Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)
1
Анатолий Васильевич обладал изумительной памятью: раз прочитав книгу, он содержание ее запоминал навсегда, так же хорошо он помнил и людей, с которыми приходилось сталкиваться; или, например, стоило ему побывать в той или иной местности, и он уже в любое время мог представить ее себе, да не вообще, а с деталями: где и какие повороты на дороге, овраги, канавки, перелески.
Этому татарин Ибрагимов меня научил, – иногда говаривал он.
Когда-то давно, лет сорок тому назад, в селе Явлейке жил татарин Ибрагимов. Отсюда он раскинул свою торговую сеть на весь Хвалынский уезд, что тянулся от Волги в глубь правобережья. Сначала он сам скупал тряпки, битые чугунки, лом-железо, а потом подобрал одного паренька, другого, третьего, и под конец у него работало восемнадцать ребят, таких же расторопных, сообразительных и предприимчивых, как и Толька Горбунов. Каждому пареньку он давал лошадь, запряженную в телегу или сани, смотря по времени года, мешочек с деньгами – десять рублей звонкой монеты: копейки, гривны, пятаки – и рассылал ребят во все концы уезда. Особых контролеров он не имел, но и обмануть его было трудно. Когда тот или иной паренек возвращался с «промысла», Ибрагимов сам открывал перед ним ворота и, впуская во двор телегу или сани, загруженные товаром, громко причмокивая, приветствовал:
Ай! Кунак! Кунак! Дорогой гость будешь. Салма есть. Жеребенка есть, – и, взяв коня под уздцы, вел его к сараю.
Тут, разложив на деревянном прилавке связанные тряпки, донельзя поломанные утюги, ухваты, изуродованные топоры, битые чугунки и прочая, прочая, прочая, он немедленно из хозяина превращался в покупателя.
Сколько за такую штукенцию, князь, просишь? – пренебрежительно произносил он, вертя в руках сверток тряпок или изуродованный топор, и, узнав цену, морщился, но хлопал рука в руку. – Дорого, но берем. А сколько за такую штукенцию, князь? – и, если за «штукенцию» князь «загибал», Ибрагимов начинал ворчать, тихо и предостерегающе, как волкодав на цепи при приближении Брага, потом вдруг срывался на визг: – Ты не купец! Ты – бога нет, совесть нет. Пятак? Батюшки мои, матушки! Пятак – деньги. Ух, сколько деньги! Яман! Яман! – визжал он, откладывая дорогую «штукенцию» в сторонку.
И всякий паренек должен был в точности помнить, у кого куплен «дорогой товар», где живет тот человек, как его фамилия, какой он на вид. Забрав с собой «дорогую штукенцию», Ибрагимов отправлялся к продавцу, живи тот хотя бы за пятьдесят верст от Явлейки.
Это была такая тренировка! – вспоминал Анатолий Васильевич.
Но ведь у тебя хорошая память была, когда ты учился в школе, – поправляла его Нина Васильевна.
Да. Память у него была хорошая и раньше, когда он учился в школе, но ему учебу пришлось оборвать в пятом классе: отец во время половодья утонул в реке вместе с лошадью, осталась мать, больная туберкулезом. Нужда толкнула к татарину Ибрагимову.
У Ибрагимова Толя пробыл три года. За это время он так натренировал память, что когда, по совету местного учителя Курбатова, начал готовиться в шестой класс Хвалынской мужской гимназии, то в течение четырех месяцев не просто подготовился, но и блестяще выдержал все экзаменационные испытания, поразив директора и преподавателей своей необычайностью.
Видишь, тебя приняли в гимназию, куда плебеям доступа нет. Ты плебей из плебеев: беден, как засохшая крапива, но тебя приняли… за твое умственное богатство, которого они не видят: считают тебя вундеркиндом, – сказал ему после экзаменов учитель Курбатов.
Что это такое – вундеркинд?
Чудо-юноша. И они будут тебя показывать всем, как забавную диковинку.
А я не пойду на показы. Я имею право учиться, как и все! – с пылом возразил Толя.
Эх, милый, – с тоской произнес Курбатов, – обух соломинкой не перешибешь. Сначала превратись в силу, тогда бей, да не один. Ну, об том тебе еще рано. Советую: пока терпи, а потом припомни.
Так и было. Директор гимназии, некто Никифоров, кудрявый, лысеющий «хохотун», как звали его гимназисты, иногда приглашал местных тузов во главе с попечителем – купцом первой гильдии Калашниковым. Тузы, предварительно выпив в директорской, входили в зал, рассаживались, и тут Никифоров показывал им «Фокусы-мокусы вундеркинда».
Вот он. Вот чудо природы! – похохатывая, вскрикивал он, когда Толя появлялся в зале. – Сию минуту мы вам, господа отцы города, покажем изюминку. Слушайте, Горбунов, а вы, Иван Игнатьевич, – обращался он к преподавателю словесности, – прочтите из сборника любое стихотворение.
Преподаватель словесности выполнял просьбу директора, а Толя Горбунов, напрягая память, в точности декламировал стихотворение. Все ахали, охали, подчеркнуто хвалили «вундеркинда», а попечитель гимназии купец Калашников произносил свое постоянное:
Далеко пойдет паренек. Завидно. К примеру, в цирке выступает или в балагане. Мешками деньги домой таскать будет.
С Калашниковым все соглашались, особенно местные тузы.
Но однажды математик Кулаков раздельно, будто решая какую-то сложную задачу, сказал:
Да-с. Пойдет. Если… если не свихнется. Были случаи, – продолжал он в наступившей тишине. – Выдающиеся способности по математике, в области искусства – музыки, например. В детские, конечно, годы. А потом? В семнадцать, восемнадцать лет – пустомеля: простых действий арифметики не знает, простую ноту не возьмет.
Директор весь сморщился, будто прорванный резиновый мяч.
Ах! – вскрикнул он. – Вы опять за свое, Николай Ивано-о-вич, – презрительно подчеркнул он «Иванович» и в отчаянии ринулся: – Какое нам дело до того, что с ним будет в семнадцать лет? Не правда ли, господа? Не правда ли, господин попечитель?
И никто не видел, как от стыда и унижения сгорал Толя.
2
С математиком Кулаковым и сошелся Анатолий Горбунов. Вдвоем на квартире Кулакова они часто засиживались допоздна, решая ту или иную сложную теорему. Именно здесь Анатолий познал поэзию математики и решил после окончания гимназии поступить в Московский университет, на физико-математический факультет. Да. Да. Вот еще несколько месяцев учебы, затем сдаст экзамен на аттестат зрелости, потом два месяца каникул, и осенью он наденет костюм студента. От тряпичника – в университет! А потом? Потом он станет «выдающимся математиком». И тогда? Тогда – это уже затаенная мечта самого Анатолия Горбунова, – тогда он женится на Нюрочке, дочке Кулакова. Она тоже оканчивает гимназию. Какая она чудесная, эта Нюрочка: глаза у нее с обжигающим блеском, голос мягкий, теплый, а походка неслышная!
И все эти мечты были нарушены неожиданно и жестоко. Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда он намеревался отправиться в Москву, чтобы там поступить в университет, его призвали в армию как рядового и определили в запасную роту. И все рухнуло. Все. Осталось: «Раз-два. Левой. Левой. Коли. Беги. Прыгай». Нет. Нет. Как только закончится война, он уедет в Москву и поступит в университет. А война, говорят, вот-вот закончится. Ну, еще месяц, ну, два-три… Но прошел месяц, другой, третий, а на шестой Анатолия Горбунова отправили на фронт, и тут, как знающего математику, его перевели в артиллерию. В артиллерии он и заслужил звание унтер-офицера. А потом? Потом, в тысяча девятьсот семнадцатом году, по всей стране пронеслась народная буря – революция. Куда идти? С кем остаться? Против кого биться? Обратиться бы к старому учителю Курбатову, но того в тысяча девятьсот пятнадцатом году сослали куда-то на Север. За что? Анатолий Горбунов не знал. И вот в один весенний день к нему пришло письмо.
«Толя! Ты мне дороже сына, – писал учитель Курбатов. – Я вернулся домой и отсюда пишу. Ты теперь сильный. Но вспомни нужду, унижения, какие претерпел в гимназии, и становись в ряды большевиков, партии Владимира Ильича Ленина. Я его знаю: он народ не подведет».
Солдатский полковой комитет – и во главе Анатолий Горбунов. Затем бурные дни в Питере. Встреча с Лениным в Смольном. Ленин заговорил с ним, как со старым знакомым.
Ага! Это вы, товарищ Горбунов, – и пожал ему руку. – Спасибо от всего пролетариата и от партии: разгромили вы хлюпиков Керенского… А теперь приехали сюда с товарищами-солдатами? Помогайте, – и, громко смеясь, спросил намеренно по-волжски: – Одолем или не одолем? – и тут же серьезно сказал: – Одолеем. Непременно буржуазию одолеем.
Затем в боях от Царицына до Черного моря как командир полка прошел Анатолий Горбунов. Отсюда он вернулся на Волгу, в город Хвалынск, чтобы повидать ту, о которой мечтал. И он встретил ее – Нюрочку. Преждевременно постаревшая, брюзжащая на революцию, она только и сказала:
Проклинаю… вас вместе с ними.
А математик Кулаков, словно помешанный, зыркнул на него глазами и таинственно произнес:
Слыхал и в точности знаю – большевики по всем крупным городам расставили виселицы. Сто фабрик перевели на выработку железных виселиц. Железных, чтобы не сгнили, заметьте.
Все-все, как по книге, читает Анатолий Васильевич. Вот снова Москва. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Отгремели пушечные раскаты. Страна вступила в полосу мирного труда. Тут бы и уйти из армии, но вызвал Сталин, посоветовал:
Математики у нас найдутся. Ученые военные нам позарез нужны. Поступайте в академию.
И военная академия окончена. Встретился с Ниной Васильевной – с лучшим товарищем в горестях, бедах и радостях. Но сбросить бы военный мундир. Конечно, теперь поздно поступать в университет. Какой уж университет, когда вот-вот хлопнет сорок пять лет! Осталось одно: забраться куда-нибудь под Москву или на юг, построить дачку, приобрести библиотеку, заняться чтением, а главное – математикой…
В тысяча девятьсот тридцать девятом году Анатолий Васильевич снова встретился со Сталиным и сказал:
Иосиф Виссарионович, мне скоро пятьдесят…
Что ж, юбилей справим.
Спасибо. Но, может быть… Может быть, отстать от военного дела? Все-таки тянет любимое – математика.
Сталин некоторое время расхаживал по кабинету, раскуривая трубку, затем проговорил:
Хорошо.
Анатолий Васильевич радостно подумал: «Вот и я у себя: математик».
Хорошо, – повторил Сталин. – Мы, конечно, во много раз стали сильней старой России… но… но ведь капиталисты еще не слабее нас? Вы уйдете из армии, займетесь математикой – любимым делом. Неплохо. Другой уйдет из армии, займется историей – любимым делом. Неплохо. Третий уйдет из армии, займется географией – любимым делом. Неплохо. Разве среди нас есть такие, для кого война – любимое дело? Мы люди мирного, творческого труда: перестраиваем общество на коммунистических началах. Хорошее дело. Но капиталисты ненавидят нас и готовят на нас войну. И навяжут нам ее, хотим мы этого или не хотим. Нет, не советую вам уходить из армии. Придет время, займетесь и математикой, а я буду приезжать к вам и выслушивать вас, – дружественно закончил Сталин.
И вот снова война – свирепая, страшная.
Любил ли он, Анатолий Васильевич, военное дело так же, как, например, любил математику? Нет. Военное дело для него являлось обязанностью, священным долгом перед народом, перед партией… а так – построить бы где-нибудь дачку, приобрести библиотеку и читать, читать. Читать и работать над математическими проблемами.
3
Нет, мы обязательно заимеем дочку или сына, Нинок, – проговорил Анатолий Васильевич, поднимаясь с пруда в гору, ведя под руку Нину Васильевну, чувствуя себя при этом совсем молодым.
Нина Васильевна соглашается и еле слышно смеется.
Ты знаешь, Нинок, недавно указ вышел: генералам в отставке отводится гектар земли под дачу. Представляешь, гектар? Это такой обширный участок! Мы попросим где-нибудь на юге.
В Сочи, Толя.
Нет. Лучше в Гурзуфе. В Сочи комары.
А в Гурзуфе?
Говорят, там нет такого добра.
Ну в Гурзуфе, – соглашается Нина Васильевна. – Как только закончится война, так и переедем в Гурзуф.
Все это, конечно, слышит Галушко. Он идет позади них и про себя решает:
«Мы с Грушей туда же переедем. Генерал не покинет нас. Ну как же? Войну вместе, а тут – прочь? Да и что они без меня сделают? Какую уж там дачу – шалаш не построят».
Анатолий Васильевич, как бы подслушав думы Галушко, поворачивается к нему.
А ты, Галушко! Поедешь с нами? Конечно, и Грушу возьмем. Или без Груши? Может, другая приглянулась?
Галушко стесняется, опускает глаза и от волнения не говорит, а шепчет:
– Со всим хозяйством з вами, товарищ генерал, – встрепенулся: – Товарищ командарм, к вам офицер от командующего фронтом.
Из машины выбрался офицер связи от Рокоссовского.
Товарищ генерал-лейтенант. Важнейшее сообщение.
Всякий раз при появлении офицера от Рокоссовского у Анатолия Васильевича усиленно начинает биться сердце: офицер вез что-то особенное. Сейчас сердце забилось еще сильнее: сам Анатолий Васильевич ждал особенное. Вот почему он торопливо произнес:
Нина, иди собирай обед.
Нина Васильевна и Галушко послушно скрылись в хате, а офицер и Анатолий Васильевич отошли в сторону. Офицер полушепотом сообщил:
От Верховного Главнокомандующего получено: «Между вторым и шестым июля немцы выступят». Все, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите идти?
Анатолий Васильевич ничего не ответил и пошел с хату, вдруг согнувшись, как будто на него свалилась тяжесть. Войдя в комнату, он, через силу улыбаясь, проговорил:
Ага! За столом уже? Давайте! Давайте! Проголодался я. Кстати, какое сегодня число? Ага. Второе. Завтра третье, четвертое, потом пятое, десятое. Хорошо. Очень хорошо. Где же витамин, Груша? Что, мне самому за ним бежать? – тоненько и обиженно вскрикнул он.
Бутылочка с витамином стояла на столе, только не на обычном месте, около прибора Анатолия Васильевича, а чуть в сторонке. Макар Петрович подал ее Анатолию Васильевичу, и тот, не извинившись перед Грушей, начал капать жидкость в рюмку. Все удивленно, встревоженно посмотрели на него, особенно Нина Васильевна, но никто ничего не сказал. Так, в молчании, и прошел весь обед. А когда обед кончился, Нина Васильевна осторожно, словно боясь кого-то этим потревожить, пододвинула Анатолию Васильевичу карты. Тот машинально взял колоду, долго с треском мял ее, затем вдруг раздраженно проговорил:
Опять Макара Петровича в дураках оставить? Ничего: он и без этого может остаться, – затем чуть помолчал, неопределенно крякнул: – Да-a. Так-то вот. Макар Петрович: сидишь у себя в кабинетике, плетешь-плетешь и забываешь, что на тебя тоже плетут… да еще Гудериана позовут, – и, стараясь сдержать раздражение, повернулся к Николаю Кораблеву, мягче сказал: – Гудериан у них есть, танками заправляет. Неглупый мужик. А Макар Петрович думает: наплету-ка я на Гудериана и на всех Шмидтов, да и буду посиживать сложа руки.
Макар Петрович за год совместной работы с Анатолием Васильевичем прекрасно узнал его характер и в интересах дела многое ему прощал. А сейчас он понимал, что командарм, получив какое-то важнейшее сообщение от Рокоссовского, весь сосредоточился на этом сообщении, но чтобы не показывать всего того, что творится на душе, он напал на него, на начальника штаба. Чтобы поддержать разговор в этом направлении, видимо, очень нужном для командарма, Макар Петрович намеренно мрачно проговорил:
Вместе плели!
Вместе? Точно. Может, вместе и в дураки попадем. Нет, не в дураки, а в преступники! Нам ведь с вами, Макар Петрович, армию доверили – десятки тысяч людей, огромнейшее вооружение, гигантское хозяйство, и наказ народа – защищайте отчизну, выгоните врага с родной земли, не то проклянем мы вас. А мы с вами всю армию можем кинуть в такую бездну… Откуда… откуда… – Он не нашел слова и, отбросив колоду карт, вскочил со стула, прошелся туда, сюда, затем вскинул голову: – Отчизна? Вот эти люди и есть отчизна!
«Ага. Значит, дан приказ о наступлении, – решил Макар Петрович и, внутренне рассмеявшись, победоносно посмотрел на командарма. – А все-таки ты все выдал, Анатолий Васильевич», – мысленно проговорил он.
Николай Кораблев не видел еще таким Анатолия Васильевича, но понимал, что раздражение это не от прихоти, не пустяковое, что с Анатолием Васильевичем творится что-то серьезное, большое. Поймав взгляд Нины Васильевны, он еле заметно пожал плечами. Та опустила глаза и, предполагая, что она и Николай Кораблев здесь лишние, сказала:
Николай Степанович! Может, мы с вами погуляем? Так хорошо на пруду. Мы только что были там.
Это еще что за бегство? Или окончательно хочешь взвинтить меня? – У Анатолия Васильевича даже затряслись пальцы на правой руке, и он, побарабанив ими по столу, зло и оскорбительно сказал: – Ну что, мало? Мало? Ты еще добавь!
Нина Васильевна вспыхнула: глаза ее стали принадлежать только ему, улыбка – только ему, открытые губы – только ему, и она, положив руки ему на плечи, тихо произнесла:
Толя, родной мой, – и, спохватившись, что они в комнате не одни, заговорила о том, что ей только что пришло на ум: – Я всегда удивлялась твоей памяти, а вот когда сели за карты, я просто была поражена: как это ты каждую карту помнишь.
Анатолий Васильевич сразу отмяк. Обняв Нину Васильевну и глядя на Николая Кораблева, он проговорил:
Ну вот, от жены получил похвалу, а они редко мужей хвалят, – легонько оттолкнув Нику Васильевну, добавил: – Эх, ты! Дипломат мой, – затем снова обратился к Николаю Кораблеву: – А вам, раз попали на фронт да забрались На квартиру к таким генералам, как мы, конечно, надо кое-что знать… и не из уст банщика Ермолая. Он вам, поди-ка, плел-плел. Занозистый мужик, дотошный: все хочет знать, о всем расспрашивает, а потом разбалтывает. Ну и городишь ему, чтобы не обидеть, какую-нибудь околесину. А вам надо знать в точности, – он чуть подумал: – Ведь мы через вас обязаны отчитаться перед народом. Приедете на Урал, скажите там, что здесь не бездельники.
Я бы еще хотел посмотреть моторы… как они тут… в работе?
Анатолий Васильевич недоуменно пожал плечами.
Чего же их смотреть? Они, как и все остальное, в невероятнейшем напряжении находятся во время боя, а мы восемнадцатый месяц улучшаем позиции да готовимся к бою. Танковые стычки были, но давно. Нет. Вот бой начнется, тогда и смотрите.
Николай Кораблев хотел было сказать: «А когда же начнется бой?» – но счел, что так спрашивать нельзя, и поэтому задал наводящий вопрос:
Я ведь здесь больше месяца не пробуду.
Анатолий Васильевич скупо кинул:
Успеете. А теперь пойдемте к Макару Петровичу.
4
Хата, в которую они вошли, мало чем отличалась от многих деревенских. Она была разделена на две комнаты – переднюю и заднюю. Передняя начисто побелена, по бокам вместо деревенских скамеек стояли венские стулья, посредине огромный стол, в углу кровать – простая, железная, порыжевшая от ржавчины. На кровати лежал, видимо, жесткий тюфяк, потому что одеяло прилипало к нему, как к каменной плите. Во втором углу телефонные аппараты, такие же, как и в комнате Анатолия Васильевича, и мрачно-черный несгораемый шкаф, а на стене огромная оперативная карта задернута шторой.
В эту комнату заходили только некоторые. Даже адъютант Макара Петровича, прежде чем войти, должен был попросить разрешения. Уходя же отсюда, Макар Петрович строго приказывал часовым: «Никого не пускать», как бы боясь, что кто-нибудь войдет, осмотрит плоский тюфяк и по этому определит, о чем думает Макар Петрович и какие тайны хранятся на его сердце.
Сейчас Макар Петрович, отдуваясь (командарм ходил быстро, и начштаба еле поспевал за ним), достал из несгораемого шкафа толстенный портфель, расстегнул и, положив на него руки, открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но так и не сказал, очевидно, придерживаясь правила, что молчание – золото.
В комнате наступила тишина. Было слышно, как, переминаясь у стола, поскрипывает сапогами Макар Петрович. Анатолий Васильевич о чем-то думал, глядя в окно, затем посмотрел в глаза Николаю Кораблеву – долго, проникающе:
Знаю, Николай Степанович, для вас тайна есть тайна. А у нас буквально все тайна. Все. Понимаете? Если вы обладаете воображением, а я в этом не сомневаюсь, то можете себе представить, сколько вьется около нас шушеры, а среди нее немало и матерой сволочи. Мышку можно узнать по хвостику, а тайну – по одному, случайно оброненному слову.
Я ничего не видел, я ничего не знаю: я гражданский человек, – быстро ответил Николай Кораблев, не опуская глаз.
Вот именно: «Я ничего не знаю, я ничего не понимаю: я гражданский человек». И имейте в виду, раз вы были в этой комнате, к вам будут лезть с расспросами.
Понимаю.
После этого я вам полностью доверяю. Так ведь, Макар Петрович?
Тот пожевал толстоватыми губами и кивнул головой.
Видите, какой у меня начальник штаба: лишнего слова не произнесет. Кивнул – и все. А что это: то ли он согласен, что вам можно доверять, то ли правда то, что я говорю о тайне, то ли то, что к вам будут приставать с расспросами?
Все, – сказал Макар Петрович и снова пожевал губами.
Видали? Ну, ладно. Пока собираются генералы и полковники, я вам кое-что поясню, Николай Степанович, – и Анатолий Васильевич подвел его к карте. – Видите, как тут все разрисовано? Говорят, Орловско-Курский узел. Это не совсем точно. Здесь дуга, вернее две дуги. Вот это Орловская дуга. Она лежит колечком к нам и тянется примерно с северо-запада на Мценск, с Мценска по реке Зуша на село Тяжи, затем уходит снова на запад, вплоть до Черни. А вот новая дуга – Курская. Эта дуга лежит колечком на запад и тянется примерно от Черни через Рыльск – Сумы на Белгород, – Анатолий Васильевич чуточку помолчал, дав возможность Николаю Кораблеву рассмотреть карту, и снова заговорил: – С военной точки зрения выгоды с той и другой стороны равноценны: они могут ударить с Рыльска на Курск.
Ничего подобного, – произнес Макар Петрович так, как будто дело касалось его чести. – Со стороны Орла на Курск и со стороны Белгорода на Курск.
Анатолий Васильевич в упор посмотрел на него.
Зря держим человека здесь: ему бы работать в генеральном штабе, – и продолжал, словно никакой реплики и не было. – С Рыльска на Курск… Прорвав тут линию нашей обороны, расчленив фронт, они ринутся…
Не ринутся, – снова вступился Макар Петрович уже более сердито.
Но ведь есть же данные, что они готовятся к удару со стороны Рыльска! – прикрикнув, проговорил Анатолий Васильевич.
Демонстрация. Обман, – все так же упорствуя, Еозразил Макар Петрович и, подойдя к карте, стал тщательно вычерчивать стрелу от Орла на Курск; вычертив ее (аккуратно, с ровными загибами к острию), он сказал: – Вот так ударят, – и тут же вычертил новую стрелу со стороны Белгорода на Курск. – И вот так.
Анатолий Васильевич, видимо, хотел сказать какое-то злое слово: глаза у него задрожали, а губы вытянулись, но сдержался, чуть подождал, затем, встряхнувшись, проговорил:
Возможно, они ударят со стороны Орла и Белгорода на Курск. Я говорю с вами, Николай Степанович, на гражданском языке, чтобы было понятней. Возможно. Тогда при удачном прорыве вся наша группировка, стоящая западнее Курска, попадет в мешок. Разгромив эту группировку, они ринутся на Каширу, Рязань и таким же путем захлестнут Москву.
От мысли захватить Москву еще не отказались? – спросил Николай Кораблев и спохватился, видя, как Анатолий Васильевич моргнул, как бы говоря: «И этот лезет с неумными вопросами», – но тот спокойно ответил:
Увлекательная штука – взять Москву. Но… но мы тоже можем ударить по их орловской группировке с севера и юга, и тогда они окажутся в мешке.
А силы есть? – снова не выдержав, спросил Николай Кораблев.
Ну, а как же! Силы? Что это значит – силы? Это не значит только танки, пушки, самолеты, бойцы. Современная война – это не война времен Кутузова. Здесь, на огромнейшем протяжении… ну, километров на четыреста – пятьсот, – Анатолий Васильевич начал водить тупой стороной карандаша вдоль линии Орловско-Курской дуги. – Здесь у нас всюду от трех до семи линий обороны. Что это значит? Это значит, что на очень большую глубину все изрыто окопами, блиндажами, усеяно минами, опутано колючей проволокой, тысячи жилых пунктов, возвышенностей превращены в так называемую круговую оборону. Чтобы пройти где-либо здесь вражеской пехоте, например на линии нашей армии, надо сначала все эти окопы, блиндажи, минные поля, рвы, – все это надо сначала взорвать.
А у них? – уже осмелев, спросил Кораблев.
У них? То же самое.
Но ведь они… вы простите меня, Анатолий Васильевич… может, это все наивно… Но ведь они могут нащупать слабое место в нашей обороне и неожиданно хлынуть в это место.
Слабых мест нет, – уверенно ответил Анатолий Васильевич, – а относительно неожиданности в начале данного наступления… – Он улыбнулся и задал вопрос Николаю Кораблеву: – Ваш завод где находится?
В городке Чиркуле.
Скажите, например, можно в течение недели неожиданно перенести завод в другое место и выпускать там моторы?
Ох, нет! Год понадобится.
А тут хозяйство неизмеримо больше вашего. Страна нам прислала сюда столько, что если бы все это повернуть на мирное строительство, мы воздвигли бы два-три новых Орла. Как ты думаешь, генерал? – обратился он к Макару Петровичу.
Пять, – сказал тот и повторил: – Пять.
Подсчитал. Не три или четыре, а пять. Так вот какое хозяйство, Николай Степанович… если не больше, – чуть подумав, сказал Анатолий Васильевич. – Ваш завод невозможно неожиданно перенести в другое место, а здесь в начале наступления подобная неожиданность немыслима: удары для прорыва накапливаются месяцами; месяцами стягиваются пушки, минометы, пулеметы, танки, самолеты, подвозятся снаряды, горючее, войска, продовольствие, строится встречная оборона. Неожиданно перекинуть все эти колоссальнейшие материальные и людские силы немыслимо… Иначе – авантюра.
Да ведь в конце концов война и есть авантюра: военачальнику разрешено все – обман, подкупы, убийства, неожиданные выступления, – проговорил Николай Кораблев, все еще не отрывая взгляда от карты.
О-о-о! Нет. Война – это наука, с такими же законами, как и математика: военачальник должен разбить противника до выступления. Он этого не сможет сделать, если будет руководствоваться только обманом, подкупами. Обман, подкупы, убийства – это десятистепенное. У Гитлера на первом месте обман, подкупы, убийства, другими словами – авантюра… И такая авантюра непременно приведет к краху, – и в то же время командарм подумал о том, что у врага мощная техника и армия его еще очень сильна.
А чего же вы так волнуетесь? – заметив замешательство командарма, проговорил гость.
То есть? – недоуменно спросил Анатолий Васильевич.
Раз вы уверены в крахе противника, почему же так волнуетесь?
Анатолий Васильевич отступил на шаг от Николая Кораблева и, тоненько улыбаясь, окинул его взглядом:
Почему я волнуюсь? Нет, это не то – «волнуюсь». Я чрезвычайно напряжен, потому что мы собираемся выступать на сцену и нам надо все предвидеть, все учесть.
Николай Кораблев понял, что Анатолий Васильевич сейчас находится в таком состоянии, когда у него обо всем можно спросить, и он, без страха очутиться в наивном положении, стал быстро задавать вопросы, волнующие его самого:
А вы в точности учли силы врага?
Врага, который стоит перед нашей армией, – Анатолий Васильевич провел карандашом по карте против своей армии, – мы видим как голенького и знаем, какие у него силы, где расположены, чем вооружены, какова там оборона, кто командует – дурак или умный в военном отношении. Все это нам известно. И известно, что он еще очень силен, несмотря на то, что под Москвой получил сильнейший удар, и еще более сильный под Сталинградом.
И известно, где и когда враг выступит? – спросил Николай Кораблев.
Анатолий Васильевич некоторое время о чем-то думал, затем развел руки.
Хвастаться не буду: не знаю.
Николай Кораблев ждал, что командарм расскажет ему о самом главном: в каком месте и когда немцы выступят, – а тут «не знаю». Он посмотрел в глаза Анатолию Васильевичу и, видя, что глаза у того по-умному задумчивые, а не с хитрецой, решил про себя: «Нет. Он серьезен», – и растерянно пробормотал:
А тогда как же работать, воевать, если не знаешь? И никто не знает?
Эко, оторвал!.. Даже побледнел, – смеясь, проговорил Анатолий Васильевич. – Нет. Я уверен, Генштабу известно все. Понимаете, все: и где немцы сосредоточили основные силы, – стало быть, намерены нанести удары, – каковы их общие силы, и даже известно, в какой день и час они хотят выступить. Но ведь возможно и другое: Главное командование даст нам приказ выступать. И это возможно. Почему вы все время спрашиваете, когда немцы выступят, а не мы?
Я вообще спрашиваю: когда?
Когда? Этим интересуемся мы все и вся наша страна, – Анатолий Васильевич, как-то холодея, повернулся к Макару Петровичу, видимо намереваясь закончить разговор о состоянии на фронте.
Николай Кораблев, боясь именно этого, торопливо проговорил:
Простите за назойливость. Но план вам известен? План?
Анатолий Васильевич опять стал таким же – готовым к разъяснениям.
План? – спросил он в свою очередь. – Генеральный план наступления? Вижу, вы с ног до головы гражданский человек и думаете, если вам как директору завода известен генеральный план наркомата, да не только, полагаю, наркомата, то и нам известен генеральный план наступления, – он покачал головой. – Не-ет. Мы к этому не прикасаемся, как к святая святых. Такой план безусловно есть.
Николай Кораблев вздернул плечи.
Почему вы говорите гениален, если он вам неизвестен?
Анатолий Васильевич задумался, затем сказал:
Видите ли, я знаю, что в Генеральном штабе разрабатывают планы талантливейшие полководцы, что нам известно по побоищу под Москвой и особенно по Сталинградскому разгрому врага. А теперь вижу гениального коллективного полководца вот здесь, под Орлом. В чем это сказывается?.. Можно разработать очень талантливый план наступления, но он может остаться произведением военного порядка для потомства, если не будет подкреплен материальными и живыми силами. Материальные силы у нас ныне превосходны, мы ими блестяще оснащены.
А я еще видел, что двигается сюда с Урала, из Сибири.
Да только ли с Урала и из Сибири? Со всех концов страны двигаются к нам материальные силы. Их даете нам вы, под руководством партии. Но для проведения в жизнь гениального плана нужны не только материальные силы – пушки, танки, самолеты и прочая, прочая, но и главным образом живые силы, то есть люди, умело и беззаветно выполняющие волю автора плана. Эти силы нам тоже даете вы. Но обучать их приходится нам. К нам в армию идет человек сознательный, который любит жить, мирно и честно трудиться, а тут ему надо убивать… и умирать. Сейчас и живые силы у нас превосходны, – Анатолий Васильевич, радостно поблескивая глазами, чуть подождал и уверенно добавил: – Вот, судя по этим основным признакам, Николай Степанович, я и утверждаю: генеральный план наступления гениален, – он неожиданно смолк и, улыбаясь, стал внимательно смотреть в окно.
