Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
Через поляну двигалась группа бойцов. Впереди высокий, с яйцеобразным лбом немец. На проваленных висках вздулись жилы. Ему, видимо, лет пятьдесят: лицо покрыто морщинами, кожа дряблая. Рядом с ним молодой, рыжий. Оба они, напрягаясь, тяжело дыша, тянут за веревку тележку. На тележке лежит раненый Сабит. Через загар на лице проступила бледность, и кажется он совсем ребенок. Шевеля запекшимися губами, Сабит еле слышно стонет, произнося: «Пить… Жить… Пить… Жить…» И еще что-то говорит на своем родном языке. По обе стороны тележки четыре бойца-автоматчика. Один из них, узнав Николая Кораблева, возбужденно сообщил:
Те самые, которые под церковью сидели. Мы одних поколотили, а этих взяли живьем. Хотели кончить, да вот товарища Сабита ранило… Ну, мы их впрягли. Давай! Давай! Эй, ком! – крикнул он на немцев, и те снова потащили тележку, тяжело, как лошади, дыша, глядя только в одну точку глазами, заполненными животным страхом.
Сиволобов дернул за рукав Николая Кораблева, сказал:
Что, знакомый твой в тележке-то? Однако давай сюда! – и, кинувшись в сторону, упал.
Рядом с ним упал и Николай Кораблев.
Что-то свистнуло над головой. Что-то грохнуло. Сверху посыпались комья мокрой земли. Сиволобов снова дернул его за плечо, крикнув:
Валяй за мной! – и пополз на то место, где расстались с бойцами-автоматчиками.
Они оба очутились в горячей воронке. Со дна воронки, журча, выступала вода. Николай Кораблев огляделся и вдруг весь сжался: около воронки лежало шесть трупов. Вид у них был такой, как будто люди прыгнули с какой-то большой высоты вниз ногами и вихревый ветер задрал их куртки, волосы, руки.
В центр угодил… Вишь ты, как, значит, разбросало, – произнес Сиволобов. – Теперича нам чего-то надо делать… Началось! Пойдет сыпать!
Враг снова открыл ураганный артиллерийский огонь. Он бил по болотам, по полянам, по лесу. Взрывалась земля, летели столбы грязи, ухало, гремело.
Бедная землица! – с сожалением прокричал Сиволобов. – Однако нам с тобой надо отсюда убегать: птички скоро полетят, – он выбрался из воронки, стряхивая с ног тину.
Забрав у убитых автомат и патроны, он снова сполз в воронку, сказал:
Нельзя это добро бросать. Вот тебе друг-автомат и сестрицы-патроны, – и пополз к болоту.
Николай Кораблев полз и мучительно думал, что с ним, почему он так безразлично отнесся к тому, что видел там, у воронки. Почему у него не заныло сердце, не застучало в висках, почему он в ужасе не закричал… Ведь если бы… если бы он увидел убитого человека на моторном заводе, как заныло бы у него сердце!..
«А вот тут… Да что же это такое со мной?..» – подумал он, и когда они очутились в новой воронке, почти наполовину заполненной водой, он, глядя в глаза Сиволобова, сказал:
Что со мной?
Сердцем черствеешь, – догадавшись, спокойно ответил тот. – Тут эдак очерствеет сердце: умом только жалеть будешь, а жалость умом – она холодная. А впрочем, ты сейчас об этом не скорби. Гляди вон, как он дает. Жмись к земле: она сроду нам помогала, может, и тут поможет.
Вскоре гул артиллерии оборвался.
Сиволобов вскочил, крикнул:
Бежим! Наступать ведь нам велено, а не сидеть в болоте…
4
И вдруг, как из-под земли, появились люди. До этого Николаю Кораблеву казалось, что на болоте их только двое: он и Сиволобов. А тут откуда-то то и дело выскакивали бойцы, грязные, в тине, потные. Иные наскоро перевязанные. Иных, по-детски жалобно стонущих, несли на носилках в обратную сторону. А здоровые, пользуясь передышкой, бежали вперед, зовя друзей.
Ваня!
Митя!
Саша!
Бежал и Николай Кораблев, еле поспевая за Сиволобовым. Но вот Сиволобов снова упал и пополз в заросли. Николай Кораблев последовал его примеру и тоже пополз, уже видя, как поляна опустела… И странно: над поляной вились дикие пчелы.
Сюда, сюда давай! – крикнул Сиволобов и опустился в воронку, залитую водой.
Рядом с воронкой тихое, гладкое, небольшое озерко. Солнце в нем отражается множеством красок: голубыми, розовыми, синими, темно-зелеными. Перед озерком – бугорок.
Николай Кораблев стесненно сказал:
А почему бы нам туда не сесть, на бугорок? Вода ведь тут…
Сейчас он опять палить начнет, а по какому-то случаю в одну и ту же воронку из тысячи один снаряд попадает. Понял? Так уж лучше в воде, чем на кусочки тебя. Ух! – неожиданно вскрикнул он. – Стервозины! Гляди! Гляди, сколько их!
Из камышей на обнаженную, вытоптанную полянку выскочили крысы. Были они всякие: седые, косматые, молодые, лоснящиеся, крупные и мелкие. Издавая писк, они неслись, переливаясь, как горячая зола. Сначала вся эта сизая масса неслась берегом озера, потом круто повернула и с еще более отчаянным писком кинулась к Сиволобову и Николаю Кораблеву.
Стервозины! Пра, стервозины! – вскрикнул Сиволобов и пустил очередь из автомата.
Передние ряды крыс попадали, остальные резко повернули и скрылись в камышах.
Чуют: раз запах пороха – значит, тут есть что пожрать. А жрут-то ведь что? Нет чтобы там палец аль ногу. Нет, ты ей глаз подавай ай вот губы. Выжрет глаза – за губы примется. Как нарочно, чтобы пакостней убитого человека обезобразить. А вот это, гляди, гляди! – лицо Сиволобова посветлело.
Из камыша на озерко выплыли утята, золотистые, маленькие, как шарики. Тревожно оглянувшись, они начали шнырять, забавно ныряя, перепрыгивая через листья кубышек. Следом за утятами появилась мать. Она настороженно посмотрела во все стороны, предупредительно, но не так, что, дескать, прячьтесь, крякнула. Утята остановились, замерли каждый на своем месте и тут же снова принялись по-птичьи шалить.
Эх, когда оно все это кончится? Не скоро еще: больно далеко до Берлина-то! – со вздохом произнес Сиволобов и тут же крикнул: – А ну, давай! Давай! Кой ты пес там?
И, будто в ответ на его слова, снова ухнула вражеская артиллерия.
5
Измученные, мокрые с ног до головы, они только под вечер выбрались из болота: целый день всю третью волну бойцов вражеская артиллерия «прижимала к земле». Было несколько налетов авиации. Самолеты буквально висели над болотами… И только к вечеру все затихло.
Пойдем… – почему-то горестно произнес Сиволобов и медленно поплелся к берегу, крутому, изрытому воронками, заваленному трупами, колючей разорванной проволокой.
Выбравшись на бугор, он повернулся к долине и с тоской произнес:
Поглядим, кого смертушка пощадила. Да-а, застонали, поди-ка, сердца родных, жен особо! Сердце – оно за тысячу, а то и за пять тысяч километров чует беду непоправимую.
Николай Кораблев, глядя на бойцов, идущих с болота, ярко представил себе Сабита, его бледное, почти детское лицо… И сердце впервые за этот день больно сжалось.
Сабит! Сабит! Бедный Сабит! – прошептал он. – «Жить… Пить… Жить… Пить…» – вспомнил он его слова. – Жить! – громко проговорил он. – И сколько еще погибнет таких светлых, чистых, хороших за то, чтобы уничтожить скверну на земле! Петр Макарович! Понимаешь ли ты, что творится-то?
А как же? Не барашка я. И про скверну слыхал. Карл Маркс еще говорил про нее, про скверну на земле. Мы ее со своей земли соскребли, скверну. А фашисты ее опять на нашу землю потащили. Ну, мы им за это кишки выпустим, – с несусветной злобой закончил он и вскрикнул: – Айда, пошел! А то у меня сегодня день пустой, хоть вычеркивай: ни одного фрица.
Шагая за ним в горку, Николай Кораблев спросил:
Петр Макарович, откуда ты узнал про скверну?
Да ведь почитываем. А потом у меня сын – доктор. Ты не гляди, что я такой простенький. К нам вот в колхоз как-то иностранцы приехали. Из Франции – вон откуда! Мне среди них один особенно понравился: полненький, любопытный, в моих годах, по названию Шарль, по фамилии не помню. Ну, обсмотрели они все хозяйство, сели за стол. Едим, пьем, разговариваем. Я все больше с Шарлем: выпытываю у него, как и что. Рассказывает охотно и тоже любовно на меня посматривает. А потом и спросил: «Во имя чего вы, Петр Макарович, работаете и живете?» Ошарашил, понимаешь, Николай Степанович! – Сиволобов даже повернулся и ткнул пальцем в грудь Николая Кораблева. – Ошарашил!.. Во имя чего? Я, конечно, подумал и говорю на высокой ноте: «Работаю я, товарищ Шарль, во имя просветления мира. А живу? Живу для себя. А вы как изволите думать на это?» Ну, переводчик – ему, тот через переводчика – мне: «Живу я, слышь, и работаю во имя всевышнего». Я, знаешь-ка, от него аж вот так отклонился и думаю: «Э-э-э! Милый! У нас пионеры дальше тебя на сотню лет убежали. Экая ржа у тебя в голове!» – Сиволобов чуточку помолчал, затем снова повернулся к Николаю Кораблеву. – А знаешь, кто он по образованию-то оказался? Академик. А-ка-де-мик! Вон кто! Он академик, а я простой колхозник и перекрыл его. Потом меня сын, Иван, доктор-то, тряс, тряс, жал, жал, целовал, целовал и все приговаривал: «Ну и отец у меня! Ну и сбил же ты этого… всевышнего!» Что ты на это скажешь, Николай Степанович?
В этом наша сила.
Не во мне одном, а в нас. Один-то я что?.. Экий мудрец отыскался!
Они поднялись в горку.
Здесь все было сметено: хаты, блиндажи, окопы, проволочные заграждения, – а земля выворочена щебнем наверх. Ни кустика, ни травки. Только щебень, щебень, щебень…
Вот поработали! – радостно вскрикнул Сиволобов. – Ну, тут, брат, ни в какой воронке не укроешься: сплошной огонь. А земля эта, матушка, теперь родить не будет: закопали ее под камень, – с грустью добавил он и быстро оглянулся.
На остатке проволочного заграждения, навалившись грудью, лежал немец и хрипел. Ноги у него, будто деревянные, воткнулись в землю, а руки то хватаются за колючую ржавую проволоку, то отпускают ее. С ладоней капает кровь.
Эх, живуч! – Сиволобов покружился около немца, рассматривая его, затем сказал: – Лейтенант ихний. Самый лютой: эс-эс называется. По мордам солдат бил, чтобы исправно скверну на нашу землю тащили. Живуч, пес! Ему, видно, штык в грудь всадили, он и метнулся на проволоку. Слушай-ка, Николай Степанович, у тебя на счету есть хоть один ай нет? Вижу, нет. Попробуй-ка на нем автомат свой.
Николай Кораблев вскинул автомат, посмотрел в овальную, пухлую спину фашиста, хотел было уже дать очередь, как вдруг где-то в его душе шевельнулось что-то такое, что приостановило его.
Сиволобов, отворачиваясь, со злобой сказал:
Дескать, ненормально раненого человека добивать? Да какой он человек? Пес бешеный.
Не дразни, Петр Макарович, – с такой же злобой выкрикнул Николай Кораблев. – Хотя мне действительно впервые это приходится делать.
Сиволобов засмеялся.
А мы, думаешь, всю жизнь и занимались этим: убивали и убивали? Ремесло это наше – убивать? Ты-ы! Попался бы ты им, раненый аль не раненый, они все одно шкуру бы с тебя спустили да еще бы плясать заставили на угольках.
Не пример для нас.
Э-э-э. Ненависти этой самой мало в тебе.
Не меньше, чем в тебе кипит.
Кипит, так выплесни!
Николай Кораблев весь задрожал и снова крикнул:
Не дразни, Петр Макарович… и не толкай меня на такое, что душа не принимает. А впрочем, – сурово произнес он. – Отойди-ка, а то и тебя могу задеть, – и вскинул автомат.
Стой! Стой! – Сиволобов кинулся к нему. – Стой! Ну его к… Пускай в муках подыхает. Я бы их всех вот так: штык в грудь и на колючую проволоку. Гитлера первого, да голого: пускай на колючках покатается. Пойдем. Ну его! – И чуть погодя добавил тепло и сердечно: – Понимаю: трудно в первый раз убивать. Ох, как трудно! Душа-то у нас хорошая, а тут… убивай. Приучаться надо… тебе особенно.
Я и без этого приучен. А тут геройство какое? Раненого добить. Вот санитары пойдут и приберут его. – Николай Кораблев, не глядя на немца, шагнул вперед. – Да и ты, Петр Макарович, не от сердца советовал мне автомат разрядить. Не на том испытываешь меня.
Ух ты! Ух ты! – непонятно почему-то вскрикнул Сиволобов, и Николай Кораблев остановился, повернулся к нему, недоуменно глядя на него, а тот вцепился ему в локоть и еще выкрикнул: – Ух ты! Души-то у нас одинаковы. Сердца-то. Пристрелил бы ты этого – душа моя повернулась бы к тебе спиной, и тогда никакими силами не повернул бы ты ее к себе лицом.
А дразнил!
Они пересекли деревушку и вышли в поле.
Поле, ровное, как стол, тянулось километра на три и упиралось в сосновый лес. Где-то там, за лесом, монотонно, будто вбивая сваи, ухала артиллерия, откуда-то доносились пулеметные очереди, а здесь, на поле, было по-вечернему тихо. Всюду валялись вражеские трупы, точно разбросанные мешки с песком. Но вот это что-то невероятное: на дороге лежит нечто похожее на человека: голова, спина, ноги – все расплющено так, что одни только руки и те шириной с полметра.
Этого гада и земля не приняла, – проговорил Сиволобов. – Через парочку дней высохнет и в пыль пойдет. Вояка! – пнув ногой то, что можно было назвать трупом, он добавил: – Машины растоптали его, как лягушку.
Да-а, – произнес Николай Кораблев, глядя на расплющенную массу. – А ведь мог жить…
Мог бы.
Если бы не было скверны на земле.
Рассуждая так, они подошли к лесу и хотели направиться влево, на гул пушек, как справа выскочила пара коней, запряженная в старорусский рессорный тарантас. Кони промчались было мимо, но тут же круто развернулись.
Николай Степанович! – закричал из тарантаса обрадованный Ваня. – Полковник спохватился: «Где Николай Степанович? В блиндаже до сих пор сидит? Ехай! Ехай за ним!» Садитесь!
Николай Кораблев, взяв под руку Сиволобова, сказал:
Поедем, Петр Макарович.
Нет уж! – Сиволобов откланялся. – Я туда, – он махнул рукой в сторону гула. – Своих найду… Да у меня везде свои, Николай Степанович, – и, чуть подождав, смущенно проговорил, переходя на «вы». – Вы уж меня извините за то… На пригорке-то я там погрубил. Да и то сказать: учил. Чему? Убивать. Противное это дело – убивать, Николай Степанович, а надо. Ох, как надо! Ну, прощайте пока! – и пошел на гул, медленно, вразвалку, чтобы не растерять последние силы.
Кони тронулись…
На землю спускались вечерние сумерки.
Со стороны врага взвилась первая ракета. Она тускло вспыхнула в сероватом небе и тоскливо опустилась где-то за лесом, а с полей лениво потянулось ожиревшее воронье.
6
Это был целый поселок, похожий на древнерусский острог: стены двора выведены из покоробленных березовых бревен, по углам – наблюдательные вышки, ворота с преградой – дубовой двойной стеной, забитой камнем; внутри двора блиндажи, глубоко врытые в землю, крыши в десять – двенадцать накатов; и всюду банки из-под консервов, пустые бутылки из-под рома, растрепанные перины, подушки.
Вот где укрывались, – сказал Ваня. – В деревнях-то боялись жить. Сюда, сюда, к полковнику! – и свел Николая Кораблева в блиндаж.
Михеев в нижней рубашке сидел на кровати и, царапая пальцами грудь, кричал перед рацией:
Говорит первый (оказывается, тут он первый, а для Анатолия Васильевича семнадцатый). Шестой, – кричал он, – немедленно ко мне!
Первый, товарищ первый, – неслось из рации. – Говорит шестой. Заняли! Пункт заняли! Приказ выполнен.
Хорошо. Но опоздал на полчаса. Палкой! Знаешь, у меня какая палка, – и потянулся к своей тоненькой палочке. – Свистну! Заняли? Шагай ко мне. Яичницу приготовлю, – увидав Николая Кораблева, он всплеснул руками и, прокричав в рацию: «Второй, второй! Созывай всех ко мне!» – кинулся к гостю, обнимая его, маленький, кругленький и пухленький. – Извиняюсь! Извиняюсь, Николай Степанович! Совсем из головы прочь! Совсем прочь! Ну, и хорошо: с нами теперь. Где это вы так вымазались?
Николай Кораблев не успел ответить, как сказал Ваня:
Они же в болоте сидели, товарищ полковник.
Михеев, глядя в глаза Николаю Кораблеву, прошептал:
Какая случайность спасла вас там? Ведь сколько полегло.
Устал! – И Николай Кораблев опустился на стул.
Ванюха, водки Николаю Степановичу, закуски! Я уже поел, – проговорил Михеев.
Что потом происходило в блиндаже Михеева, Николай Кораблев помнит, как сон. Кто-то приходил, уходил, кто-то шумел, кричал. Николай Кораблев как лег на нары, так и уснул. Проснулся он поздно, часов в двенадцать утра, удивленный тем, что в блиндаже такая тишина. Проснулся и увидел, что на столе бушует самовар, а Егор Иванович сидит за столом и тоскующими глазами смотрит куда-то вдаль. Почувствовав на себе взгляд Николая Кораблева, он вскочил со стула и зачастил:
Чайкю, чайкю, Николай Степанович! Хорошо это – чайкю рвануть! Немцы – они кофейку. Выпьют вот столечко, – он сложил ладонь в горсть и удивился величине ее. – Не-ет, не такую, а вон с ребячью. Выпьет кофейку, в нутре-то у него и холодно. А наш солдат – котелок чайкю, ну в нутре костер пылает, – и, уже сидя за столом, видимо, еще не остывший от воспоминаний, которые только что волновали его, проговорил: – Вот, к примеру, дочь у меня есть, Николай Степанович, Надя. Дочь моя, кровь моя, а разумом на сто верст дальше, – не поднимаясь с табуретки, он достал с полки книгу, стер с нее пыль, развернул и продолжал: – Я вот эту книгу вечор подобрал. Сунулся на ту, на другую страницу – слепой: ничего не вижу. А дочка моя шпарит по-немецки, только держись. Хочу ей в подарок послать, – закончил Егор Иванович, подавая книгу Николаю Кораблеву.
Тот развернул ее и ахнул:
Да ведь это «Мейн кампф» – книга, написанная Гитлером!
Ну-у? – протянул Егор Иванович. – А я думал, романея какая, – намеренно исковеркал он слово.
И надпись на первой странице… Геббельс пишет новобрачной чете. «Мы знаем, где мы начали, но один бог знает, где мы кончим».
На виселице, – неожиданно просто сказал Егор Иванович, удивленно всматриваясь в Николая Кораблева. – А ты проник. Ну и голова!
Николай Кораблев расхохотался:
Нет! Он не в этом смысле пишет, а, дескать, начали мы в Европе, а где кончим: в Азии, в Японии, в Америке – бог знает. Ведь они собираются весь мир покорить.
Мечом?
А чем же?
Мечом мир не покоришь, – решительно и убежденно произнес Егор Иванович, заглядывая в книгу. – Вы пейте чай, а я обед буду готовить. Наскочит полковник, а обед в сыром виде – и конфуз для меня, – он быстро сбегал в предблиндажник, принес оттуда картофель, капусту, мясо, нож и начал все это по-мужски кромсать, не переставая разговаривать. – Вот дива какая! – говорил он, одним взмахом перерубая кость. – К нам ведь водят сюда пленных разных. Всматриваюсь я в них. Однажды попался такой, по-русски маракует. Остались мы с ним вдвоем, я его и спрашиваю: «Ты кто будешь?» Социалист, слышь. «А я коммунист, говорю ему, значит, я дальше тебя убежал. Но какой ты социалист? Выворачивайся!» Молчит. «Ладно, говорю, сам допрежь выворочусь перед тобой. Я вот, говорю, за дружбу народов: все трудовые люди на земле равны. Ты как на это смотришь?» Он и говорит: «Раньше и я так думал, а теперь переметнулся. Есть, слышь, раса». – «Какая такая раса?» – выпытываю я его. «Немцы, слышь, выше всех на земле». – «Хорошо, говорю. Пускай так. Гордитесь! А раз выше всех – значит, ума у вас больше, сознательности. И непонятно мне: зачем же вы младенцев убиваете, стариков, женщин?» Захорохорился он: «Где, дескать, такое есть?» А я ему: «А вон в деревне Залегошь. Овраг младенцами, стариками, женщинами вы завалили?» – «Да то, слышь, не люди, а юды», то есть евреи. Понимаете? Ну, я тут развернулся да как шарахну его по сопатке! Входит полковник, глядит на меня. «Ты к чему такое сделал?» Отвечаю по уставу: «Дискуссию закончил, товарищ полковник». А ведь, как потом оказалось, из рабочих он, по труду, выходит, брат, а по уму – враг несусветный.
Николай Кораблев почти не слушал Егора Ивановича.
Он перелистывал страницы книги «Мейн кампф», прочитывая подчеркнутые места, с заметками на полях, сделанными синим карандашом: «Особо важное». И именно эти «особо важные» места и казались бредом: в них слышались и Шопенгауэр, и Ницше, и мракобесы всех мастей, причем все это Гитлер выдавал за новое, за свое.
Черт знает что! Ужас! Просто ужас! – бормотал Николай Кораблев, прочитывая «особо важные» места.
Ну, что он там? – спросил Егор Иванович.
Вот что Гитлер пишет: «Человечество погибнет при существовании вечного мира».
Вон чего! – удивленно протянул Егор Иванович. – А мне ее хоть бы сроду и не было – войны. Я хочу работать, а не воевать.
А воюешь? – испытующе проговорил Николай Кораблев.
Егор Иванович, чуть подумав, сказал:
Да ведь это они нас разгневали. Дадим им по загривку – и к труду! И еще – скажи на милость: откуда они взялись, фашисты?
7
В Германии буржуазия при непосредственной помощи и поддержке оппортунистов всех мастей разгромила революционную часть рабочих в Берлине, Мюнхене и других городах страны. Разгромив революционных рабочих, империалисты увидели, что оппортунисты – люди говорливые, но без волчьей хватки. Нужны были звери. Но зверя с оскаленной пастью нельзя было сразу выпустить в народ. Пасть эту надо было чем-то прикрыть. Чем? Да все тем же, чем прикрывались враги рабочего класса, – «социализмом». И в Германии начали появляться то тут, то там организации под такими названиями: «Народный союз борьбы», «Свободный рабочий комитет борьбы за достижение доброго мира», «Союз народного наступления и обороны». Среди таких организаций возник кружок «Германская рабочая партия», основанный отъявленным антисемитом и мракобесом Антоном Дрекслером. Узнав об организации такого кружка, подполковник Эрнст Рем, начальник политического отдела тайной полиции Мюнхена, направил туда шпика Адольфа Гитлера, и тот донес своему начальнику, что кружок «благовиден и полезен». Вскоре в кружок «Германская рабочая партия» стали вербоваться авантюристы, проходимцы всех мастей: безработные офицеры, полицейские чиновники, уголовники, проститутки. Через два года в мюнхенской пивной состоялся съезд «Германской рабочей партии», где она была переименована в «Национал-социалистическую германскую рабочую партию».
Крупнейшие империалисты Германии увидели именно здесь, в партии Гитлера, сильнейших зверей, и к Гитлеру посыпались деньги от Круппа, Тиссена, Стинеса и других магнатов капитала. Но в массы гитлеровцы шли, прикрывая свое звериное лицо «революционными» лозунгами. Придя к власти, они объявили первое мая праздником труда, на собраниях выступали с речами против империалистов, кричали о социализме, пуская в ход демагогию, а одновременно с этим беспощадно уничтожали все истинно революционное, и вскоре железная лапа вооруженного капитала легла на страну. Германия покрылась лагерями, тюрьмы наполнились честными людьми, прокатились свирепые еврейские погромы…
В тысяча девятьсот тридцатом году, обнаглев, Гитлер уже откровенно выступал на собраниях промышленников и говорил им:
Вы, господа, стоите на той точке зрения, что германское народное хозяйство может быть восстановлено исключительно на основе частной собственности… Но эта идея должна быть морально обоснована. Надо доказать массам, что частная собственность заложена в самой природе вещей. Неправильно делать вывод, что мы, национал-социалисты, против капитала. Наоборот, если бы нас не было, в Германии не было бы буржуазии.
Были и наивные люди в партии Гитлера. Они, когда Гитлер пришел к власти, спрашивали его:
А как же с теми пунктами программы, которые касаются аграрной реформы, уничтожения наемного труда и национализации банков…
Гитлер на это отвечал:
Неужели вы настолько примитивны, что принимаете программу буквально и не видите, что это только декорация нашего спектакля? В этой программе, установленной для масс, я никогда ничего не изменю.
Чудаки! – еще говорил он. – Разве вы не понимаете, что чем ниже уровень культуры рабочего класса и всего народа, тем больше у нас шансов удержать власть… Культура, цивилизация, гуманность и тому подобное есть выражение помеси глупости, трусости и сомнения. Нужно уничтожить двадцать миллионов русских… Это будет одна из основных задач нашей политики.
Вот все это порассказал Николай Кораблев Егору Ивановичу, перелистывая книгу Гитлера, читая «особо важные» места.
Егор Иванович, поставив кастрюлю на примус, подсел к Кораблеву так же, как подсаживаются ребята к взрослому во время чтения книги, и тихо спросил:
А как же… народ-то… выходит, на своих плечах вынес на весь мир такого палача? Не-ет, они должны за это нести большую кару!
– Кару-то понесут, но нам от этого не легче: они нас оторвали от мирного труда, не один миллион наших лучших людей погибнет в эту войну, будут разрушены и уже разрушены тысячи заводов, фабрик, сел, деревень, городов. Смерч пройдет по всем полям!
Егор Иванович грустно покачал головой и хотел было о чем-то спросить, как вдруг что-то с такой силой обрушилось на блиндаж, что он закачался, а примус вместе с кастрюлей поехал по столу. Егор Иванович кинулся к кастрюле, а Николай Кораблев как вцепился руками в край нар, так и застыл.
Бьет, стервец! Только мимо! – чуть спустя, придя в себя, проворчал Егор Иванович и, поставив кастрюлю на пол, выбежал из блиндажа.
Через несколько минут он вернулся возбужденный и улыбающийся:
Пронюхал, стервец, что мы с вами тут, и лупит. Да ведь мы обстреляны! Ты куда? – спросил он, видя, как Николай Кораблев направился к двери. – Пускать тебя не велено.
До ветру.
А-а-а! Там присутствие постороннего человека стеснительно.
Николай Кораблев вышел из блиндажа и вскоре попал в березовую рощу. Здесь было тихо. Травы примяты, кустарники молодого орешника поломаны. На ветвях виднелись завязи. Подойдя к поломанному кусту, он, сорвав грань, очистил орех, раскусил его: внутри, окутанное мягкой белой кашицей, лежало крошечное ядрышко-сердечко.
«Вот так же безжалостно и грубо они уничтожают у себя в стране все светлое… еще в зародыше… Мерзавцы!» – Он отбросил орех и быстро зашагал, куда повели его ноги.
Вскоре он очутился на лесной глухой дороге. Чуть в стороне, около березы, стояла гнедая лошадь. Увидав его, она жалобно заржала. Он шагнул к ней и в ужасе закрыл глаза: левая задняя нога у лошади была оторвана почти под самый корень… Из обезображенного места лилась, как из сита, кровь. Николай Кораблев отвернулся и пошел дальше, а лошадь все ржала, все звала его, жалобно, плаксиво, с каким-то смертельным упреком.
Пробиваясь через чащобу кустарника, он вышел на поляну.
Здесь, прижимаясь к зелени опушки, стояли танки.
«Вот хорошо-то! Моторы посмотрю. Эти были в деле», – решил он, а увидав летчика, спросил:
Это чьи танки?
Летчик остановился, подозрительно посмотрел на него.
А вы откуда?
Я? Да я ведь… – Николай Кораблев смешался и подумал: «А что я ему скажу?»
Но летчик уже командовал:
А ну, вперед! до командира! Много вас тут таких таскается. «Я? Да я ведь…» – передразнил он и, выхватив пистолет, указывая им на дорожку, еще раз крикнул: – А ну, давай, давай, давай!
Всего три дня тому назад к летчикам на аэродром заявился человек, назвав себя наркомом. Доверчивые летчики были рады ему: стали все показывать, рассказывать… Но вскоре за «наркомом» приехали люди и схватили его как заядлого шпиона.
Николай Кораблев об этом, конечно, ничего не знал и, удивленный грубостью летчика, вздохнув, подумал: «Ох, попал я в какую-то историю!»
Вскоре они пересекли полянку, подошли к кустику, и тут Николай Кораблев увидел летчика-майора, окруженного танкистами. Все они сидели на траве и ели уху.
Вот, товарищ майор, привел: подглядывал и, видимо, записывал номера танков! – выкрикнул летчик.
Майор, весь обожженный, как будто по нему прошлась черная оспа, спросил:
Документы у него проверил?
Никак нет.
Документы у вас есть? – обратился майор к Николаю Кораблеву.
Это были уже не документы, а комок бумаги: во время перехода через болото они намокли, а теперь высохли и слепились так, что майору пришлось их раздирать… Раздирал он их брезгливо, без осторожности, а когда закончил, посмотрел и сказал:
Черт те что, а не документы! А ну-ка, подведите его поближе, – и, показывая Николаю Кораблеву бумаги, сказал: – Что это?
Я через болото проходил… – заикаясь, проговорил Николай Кораблев.
Угу… Вон как! Через болото, значит, перешел? – И майор, кинув в сторону документы, крикнул: – Придется, как и с тем «наркомом», поступить.
Летчик дулом пистолета ткнул в спину Николая Кораблева и скомандовал:
А ну, поворачивайся! Давай вон туда, правее…
У Николая Кораблева вдруг пропал всякий страх.
Вместо того чтобы идти по команде, он повернулся к майору и, опустив руки и посмотрев проникновенно тому в глаза, сказал:
Слушайте-ка, товарищ. Я директор моторного завода с Урала, из Чиркуля, Кораблев.
С земли поднялся молодой танкист и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
У нас тут есть товарищи из Чиркуля, с завода. Вот и позвать…
Да, да! Должны быть: Иван Кузьмич Замятин, Звенкин, Ахметдинов, – подхватил Николай Кораблев.
О-о-о! Все знает, – произнес майор все с тем же недоверием. – А позовите-ка Ивана Кузьмича!
Молодой танкист сорвался с места и бегом кинулся в сторону.
«А вдруг его нет? Вдруг он куда-нибудь ушел? – холодея, подумал Николай Кораблев. – Батюшки мои! Сколько этого вдруг!» – Он посмотрел на котелок с ухой, и ему захотелось есть… Он запросто подсел к котелку, взял ложку и начал хлебать уху.
Все удивленно посмотрели на него, а майор сказал:
Смел! Перед смертью захотелось пожрать. Эй, ты! – Он намеревался еще что-то крикнуть, злое и оскорбительное, но, видя, как из лесу бегут молодой танкист и Иван Кузьмич Замятин, сказал: – Ага, идут! Сейчас мы тебя раскусим!
Иван Кузьмич Замятин в комбинезоне танкиста стал будто еще ниже ростом, но шире. Лицо у него явно посвежело: сказался чистый воздух. Но морщина над переносицей углубилась так, словно кто нажал долотом. Подойдя к майору, он спросил:
Что, Мишенька, у тебя тут стряслось?
Тот встал и, с уважением обращаясь к нему, произнес:
Да вот, дядя Ваня, птица залетела. Узнаете его?
Лицо Николая Кораблева за эти дни заросло бородой, щеки впали, гимнастерка была в грязи. И Иван Кузьмич на какую-то секунду даже усомнился: директор ли это?
Смотрите хорошенько, дядя Ваня. Они под всякую марку подделываются. Слышали, позавчера один попался? Нарком, нарком! Разобрали его – шпион чистых кровей, – проговорил майор и сам внимательно стал всматриваться в Николая Кораблева.
Это действительно, Мишенька: под всякую марку подделываются. Скажите-ка, гражданин, где у вас жена, как звать ее?
Николай Кораблев, грустно улыбаясь, посмотрел на Ивана Кузьмича. Было смешно и смотреть на него и отвечать ему на то, что он прекрасно знал, и, однако, как на допросе, ответил:
Татьяна Яковлевна Половцева. Она осталась по ту сторону, в селе Ливни.
Угу… – сказал Иван Кузьмич и взглянул на майора.
Да ведь это он мог пронюхать. Встретил жену Кораблева, пронюхал и вот, как цветочек, перед нами!
Но Иван Кузьмич, заметно добрея, приблизился, снял с директора пилотку, отыскал на голове седой клок волос и, мягко обняв, взволнованно произнес:
