в порядке. Служу родине. Николай Степанович? Здесь. Вот он, – и протянул трубку Николаю Кораблеву.

Тот, услыхав голос Анатолия Васильевича, обрадованно заговорил:

Да, да. Это я, Анато…

Но тут его прервал Михеев, сказав:

Говорите: «Товарищ первый».

Николай Кораблев заикнулся, точно подавясь, непривычный к такому обращению, но, пересилив себя, продолжал:

Я слушаю, товарищ первый…

В трубке послышался смех, заливистый, молодой, и Анатолий Васильевич проговорил:

Первый, второй, третий… семнадцатый… всех под номера поставил. А вы – проще. Чепуха это – номера-то. Вы там, Николай Степанович, осторожнее. Прошу вас! Помните: вчера и маршал об этом говорил.

Да, конечно, буду остерегаться: умирать не хочется, – и Николай Кораблев протянул трубку Михееву: – Просит вас.

Да, я, семнадцатый. Поберечь? Будем беречь, товарищ первый, – и, положив трубку, Михеев сказал: – Хозяин уже на наблюдательном пункте. Покинул, значит, Нину Васильевну в Грачевке, – он внимательно посмотрел на Николая Кораблева, затем добавил: – Что же с вами делать? Может, тут посидите?

Николай Кораблев восторженно:

Да что вы?! Вы будете воевать, а я сиди в этой норе, как в сундуке. Нет, уж, пожалуйста, возьмите меня на этот… как его…

Далек от военного дела: КП от НП не отличит, – знающе сказал Егор Иванович Михееву. – Может, и самоварчик туда, на НП?

Эко! И самовар вместе с тобой еще туда! – и, улыбнувшись Николаю Кораблеву, Михеев решительно махнул рукой. – Ох! Крестить, так уж крестить. Идемте!

2

Чуть рассвело. Еще не сошла синева тумана. На болотах и озерах горланили утки, громко, пронзительно, тревожно: матери звали своих ребятишек. А рядом с блиндажом – наблюдательным пунктом – по березе стремительно носился дятел: пробежит, остановится, стукнет раза два длинным носом и снова ринется вверх или вниз, ища себе завтрак.

«Природа живет независимо от войны», – подумал Николай Кораблев и осмотрелся.

Блиндаж – в рост человека, два продолговатых, в виде бойниц, окошечка, около одного – стереотруба, в углу полочка, на ней телефонный аппарат. Стены из сосновых, свежих, мажущихся смолой бревен. Сегодня здесь много военных: полковники, подполковники, майоры, еще не знакомые Николаю Кораблеву. Все возбуждены, особенно Михеев. Он ни с кем не разговаривает. Лицо у него осунулось, щеки впали, от чего нос стал больше. А может быть, это только так кажется на заре. Про Николая Кораблева он как будто забыл. В блиндаж вошел Коновалов. Михеев подозвал его и, о чем-то оживленно поговорив с ним, через бинокль стал рассматривать долину. Пользуясь этим, Николай Кораблев шепнул Коновалову:

Я с вами в атаку.

Кивнув на Михеева, Коновалов тоже шепнул:

А он как? Разрешит?

А мы потихоньку.

Коновалов чуть подумал, затем озорно подмигнул:

Ну что ж! Убить могут везде, даже тут: снарядом ахнет по этой хибарке и сразу закопает. Давайте! Как только артиллерия даст первый залп, мы волной в атаку. Выбегайте и присоединяйтесь. Мы пойдем справа от блиндажа, – и Коновалов кинулся на выход.

У Николая Кораблева забилось сердце. Чтобы успокоить себя, он через стереотрубу стал рассматривать ту сторону.

Видна деревенька, вытянувшаяся на высоком берегу. На конце улицы каменная, облупленная и, видимо, заброшенная церковь, за церковью дубовая роща. По донесениям разведки, эту церковь немцы превратили в крепость: подрылись под каменный фундамент и в подполе поставили три пулемета. По этой церкви из артиллерии можно было бить сколько угодно, разнести стены, но все равно до пулеметных гнезд не добраться. Поэтому Михеев отрядил группу красноармейцев во главе с Сабитом, дав задание подобраться к церкви с тыла и гранатами забросать немецких пулеметчиков.

Бедные ребятишки! – произнес он после того, как Сабит с бойцами отправился на тот берег. – Туго придется им: огонь врага надо выдержать, да ведь и мы будем бить из артиллерии.

И еще одна мысль тревожила Михеева. Сегодня ночью саперы разминировали проходы против болота. Немцы этого не заметили. А может, хитрят? Возможно, как только саперы направились обратно, враг снова заминировал проходы. Проверить все это сейчас невозможно. И странно: в стане врага никакого движения. Там все обычно: как всегда, взлетают предостерегающие ракеты, слышатся периодические пулеметные очереди…

– Лопоухие: спят! – проговорил, ни к кому не обращаясь, комдив, показывая биноклем на ту сторону. – Лопоухие! – и прибавил такое крепкое словцо, что в блиндаже все покатились с хохоту.

Николай Кораблев, никогда не употреблявший таких крепких словечек, но уже привыкающий к ним здесь, на фронте, чуть улыбнулся, продолжая через стереотрубу рассматривать позиции врага. Рассматривая позиции врага, он думал и о том, почему так спокойно на том берегу, и о том, как сейчас чувствует себя Сабит, где Сиволобов, но о чем бы он ни думал, мысли его все время возвращались к Татьяне, к сыну, к матери – Марии Петровне.

«Да, да! Я с ними скоро увижусь, – думал он. – Как они будут удивлены, когда я заявлюсь в таком костюме! Воевал, воевал! Скажу: воевал!» – Он так размечтался, что не почувствовал, как все около него заволновались, и только когда Михеев громко сказал: «Осталось две минуты!» – Николай Кораблев оторвался от стереотрубы и тоже заволновался, говоря про себя: «Две минуты! Через две минуты начнется… А что же те?» – И он простым глазом посмотрел на вражеский берег.

Там, на церковной колокольне, на крышах хат заиграли лучи солнца. Самого солнца не было видно: оно пряталось где-то здесь, за лесом, в котором расположилась дивизия Михеева, – но лучи уже играли на верхушках деревьев, в долине, на тихих водах озер, на буграх, золотя лбины. И всюду была настороженная тишина, какая бывает в хоре перед запевом, когда руководитель взмахнул палочкой, но еще не дал знака начинать.

И вдруг откуда-то издалека прокатилась мощная волна гула. Птицы смолкли. На деревьях затрепетали листья мелко, мелко, норовя оторваться и куда-то улететь. Земля толчками зашаталась.

Все начали. Мы на минуту припоздали, – проговорил Михеев.

Николай Кораблев не знал, что в этот момент по всей линии фронта, протяжением в триста – четыреста километров, десятки тысяч пушек обрушили на врага всесокрушающий огонь. Он этого не знал и недоуменно посмотрел на Михеева, намереваясь его спросить: «Кто все?», как тот, глянув на часы, в шутку произнес:

Ну! С нами бог! – и не в шутку побледнел.

3

Ар-ры-ы-ы!

Николай Кораблев дрогнул. Но тут же новая волна обрушилась на него. Он снова дрогнул, ощущая только одно: у него есть голова, а рук, ног, тела нет, нет и почвы под ногами; он сам весь где-то в воздухе.

«Что это?.. Что?..» – с ужасом подумал он.

Пушки рычали сотнями глоток, сотрясая землю, деревья, воздух. Снаряды подступали к вражескому берегу, как иногда наступает полоса крупного дождя: сначала они ложились за болотом, все взрывая, вскидывая, затем полоса взрывов стала подниматься все выше и выше, вот она обрушилась уже на окопы, на блиндажи, покатилась по улице – на хатки, на церковь… Какая-то минута, и церковь, будто трава, смахнутая косцом, повалилась, рассыпаясь, поднимая облако пыли… А пушки обрушились на дубовую рощу, где стояла немецкая артиллерия, и начали ее молотить… Минута, другая, третья… сороковая… час…

Все гудело, ревело, дрожало, стонало. Казалось, даже ногти стонут на пальцах… И при первом же залпе хлынула волна пехоты. Люди в серых гимнастерках, с вещевыми мешками, с саперными лопатками, с автоматами ринулись не по поляне, ведущей на тот берег, а в камыши через топи и болота. Вскоре они все скрылись в камышах… И вот они уже там, на подступах к врагу. Вперед вырвался какой-то боец в плащ-палатке и зигзагообразно побежал вперед, в гору; за ним – весь батальон.

Коновалов! – прокричал Михеев. – Ух, молодец!

«А как же я?» – мелькнуло у Николая Кораблева, но его внимание тут же снова приковалось к тому берегу.

Люди группами высыпали из камышей, зарослей болот и неслись в гору. Издали казалось, что все это в шутку: на той стороне было тихо – ни выстрелов, ни пулеметной очереди. Но вот кто-то упал, кто-то споткнулся, кто-то скрылся под землей, очевидно, в окопе, в блиндаже. Над окопами, над блиндажами появились вспышки, белые, серебристые от утреннего солнца. И только от церкви донеслась пулеметная очередь. Немцы били из пулеметов по поляне, ведущей к тому берегу, но на поляне никого не было. И в то же самое время снова заговорила артиллерия. Она обрушилась на то место, где была церковь, но пулеметы не смолкали. Из лесу высыпала вторая волна пехоты. И так же, как и первая, скрылась в камышах, в зарослях болот и озер. Артиллерия, измолотив остатки церкви, перекинула огонь куда-то вглубь. Михеев взволнованно скомандовал:

Пошли! Пошли! А то ребята там одни… растеряются, – и, взяв тоненькую палочку, шагнул на выход.

Николай Кораблев пошел было за ним, но тот остановился, махнул палочкой, грозя:

Нет, нет! Вы тут останьтесь! Я за вами пришлю лошадей.

Я с вами хочу, – проговорил Николай Кораблев, виновато улыбаясь.

Убьют! – ответил Михеев.

А ведь вас тоже могут убить?

Меня убьют – мне памятник поставят, – Михеев рассмеялся. – А вас убьют – мне по шее дадут. Нет уж!

Николай Кораблев на наблюдательном пункте остался один. Он смотрел в окошечко и видел, что люди, идущие на тот берег, не оглядываются: какая-то сила заставляет их смотреть только вперед. И кажется, ничего страшного в том нет, что они идут, бегут туда, на тот берег. А почему же ему, Николаю Кораблеву, торчать вот здесь одному? И еще: почему-то стало холодно; дуют сквозняки, которых он до этого не замечал.

В блиндаж вошел связист, недоуменно посмотрел на одинокого человека и, срезав телефонный аппарат, забрал стереотрубу, выбежал, Николай Кораблев снова посмотрел в окошечко. С бугорка спускались Михеев, адъютант Ваня, полковники, майоры, капитаны. Они тоже смотрят только вперед. Вон они сбежали в ложбинку, затем выскочили на полянку и все разом упали. Упали и поползли, кроясь в травах. Зачем это? Николаю Кораблеву опять показалось, что это какая-то игра. Но в эту же секунду что-то так ударило в угол блиндажа, что блиндаж весь зашатался, а с потолка через накаты посыпалась земля. Николай Кораблев выскочил на волю. Огромная береза около блиндажа, по которой на заре так старательно скакал дятел, будто подрезанная, свалилась.

«Снаряд! Немецкий!..» – растерянно подумал Николай Кораблев, не зная, что делать: в блиндаж идти было боязно.

Он отошел в сторонку, сел на свежий пенечек и осмотрелся. Деревья были поранены; ветви свисли или отлетели. Сквозь раненые деревья он увидел, как поднялась третья волна пехоты и двинулась вперед, так же рассыпаясь, падая, вскакивая, перебегая… И Николай Кораблев, не отдавая отчета, быстро кинулся за бойцами, догоняя их.

Через какие-то десять – пятнадцать минут он очутился в камышах. Тут все было истоптано, перемешано. На пути попалась канавка, за канавкой огромная поляна, заросшая высокими, но уже переспелыми травами.

«Косить бы надо, косить!» – мелькнуло у него, и тут он услыхал позади себя:

Эй, земляк! Николай Степанович!

Он повернулся: перед ним стоял Сиволобов и, смеясь, приседая, выкрикивал:

Эко увозился! Эко! – и, уже советуя: – Ты, как бешеный-то, не несись, не то смерти в пасть попадешь. Ты норови, норови… А впрочем, гляди, чего я буду делать, то и ты будешь. Валяй-ка за мной! – и, легко отстранив его с тропы, пошел вперед, не оглядываясь, внимательно всматриваясь в сторону врага и даже потягивая носом, потом сказал: – Жди! Они, очумевши, молчали, а теперь жди: в себя пришли. Как бы нам не достаться им на закуску! Ого! Гляди: врага ведут!