Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
1
На рассвете второго августа тысяча девятьсот сорок третьего года с высотой «сто восемьдесят два» все было покончено: поврежденные пушки, танки, пулеметы, минометы, склады с боеприпасами и продовольствием – все досталось пятой дивизии.
В это утро, на рассвете, вместе с Сиволобовым на высоту попал и Николай Кораблев. Он и особенно Сиволобов ожидали, что им придется вступить в жестокую рукопашную схватку. Но на возвышенность они поднялись последними, потому что оба были измучены и тянулись в хвосте. Здесь они увидели, что вся площадка, занимаемая врагом, завалена трупами. Трупы лежали всюду: около блиндажей, окопчиков, «крабов». Было странно то, что почти ни один фашист не был убит пулей: каждый из них лежал или с распоротым животом, или с перерезанным горлом.
Не ухватили мы, не ухватили! – горестно жаловался Сиволобов. – Ай-ай! – тоненько вскрикнул он. – Иных ножичками почиркали, а этих вот «катюша» погладила. Вишь, этому черепушку снесло. Остальных – ножичками… Ай да пластуны!..
Николай Кораблев вспомнил, что пластунов он видел в батальоне Коновалова. Гибкие и стройные, вооруженные маленькими, присланными в подарок от Златоуста ножами, пластуны ползали, как ужи, перебегали поляны, как серны, взбирались на горы легко и просто, а ходили бесшумно, как тени.
Так это наработали пластуны? – спросил Николай Кораблев, глядя на трупы.
И все сметено: деревья, до этого зеленые, красивые, теперь торчали обугленными стволами; земля выжжена, будто на нее пала огненная лава… И всюду трупы, трупы, трупы, подбитые, изуродованные танки, пушки, пулеметы. А надо всем этим – убитым, исковерканным, сожженным – солнце.
2
В Орел! Давай в Орел: туда рукой подать, – бормотал Сиволобов, шагая через трупы, как через разбросанные бревна. – Жили-то как!.. Жили!.. И перины тебе, и зеркала тебе. Ух, ты! А у этого и ванночка была.
Ближе к центру, там, где, очевидно, находился штаб, валялись распоротые перины, битые зеркала, столы и стулья всех видов и опрокинутая ванна.
Айда-пошел! Айда-пошел! – заторопил Сиволобов Николая Кораблева и, взобравшись на горку, добавил: – Наперекосок давай! А то наши-то во-он где: вышли на дорогу. Давай наперекосок – и догоним!
Где-то что-то методически стукало, как будто кто-то заколачивал огромным молотком сваи. Стуки эти неслись из отдаленности. Николай Кораблев прислушался и определил, что советские части уже бьют врага за Орлом.
«Если верить Анатолию Васильевичу, то здесь свершилось величие! – радостно подумал он. – Значит, мы победили и нам не будет стыдно перед человечеством. Да и перед самими собой, черт возьми!»
Вскоре они, идя «наперекосок», переправились через запасные немецкие окопы с обвалившимися стенками, обошли перепутанную колючую проволоку, вышли на шоссе Орел – Мценск и… тут неожиданно опередили свою дивизию.
По шоссе шли танки с вмятинами и царапинами; на иных не совсем ловко работали гусеницы. Эти напоминали человека, натершего ноги: идет – и остановится.
За танками двигались пластуны. Они, присвистывая, пели песни, плясали, откалывая такие коленца, что Сиволобов воскликнул:
Вот это да-а! Мы, пехотинцы, так не умеем. Наши-то вон бредут…
За пластунами шли пехотинцы. Их было не так-то много: может, три-четыре тысячи и те почти наполовину с перевязанными лбами, прихрамывающие. Казалось, всем им хочется одного – лечь и заснуть прямо вот тут, на шоссе. Но спать было не время, и вот кто-то в голове дивизии затянул песню.
Не надо! Отставить! – крикнувший вышел из рядов.
Это был Коновалов. Увидав Николая Кораблева, он вяло козырнул, но в глазах блеснули искорки. Николай Кораблев не встречался с ним с того самого часа, когда они разговаривали в блиндаже у Михеева. И тут, припомнив, как Коновалов во время наступления вырвался вперед своего батальона и ринулся на врага, Николай Кораблев произнес:
А я вас тогда видел…
Коновалов не сдержал радости и, невольно расплываясь в улыбке, проговорил:
Я так и думал: видите вы меня. Ну, а вы как: вкусили?
Да, я потом пошел… с последними. И попал, знаете, в такое. Перепугался – ужас! Подумал: «И чего меня потащило? Бежать надо обратно». И тут же мне стало стыдно: убегу, а ваши ребята про меня скажут: «Потрепался, что пойдет в атаку, и удрал».
Ну, и как же, вперед-то?
Сказал себе: «Нет, меня не убьют» – и пошел. А потом вот друга встретил, Петра Макаровича.
Коновалов чуть подумал.
Такое и с нами бывает. Дрянное это чувство – страх. Заберется мыслишка: «Убьют!» – и падаешь на землю, дрожишь весь, как сукин кот.
А как же вы там вперед: зигзагами?
«Нет, меня не убьют!» – такие мысли, что и у вас.
Ну вот!.. Вишь, ты!.. И со мной подобное же… – как-то растерянно произнес Николай Кораблев.
Пока они, стоя на шоссе, разговаривали, мимо них прошла пехота, а за пехотой тянулась коляска, запряженная парой лошадей. В коляске сидел Михеев, привалясь в уголок, задрав кверху обнаженную голову. На козлах – кучер, а рядом с Михеевым – его молодой адъютант. Он заботливо придерживал комдива.
«Не убит ли?» – тревожно подумал Николай Кораблев и крикнул:
Что с генералом?
Спит, – тихо ответил адъютант. – Не шумите…
Но Михеев уже проснулся. Увидев себя в коляске и то, что коляска плетется в хвосте дивизии, он проворчал:
На кой черт затащили меня в эту кошелку? Где машина?
Адъютант моментально очутился на дороге и, виновато моргая, пролепетал:
Вы же уснули, товарищ генерал… Ну и жалко… Ведь уж сколько ночей без сна!..
Михеев недовольно крякнул, слез с коляски, размялся, проговорил:
Ванюха такое не состряпал бы! Раз сказано: «Вперед» – значит, вперед, хотя бы и мертвого!
Он теперь всегда упрекал своего нового, еще неопытного адъютанта тем, что «Ванюха бы так не состряпал!» И адъютант, обижаясь на упреки, выработал ответ:
Неизвестно, как бы поступил: мертвый ведь!
Ты опять за свою песенку? Сказано: машину мне! – вскрикнул Михеев и неожиданно ласково потрепал за плечо адъютанта. – Не сердись. Это я так. А ты молодец! Люблю тебя. В Орле получишь орден. Обязательно! У Анатолия Васильевича буду просить, – и, увидав Кораблева, стесняясь, проговорил: – Ну вот, Николай Степанович, за семейным раздором вы нас застали.
В эту минуту подошла машина, в которой! сидел Егор Иванович со своими кастрюлями, самоваром. Михеев, как бы оправдывая свое раздражение, проворчал:
Ну вот, видите, Николай Степанович, какой номерок откололи? Меня в коляску, а самовар и хурды-бурды в машину. А ну, вылетай оттуда!
Слушаюсь, слушаюсь! – И, намеренно по-стариковски покряхтывая, боясь, что генерал выбросит все кухонное хозяйство в канаву, Егор Иванович быстро выбрался из машины.
Садитесь со мной, Николай Степанович, – предложил Михеев. – Скоро в Орле будем.
Николай Кораблев с сожалением посмотрел на Сиволобова, расставаться с которым ему не хотелось, особенно теперь, когда близок Орел, а там, за Орлом, и село Ливни. Заметив такое, Михеев сказал:
Садись и ты, эй, вояка!
Машина, свернув с дороги, помчалась полем, обгоняя пехоту. Михеев, внимательно посмотрев на пехотинцев и видя, как они поредели, ни к кому не обращаясь, тихо проговорил:
Вот к чему ведет непродуманность командира. Проклятая высота, – и, подождав, добавил: – Гусев убит.
Николай Кораблев хотел было спросить: «Как же это?», но Михеев продолжал:
Страшное с нами было. В центр прорвался немецкий танк. Мы сбежали в блиндаж. Танк – на блиндаж и давай давить. Все с потолка посыпалось. Гусев выскочил, – противотанковой гранатой танк повредил и осколком – сам убит. Жалко! Хороший человек был! – и снова, чуть подождав, борясь с одолевающим сном: – Да-а, батарея одна героически дралась. Шестнадцать пехотинцев и двадцать четыре артиллериста сдержали напор танков. Пять «тигров» подбили, сожгли… Из сорока человек в живых осталось шесть. Командарм, согласовав с Рокоссовским, на самолете выслал донесение товарищу Сталину. Просим всех наградить… Героями Советского Союза.
И я там был, товарищ генерал, Петр Тихонович, – тихонько промолвил Сиволобов.
Я и говорю: вояка! Глядишь, Героя получишь! – И Михеев вплоть до Орла больше ничего не сказал: склонившись на плечо к шоферу, он крепко уснул.
3
Вот и древний русский город Орел, вернее его окраина: избушки, кривенькие, чумазые улочки, разбитая дорога. Из центра еще доносятся взрывы, а тут тихо, безлюдно, даже ветер и тот какой-то ленивый. А вон горят две хатки. Николай Кораблев встрепенулся, готовый выбраться из машины, предполагая, что сейчас Михеев прикажет бойцам тушить хатки. Но Михеев, Сиволобов и адъютант – все смотрели на пожар так же, как на него смотрят в кино.
Да как же, Петр Тихонович, избы-то горят! Тушить бы надо! – недоуменно вырвалось у Николая Кораблева.
Тот, проснувшись, вяло повернулся и грубовато сказал:
Мы не пожарная команда, – и, тут же поняв, что обидел Николая Кораблева, мягче добавил: – Если все нам тушить, когда же воевать, Николай Степанович?
Улочки расширились, а та, по которой ехали, превратилась в настоящую широкую улицу. На заборах огромные плакаты на немецком и русском языках. Мелькают жирные слова «РАССТРЕЛ», «ЧЕРЕЗ ПОВЕШЕНИЕ» – таков язык врага. А вот и центр – небольшая площадь. Здания всюду разрушены. Развалины выглядят страшно, как оскалы черепов. Только в углу площади, среди развалин, один дом целехонек. Около него толпятся какие-то люди. Михеев приказал шоферу ехать к дому. В эту минуту где-то в стороне раздалась пулеметная очередь.
Выковыривают, – прислушиваясь к выстрелам, проговорил Сиволобов. – Фрицев из подвалов выковыривают.
Около непотревоженного дома среди бойцов Саша Плугов в полной парадной форме: грудь увешана орденами, новые в обтяжку сапоги начищены. Когда Михеев выбрался из машины и направился к дому, Саша Плугов заговорил с ним так, будто только что виделся:
Видишь ли, инфузория какая… В Орле мы. Занимай комендантский пост, генерал! Занимай скорее, не то с севера идет дивизия армии Купцианова. Займут – и мы потеряли честь армии. Если бы ты не подъехал, я бы объявил себя комендантом. Между прочим, здесь немецкий комендант стоял. Удрал, не успел взорвать. Прошу, – и, шагнув к парадному, добавил, крепко пожимая руку Николаю Кораблеву: – Здравствуйте, Николай Степанович, воин благородный: без меча и без штыка.
В парадном на лестнице ковер-дорожка. Такой же ковер-дорожка в прихожей. Во второй комнате, видимо приемной, на полу огромный разноцветный персидский ковер. Два дивана, двери прямо и вправо.
Вот тут он принимал, сукин сын, а вон там спал, а здесь, – Саша Плугов показал на комнату вправо, – допрашивал. Ох, как допрашивал! Прошу глянуть.
Комната, в которую они вошли, небольшая, видимо, когда-то была столовой: стены выкрашены коричневой масляной краской, вылеплены утки, гусь и заяц. Сейчас все забрызгано кровью. Кровь даже на подоконниках. Она засохла и отдирается, как тонкая перепрелая кожа. В углу «дыба» и железная кровать.
Вот что по нраву пришлось – древняя дыба, – с остервенением проговорил Плугов и, повернувшись к Михееву, крикнул: – А ты представь-ка себе, каких чудесных людей он мучил! Представь… представь, ты попал бы к нему! Ну, представь, ты попал к крокодилу, и крокодил допрашивал тебя! У-ух!.. Нет, хотя Анатолий Васильевич и против, но я завел бы для них такое, что небо бы треснуло. Я вытащил бы все древние способы пытки… – И Саша, переламывая себя, улыбаясь, снова не то шутя, не то серьезно проговорил: – Видишь ли, инфузория какая. Мы люди коммунистической морали, ну, стало быть, и допрашивать должны как следует: не бить, не мучить жертву, а допрашивать. Допрашивай вот его, такого крокодила. Да ему слова, что ласковый ветерок. Год его так допрашивай, он только поправляться будет, как на курорте.
Следующая комната – кабинет. Он роскошно обставлен, хотя и не в стиле: стол из красного дерева, стулья карельской березы, диван черного дуба. За кабинетом – спальня. Широкая кровать, шкаф. В шкафу вина, бокалы, рюмки всех видов. И еще странное: на окне груда бюстгальтеров. Все они разные и поношенные.
Трофеи, – проговорил Саша Плугов. – Затаскивал сюда женщину или девушку, насиловал и забирал вот это – трофею. Черт-те что! – и повернулся к Михееву: – Нагляделся, генерал? Зла в тебе стало боль ше? Ну, тогда садись за стол и пиши приказ как комендант города Орла. – Затем тише добавил: – Ребятам своим скажи… Как найдут в городе фашиста – а они тут остались, самые заядлые, – так не жалей гадов!.. За поругание наших женщин и девушек!.. – и быстрым шагом вышел из комнаты.
Михеев сел за стол, достал бумагу, ручку и начал писать: «Я, генерал Михеев, комендант города Орла, приказываю…»
В комнату, неся «кухонную ценность», вошел Егор Иванович. Осмотревшись, сказал:
Вот это блиндаж! – а глянув в окно, закричал, не обращая внимания на Михеева: – Николай Степанович, дружок-то наш, Ермолай!..
На улице перед домом стоял Ермолай. Повернувшись на деревянной ноге, как-то весь скосившись, он посмотрел в окно дома, а увидев Егора Ивановича, помахал ему рукой и куда-то направился.
4
Ермолай, – позвал Николай Кораблев, выбежав из дому вместе с Сиволобовым. – Куда это вы?
Тот остановился и, как бы очнувшись, сказал:
Да ведь домой. Тут теперь рукой подать: по дороге тридцать, а лесами – и того меньше. Сказывали мне, немцы далеко улягали.
А я? А меня?
Что ж, дойдешь – пойдем. Я с генералом-то еще вечером распростился: не терпится. А как же? Домой! Слово-то какое хорошее: «Домой!»
Николай Кораблев также почувствовал это слово – «домой»! Он раскинул руки, обнял Сиволобова, затем поцеловал и сказал:
Что ж, друг мой, расстаемся] Возможно, где-нибудь увидимся. Я в Ливнях разыщу своих и тоже домой, на Урал.
Сиволобов задумался. Почесал затылок, посмотрел в окно комендантского дома и вдруг решительно заявил:
И я с вами! Хотя и не к себе, но домой. Наша дивизия, видно, тут дня три-четыре пробудет: отдохнет, пополнят ее, и потом уж в поход. К тому и вернусь. Только за разрешением к генералу сбегаю, – он важно поправил на себе автомат, прибрался и зашагал в дом. Вскоре выскочил оттуда раскрасневшийся и, по-женски всплескивая руками, приседая, начал выкрикивать:
Батюшки! Герой… Союза… Маминьки! Я Герой, Петр Макарович Сиволобов! Генерал сказал, – и, став серьезным, подходя ближе к Николаю Кораблеву и глядя задумчивыми и умными глазами куда-то в сторону, добавил: – Что же, это, выходит, и звездочку мне дадут?
– Дадут! И орден Ленина! – ответил Николай Кораблев и, в свою очередь, спросил: – А за что тебе награда? За вчерашний бой с танками?
Да. Быстрота какая! Сорок человек… Большинство посмертно наградили. Что ж, спасибо ему!
Кому?
Сталину: и мой труд отметил. Вишь, мимо него ничего не проходит. Ну… айдате! Дано мне отпуску два дня. Шагай вперед, Ермолай Ермолаевич, а мы за тобой, как гуси!
Тот шагнул, поскрипывая железным наконечником деревянной ноги. За ним тронулись Сиволобов и Николай Кораблев.
Певунья какая она у меня! – глядя на свою деревянную ногу, полушутя сказал Ермолай, притопнув.
Русский человек и в гробу смеяться будет: ногу оторвало – деревянную пристроил и. смеется, – проговорил, ни к кому не обращаясь, Сиволобов и тут же шутя, но изумительно просто и совсем непохабно: – А как же ты с бабой-то будешь? Ногу-деревяшку под кровать?
Э-э-э-э! С Грушей-то? Сама отстегнет. Вот погодите, она нас такими блинами угостит! А красавица какая! Говорит, как жаворонок поет. Ну, давайте переводите дух свой на третью скорость. Я думаю, за три часа мы отмахнем.
Город уже был заполнен бойцами: пехотинцами, танкистами, летчиками. Люди разгуливали, как по базару, с любопытством и страхом рассматривая почти уничтоженные здания, а иные стояли, наблюдая за тем, что происходило в развалинах угольного дома на площади.
Несколько красноармейцев, укрываясь за глыбами, стреляли по этим развалинам. Пули шлепались, отлетали, рикошеча. И вот оттуда, из угольного дома, показалось дуло пулемета. Тогда все бойцы, находившиеся на площади, что-то закричали, убегая и прячась, а Сиволобов сказал:
Не сладить с ними ребятам! Они это умеют – засесть и отбиваться: смерть им помогает.
То есть как это? – спросил Николай Кораблев, вместе со всеми прячась за развалины.
Подыхать-то не хочется, ну и дерется один за сотню. Смерть, стало быть, помогает.
Красноармейцы бились с засевшими гитлеровцами минут десять – пятнадцать. Сиволобов уже безнадежно махнул рукой, говоря: «Пустая трата боеприпасов», – как в эту минуту откуда-то со стороны вырвались пластуны.
Их было шесть человек. Легкие и быстрые, они, как тени, мелькнули вдоль развалин. Выстрелы со стороны красноармейцев смолкли, а со стороны фашистов, наоборот, еще сильнее застрочил пулемет. Один из пластунов качнулся и, взмахнув руками, упал на грудь.
Скосили! – проговорил Сиволобов. – Бедняга.
Но те опять уже скрылись в развалинах угольного дома… Вскоре пулемет смолк, затем на улицу вывалился, как мешок, набитый песком, один фашист, потом второй, потом третий… И тут же показались пластуны.
До-омой! – вдруг со стоном, с тоской, будто кто-то его держал и не пускал, прокричал Ермолай и пошел прочь, ни на кого не обращая внимания. – Домой, домой! – кричал он.
5
Когда они вышли за город, на дорогу, ведущую к Брянску, Ермолай отряхнулся и сказал:
Отслужил! – и потер рукой два ордена на груди, светля их. – Увидят это и скажут: «Ермолай Ермолаевич Агапов постоял за советскую землю!»
Посмотрев на дорогу, по которой тянулись пехотинцы, обозы вперемежку с пушками и танками, он вскинул ладонь вверх, как топор, затем, показывая левее, на лес, сказал:
Такая наша путя, – и сошел с дороги.
Они тронулись полем на зеленую опушку леса. Поле почти сплошь изрыто воронками, но трупов не видно, как будто поле бомбили нарочно. Иногда воронки попадались огромной величины, обычно две рядом, тогда Сиволобов изумленно произносил:
Экие бомбочки – по тонне каждая! Вишь, как разворотили матушку-землю! Я вот когда гляжу на такие воронки, кажется мне: это матушка-земля на нас смотрит и говорит: «Дикие вы еще какие: лупцуетесь!» А я в душе отвечаю ей: «Нет, матушка, мы-то не дикие, да дикие напали на нас». Разве я лет пять тому назад думал, что вот тут очутюсь в солдатских сапогах да с автоматом? Ведь какой был? Крови боялся! Петуха или курицу заколоть – ни-ни! Груша колола. А тут как звезданешь фашиста, да все норовишь по башке, чтобы черепок ему пробить. Вишь, чему нас научили дикие-то! И чудно: греха на душе не чую!
Ермолай шел молча, вдавливаясь своей деревянной ногой в землю, оставляя следы-дырки, похожие на гнезда стрижей в крутом глинистом берегу. За Ермолаем шагал Сиволобов, за Сиволобовым, думая о своем, шагал Кораблев. Проводя рукой по заросшей щеке, он думал:
«Как же это я вот такой, небритый, грязный, явлюсь перед Татьяной?» Но его тут же охватило радостное чувство, такое же, как и там, перед переправой. Сейчас оно было еще томительней. «Ну что ж, – радостно думал он, – явлюсь перед ней вот таким: грязным, оборванным, в солдатском. Ну и что ж? Ведь Ермолай не стесняется этого. Говорит: «Прямо в баню. Сразу в баню с бабой пойду». И что он еще сказал? A-а… Соскучился, слышь!.. Ну, и я… Он еще говорил, там есть река, пруд. Мы уедем подальше, на реку. Батюшки! Да неужели это скоро?.. Ох, ты!..» – Николай Кораблев даже задохнулся.
Ты что, Николай Степанович, бледность какая в твоем лице? – обратился к нему Сиволобов и, увидав особенный блеск в его глазах, проговорил: – А-а-а, понимаю! Знаешь, чего? – чуть погодя, снова начал он. – Я вроде посаженого отца у вас буду. Как же? Два с лишним года ты с женой не виделся, это ведь вроде заново женился. Посаженый отец должен быть? А потом, когда война кончится, ты приезжай ко мне и вроде посаженого отца будешь. Согласен? Вижу, согласен.
Дойдя до леса и первым вступив в него, Ермолай сказал:
Отсюда до Ливней – плевое дело: километров пятнадцать.
Сиволобов, увидав, что у того в глазах такой же особенный блеск, как у Николая Кораблева, спросил:
В баню, значит?
Ага!.. – растянуто и наивно произнес Ермолай. – В баню. Прямо на полок. Попарюсь, кваску отопью и еще попарюсь. Груше скажу: «Парь в обе руки. Хлещи, не жалей сил!»
Ну и что же? – скрывая смех, кинул Сиволобов. – Только это и будет – попарь?
Экий ты! Ай маленький, не знаешь, что еще будет?
«Как у них все это просто!» – думал Николай Кораблев, слушая то Ермолая, то Сиволобова.
Сиволобов, проходя по дну оврага, заросшего цепкой крапивой, хмелем, рассказал, что у него на Волге в колхозе остались жена и пятеро ребят.
У нас с Шуренкой долго производство не налаживалось, – говорил он полушутя. – Появился один – доктор теперь, – а потом нет и нет ребятишек. Лет десять прожил – нет. Пятнадцать живем – нет. А потом как пошло: год-полтора, глядишь, в зыбке новый запищал. Так пятерочка у меня.
Как же это ты наладил производство-то? – удивленно спросил Ермолай.
А как-то само собой пошло. Пошло и пошло. Таких ухачей натаскала, что ахнешь! Особенно самый младший – Васека, – и, спохватившись, добавил: – Недавно жена открытку мне прислала. Не письмо, а открытку. Пишет то да се, мыла недостача, соли маловато, керосину нет, а под конец и ахнула: «Петенька, приезжай скорее, двоих я тебе рожу!»
6
Потом они шли молча, остерегаясь нарваться на случайный патруль. Но лес был пуст. Казалось, отсюда было изгнано все: и звери и птица, – только муравьи деятельно, хлопотливо воздвигали свои высокие кучи-пирамиды. Ермолай все так же скрипел деревянной ногой, крутясь по оврагам, по заброшенным тропам, то и дело останавливаясь, прислушиваясь, сворачивая куда-то в сторону… Под конец Николаю Кораблеву даже показалось, что Ермолай сбился с пути, и он шепотом сообщил об этом Сиволобову. Тот покачал головой и уверенно ответил:
Не сомневайся! К жене ведь своей идет: глаза завяжи, пусти – все одно отыщет.
Ну и очень даже хорошо! – облегченно и радостно проговорил Николай Кораблев, уже представляя себе село Ливни.
Он представлял себе это село по-особому, как это иногда бывает во сне. Небольшие улочки, усыпанные домиками, за селом разливы воды, а на водах столько красок: голубых, розовых, синих! Краски эти то и дело меняются, перемешиваются… И всюду Татьяна! Куда бы он ни посмотрел, всюду Татьяна!..
Ну, вота-а-а! – вдруг остановившись, закричал Ермолай. – Дома-а-а-а! Это поле наша-а-а! – Он показал рукой на лесную поляну, заросшую полынью, и тут же притих, недоуменно произнеся: – А чего это они ее забросили? Тут земля – хлеб сплошной. Гляди-ка, Петр Макарыч, – обратился он к Сиволобову. – Не пахана года два? А-а?
Они склонились, раздвинув высокую, жирную полынь, поковыряли землю, поднялись и почти в один голос сказали:
Действительно, два года не пахалась.
Ну да! – оправдывающе произнес Ермолай. – Мужиков-то на селе нет, колхоз-то немцы, видно, разогнали. Ну, ничего. Наладим! – вдохновенно добавил он. – Наладим! Колхоз наладим, землю запашем, ребятишек произведем! – и, облегченно засмеявшись, шагнул вперед.
И опять они шли молча. Ермолай шагал быстро, вдавливая окованным кончиком деревянной ноги влажную землю на глухой тропе. Если бы ему приставить крылья, он, наверное, вспорхнул бы и полетел. Да и сейчас он машет руками, как крыльями, помогая себе.
Впереди завиднелся просвет.
Ермолай, не в силах выговорить, повернулся и, кивая вперед головой, весь улыбаясь, как бы кричал:
«Дошли!.. Сейчас… Во-он оно, село-то наше!»
Лес оборвался. Под уклон тянется поле. Внизу огромный пруд. Зеленые, густые и кудрявые ветлы склонились над водой! А за прудом?..
Ермолай снова повернулся к Николаю Кораблеву и Сиволобову. Недоуменно и даже с какой-то злобой посмотрел на них, затем шагнул и, подпрыгивая на здоровой ноге, побежал вниз, туда, за пруд.
Села не было. На месте хат виднелись полуобгорелые остатки, торчали закоптелые и уже развалившиеся трубы печей. Светились на солнце, как плешины, груды золы, прибитые дождем. Улица и особенно дворы заросли густой крапивой, полынью и лопоухим репейником. Дорога затянулась илом… И на ней ни единого следа. На базарной площади почерневшая виселица. Неподалеку от нее рассыпавшийся скелет.
«Не Груша ли?» – мелькнуло у Ермолая.
«Не Татьяна ли?» – мелькнуло у Николая Кораблева.
И они оба кинулись к скелету, затем, нагнувшись, долго рассматривали его. Николай Кораблев выпрямился, сказал:
– Нет! Это мужчина… – и посмотрел на Ермолая.
Тот, нагнувшись, выкинув назад деревянную ногу, как пушку, и, глядя снизу вверх, спросил:
– А кто?
– Разве сейчас узнаешь, кто?
– А как ты узнал, что это мужик?
– По бедренной кости. Видишь, эта вот кость называется тазобедренной. У женщин она шире.
– Вишь ты, наука! – по-детски наивно произнес Ермолай. – А может, это мой отец?
Да, это действительно был скелет его отца-старика Ермолая Агапова, о чем не знал этот – второй Ермолай. Сейчас он выпрямился, посмотрел вдоль улицы и недоуменно, как больной, очнувшись после потери сознания, сказал:
– Эх, ты! Где я жил-то? Прошли, что ль, двор-то, или не дошли? Разыщу-ка! – и пошел, оглядываясь на обе стороны.
Сиволобов сказал ему вслед:
– Ермолай, ты показнись здесь малость и айда к нам: мы во-он там, на горе, у лесочка, ждать тебя будем.
Сиволобов и Николай Кораблев пересекли овражек, поднялись в горку и сели на опушке соснового бора. Они сели на старые пни, совсем не зная того, что скелет на дороге – это останки старшего Ермолая Агапова и что вот сюда, к Ермолаю Агапову, когда-то приходила за советами Татьяна.
Сев, Николай Кораблев опустил голову на руки и, еле слышно простонав, застыл. Сиволобов снова посмотрел на мертвое село. Там носился ветер, колыхая крапиву, полынь, лопоухий репейник, навязчиво сдирая корку с прибитой золы. Да еще ковылял из стороны в сторону Ермолай, отыскивая свой двор. Иногда он запевал, но песня походила на волчий вой.
Обезумел Ермолай: как над могилой воет! Может, сходить, оторвать его от могилки?.. Да и ты вот… Ах, ты! Как же теперь, Николай Степанович?..
Да ведь он сказал: «Она жива», – глухо и еле слышно проговорил Николай Кораблев.
– Кто сказал? – обрадовавшись тому, что Николай Кораблев заговорил, оживленно спросил Сиволобов.
– Яня Резанов, Яков Иванович, партизан. Ведь он мне совсем недавно говорил… А может, и село-то только что сожжено?
– Ну что ты? Год, а то и больше: крапивой все заросло.
– Яня Резанов!.. Яня Резанов!.. – пробормотал Николай Кораблев.
Где-то далеко ухнула артиллерия. Сиволобов, прислушавшись, сказал:
– Наши застукали. Двинулись на Брянск. Эх! Гляди-ка! – вскрикнул он и дернул за рукав Николая Кораблева.
На них, отрезая их от Орла, цепью шли немцы, держа наизготовку автоматы.
– Партизан шарят… – шепнул Сиволобов, еще не зная, что предпринять.
А перед Николаем Кораблевым ярко, как будто это происходило сейчас, встало: озеро на Урале, Змеевый остров и то подводное течение, которое захватило их обоих с Лукиным и бросило в свирепый круговорот… и он потянулся к автомату, шепча:
– Отбиваться надо.
1946–1947
