Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
Чебурашкин скреб кашу в котелке так, что котелок трещал. И, кидая кашу с ложки в рот, бормотал что-то такое, чего сначала Татьяна никак не понимала.
– Да я о нем и не беспокоюсь, – бормотал он, давясь кашей. – Я-то его, пожалуй, лучше вас знаю. Да. А известно ли вам, что фашисты – мерзавцы еще и потому, что они подорвали у нас доверие друг к другу.
– Не понимаю.
– До войны мы жили на полном доверии – открыто. А вот теперь – и сказал бы, да язык порой не ворочается.
– Это верно. Я ведь вам тогда, помните, тоже не сказала, что мне Ермолай поручил убить Ганса Коха.
– И я молчу. Только думаю, стыдно мне будет перед вами, как на ту сторону переберемся: откроется дело, вы на меня и посмотрите с законным упреком.
– Я чувствую, вы что-то знаете о Леблане?
Чебурашкин чуть подождал, потом выпалил:
– Действительно. Знаю. Из Покровска парень. Знаете, на Волге, против Саратова, есть город Покровск. Прислан партизанами, чтобы убить Коха. Ага! – воскликнул он, видя, как Татьяна обрадованно потянулась к нему. – Что-о? Вот вам и немец. А? Молодец?
– Он артист! – восхищенно воскликнула Татьяна. – Мастерски играет! А впрочем, я иногда слышала, как он говорит по-русски… но мне казалось… Послушайте, а вы правду говорите?
Но Чебурашкин, наклонясь набок, уснул…
Солнце было на закате.
Где-то закурлыкали тетерева. Через полянку пролетело несколько сереньких тетерок. Аккуратные, красивые, они сели на осину, несколько секунд сидели, напряженно к чему-то прислушиваясь, затем, услыхав курлыканье самцов, сорвались и, хлопая крыльями, стремительно понеслись на призывные крики. Протявкала лиса. Во время токования тетеревов лисы охотятся на них. И теперь она шла на их курлыканье.
– Подлая, – проговорила Татьяна. – Ведь вот и в природе бывают такие подлые, как фашисты. – И она повернула голову на скрип сучьев.
Из березняка, торопясь, шел Пауль Леблан. Лицо его покрыто потом, грудь вздымается. По брызгам грязи на шинели можно было определить, что он бежал.
«Какой он милый!.. Какой он чудесный!» – Татьяна поднялась и протянула руки навстречу ему, намереваясь крикнуть: «Ну! Ну! Француз из Покровска», – но тут же спохватилась: «А ведь Чебурашкин не дал мне права открывать это», – и поэтому, опустив руки, даже сурово проговорила:
– Вы что?
– Каратели вернулись. Я видел конных разведчиков и говорил с ними. Офицер разозлен: мы обманули его.
Первого они разбудили Чебурашкина. Он долго бормотал что-то и, полупроснувшись, как маленький, попросил:
– Еще минутку… минутку.
– Каратели! – крикнула Татьяна, и он молниеносно вскочил на ноги.
Чебурашкин поднял народ и приказал всем, у кого есть топоры, рубить лес.
– Валом. Валом давайте, – кричал он.
И люди – старики, женщины, сведя детей в середину поляны, оставя их на попечении старух, калек, топорами принялись валить лес, готовя преграду для танка.
А на землю уже ложилась ночь, особенно страшная теперь.
9
Они еще не успели соорудить завал, как где-то совсем недалеко раздались выстрелы, а затем и сам танк загрохотал так, как будто лез каждому на голову…
Чебурашкин сказал:
– Видно, судьба – идти.
И они, их было не меньше трехсот человек, снялись и пошли через болото, как иногда уходят люди от гро зящей им смерти через лесные пожарища. Перед тем как выступить, они дали клятвенное обещание Чебураш кину не кричать даже в том случае, если кто провалится и болото будет засасывать его: все прекрасно понимали, что Чебурашкин этого требует не ради себя, а ради них же – их детей, стариков. Он достал где-то светящиеся гнилушки, привязал их к своим плечам и сказал:
– Вот за ними и шагайте.
Гнилушки светились метров за тридцать – сорок, но и это уже было хорошо: что-то светилось впереди.
И люди выступили, пугая детей фашистами, а малым – грудным – прикрывая лица, чтобы их безотчетный плач не дошел до слуха врага. Шли тихо, молча. Только было слышно, как хлюпает вода да похрустывает лед. Воды было много, она порой доходила до колен.
Татьяна, держа на руках Виктора, шагнула во тьму и, почувствовав, как вода обожгла ей ноги, охнув, прошептала:
– Коля, Колюша мой! Куда мы идем?
Так, тихо, хлюпая водой, охая, содрогаясь, они шли, может быть, минуту, может, две, может, десять… и вдруг где-то в темноте раздался крик, потом еще и еще. Люди кричали помимо воли, сцепив зубы, утопая, захлебываясь…
На крик раздались выстрелы…
Тогда началось всеобщее смятеиие. Пули били людей, и люди, держа на руках детей, падали, проваливая под собой лед… А остальные, безумными глазами глядя на светящиеся гнилушки, все шли, и шли, и шли. Иногда ноги становились на что-то мягкое, полуживое, еще барахтающееся, и люди, вскрикивая, кидались вперед, не зная уже, где кто находится, думая только каждый о себе…
Что – то ухнуло, затем разорвалось миллионами огненных брызг, освещая суровое небо. А потом еще и еще.
Леблан сказал:
– Бьют из танка.
Он вел под руку Татьяну, сам весь мокрый, в болотной тине.
Татьяна с каждым шагом чувствовала, что силы оставляют ее, что она вот-вот упадет, упадет вместе с Виктором, и тогда чьи-то ноги зашагают по ней, по маленькому Виктору, как шагала и она по чьим-то трупам. И она шла, шла, глядя только вперед на светящиеся гнилушки, привязанные к плечам Чебурашкина. Она смотрела на них, как на путеводные звезды. А звезды эти то скрывались, куда-то ныряя, то снова всплывали и звали, манили к себе… и Татьяна шла на них. Она уже давно потеряла Марию Петровну. Несколько раз она принималась звать ее, но в сутолоке, в смертельной суматохе, в криках, во взрывах снарядов не слышала даже сама себя.
– Мама! Мама! – кричала она и сама не слышала своего зова. И шла, то опускаясь по пояс в ледяную, жгучую, как кипяток, воду, то выкарабкиваясь на лед, на отмели, заросшие спутанным, сухим камышом… А кругом все ныло, стонало, выло, ухало, взрывалось. И терялись силы: зубы, стиснувшись, уже не разжимались, глаза смотрели только в одну точку – на светящиеся гнилушки, голова набухла, будто по ней били чем-то мягким, но тяжелым. И только одна мысль неотвязно жила: надо идти – идти – идти; там, позади, еще хуже – лютая, унизительная смерть на виселице. А тут… Может быть, до того берега уже недалеко? Ведь они так давно идут – может, день, может, год… Ну, да близко… вот уже смолкли выстрелы, крики, только слышно, как назойливо хлюпает вода да пыхтит зловонное болото… и как ярко светятся гнилушки на плечах Чебурашкина! Ах! Как он замечательно рассказывал там… Где? Где? Где это было? Кто рассказывал… и Татьяна качнулась сначала в одну, потом в другую сторону, затем, сама не зная почему, вцепилась зубами в палец и закричала:
– Ма-м-а-а-а-а! Мамочка! – и, уже ничего не помня, упала, выпустив из рук самое дорогое, дороже жизни.
Кто-то чем-то сильно ударил ее в спину, потом чья-то торопливая нога наступила на голову, затем кто-то рванул ее и поволок, как волокут утопленника из воды…
Мария Петровна упала, сраженная пулей в плечо еще в начале пути. Падая, она совсем не почувствовала боли, а только ощутила, что сверток картины «Днепр» стал почему-то очень тяжелым, будто налился свинцом, и придавил ее.
– Да что это я? Что это он? Батюшки, – недоуменно проговорила она, силясь подняться, сбрасывая с себя сверток и тут же хватая, боясь, что чужие ноги могут затоптать его. Но сверток еще более отяжелел, стал как чугунный. И Мария Петровна, силясь поднять, вдруг поняла, что ей этого не сделать. – Ох ты, ох! – охнула она. – Да как же это я без него перед Татьяной-то явлюсь? – И ей показалось, что это вовсе и не сверток, а сама Татьяна, и мать еще крепче вцепилась в сверток, уже чувствуя, как чьи-то ноги бьют ее по спине, по голове, и она, все глубже погружаясь, закричала: – Лю-ди-и-и-и! Батюшки-и-и! Люди-и-и!..
Под утро, когда молодые весенние лучи солнца заиграли в кружевных заморозках, Татьяна открыла глаза и увидела рядом с собой на поляне Чебурашкина и Леблана. Она посмотрела на них – грязных, оборванных, посиневших… и снова весь ужас ночи обрушился на нее.
– А где же? Где же? – она развела руками и тут же крепко прижала их к груди, как бы удерживая что-то такое, что можно вырвать у нее вместе с ее сердцем, и снова лишилась чувств.
10
Заслыша ночью крики, выстрелы на болоте, командир партизанского отряда Петр Хропов послал в разведку Яню Резанова – человека коренастого, с очень маленьким лицом, но с сильными руками, жителя волжских степей. Яня Резанов когда-то задушил руками степного волка и теперь нередко хвастался у костра:
– Мне только подвернись. Я хряп – и нет башки.
Партизаны хохотали, не верили тому, что он задушил волка.
– В капкан, поди-ка, попался, волк-то?
Яня Резанов, всегда очень спокойный, и тут спокойно утверждал:
– Нет. В поле. Хряп – и нет башки. Ну, что ржете?
Но однажды партизанский смех пронял его.
– А вот увидите, – и он ушел в темную ночь, а наутро приволок двух фашистов в полном вооружении.
– Экий чертолом! – произнес Петр Хропов, высказывая всеобщее изумление.
А Яня Резанов спокойно, как будто он просто поймал двух окуней:
– Мне только подвернись. Я хряп – и нет башки. Волка задушил, а эти ведь тож волки, да хилые.
Вот он и доложил Петру Хропову, что через болото идут люди – старики, женщины, ребята, – что их обстреливают каратели из автоматов и танка.
– Штук сорок али пятьдесят, – говорил он, не называя карателей людьми, а штуками. – И притом – танк.
Выслушав его, Петр Хропов сказал:
– Вот до чего звери могут людей довести: готовы тиной захлебнуться, лишь бы вырваться из их лап. – Петру Хропову сейчас, освещенному костром, по бороде можно было дать лет пятьдесят, но глаза у него горели по-молодому, и эти молодые глаза вспыхнули. – Танк, значит, у них? Хорошо бы нам заиметь танчоночек? Ребята!
Люди хмурые, тоже заросшие бородами, сидели около него молча, только один, отец Петра Хропова, Иван Хропов, сказал:
– Какую команду подашь, сын, то и выполнять будем. Святое это правило – закон.
– Стало быть, идем? – И Петр Хропов поднялся, став большим, высоким, как и его отец, и повеяло от него чем-то сильным, уверенным: молодые глаза посуровели, между бровей легла резкая складка. Отобрав человек двадцать партизан, он сказал: – Пожалуй, хватит на сорок штук или пятьдесят. А, Яня?
– Ясно. Хватит, – одобрил Яня Резанов.
– Ты, отец, конечно, останешься здесь.
– Воля твоя, Петруша, но ведь вы все хозяйство растеряете. Там, вишь ты, и автоматы и кони. Кто подбирать будет?
– Ну, пожалуй, пойдем…
И Петр Хропов тайными тропами, через подводные мосточки, повел партизан. Они шли крадучись, иногда ползком, иногда по колено в воде. Шли и слышали крики, стоны людей, и каждому хотелось немедленно же кинуться на помощь, открыть огонь по карателям и указать своим людям тайные тропы. Этого же хотелось и Петру Хропову. Но указать тропы своим – значит открыть их и врагу… И Петр Хропов скрепя сердце передал по цепи:
– Ни одного выстрела без команды.
11
Часа через два партизаны переправились через болото и очутились в тылу у карательного отряда. Тут они залегли в ложбинке, покрытой хрупким ночным морозцем, слыша, как то в одном, то в другом месте враги стреляют из автоматов. Молчал только танк. На слух Петр Хропов определил, где и какая группа карателей и даже сколько их. Оставя на месте отца, Яню Резанова и еще двух партизан, он скомандовал остальным ползти за ним. Вскоре, расставя партизан там, где надо, он вернулся – весь мокрый, в грязи, но возбужденный, как охотник, которому удалось обложить зверя.
Чуть рассвело. Заиграли тетерева. Прощелкал глухарь – один, потом второй, потом еще и еще.
Петр Хропов чуточку высунулся из ложбинки и совсем недалеко от себя увидел фашистов. Их было шестеро. Приставя автоматы к животу, они временами пускали очереди куда попало. Кони стояли рядом и грызли ветлянник.
– Ну-ка, отец, возьми вот того на прицел, ты, Яня, вот этого, вы двое… – обратился Петр Хропов к партизанам, – вот этого и вот этого, а я попробую враз двоих крайних. Стрелять по моей команде. Целься, – и сам прицелился. – Огонь! – шепотом воскликнул он и, выстрелив, тут же увидел, как все шесть немцев упали, будто кто их толкнул в лоб. – Ну, вот ладно, – проговорил Петр Хропов. – Автоматики-то сейчас заберем или потом, отец? Как думаешь? – хитренько подмигивая, спросил он.
Иван Хропов, мужик хозяйственный, обозлился:
– Потом, потом. Это как – потом? А вдруг какая птица сядет, автомат загадит… Да и кони без присмотру, – но, увидав, как у сына смеются глаза, сам улыбнулся. – Ну, конечно, сей миг заберу… И коней при этом.
Петр Хропов серьезно добавил:
– Тебе, отец, оставаться тут. Кони и автоматы на твои руки. Не высовывайся, а отсюда стереги. В случае, ежели кто из них появится, живым никак не отпускай, а то всю нашу тактику откроешь. Ну, мы пошли дальше.
Сняв так же вторую группу карателей, Петр Хропов оставил на их месте четырех партизан и приказал им «палить из автоматов в белый свет, будто и в самом деле злейший враг перед вами». Сняв еще три группы карателей, поставив на их место партизан, Петр Хропов вместе с Яней Резановым подползли к березовой роще, где на полянке стояло сизое чудовище – танк. Танк стоял молча, направив свой хобот на болото, как бы желая напиться. Около него ходил, нервно подрагивая ляжками, офицер с усиками кверху.
– Вильгельма проклятая, – прошептал Яня Резанов, показывая на офицера. – Стукнуть его?
– Я тебе стукну, – пригрозил Петр. – Эту птицу живьем надо взять и допросить.
Офицер, прислушиваясь к очереди автоматов, прищелкнул языком, затем кулаком постучал по броне танка. Люк открылся. Из люка показалась голова с перепуганными глазами. Офицер, показывая на болото, что-то сказал. Солдат рассмеялся.
– Эх, – Яня Резанов вздохнул, – не знаю их собачьего языка.
– И так понятно: вот, дескать, как загнали людей – стариков, детей, женщин – в болото. Вояка, сукин сын! Мне интересно его живым зацопать и посмотреть, как он будет воздух глотать. Только как бы это сделать? Яня, ты волков душил, а по-волчьи выть умеешь?
– А как же? Так затяну, волки удивятся.
– Ну-у? Тогда отбеги вон туда и затяни. А как я кинусь, прыгай за мной.
Яня Резанов отполз за куст. Чего-то долго копался там, затем сунул лицо вниз, завыл глухо, придавленно и вдруг, вскинув голову, перешел на такой высокий дискант, что даже у Петра Хропова и то побежали мурашки по телу. Офицер дрогнул и, выставив руки вперед, как падающий в воду, ринулся на танк, колотя его броню ногами, царапая пальцами люк.
Петр Хропов в два-три прыжка очутился около танка. Плечом, как щенка, сбил офицера и крикнул Яне:
– Держи, но не души, – сам вскочил на танк, ручкой револьвера постучал в крышку люка. – Эй! Там подыхать будете? Или выпустить вас, стервецов?
12
Потом они всех убитых карателей снесли в кучу, вырыли яму, закопали. На этом настоял Иван Хропов:
– Чтобы воздух наш весенний не портился вонью, да и вообще – они уж не злые теперь.
Замаскировав танк на месте, потому что его в эти дни невозможно было переправить в лагерь, прихватив с собой офицера и двух солдат, коней – тридцать восемь голов, партизаны перешли на другую сторону болота и тут увидели самое страшное.
На небольшой поляне, пригреваемой утренним солнцем, лежали люди, мокрые, грязные, в порванной одежде, с исцарапанными руками, лицами. Они лежали вразброс, будто бежали От пожара и какая-то страшная сила настигла их и кинула на землю. Тут были и женщины, и старики, и дети. Около одной женщины полулежали, застыв, два человека. У одного из них по локоть не хватало руки, другой был в немецкой шинели. Вначале всем партизанам показалось, что люди на поляне уже мертвые, словно выброшенные прибоем из моря, где они потерпели крушение. Но по глубокому дыханию, по бормотаниям вскоре стало ясно, что люди еще живы, но не в силах пробудиться. И тут же партизаны увидели тех, кто не дошел до поляны. Эти лежали вниз лицами, утопая в вязкой тине. Вон женщина. По ее вытянутым рукам можно понять, с каким усилием она стремилась добраться до поляны. И не добралась, упала в трех-четырех метрах от берега, подмяв под себя девчушку. А вон лежит старик. Он протянул правую руку, вцепился ею в корешок камыша. А вон ребенок. Один. Маленький. Голенький. Весь в тине.
Старик Иван Хропов, обходя людей, брызгал им в лица разведенным спиртом, не замечая, как у самого потоками льются слезы, и приговаривал:
– Миленькие вы мои! Страдальцы!
Партизаны стояли молча, держа в поводу коней, хмуро глядя себе в ноги. Петр Хропов сидел на пне, чуть в стороне. В нем все застыло. Бородатое лицо казалось высеченным из гранита. Только глаза… только глаза перебегали с партизан на людей, лежащих на поляне, с людей – на гитлеровских солдат и офицера. На офицере глаза задерживались дольше, жалили его. Тот нервничал, дрыгал ногами… И Петр Хропов, показывая на мертвых, сказал:
– Это миру несешь?
Офицер все надувался, как пузырь, и вдруг прикрикнул на своего солдата, и тот кинулся к нему, начал поправлять на нем шинель. Яня пнул ногой солдата, сказал:
– Эко как тебя приучили пятки лизать.
Это послужило сигналом – партизаны закричали, обращаясь к Петру Хропову:
– Кончать надо.
– С ума сведут смотрины такие.
Петр Хропов поднялся, подозвал Яню Резанова.
– Отдели этих псов от офицерика и кокни вон там – в лесочке, чтобы офицерик видел.
Яня Резанов отвел карателей в сторону, смахнул с плеча автомат и пустил очередь, затем спокойным шагом подошел к Петру Хропову, доложил:
– Сделано.
– Зря.
– Жалко?
– Пули жалко. По одной на каждого бы хватило, – ответил Петр Хропов и глянул на офицера.
Офицер, прищурив глаза, посмотрел на трупы солдат и еле слышно прищелкнул языком.
В это время очнулся Пауль Леблан. Вскочив, он недоуменно, затуманенными глазами посмотрел во все стороны, как смотрит человек после длительной тяжелой болезни, еще никого не узнавая. Да его и самого невозможно было сразу узнать: рыжая щетина бороды походила на ламповый ерш, впалые щеки, как две вмятины. Весь он был в грязи, тине. Посмотрев вокруг затуманенными глазами, ничего не понимая, он принялся будить Чебурашкина, разыгрывая из себя немца.
– Чепурашкин! Чепурашкин!
Яня Резанов первый шагнул к нему, выворачивая пятки длинных, в посконных штанах, ног… и вдруг, подхватив на руки, как ребенка, начал подбрасывать его, кувыркая в воздухе, выкрикивая:
– Васька! Васенька-светик!
– Яня! – придя в себя, вскрикнул Пауль Леблан.
Партизаны было кинулись к нему, но Петр Хропов движением руки остановил всех. Сдерживая простую человеческую радость, сказал:
– Здравствуй, Вася!
– Здравствуй, Петр Иванович, – на русском, поволжски окая, ответил Вася.
– Это тот? Кох? – Петр Хропов кивнул на офицера.
– Нет, Кох убит. А это – новый каратель.
– Значит, выполнил задание?
– Не я убил. А вот она. – Вася показал на Татьяну. – Опередила меня. – Он чуть подождал и с тоской добавил: – Ермолай Агапов погиб: Кох отрезал ему язык. Погиб и Савелий Раков: поджег фашистов в своей избе и сам сгорел.
– Жалко. Очень, – в тишине произнес Петр Хропов и, сняв шапку, поклонился земле. За ним последовали все партизаны. Петр Хропов надел шапку и снова к Васе: – А почему ты повел людей через это болото? Ведь ты его не знаешь?
– Повел не я, а нужда: нас толкнул в болото вот тот, – Вася показал на офицера и к Хропову: – А почему вы здесь, а не у Лебяжьего?
– Об этом потом. Яня, – обратился Петр Хропов к Яне Резанову, – срубите две-три березки, раскиньте на них вот это, – он смахнул с себя шинель и кинул на руки Яне, – и положите на нее женщину. Как ее звать?
– Татьяна Яковлевна, – ответил Вася.
Когда поднимали Татьяну, очнулся и Чебурашкин. Он подпрыгнул, как мяч, а увидав партизан, осипшим голосом заговорил:
– Э-э-э! Вот вы какие. А мы – вот мы какие. От смерти еле-еле удрали, да и то не все, – он говорил долго, путаясь, повторяясь, и походил на помешанного.
Петр Хропов обнял его.
– Отдохни, родной. Потом расскажешь, – и приказал подвести к себе офицера.
Тот подошел, презрительно посмотрел на Васю, на Татьяну, на Чебурашкина, признав их, и снова нервно задергал ляжками. Петр Хропов взял его за рукав шинели, подвел к ребенку – мертвому, в тине, сказал:
– Это миру несешь? Ты!
Офицер посмотрел на ребенка так же, как смотрит торговец драгоценностями, знаток редкостей, на разбитый, вовсе никакой ценности не имеющий кувшин. Посмотрел, прищелкнул языком и даже пожал плечами, как бы говоря: «А что? Ничего особенного».
– О-о-о! Да у него не сердце, а камень. Яня! Автомат!
Яня Резанов с готовностью подал автомат, но старик Иван Хропов опередил:
– Сын! Кровь моя, – заговорил он, обращаясь к Петру Хропову. – Я дрова сорок восемь лет сам колол. И смотри, какой топор у Яшеньки, – он выхватил из-за пояса Яни Резанова топор и, блеснув им на солнце, снова сказал: – Дай мне!
– Возьми, – и Петр Хропов отвернулся.
Затем партизаны извлекли из болота тех, кого могли отыскать. Вырыли братскую могилу и похоронили. Петр Хропов произнес короткую речь. Он долго смотрел на людей, лежащих на поляне, потом на братскую могилу, затем перевел взгляд на трупы карателей и сказал:
– Казнить будем. Казнить – топором по башке.
