Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
1
Поезд мчался со скоростью курьерского; это радовало пассажиров и особенно Николая Кораблева. Он сидел в купе международного вагона и через открытое окно смотрел на своеобразные красоты уральской природы: поезд проходил то мимо какого-нибудь дикого озера, то попадал в долины, усыпанные причудливыми глыбами гранита, то взбирался в горы и тут петлял по отрогам. Глядя на все это, Николай Кораблев неотрывно думал о себе, о заводе, о людях, оставленных там, о Татьяне, о сыне Викторе и о Марии Петровне. И вдруг неожиданно пришла мысль: Татьяна уже в Москве, остановилась на старой квартире и именно поэтому вызывает его нарком. Да. Да. Это очень может быть. Сколько часов осталось до Москвы? Сорок. Через сорок часов он увидит их. Ох, ты! А почему он не полетел? Ведь предлагали самолет. Вот дурень. Ну, ничего: все равно он их скоро увидит.
И все это было нарушено: в Предуралье, на станции Раевка, поезд простоял четыре часа.
Вначале всем так и казалось: ну. пройдут положенные восемь минут, и поезд отправится дальше. Но прошло восемь, потом десять, потом пятнадцать. Пассажиры начали волноваться, и кто-то уже побежал к начальнику поезда узнать, не стряслось ли что с паровозом, как начальник сам пошел по вагонам, говоря что-то весьма невразумительное:
Что ж? Так уж. Пускай уж.
Что «пускай уж, так уж»? – сердито переспрашивали пассажиры и с гневом: – Эти наши железнодорожники! Чего-нибудь да и придумают, лишь бы опоздать. Ну, что «так уж, пускай уж»? Что?
А сказать не могу, – оправдывался тот.
Но пассажиры вскоре сами высыпали из вагонов: мимо станции, не уменьшая скорости, через каждые десять – пятнадцать минут проносились эшелоны с танками, пушками, самолетами, снарядами, а то и поезда, составленные из товарных вагонов. Двери в вагонах были открыты, в пролетах виднелись бойцы – пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики. Одни из них сидели, свеся ноги, другие стояли позади, и все что-то кричали, махали фуражками, пилотками.
Николай Кораблев вместе с пассажирами кричал ответное и тоже махал шляпой. Иногда он вспоминал начальника моторного цеха Ивана Кузьмича Замятина, который несколько месяцев тому назад со Звенкиным и Ахметдиновым добровольно поступил в Уральский танковый корпус.
«Вот так же, наверное, промчался и Иван Кузьмич со своими друзьями, – думал Николай Кораблев, глядя на бойцов. – Где-то теперь они? Возможно, уже вступили в дело…»
Прошел час, потом второй, третий, а мимо станции все мчались и мчались эшелоны с вооружением, с бойцами. И пассажиры, вполне понимая, что это на врага катится огненный вал, пустили в ход выражение, перехваченное у начальника поезда:
Что ж. Так уж. Пускай уж.
В конце четвертого часа на станции остановился эшелон с танками. Николай Кораблев не выдержал и подошел к платформе. Часовой крикнул:
Эй! Эй! Куда?
Я директор моторного завода, – ответил Кораблев, – хочу посмотреть, наш тут мотор или не наш.
Часовой, молодой парень, чему-то радуясь, сказал:
Это другой коленкор. Гляди, товарищ директор, да быстрее, а то удерем: несемся сломя голову.
2
В Москву поезд, выбитый из графика на станции Раевка, пришел с опозданием на восемнадцать часов. Было четыре утра.
Николай Кораблев, тихо улыбаясь, повторял:
Что уж. Так уж. Ничего уж, – направился на привокзальную площадь. Чемодан, кульки, свертки и рыбину-балык ему помог донести сосед по купе, приехавший в Москву налегке, и они оба около часа простояли у вокзала, дожидаясь машины, глядя на площадь, где расхаживали только один вооруженные винтовками милиционеры.
Часов в восемь утра пришла и машина. Расставаясь со своим попутчиком, Николай Кораблев сказал, показывая на рыбину:
Может, возьмете это? А то вы с пустыми руками: не на курорт едете, а в Москву.
Я же повар. Вызван на работу в гостиницу «Метрополь». Будем знакомы. Заходите, угощу первоклассным блюдом, – ответил попутчик.
Шофер сообщил свое:
Лена просила передать, чтобы вы сегодня в одиннадцать зашли к наркому.
Хорошо. А как вы тут живете?
Да так уж. Ничего уж. Живем, – ответил шофер.
Николай Кораблев удивленно посмотрел на него, думая:
«Откуда появилась эта приставочка «уж»? Живут, видимо, неважно, но понимают, что лучше жить пока и нельзя, поэтому и приставочка «уж», – он снова посмотрел на шофера и спросил:
– Ну, а как нарком? Похудел, потолстел?
– Да как уж? Ничего уж. Обратно одни глаза остались.
Москва поднималась, как брага: на улицах появились пешеходы, грузовики, ребятишки, школьники с портфелями, а когда машина выехала на центральную площадь, Москва уже горланила, как всегда.
«Домой! Скорее домой!» – мысленно прокричал Николай Кораблев, ясно представляя себе, как в квартире на Арбате Татьяна, Виктор и Мария Петровна, дожидаясь его, смотрят в окно. Он даже нашел оправдание, почему они не встретили его на вокзале: «Устали. Ну, конечно, устали. Шутка сказать, вырваться оттуда, – и он тревожно спохватился: – А как же это я балык-то хотел отдать тому – повару? Ведь они, наверное, голодны. Да не наверное, а наверняка. Устали, голодны, вот поэтому и не встретили меня».
На Арбате он выскочил из машины, схватил чемодан, рыбину-балык, кульки, свертки и кинулся во двор, к тому подъезду, где находилась его квартира.
«Что ж! Вот сейчас и встретимся, – от волнения у него забилась кровь в висках, и он приостановился, думая: – Посмотреть ли на окна? Ведь она видит меня… и глаза у нее такие большие. Вот я шагнул, и она кричит: «Виктор! Мама! Вон он. Вон. Идет!» Ох, ты! Как бы мне не упасть! Посмотрю, увижу ее и упаду. Нет. Нет. Этого не надо делать: перепугаю их», – и он, переборов желание посмотреть на окна, превозмогая дрожь в ногах, чуть покачиваясь, зашагал к подъезду.
У подъезда он опустил чемодан, правой рукой открыл знакомую дверь, тяжелую, скрипучую, и столкнулся с женщиной, закутанной в старые, линялые шали.
Куда, гражданин? – спросила та и, узнав его, всплеснула руками. – Батюшки! Николай Степанович. Вы? А я – вот я. Да вы проходите, чего на сквозняке стоять. Давай-ка я вам помогу, – а когда он вошел в подъезд, она снова заговорила: – Не узнаете?.. Вот как горе-то скрутило меня. Жена я Тараса Макаровича.
Да ну! Мария Тарасовна?! – И Николай Кораблев сел на стул около маленького, поцарапанного столика, глядя на жену Тараса Макаровича – рабочего, мастера литейного дела, ожидая, что сейчас на лестнице послышатся шаги и вниз сбежит Татьяна. Но шагов не было слышно, и он, утешая себя, подумал: «Видимо, спят. Ну и правильно: устали. Поезд-то ведь опоздал на восемнадцать часов. Ждали-ждали – и уснули», – и он машинально спросил Марию Тарасовну:
А где Тарас Макарович?
Там же, Николай Степанович. Володю, сына, знали? Похоронную на него получила, а от отца ничего: ни писем и ничего. Вам ключики от квартиры? – Она заторопилась и, открыв маленький шкафчик, достала оттуда на колечке два заржавленных ключика.
Николай Кораблев как-то притиснулся в стуле.
Значит? Значит? – прошептал он, тупо рассматривая на ладони заржавленные ключики… и вдруг куда-то покатился – куда-то в бездумье, в пустоту: перед ним все разом потемнело и все заглохло.
Ему что-то говорила Мария Тарасовна, но он этого не слышал. Он слышал только свое сердце. Ох, как громко стучит оно! Ах, сердце, сердце! Сколько приходится выдерживать тебе… и не разорвешься… и не лопнешь.
Так прошла, может быть, минута, две. И вот обозначились лестница, застывший, опутанный паутиной лифт, поцарапанный столик и Мария Тарасовна…
Да, да, да, – невпопад ответил он Марии Тарасовне и, приходя в себя, посмотрел на рыбу, кульки, свертки. Посмотрел и сказал: – Вы это возьмите. Возьмите, конечно, – и, схватив чемодан, он пошел по широкой лестнице вверх.
Да что ты, батюшка, с ума спятил? Богатство такое, – кричала ему вслед Мария Тарасовна.
Поднявшись на шестой этаж, Николай Кораблев отпер квартиру. Вошел. Пахнуло нежилым, пылью. Поставив чемодан у вешалки, он осторожно прошел в первую комнату – столовую.
В столовой все было на месте – пианино, буфет резкой, дубовый, трюмо, длинный стол, покрытый скатертью, стулья, а на пианино две мужские шляпы. Все было на месте, и все окутано сединой – пылью, Такая же седина-пыль лежала всюду: в спальне, в детской комнате, в кабинете. Пройдясь по всем комнатам, Николай Кораблев увидел, что он наследил, будто на песке.
«Как в пустыне», – мелькнуло у него, и только тут он заметил, что в квартире нет ни обуви, ни пальто, ни шапок.
Что ж? – проговорил он. – Холодно было в Москве. Все это людям надо. Взяли? Ну и хорошо сделали, – и вдруг ему стало так тоскливо, словно вместо квартиры он попал в склеп.
Оглянувшись еще раз в запыленное трюмо, видя там какую-то серую тень, он испуганно пошел на выход.
На лестнице его встретила Мария Тарасовна. Тяжело дыша, она поднималась по ступенькам, неся балык, кульки и свертки.
Вот батюшка, заставил ты меня подниматься с таким, а у меня и без того ноги, как чурки. Возьмите-ка, – но на глазах у нее стояли слезы – слезы голодного человека.
Извините меня, – забирая у нее рыбину, кульки и свертки, проговорил он, – давайте я вам все это донесу. Мне не надо: сегодня накормят. А завтра? Завтра я буду далеко отсюда.
3
Николай Кораблев больше всех районов Москвы любил почему-то именно Арбатский. То ли потому, что в этом районе он года четыре жил, то ли потому, что тут было все очень разительно. Что стоило одно название улочек, переулочков: Скатертный, Столовый, Чашников, Конюшенный, Хлебный или, например, Собачья Площадка! Идя по Конюшенному, он ярко представлял себе размешанную грязь и то, как конюхи выводят застоявшихся коней. Кони рвутся из рук. Но вот они уже в оглоблях, и тройка лихих с бубенцами понеслась по ухабистым улицам Москвы. А вот тут жили мастера – делали столы, вот тут – разукрашенные чашки, вот тут ткали скатерти, а вот тут ковали ножи… Батюшки! Поднялась вся древняя Русь – ремесленная, деловая, торговая. А вот княжеский дом. Как перед ним не остановиться? Нижним этажом он ушел в землю и из-под земли выглядывает узенькими, подслеповатыми окошечками, а верхний еще ничего себе: стены толстенные, в полтора метра, наверху балкон-крыльцо. Когда-то, наверное, говорили: «Вот так домину отгрохал князь!» А теперь домик этот прилепился к бочку многоэтажного гиганта, как щенок к лапе волкодава.
Николай Кораблев в свободное время любил побродить по улочкам, переулочкам Арбата. Обычно они. вместе с Татьяной выходили из квартиры в поздний час ночи, когда Москва почти вся спала, и бродили, задерживая свое внимание на домиках, на древних воротах. А когда шли по Ружейному, Николай Кораблев начинал рассказывать, восстанавливая вся древнюю Русь – далекую, привлекательную, как детство.
И вот сейчас, колеся по улочкам, он видел, что Арбат все тот же: те же изгибы, те же малюсенькие боярские домики, прилепившиеся к гигантам-домам… и, однако, все это было и не то: тротуары не светились чистотой, как светились они до войны, не видно клумб с пышными цветами, земля разрыта, и всюду – в сквериках, на площадках, в палисадниках – зеленеет картошка. Картошка! Картошка! Куда ни повернешься – картошка. А дома иные облупились, иные разукрашены разными красками, как комедианты на сцене.
Да. Да. Арбат тот и не тот. Не тот он еще и потому, что рядом с Николаем Кораблевым нет Татьяны. А ведь каждая улочка, каждый поворот, каждый домик, дом, загородка палисадника – все, все напоминает ему Татьяну. Вот здесь они сидели на лавочке, и Татьяна над чем-то громко, заразительно смеялась. Смеялась так, что кто-то в нижнем этаже домика проснулся и, видимо, зараженный ее смехом, сказал:
Эко! Раскалывается как!
А вот тут она однажды остановилась и, прислушиваясь к себе, тихо произнесла:
Живой он, Коля. Я слышу его. Слушай-ка, – и положила руку к себе на левый бочок живота.
А вот здесь она… Да нет. Все, все – и камни, и тротуары, палисадники, тропы в сквериках, проделанные детскими ножонками, – все напоминает ее, Татьяну. Только ее нет. И где она? Он не знает. И жива ли она? Ну об этом не следует и думать. Конечно, жива. И сын Виктор жив, и Мария Петровна жива. И все они думают о нем и тоскуют так же, как тоскует и он.
4
В приемной наркома его встретила Лена. Так все зовут ее уже лет пятнадцать: нарком зовет Леной, посетители – Леной и Николай Кораблев – Леной. До войны она была пышная, полногрудая, со взбитой прической, а сейчас – щеки впали, под глазами морщины.
Лена, здравствуйте! Вы ли это?
Я, я, Николай Степанович, – и Лена обеими ладонями провела по плоским бедрам. – Весь внутренний запас мы израсходовали.
Да как же это вы? Сколько раз мы с вами по телефону разговаривали… хоть бы намекнули… ну, я как-нибудь прислал бы вам… сала или масла.
Лицо у Лены дрогнуло, и она с благодарностью посмотрела на Николая Кораблева.
Не могу, Николай Степанович: подумаю об этом, и кажется мне – ворую я что-то с общего стола. А к наркому вы рано. Ведь он вас пригласил к одиннадцати, а сейчас только половина – она посмотрела на дверь кабинета. – В другое время я бы вас туда пустила, а сейчас там учительница.
Из подшефной школы, что ль?
Нет. Английский язык изучает с десяти до одиннадцати.
Английский? Это что ж? А когда отсюда уходит?
Да все так же – в три, четыре утра.
Ну-у! Похудел, наверное?..
И не говорите, – Лена отмахнулась и, заслыша звоночек, быстро вошла в кабинет, не прикрыв за собой дверь.
Ну, кончаем, – послышался голос наркома. – Кончаем: ко мне приехал друг с Урала, а полдвенадцатого я должен быть в Совнаркоме. Завтра нажмем.
Вскоре из кабинета вышла учительница.
Лена сказала:
Идите, Николай Степанович. Только имейте ввиду: у него полдвенадцатого Совнарком.
Николай Кораблев вошел и увидел за столом, в глубоком кресле, Илью, своего друга по студенческим годам. Но это был совсем не тот. Тот был полный, красивый, быстрый на ногу, а у этого – личико маленькое, в плечах он узенький, только глаза большие, серые – глаза уставшего человека. Выпроставшись из кресла и идя навстречу Николаю Кораблеву, нарком с сожалением проговорил:
Болею, Николай. Черт те что со мной, не то рак, не то я сам дурак: запустил, понимаешь, себя, – и с армянским акцентом, балагуря, добавил: – Шашлык бы надо кушать, нарзан бы, понимаешь, надо, вино… – и снова серьезно: – На кой черт шашлык и нарзан в такое время? Ну, зато, – он вдруг заговорил громко, как бы перекликаясь в горах, – зато всыплем! Такой удар приготовили!.. Все равно в Берлине будем. Как ты думаешь?
Я? Да ведь очень далеко.
Сомневаешься?
Ни капельки. Анализирую.
Ты все такой же, Николай, – и пощупаешь и понюхаешь?
Такой же, Илья.
Это хорошо. Я вот на днях… ну, устал, понимаешь… и одно дело, не пощупав, не понюхав, подписал… За это меня дня три тому назад в Совнаркоме так пощупали, так понюхали, в глазах зарябило.
Там что ж, – глядя на золотую звездочку, приколотую к груди наркома, проговорил Николай Кораблев, – и Героев Социалистического Труда не щадят?
Нет. Еще крепче. Понимать, еще крепче! – не то радуясь, не то хвалясь, вскрикнул нарком и смолк, видя, как глаза Николая Кораблева заполнились тоской. – Что? – заговорил он. мягко притрагиваясь обеими руками к его плечам. – Может, я что неладное сказал?
Нет. Вспомнил, как ты плясал на именинах у моего сына.
Ах, да, да. Помню. Танец Шамиля. О-о-о! Какой я был легкий! А теперь – вот. Нет, как только война кончится, я поеду в Кисловодск, а потом на родину – в Армению… заберусь в горы и всю немощь к черту сброшу… и опять у тебя плясать буду танец Шамиля. Ух!
Глаза у наркома засветились, и он радостно посмотрел на Николая Кораблева, но тут же понял, что того все это не радует; наоборот, морщины на его лице стали глубже, а глаза заволоклись дымкой.
Ты что? Что? – заговорил нарком и сел в кресло против, догадываясь обо всем. – Да, да, – чуть подождав, протянул он. – Никаких вестей, Николай. Не буду утешать пустыми словами. Поверь, я сделал все зависящее от меня: не только писал, но и звонил генералам. Весь Орловский, Курский узел обзвонил… и людям поручал. Да вот тебе доказательство, – он вынул из стола папку, на которой было написано: «Материал по розыскам Татьяны Яковлевны Кораблевой», – вот смотри.
Папка была забита копиями телеграмм, ответными телеграммами, письмами… и в папке… в папке лежала фотографическая карточка Татьяны, а на обороте написано: «Илье. Нашему куму!» – и подпись: «Кума Татьяна».
– Да, да! – снова, как бы перекликаясь в горах вскрикнул нарком. – Она ведь мне кума… и крестник мой с ней. И я, конечно, все силы приложил… Но нет, Николай, нет.
Николай Кораблев закачался, как от удара, и еле слышно произнес:
Она ведь Половцева, а не Кораблева.
Нарком тоже поднялся и, опустив руки, понимая, что весь труд его потрачен зря:
Боже ж ты мой! – воскликнул он. – Что я наделал? – Затем нарком подошел к телефонным аппаратам, взял трубку, набрал номер и заговорил:
Это я. Да. Да. Здравствуй, его бы мне. Уже там? Дело какое? О заводе? Нет. О человеке. Я ему дня четыре тому назад докладывал. Ом дал согласие вызвать Кораблева, Николая Степановича. Ну вот, о нем речь. – Нарком несколько секунд молча смотрел на стол, сосредоточенно о чем-то думая, затем весь ожил. – Здравствуйте. Прибыл Николай Кораблев. Да, я думаю, пусть он съездит на фронт. Моторы там посмотрит, а кстати, может быть, что-нибудь узнает и о семье. Она где-то осталась там, за Орлом. Спасибо! – И, положив трубку, нарком прошелся по кабинету, потом круто повернулся к Николаю Кораблеву, сказал: – Езжай. Председатель Совнаркома дал согласие. Посмотри там наши моторы в бою. Я бы мог тебе на помощь создать комиссию, но, думаю, один обойдешься. А комиссия – это громоздко.
Позвольте, – перейдя на «вы», резко заговорил Николай Кораблев. – А завод? Как же это? Вы для чего меня сюда вызвали?
Нарком еле заметно улыбнулся и, раскрыв папку, что-то некоторое время искал там и, подав лист бумаги Николаю Кораблеву, сказал:
Вот зачем!
Николай Кораблев всмотрелся в лист бумаги. Это была докладная записка главного врача завода, в которой тот писал – как всегда сердито – о том, что «Николая Степановича Кораблева надо немедленно отвлечь от заводских дел…» Дальше шли какие-то «заклинания» на латинском языке.
Николай Кораблев положил на стол лист бумаги и произнес:
Ну, это мое личное дело – болезнь.
Партия вас, – тоже перейдя на «вы», проговорил нарком, – воспитывала не для того, чтобы вы в течение года сгорели на работе. Езжайте. Только, – уже по-дружески договорил Илья, – будь там осторожней: не на бал едешь. А впрочем, хочешь в санаторий?
Ни за что. Я там с ума сойду!
Нарком быстро вышел из-за стола и, подойдя к Николаю Кораблеву, обняв его, сказал:
Я прикажу Лене, чтобы она написала тебе командировочное… и езжай к командарму Горбунову: это мой друг… Встряхнись, и снова на завод.
5
Все стало серое: серые шинели, гимнастерки, серые выжженные поля, леса, деревеньки, серое, в лохмотьях облаков, небо. Казалось, так же серо должно быть и на сердце у Николая Кораблева. Но он вышел из теплушки-вагона бодрый и веселый.
Я ближе к тебе, Таня, – прошептал он и осмотрелся.
Осмотрелся и чуть-чуть растерялся от необычайной обстановки: где-то в отдаленности ухали пушки, а над станцией вился самолет.
«Горбыль!» «Горбыль» летит, – проговорил Сиволобов, боец, бывший председатель колхоза с Волги.
Ему было лет под пятьдесят, и ехал он из госпиталя в армию. Росточка он небольшого, кудрявенький и своим говором, походкой, хозяйственностью и еще чем-то неуловимым напоминал Евстигнея Коронова. Николай Кораблев познакомился с ним дня два тому назад, и, может быть, потому, что Сиволобов как-то напоминал ему Евстигнея Коронова, полюбил его и уже не расставался с ним.
«Горбыль», гляди! – прокричал Сиволобов.
Самолет в самом деле был горбат.
«Ага. Это и есть та рама», – догадался Николай Кораблев и вслух:
Это ведь разведчик. Почему не стреляют?
Да в его стрелять – все одно что в воздух пулять: броня на ем – и пульки чик-чик.
А из зенитки? Ведь у нас на задней платформе зенитка и два пулемета.
А вот этого уж я и не знаю, – Сиволобов, когда чего не знал, всегда удивленно произносил: «А вот этого уж я и не знаю».
В эту минуту с платформы застрочили зенитные пулеметы. Самолет-разведчик развернулся и скрылся в туманной дали.
Поехал докладать, – серьезно сказал Сиволобов. – Так и так, мол, эшелон с солдатами… Надо бы их пощипать. Теперь жди, гостинец нам пришлют.
После этого по всем бойцам пошло оживление, какое бывает на озере: тишь – и вдруг от дуновения ветра побежала рябь.
Чуют, – сказал Сиволобов, показывая на бойцов. – Человек – он не пенек.
Большинство бойцов, с которыми перезнакомился Николай Кораблев, недавно выписались из госпиталей. Обожженные войной, они теперь ехали на фронт смело, даже с каким-то азартом, часто хвастаясь тем, в какие «переплеты» попадали на передовой, и обо всем говорили громко, как знатоки военного дела. Одних генералов они хвалили, других бранили и часто давали советы Николаю Кораблеву.
Ты только не бойся ее, смерти. Гони ее прочь из ума своего, и она тебя не тронет, – поучал Сиволобов.
А вон тебя тронула: шесть месяцев в госпитале пролежал, – возразил Николай Кораблев.
Сиволобов, толстощекий, откормленный в госпитале, несколько секунд стоял молча, сбитый с толку словами Николая Кораблева, затем встряхнулся и, видимо что-то припомнив, задорно выпалил:
Так и есть, о ней подумал. О ней! Ведь как было, давай разберемся, – заговорил он, будто находясь в колхозе и объясняя колхознику. – Давай мозгой шевельнем. Немчушка, значит, начал палить… палить из артиллерии. Ну, мы, значит… мы, значит, лежали. А он еще жарче. Ну, я, значит… я, значит… лежи да лежи.
И даже покуривай. Нет, она заявилась, смертушка, и у меня, значит… у меня, значит, страх перед ней, красавицей. Страх! И тут я и сигани в сторонку, в кустарник, – в этом месте бойцы покрыли рассказ Сиволобова громким, одобряющим хохотом, как бы говоря: «Известно. И с нами так было». – Сиганул я в сторонку, – продолжал Сиволобов, – и, как заяц, шмыг под куст.
Тут меня осколочек по ноге и погладил. Вот она какая, смертушка.
Потом он под общее одобрение рассказал о том, как его сковывал страх при первой атаке, при первом пушечном выстреле:
Понимаешь, голова работает одно, а ноги работают другое. Голова говорит: «Стой! Трус, дезертир, сукин сын!» А ноги свое – бегут! И ты, – поучал Сиволобов, – этого не стыдись – первого страха. Враг ли бабахнет, свой ли – все одно первое время поджилки трясутся. И стыдиться этого нечего – первого страха: она ведь, пушка-то, не цветочками кидается, а железякой.
Молодой боец, едущий впервые на фронт и по каким-то причинам отставший от своего взвода, презрительно искривил губы и кинул:
Надо во время боя думать о родине, а не о смерти.
Сиволобов прищурился, скосил на него глаза.
Ну! – сказал он. – Угу, – добавил он.
А молодой боец свое:
Вот мы выступим – покажем, – и, переминаясь с ноги на ногу, поправил на себе ремень, подтягивая живот, который и без этого был подтянут.
Покажете… непременно на первый раз пятки, – произнес Сиволобов, затем неожиданно зло добавил: – Сопляк ты, вот что я тебе скажу! – и повернулся к Николаю Кораблеву. – В пятерочку я еду. Приезжай к нам в гости.
Это куда – в пятерочку?
В пятую дивизию. Командир у нас – Михеев, Петр Тихонович. Матерится – ух! Но душевно.
В пятую дивизию? – молодой боец, только что насупившийся было на Сиволобова, оживленно заговорил: – Я тоже туда – в пятую. Я Петр Кашемиров. Здравствуй, – и протянул руку Сиволобову.
Вот там теое учеоу дадут! – уже ласково сказал Сиволобов. – Героем-то, милый, легко быть за кашей, а на передовой – труда большого стоит!
6
Сиволобов поднялся с полотна железной дороги, покряхтывая, потягиваясь, сказал, обращаясь только к Николаю Кораблеву:
Ну, однако, нам в путь-дорогу пора. Кончается жизнь привольная, наступает жизнь солдатская, – посмотрев на чемодан, он посоветовал: – Его надобно прочь, – и, достав из своего мешка рюкзак, предложил: – Ты добро свое вот сюда и за спину – так лучше будет.
Николай Кораблев беспрекословно повиновался. Переложив белье в рюкзак, он спросил:
А это куда… чемодан?
Да кинь в канавку.
Как же? Это же ценность!
Э-э-э! Тут она цену потеряла, – и, показывая, как надо завязывать рюкзак, трогая белье, чистое, выглаженное, Сиволобов добавил: – В чистоте жил, вижу. Ну, здесь, однако, ко всему привыкнешь. – Завязав рюкзак, он к чему-то прислушался и уверенно произнес: – Летят. «Горбыль» доложил, и те рады стараться.
Где-то на стороне послышался гул моторов. Бойцы, главным образом новички, в том числе и Петя Кашемиров, кинулись от вагонов в поле. Николай Кораблев тоже было побежал. Но Сиволобов, догнав, дернул его за рукав и поволок в канаву, куда уже набилось порядочное количество бойцов – большинство тех, кто ехал из госпиталя.
Через какую-то минуту ударила зенитка, затем самолеты загудели будто над ухом.
«Ну вот, начинается», – мелькнуло у Николая Кораблева.
И в этот самый момент недалеко от железнодорожного полотна взорвалась одна, потом вторая бомба. Затем еще и еще. Взметывались черные, блестящие, будто пропитанные дегтем, столбы земли. Вскоре все смолкло: и гул самолетов, и взрывы бомб, и удары зенитки. Засвистел ветерок… И только тут Николай Кораблев услышал душераздирающий крик. А когда следом за Сиволобовым выбрался из канавы, то увидел: недалеко от железнодорожного полотна лежали два бойца, уже мертвые, а чуть в стороне от них – тот молодой боец – Петя. К нему бегут трое, видимо, санитары. А он кричит. Рот у него так широко открыт, что кажется, сейчас разорвется, а глаза, наполненные ужасом, молят: «Помогите! Помогите! Ведь я такой молодой еще! Ведь я еще и не жил!»
Смертушка там скосила двоих, – проговорил Сиволобов и, закинув мешок на плечо, зло добавил: – А отчего? Оттого что фыр да фыр. Мы придем, мы покажем… тот же Петенька. Слышишь, как кричит? – и опять тихо: – Оно, конечно, по науке естественно: беги подальше в поле, а по жизни естественно – прячься около вагонов. Известно уже, немец летит долбать эшелон, значит – как раз в него и не попадет: ручишки-то у него дрожат, подыхать-то ему не хочется, а тут зенитка палит. Отпустил, значит, куда попало бомбы, и давай бог ноги. Пойдем-ка!
Но Николай Кораблев стоял как завороженный, глядя только в глаза Пети.
Какой ужас! – шептал он. – Какой ужас в этих глазах!
Сиволобов бесцеремонно дернул его за рукав.
Ты вот что – прикрой душу заслонкой, а то с ума спятишь. Двоих мертвых увидел – и все в тебе затрепетало, а коль перед тобой сотня, тысяча, а то и десять тысяч – горы народу, убитого, разорванного? Нет, ты скажи себе: «Здесь война: печали похоронной не место».
Какая это станция? Трудно отгадать: все разрушено. Все: и вокзал и подсобные постройки. Так же развален и городок. Всюду сплошной щебень битого красного кирпича или груды золы. Только кое-где торчат закоптелые трубы печей. Вернее, не только трубы, но и все печи. Вон стоит печь – и целехонькая: основание, под, даже чело прикрыто жестяным заслоном, дальше тянется труба. Как страшно смотреть на такую печь! На нее смотреть так же страшно, как в трескучий мороз на нагого человека. Представьте себе: в трескучий мороз по улице бежит нагой человек и безумно кричит. Да! Да! И эта печь безумно кричит: ведь около нее кто-то жил. Вон около той печки, вероятно, жила семья, в которой росла дочка – юная, веселая, задорная. Решила выйти замуж: жених хороший, любимый, такой же молодой и радостный… И вдруг все рухнуло. А вон там, в семье, очевидно, был сын инженер, или агроном, или учитель… только что окончил высшее учебное заведение, приехал к отцу-матери, чтобы порадоваться вместе с ними и похвастаться перед односельчанами: «Вот кто я – инженер!..» И вдруг все рухнуло. Все! Остались красный щебень, пепелище, закоптелые печи и игривый ветер. Сгорел и скверик: деревья таращатся голыми рогульками, как окостеневшими змеями. Только на одном дубе пробились листья – широкие, рогатые и зеленые.
Как называется городок? – спросил Николай Кораблев.
Новосиль, – ответил Сиволобов. – Городок был как игрушка, скажу тебе… А теперь пепел.
Новосиль, – шепчет Николай Кораблев. – Новосиль, – и неотрывно смотрит на развалины городка.
Заслонку, говорю, на душу поставь, – уже грубо произносит Сиволобов. – Не то тут смотрины эти тебя с ума сведут. Потопали! Ты пункт свой знаешь?
Да какой пункт? Мне в штаб армии надо.
При упоминании штаба армии Сиволобов присмирел, затем тряхнул головой.
В верховье, значит? Не бывали мы там. Где не бывали – там не бывали. Однако командующего знаем: Анатолий Васильевич Горбунов. Генерал-лейтенант. Человек крепкой силы и в годах. Душой боевой. Встречались. Однажды! – и почему-то почесал затылок, смахивая пилотку на нос.
7
К станции подкатила маленькая, юркая сизая машина «виллис». Подпрыгивая, будто сбрасывая с себя пыль, она со всего разбегу остановилась. Дверка открылась, и из машины вышел крепко сколоченный, быстрый на ногу старший лейтенант. Осмотрев бойцов, он направился к Николаю Кораблеву и, поглядывая на его шляпу, скрыто улыбаясь, с украинским акцентом произнес:
Я за вами. Вы ведь Николай Степанович Кораблев? – и, не дожидаясь ответа, добавил: – Товарищ генерал-лейтенант, командующий армией требует вас к себе. Прошу.
Николай Кораблев поправил шляпу, потрогал рюкзак и, жалея, что сейчас придется расстаться с Сиволобовым, проговорил, обращаясь к лейтенанту:
Это мой… друг. Можно его подвезти?
Седайте, товарищ боец, – сказал лейтенант.
Сиволобов укоризненно посмотрел на Николая Кораблева, как бы говоря: «Эх ты, гражданский! Разве нам можно к командующему?» – и, отдавая честь, ответил:
Нет, уж спасибо, товарищ старший лейтенант. Мы от своих отставать не намерены, – и, улыбнувшись Николаю Кораблеву, добавил, переходя на «вы»: – Душевный вы есть человек… Ну, заглядывайте к нам в гости… в пятерочку, – с этими словами он и скрылся в толпе бойцов.
Машина тронулась.
Они долго ехали молча, обгоняя обозы, бойцов. Поля всюду были порезаны окопами – зигзагообразными, а местами, особенно в овражках, виднелись какие-то норки, похожие на кувшинчики; это были индивидуальные окопчики. Но вот это что-то непонятно: лес повален и выжжен, будто на него обрушилась огненная лава.
Старший лейтенант повернулся, показывая на это место:
«Катюша» поработала, – затем снова смолк, и только когда они выехали на шоссе, местами развороченное воронками, он заговорил: – Генерал у нас хороший!
А вы кто?
Адъютант.
Николай Кораблев намеренно задрал:
Ну, где это слыхано, чтобы адъютант ругал своего генерала?
