Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
4
В кабинет шли люди. Они шли без вызова, стихийно, гонимые одной общей бедой, которая так неожиданно свалилась на их завод… Пришел Сосновский. Не улыбаясь, не показывая ряда крупных белых зубов, он тихо сел на диван. Следом за ним вбежал Ванечка. Этот еще с порога что-то хотел крикнуть, но осекся, видя, в каком состоянии находится Сосновский, и, присев рядом, безмолвно спросил глазами: «Ну, как?»
И вскоре обширнейший кабинет был забит людьми – мастерами, начальниками цехов, инженерами. Пришли Иван Кузьмич, Степан Яковлевич и Лалыкин, теперь уже розоватый, при галстуке. Пришел почему-то и Звенкии. Он за последнее время сдружился с татарином Ахметдиновым, и теперь они оба стояли позади всех у дверей – Ахметдинов, низенький, квадратный, а Звенкин, сухой и высокий, как жирафа. Надя позвонила о беде Ивану Ивановичу, и тот немедленно явился. Пробившись через толпу, он сел на стул, поданный Альтманом.
Поджидая директора, иные молчали, иные еле слышно перешептывались. И все думали, что вот сейчас войдет Николай Кораблев, сбитый, смятый неожиданно обрушившейся бедой. И что ему сказать? Как помочь? Казалось, это так же трудно, как трудно подыскать утешительные слова для матери, у которой умер сын в расцвете юношеских сил.
Николай Кораблев вошел. Он вошел не один, а с Лукиным, шумно, быстро. Встав за стол, он посмотрел на всех, и все увидели, что сегодня директор какой-то особенный – подтянутый, свежий, налитой жизненной энергией.
– Знаете что, товарищи? – начал он медленно, но уверенно бросая слова. – Рассказывали мне, что Владимир Ильич Ленин обладал и еще одним чудесным качеством – не падать духом при любой беде. Когда случалось что-нибудь такое, он весь загорался и, потирая руки, говорил: «Ну что ж, повоюем». Так вот и мы, товарищи! Что ж? Повоюем или кряхтеть будем?
Люди некоторое время молчали.
– Повоевать-то мы готовы, но чем – вот вопрос? – пробасил Степан Яковлевич и этим как бы всех пробудил.
Все заговорили, зашумели, заволновались, отовсюду посыпались предложения. Кто-то обрушился на Златоуст, кто-то просто кричал, как будто этим мог помочь делу: – Позор, позор! Москве слово дали, а сели на мель!
Николай Кораблев поднял руку, и все смолкли.
– Товарищ Лукин, – обратился он к Лукину. – Я вас очень прошу вместе с Рукавишниковым слетать в Угрюм и там через областной комитет партии и другие организации разыскать цистерны с нефтью. Вы понимаете, почему я прошу вас?
– Да, понимаю, – ответил тот, роняя вперед свое тело.
– И я… и я с ними! – выкрикнул Ванечка, готовый выполнить любое поручение.
– Нет. Что мы тут без вас будем делать? У вас армия комсомольцев. – Николай Кораблев посмотрел на Сосновского. Тот хмурился, видимо обиженный тем, что в областной город Угрюм директор посылает не его, а Лукина. – Товарищ Сосновский, я думаю, вам и Альтману надо немедленно отправиться в Златоуст на металлургический завод. Пристыдите их там! – закричал Николай Кораблев так, как будто через горы обращался к рабочим металлургического завода. – Как вам не стыдно? Срываете программу выпуска моторов. Ведь это позор на вашу голову ото всей страны.
Хмурь на лице Сосновского стала еще гуще.
«Как же это я не догадался сказать то, что сказал он? Ведь я знаю, что Ленин никогда не унывал при беде. И я мог бы это первый сказать», – думал он, кивая головой Николаю Кораблеву.
Ванечка, после замечания со стороны директора став серьезным, проговорил:
– А я вот что предлагаю. Когда мы убирали двор от мусора, мы столько лому свалили, браку…
Николай Кораблев прослушал то, что сказал Ванечка. Он смотрел на всех и, зная многих уже не один год, думал: «Как они все постарели за время войны. И я, вероятно, так же постарел. И вот теперь и на них и на меня свалилась новая тяжесть… Ах, да, да… Ванечка сказал что-то такое о ломе. Это, конечно, надо использовать, но на ломе далеко не уедешь… И справимся ли мы?» – и снова у него по всему телу побежала мелкая-мелкая дрожь.
5
Завод еще работал. Но он работал, как испорченные часы, которые то и дело надо было подводить или трясти. То вдруг начинала мигать электростанция, потом гасла, и все станки замирали. Где-то находили горючее. Станция вспыхивала, и станки снова оживали. То вдруг вхолостую шел конвейер или раздавались тревожные сигналы с электропечей: не хватало сырья. Комсомольские бригады под руководством Ванечки собирали по заводу лом, брак, все это подносили к электропечам, к вагранкам; но все собранное электропечи и вагранки слизывали, как корова языком горсть отрубей.
Но что ни делали комсомольцы, что ни делал весь коллектив рабочих, инженеров, что ни придумывал сам Николай Кораблев, завод все-таки работал, как испорченные часы… Он судорожно в течение двух дней цеплялся за жизнь и на третий стал, как его ни трясли, как ни подводили.
И все замерло. Перестали дымить трубы, остановились грузовые машины, паровозы, оборвался голос завода – посвистывание, постукивание, уханье молотов, пыхтенье.
А с фронта шли все более и более тревожные вести.
Красная Армия отступала. Немцы неудержимой лавиной двигались в глубь страны, захватывая города, села, все сжигая, уничтожая на своем пути. Пала Керчь, пал Харьков, Ростов, Краснодар, Новороссийск. Немецкие полчища хлынули по степям Северного Кавказа, захватили Элисту, проникли под Астрахань, отрезав путь из Баку в центр страны… И снова на Урал потянулись беженцы. Теперь они шли не только из Поволжья, но и через Сибирь из Грозного, с Кавказа, из Баку.
Над родиной нависла смертельная угроза… Это чувствовали, понимали, переживали все, особенно такие люди, как Иван Кузьмич и Степан Яковлевич… А тут еще остановился завод, и поэтому тревога у них была настолько велика, что они даже не говорили о ней, а просто так, взглядами и вздохами, давали знать друг другу о том, что творится у них в душах. Только вчера, поздно вечером, глубоко вздохнув, как будто у него внутри что-то оборвалось, Степан Яковлевич сказал:
– Поганая секира над головой занесена.
– Эх, секира, секира… – ответил Иван Кузьмич, кутаясь в одеяло, намереваясь заснуть.
Угрозу, нависшую над государством, Сосновский переживал так же, как и все. Но ему казалось, что именно он должен дать рабочим ответ на их частые и настойчивые вопросы… Почему враг очутился под Сталинградом, приблизился к Каспийскому морю? Что – генералы ли плохи, плохо ли вооружена армия? Вместо того чтобы посоветоваться с Лукиным, с Кораблевым или вчитаться в статьи, опубликованные в центральной прессе, он опять-таки стал отыскивать «свое, пророчески-предсказывающее». И сегодня утром, зайдя в барачный клуб и увидав тут перед картой рабочих, возвестил:
– A-а, ерунда! Видали мы их на Северном Кавказе. Видали и бивали. Вот ногу-то там потерял, – привел он как самое главное доказательство и, видя, что это не убеждает, ринулся: – Смотрите, какая у нас огромная страна. Да разве такую страну можно победить? Никогда! А потом, знаете, что про нас говорил Бисмарк? Нет? А вот что: «Русские долго запрягают, да зато потом быстро скачут».
Звенкин по своей наивности туго выдавил:
– А это куда скакать-то?.. Как это там сказал Насморк-то?
– Не Насморк, а Бисмарк. Конечно, на врага, – ответил Сосновский и, чуть подождав, желая быть логичным, сказал то, в чем потом не раз раскаивался: – Так что он, пожалуй, прав, Бисмарк. Ну что ж, уйдем на Урал и отсюда вдарим, – и смертельно побледнел: рабочие посмотрели на него так, как смотрят родственники на доктора, который, стоя над больным, бесцеремонно и во весь голос произносит: «Умрет. Уверяю вас».
Степан Яковлевич потрогал двумя пальцами кадык, что-то прогудел и глянул на Ивана Кузьмича, как бы говоря: «Ну, ты, политик, согласен или как? А то я долбану». Иван Кузьмич сунул руки в карманы, боясь, что они пойдут в ход, и с несусветной злобой кинул:
– Вояка! Ж… ты, а не вояка!
Рабочие зло засмеялись. Тогда Сосновский, чтобы «смять» Ивана Кузьмича, кривя губы, проговорил:
– У Рукавишникова, что ль, научился выражаться?
– А ты у кого дурь такую подслушал? Солдаты в Сталинграде насмерть бьются, говорят: «Для нас за Волгой жизни нет». А он – на Урал. – И все так же, не вынимая рук из карманов, круто повернулся и пошел от карты.
Следом за ним отошли и все, оставив у карты Сосновского. И только тут он окончательно понял, что сказал вредную чушь и что объяснение отступления Красной Армии надо искать в чем-то другом.
– Глупо! Эким утешителем заделался, – проговорил он, впервые решив посоветоваться по этому вопросу с Николаем Кораблевым. Но пойти к нему сейчас же не мог, во-первых, потому, что знал – тот «весь загружен делами завода», во-вторых, потому, что сам еще ничего путного не придумал, и, страшно расстроенный, ушел в партком.
Казалось, один человек не унывал в эти дни – это сам Николай Кораблев. Он иногда выбирался из кабинета, заглядывал в общежитие и, видя мрачных, насупленных рабочих, говорил:
– Ну, что вы носы-то повесили? Сделаем. Выполним программу. Вот увидите. Да разве из ваших рук что вырвется? Ну-ну, пустяки какие. Нет нефти, металла? Все это идет. Отдыхайте пока и веселитесь.
– Чудо-парень, – говорил Ивану Кузьмичу Степан Яковлевич. – Ведь на сердце-то у него скребет, а он вид такой сделал – веселитесь.
– Да-а. Большую на то надо иметь волю, чтобы себя-то так взнуздать, – соглашался Иван Кузьмич. – Но ведь до конца-то месяца осталось три дня. Четыре денька мы потеряли. Не знаю уж, как мы с программой-то! Да ведь и обещанные моторы надо дать.
– А может, нам это отложат – сверх-то?
Иван Кузьмич, хмурясь, покачал головой.
– Не такой он мужик, чтобы отступать.
6
Все было наготове. Пришли цистерны с нефтью. Лукин и Макар Рукавишников отыскали их в Угрюме на танковом заводе, куда их случайно или намеренно направила железная дорога… Лукин был мрачен, как всегда, а Рукавишников радостно всем рассказывал:
– Ну вот, а то я было совсем загнулся. Как же – по моей вине завод остановился!
Из Златоуста пригнали эшелон с металлом. Это сделали Альтман и Сосновский.
Наготове стояли рабочие – пять тысяч человек.
– Немыслимо. Ну, конечно, немыслимо в три дня выполнить программу за семь дней, да еще дать сверх программы четыреста моторов, – говорил Николай Кораблев, глядя на заводской штаб. – Конечно, здраво рассуждая, – немыслимо. Но мыслимо ли, когда пять моряков под Севастополем, обвешав себя гранатами, бросаются под немецкий танк? А откуда мы с вами, товарищи, знаем силы и возможности наших рабочих? Конечно, все эти семьдесят два часа рабочие не должны и минуты покидать производство. Тут, в цехах, они должны и питаться. Питаться, как говорят, на ходу. Для обслуживания рабочих нам нужно пятьсот человек. Мы наберем по столовым сто сорок. Иван Иванович, – обратился он к начальнику строительства, который под-ремывал в уголке дивана, – дайте нам триста шестьдесят человек!
Иван Иванович поднял голову, туманно посмотрел на директора.
– А где я возьму? Триста шестьдесят! Так просто говорите, как будто вам надо шесть человек.
Николай Кораблев засмеялся гортанным смехом.
– Не шесть, а триста шестьдесят. Оторвите.
– Оторвать легко пуговицу, а триста шестьдесят человек оторвать – это не пуговица. Оторву, а потом вы же меня станете пилить – почему это к сроку не сделал, другое не сделал! Восемь бараков вы у меня не приняли.
– Да ведь они плоховаты.
– Такие же, какие мы с вами, бывало, заводу сдавали.
– Ну, тогда мы с вами были бедны, а теперь вы богаты. Так дадите людей?
– Вы за этим меня и вызвали? – Иван Иванович встал и решительно направился к двери, что-то ворча. У дверей остановился, сказал: – Дам, дам. Найдем как-нибудь.
– Так. Спасибо, Иван Иванович. Ершович здесь? Очень хорошо. Вы, товарищ Ершович, своей головой отвечаете за питание. Все наладить в цехах. И еще наладить буфеты… Премиальные: тот, кто выполнит задание, получает талон дополнительного питания.
– Есть, товарищ Кораблев! – хрипло выкрикнул Ершович. – Могу идти налаживать? – и грузно, будто из трюма, выбрался из среды сидящих, пошел к выходу.
– Теперь само производство. Иван Кузьмич прав, конвейер надо пустить на полную скорость. Обычно он работает у нас на второй скорости, пустим его на четвертую. Это опасно – может все разлететься. Альтман берется помочь.
Тут поднялся Лукин. Почему-то с опаской посматривая на Сосновского, он заговорил:
– Вот еще что. Ведь те матросы, которые, увешав себя гранатами, кинулись под немецкие танки, были, наверное, в таком настроении, чтобы кинуться. Иначе – зачем же? И я думаю, нам надо сейчас же организовать на полчаса общезаводской митинг и вдохновить людей.
– Верно, верно! – подхватил Сосновский, в досаде думая: «А почему это не предложил я? А ведь это так просто. Или я в самом деле старею?» Он, посмотрев на Ивана Кузьмича, вспомнил разговор о фронте, и ему стало невыносимо тяжело.
– На митинге должен выступить Сосновский, – сказал Лукин. – Он прекрасный оратор.
«Все-таки признают», – мелькнуло у Сосновского, и та неприязнь, какая появилась у него к Лукину, пропала.
Николай Кораблев чуточку подумал, нажал кнопку. Вошла Надя.
– Надя, прошу вас распорядиться: сейчас же – общезаводской митинг.
Сосновскому, да не только ему одному, а и всем показалось, что теперь пора покинуть кабинет. Но Николай Кораблев движением руки задержал всех.
– Митинг – дело хорошее: надо в народе разбудить энтузиазм. Но с одним энтузиазмом можно только лес пилить да ямы рыть. Альтману еще раз все подсчитать, уточнить, проверить. Ванечка! Ага! Иван Никифорович, вы здесь? Прошу вас создать комсомольские бригады. Видите ли, простоять семьдесят два часа у станка – это не шутка. Иной не выдержит, упадет. Значит, его хоть на час-два надо отводить от станка, от конвейера и кем-то заменить. Поняли, Иван Никифорович?
– В точности! – выкрикнул Ванечка.
– И еще, – продолжал Николай Кораблев. – Те предложения по рационализации, которые выдвинули наши инженеры, надо немедленно же пустить в ход и в первую очередь по термическому цеху. Товарищ Лалыкин, как вы на это смотрите?
– Да я бы с радостью, но ведь наркомат еще не рассмотрел.
– Не будем дожидаться, беру ответственность на себя, – и снова мелкая-мелкая дрожь побежала по всему телу Николая Кораблева, и он опять подумал: «А справимся ли?»
7
И вспыхнуло электричество, и задымили высокие трубы, и загудел завод, и забегали во все стороны грузовые машины, и скрылись люди с улиц.
На митинге выступил Сосновский. Он говорил минут пятнадцать, и слова эти были жгучие, пронизывали каждого до сердца… Да, да, Сосновский никогда не говорил с такой душой и с таким волнением. Во время своей речи он невольно встретился с глазами Ивана Кузьмича. Глаза Ивана Кузьмича сказали ему: «Хорошо, молодец! Но того не прощу, не могу простить».
– Товарищи! – кидал в толпу, взмахивая левой рукой, Сосновский. – Вы помните, как Суворов со своими солдатами переходил в Альпах через Сен-Готардский перевал? Вы видели это в кино. Так вот теперь перед нами еще более трудный перевал. А помните, как Суворов обратился к солдатам: «Братцы, возьмем эту гору». И все ответили ему: «Возьмем». Вот сейчас, товарищи, мы спрашиваем вас: «Возьмем ли эту гору?»
Рабочие затаенно молчали, как молчали и люди на трибуне – Николай Кораблев, Альтман, Лукин, начальники цехов. Затем раздались голоса то тут, то там:
– Возьмем! Возьмем!
Сосновский сжался и сердито крикнул:
– Нет, не возьмем. Если так отвечаете, – не возьмем.
И вдруг все пять тысяч человек в один голос кинули:
– Во-озьме-ом!..
8
Завод работал безостановочно уже второй день. Временами он напоминал коня, увязшего с тяжелой кладью в грязи: конь напрягается, изгибает шею, но тащит, тащит, тащит. Так же напряженно работали и люди, закусывая, обедая на ходу, не отрываясь от станков.
Иван Кузьмич на конце конвейера принимал готовые моторы и тут же сдавал их. Он только иногда, оглядываясь на Звенкина, советовал ему:
– Друг ситный! Ты вскачь-то не пори. Исподволь давай. Вскачь-то еще придется. А то понесешься, а там и сковырнешься. Гляди! Гляди! Гляди! – кричал он, видя, как тот кивает головой.
К концу второго дня начали падать люди. Падали они как-то странно и все одинаково: взмахнет руками и, крикнув: «Э-э! Каюк!» – падает около станка или конвейера, вызывая со стороны других такой же смех, какой бывает на пароходе над заболевшим морской болезнью. К упавшему тут же подбегали комсомольцы из бригады Ванечки. Они выносили больного на волю, заменяя его у станка или передавая станок другому рабочему, соседу. На второй день к вечеру он двигал только руками: ноги, спина, шея у него невыносимо ныли, а глаза выкатились и стали совсем походить на студень. У Ивана Кузьмича распухли ноги. Он об этом никому не говорил, а только, сцепив зубы, еле передвигая опухшими ногами, произносил:
– Что-то ботинки жмут. Ох, как жмут!
Иногда в цех вбегал Степан Яковлевич. Этого, казалось, ничто не брало. На лице у него появился румянец, кадык еще больше выпятился. Вбежав в цех, он еще издали гремел:
– Ну, Иван Кузьмич? Горяченькие подаем коробки-то? Не задерживаем? Ноги твои как?
– А ты молчи о ногах-то, – шипел на него Иван Кузьмич. – Вот еще, нашел о чем.
– Ну-у? А может, тебя заменить? Могу постоять часок.
Иван Кузьмич, благодарно улыбаясь, грозил кулаком.
– Я вот тебе заменю.
Часам к двенадцати ночи по конвейеру поплыл программный мотор. На боку мотора кто-то в самом начале конвейера мелом написал крупно и неуклюже: «Программный. Ура!» И это разнеслось по всем цехам, и всюду кричали «ура!», наддавая, гордясь собой, своим заводом. А в цеху моторов все внимание рабочих уже было сосредоточено на этом, программном, моторе. Его похлопывали по бокам, называя «именинником», «героем», «выручалой». А мотор все полз, все приближался к концу конвейера. И казался он самым красивым, самым большим и самым сильным… И не болели у людей уже так руки, как болели до этого, не ломило спины, не слипались глаза…
Иван Кузьмич тоже видел только этот мотор… Вон он… Раз, два, три, четыре – до него. Пятый – «программный». Верно, после него надо еще дать четыреста. Ну что ж, будет трудно, но главное-то уже пройдено. Главный-то вон он. Ого! Осталось до него только три… Еще только два. Вот он! Вот он совсем близко…
И Иван Кузьмич тоже, как и все, не сходя с места, похлопал программный мотор.
И вдруг что-то стряслось… Кто-то в конце цеха во весь голос прокричал что-то страшное и непонятное… Потом крик подхватили ближние, и до Ивана Кузьмича донеслось:
– Нет коробки скоростей.
9
Весть о программном моторе разнеслась по всему заводу… Эта весть дошла и до Ершовича, и тот, радуясь, как и все, решил немного «угостить» рабочих. Вместе с колбасой, консервами, жареной рыбой, белым, только что выпеченным хлебом он послал в цех коробки скоростей несколько литров водки. И девушки-комсомолки в белых халатах, разнося рабочим рыбу, консервы, колбасу, как на званом свадебном вечере, обносили каждого рабочего и стопкой водки. Это было почти торжественно, но через какие-нибудь десять минут рабочие посоловели, будто их выпарили в горячей угарной бане. Произошло это в тот момент, когда начальник цеха ушел к термистам, чтобы поторопить там с деталями, а Степан Яковлевич побежал к своему другу Ивану Кузьмичу, чтобы узнать, как дела с его больными ногами. Вернувшись к себе, они оба ахнули: рабочие, разбившись на группы, пили, ели, горланили песни, смеялись, кричали, сами не зная что. Степан Яковлевич кинулся к буфету и начал бить о пол бутылки с водкой, остервенело крича:
– Сволочи-и-и! И зачем вас мать родила!
Начальник цеха, чуть не плача, позвонил директору, сообщив, что Ершович прислал водку и что рабочие все охмелели.
Николай Кораблев, как сидел за столом без пиджака, в одной только верхней рубашке с засученными рукавами, так и выбежал. Он бежал по заводскому двору, никого не замечая, не слыша даже криков: «Что с вами, Николай Степанович?» И на повороте столкнулся с Ершовичем. Тот, отдуваясь, с радостными, навыкате, глазами нес в руках какие-то кульки. Первый завидя директора, он возвестил:
– Программный! Николай Степанович! Программный!
Николай Кораблев со всего разбегу остановился. Покачиваясь, как бы намереваясь ударить Ершовича, он, задыхаясь, процедил:
– Вы… вы, – он хотел было кинуть: «подлец!» – но, с силой сдержав себя, крикнул: – Вы… орса! Вы понимаете, что вы натворили? Ведь рабочие устали, да еще как… и одна рюмка водки свалит их с ног. Вы сорвали все!
У Ершовича глаза еще больше выкатились. Роняя кульки, он только и проговорил:
– Я хотел… Я хотел…
– Что вы хотели – не знаю, но отвечать будете вы, – и Николай Кораблев еще быстрее побежал в цех коробки скоростей и тут застал ту же картину, какую застал и Степан Яковлевич: рабочие разбились на группы, кто сидел, кто еще стоял, покачиваясь, кто уже лежал на полу, и все что-то пели, что-то горланили.
Николай Кораблев взобрался на ящики из-под консервов и во всю силу легких крикнул:
– Вы! Эй! – Шум стих. Тогда Николай Кораблев раздельно, весь трясясь, как в лихорадке, проговорил: – Победа была рядом. И я вас всех хотел прижать к сердцу… А вы? Там, на фронте, льется кровь наших братьев, а вы тут!.. Говнюки-и!.. Ванечка! – обратился он к секретарю комсомольской организации. – Всех этих отсюда вытряхнуть и поставить на их место комсомольцев.
