Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
Иван Кузьмич с удивлением, как бы впервые видя его, посмотрел на Николая Кораблева и, отступив ка шаг, сказал:
– Сразили вы меня.
10
Часа в два дня в кабинет вошел Альтман, забинтованный, перевязанный, в больничном халате, и остановился в дверях, как привидение. Николай Кораблев посмотрел на него и строго проговорил:
– Это что за маскарад?
– Услыхал о вашем назначении и не могу лежать. Ну их к черту, докторов! – Но, увидев в углу рядом с Лукиным врача, зажал рот.
– А вот и мы, – сказал Иван Кузьмич, войдя в кабинет вместе со Степаном Яковлевичем, так же счастливо улыбаясь, как улыбается мать, ведя первый раз сына в школу.
Степан Яковлевич, поздоровавшись с Николаем Кораблевым, прокашлялся и положил на стол листочек бумаги. Николай Кораблев прочитал:
«Директору моторного завода Николаю Степановичу Кораблеву от начальника термического цеха Степана Яковлевича Петрова. Прошу во имя завода освободить меня от начальствования и вернуть инженера Лалыкина, а меня оставить заместителем, как я вполне справляюсь».
Прочитав, Николай Кораблев подумал:
«Какое благородство! И как они все понимают! И какие дела с ними можно делать!» – Подумав так, он повернулся к Альтману.
– Сбросьте халат. Пригласите к себе Ивана Кузьмича и Степана Яковлевича. Разберитесь во всех неполадках на заводе. Почему мы отстаем с программой? Знаю. Знаю, – быстро проговорил он, увидав, как Степан Яковлевич закачал головой. – Устранить неполадки вы не сможете, это наше дело, но указать на них вы сможете: вы их видите лучше нас.
Тут и поднялось что-то невообразимое.
Сосновский и Ершович еще не успели доложить директору, кого сократить из служащих ОРСа, как отовсюду послышались телефонные звонки. Первый Николаю Кораблеву позвонил председатель завкома и рекомендовал: «Не сокращать ОРСа». Потом по этому же вопросу кто-то позвонил из Чиркуля, затем из Угрюма – областного города Урала, потом звонили вообще какие-то люди, не называя своей фамилии, уже грозя Николаю Кораблеву.
– О-о-о! – воскликнул он. – Да тут целая корпорация. Дайте-ка список, – он еще раз посмотрел список служащих. – Сто восемьдесят два человека? Так. Оставьте восемьдесят. Хватит. И еще – всех мужчин, способных к физическому труду, перевести на производство и заменить их женщинами – теми, у кого кто-то есть на фронте. Эти будут знать, на кого работают, – и снова углубился в дела, вызывая людей, открыто советуясь по тому или иному мероприятию, составляя приказы о перемещениях. И кабинет заполнился людьми: одни уходили, другие приходили и «заседали» где-нибудь на диване, в уголке, на подоконнике.
Но вот вошла Надя и, расширенными, перепуганными глазами глядя на Николая Кораблева, сказала:
– Толпа. Работники ОРСа.
– Скажите им – принять не могу, пусть напишет каждый, что он хочет.
Надя вышла. Через какие-нибудь двадцать – тридцать минут она положила на стол перед Николаем Кораблевым кипу заявлений и улыбнулась.
– Как плохие ученики: все у одного содрали.
Николай Кораблев посмотрел несколько заявлений.
Работники ОРСа писали:
«Ввиду того что страна находится в войне против зверя-фашиста, исходя из патриотических идей, прошу меня оставить на работе в ОРСе бесплатно, то есть без жалованья».
– О-о-о! Жулики! – воскликнул Николай Кораблев. – Выгнать с завода.
– Совсем? – спросил Ершович, пуча, как рыба на берегу, глаза.
– Чтобы и духу не было… Да и не жалейте, а то самому придется плакать.
– Хорошо. Я подчиняюсь, – весь наливаясь кровью, заикаясь, проговорил Ершович. – Но… но это помимо моей воли.
– Я на то сюда и послан, чтобы диктовать вам волю. За откровенность спасибо… и всегда прошу быть таким: протестуйте, когда не согласны, но если уже мною принято решение, – выполняйте безоговорочно.
Глава десятая1
Прошло несколько месяцев.
Завод стал неузнаваем: двор очищен от мусора (его в течение двух недель возили и сваливали в овраг), дороги, тротуары заново заасфальтированы, в цехах посветлело, в столовых устранили очереди, усилили питание, – тогда в глазах у рабочих появилась задорная искорка… и завод задышал по-другому. Он напоминал собою человека, который после продолжительной и нелепой болезни вдруг выздоровел и, всем радостно улыбаясь, говорит: «А я уже одной ногой был в могиле. А теперь, ох, и силища же во мне!»
– Ну и хватка у вас львиная, – сказал Иван Иванович, восхищаясь работой Николая Кораблева.
Николай Кораблев не сразу ответил. Похвала, исходящая от Ивана Ивановича, была ему приятна, и, однако, он задумался:
– Львиная хватка, Иван Иванович, может быть у борца. Тому что? Схватил за шиворот – и через плечо… или у торгаша, капиталиста: цоп – и в карман. А у нас система-то другая.
– Очень тонкая и очень сложная.
– И новая, не имеющая столетнего опыта. Мне передавали, как однажды в Кремле на совещании Иван Кузьмич сказал: «Ежели рабочий только боится начальника, то он сделает, что полагается, но ежели любит, скажи ему: сверни гору – две свернет». Понимаете? Ведь там, по ту сторону нашей системы, о любви рабочих к своему начальнику – хозяину – и речи не может быть. А у нас, в системе нашего производства, оказывается заложено и это – любовь. Николай Кораблев рассмеялся. – Любовь и производство. Странное сочетание, не правда ли?
– Раздай им все – они и полюбят, – намеренно задирая, проговорил Иван Иванович, пряча глаза.
– Э-э-э, нет. В том и сила нашей системы, что не дадут растаскивать: вместо одного хозяина на заводе у нас их сотни, а то и тысячи.
Дверь приотворилась, вошла Надя. Она была в голубом платье, приобретенном год тому назад. Но тогда оно висело на ее еще полудетских плечах, теперь оно ее обтянуло, вырисовывая уже развитые бедра, грудь, плечи. По-домашнему тепло улыбаясь, она кивнула на дверь:
– Иван Кузьмич. Конечно, можно? – и скрылась.
– Вот один из больших хозяев завода, – сказал Николай Кораблев, вставая из-за стола, идя навстречу Ивану Кузьмичу.
На этот раз Иван Кузьмич был необычайно приодет. В сером отутюженном костюме, на голове бархатная кепка старинного покроя, называемая «семь листов и одна заклепка», на ногах широконосые с резинками на боках ботинки, а из-под полы пиджака виднелись кисточки пояска. Поздоровавшись с Николаем Кораблевым и Иваном Ивановичем, он, видя, как недоуменно смотрит на его костюм директор, садясь на стул, сказал:
– Елена Ильинишна переслала с одним добрым человеком. И сама собирается сюда – всей бригадой. Да-а. Вот так-то. Слетаться начинаем. Первой, конечно, скачет жена Степана Яковлевича. Ну, этой легче, одна сорока. – Как всегда, он и теперь чувствовал себя в кабинете директора стесненным, зная, что у того каждая минута на счету, и поэтому заторопился. – По такому делу к вам, Николай Степанович: во-первых, квартиру надо.
– Иван Иванович отстраивает вам и Степану Яковлевичу отдельный домик – коттедж.
– Благодарю за заботу, – Иван Кузьмич, повернувшись к Ивану Ивановичу, легонько кивнул. – А во-вторых, как только устроимся, прошу на новоселье. И, в-третьих, зачем и пришел по существу, – тут Иван Кузьмич посмотрел в ладонь, растирая ее большим пальцем, и, приподняв голову, сказал: – Шел сюда, думал, начну так и этак… а вот сейчас сердце требует – скажи прямо. Обида у меня – очень большая.
– Что такое? – встревоженно спросил Николай Кораблев и положил руку на плечо Ивана Кузьмича, который хотел было приподняться со стула.
– Слыхал, работу по закалке металла током высокой частоты посылаете на соискание государственной премии?
– Посылаем, – Николай Кораблев шагнул к несгораемому шкафу и достал папку в черном кожаном переплете.
– Это очень хорошо, – согласился Иван Кузьмич, но в его голосе послышалась жестокая обида. – Очень хорошо… надо послать… и правительство, конечно, одобрит… и премию первейшую выдаст.
– А в чем дело, Иван Кузьмич?
– Не существенна обида – растолкуйте, существенна – поправьте, – еще злее проговорил Иван Кузьмич. – Василия, слыхал я, нет?
– Как нет? Что вы! – Николай Кораблев развернул папку, открыл первую страницу и пододвинул к Ивану Кузьмичу.
Тот дрожащими руками вынул очки и прочитал в уголке на первой странице:
«Авторы: Василий Иванович Замятин,
Николай Петрович Лалыкин,
Николай Степанович Кораблев».
Иван Кузьмич еще раз прочитал, затем уж только «Василий Иванович Замятин». Поднял голову, снял очки и увлажненными глазами посмотрел на Николая Кораблева.
– Не забыли, значит? А мне сказали, что сына-то и нет. Вот и верь постороннему слуху. Ну… и все, – встал, пошел и от двери: – Так прошу на новоселье.
Когда за ним закрылась дверь, Николай Кораблев не менее взволнованно, чем Иван Кузьмич, сказал:
– Законная тревога за сына. А у нас с вами такая же тревога должна быть за каждого рабочего, за каждого инженера. – Он болезненно поморщился, трогая рукой седой клок волос на голове. – Есть, знаете ли, такой дурацкий взгляд: дескать, война, и пусть все работают… «как в окопах». Мы верим, что наши воины не вечно будут в окопах, а здесь и не положено создавать окопы… Это преступно. Люди приехали сюда из Москвы, Ленинграда, Киева, других городов. Там были и театры, и кино, и хорошие доклады, и журналы – ведь это для них как соль к столу. А тут ничего этого нет. Ну, можно день без соли, два, месяц, а мы ведь в Чиркуле почти год. И начинается. Что? Душевная пинга.
– Как? Как вы сказали? Цинга? Да, это страшная штука. И никаких витаминов не подыщешь.
– Нет, они есть: творчество, Иван Иванович. Мы направили всю техническую интеллигенцию на рационализацию производства, и такая поднялась волна, какой мы вовсе не ждали. Вон, посмотрите-ка, – Николай Кораблев показал на стол у окна, заваленный папками, тетрадями. – Это все предложения. Есть тут, конечно, и «умопомрачительные», но очень много полезного, даровитого. Например, у нас на заводе было до тысячи видов инструментов. Четыре инженера взялись за это и сократили до… просто страшно говорить… до двадцати девяти. Вы понимаете, какой это прыжок? Рабочему надо знать не тысячу, а только двадцать девять. Или по тому же термическому цеху. Есть у вас полчасика свободных? Сходим туда.
– С удовольствием, У меня у самого, Николай Степанович, душа малость покрылась ржавчиной: еще нет своего, домашнего рабочего стола.
2
Их встретила нежная уральская ночь… Откуда-то со стороны легкий ветер нес густые запахи гор. Запахи эти смешивались с дыханием завода – едкой гарью, нефтью. Иван Иванович повел носом, остановился, сказал тихо, как бы боясь что-то спугнуть:
– Чуете, Николай Степанович? Это вот горьковатое – сосна, а это вот, – он еще потянул носом, – дикий клевер… Ах, ах. А это вот богородская трава. И вам не хочется туда, в горы? – и спохватился: – Как у вас, родной мой? Давно я вас не спрашивал.
– Все жду. Иногда, знаете ли, просыпаюсь ночью и слышу, как она говорит: «Ага, спят. Где-то он тут?» Вскакиваю, бегу на крыльцо и вижу только ночь. Вы меня, пожалуйста, об этом не спрашивайте: уж очень тоскливо… Вы лучше вот… – И Николай Кораблев показал рукой на проезд.
Центральный проезд, как и боковые улицы завода, усаженные тополями, загудронированные, колыхался в море огней. Николай Кораблев подошел к одному чугунно-черному, с витиеватыми нарезами фонарному столбу и похлопал его ладошкой.
– Предлагали всякое на столбы – сосну, лиственницу, а мы выхлопотали, чтобы нам прислали их из Москвы. Эти когда-то стояли на Тверской. Красивые были. А потом на Тверской появились гиганты-дома, сама улица расширилась раза в три, и столбы эти стали смешны. А у нас они украшают: они приближают нас к Москве и к нашему чудесному моторному заводу. Ах. какие липы мы там рассадили! И вы, Иван Иванович, вполне понимаете, что, строя коттеджи для рабочих, вы тоже приближаете рабочих к Москве.
Иван Иванович насупился.
– Нет, сюда надо переселить по крайней мере миллионов пятнадцать, вот тогда Урал скажет свое настоящее, веское слово. И, наоборот, я хочу сделать так, чтобы люди не стремились в Москву.
– Вы меня не так поняли: ведь чтобы люди не стремились в Москву, надо создать такие же условия и здесь: квартиры, школы, клубы, детские дома, площадки, театр, хорошие тротуары, дороги.
Они прошлись по центральному проезду, свернули влево. Тут строился новый главный сборочный цех: завод расширялся, чтобы из моторного превратиться в автомобильный. Около строящегося цеха не видно было ни лишней доски, ни лишнего кирпича, а дорожки были посыпаны желтым, золотистым песком.
– Не отступаете… от песочка, – проговорил николай Кораблев.
– Нет. Это моя привычка, как утром умываться.
И вдруг все это – ритмическое дыхание завода, запахи гор, красивое, углубленное морем электрического огня небо, золотистый песочек, – вдруг все это куда-то рухнуло: они вошли в термический цех, и их обдало гарью, гулом, грохотом, скрежетом железа, визгом стальных прутьев. Из огромных печей рвалось бушующее пламя. Около печей мельтешили люди – грязные, изможденные, высушенные обильным потом и сквозняками.
– Ад! – сказал Иван Иванович. – И так ведь во всем мире, в любом термическом цеху.
– Адские условия мы и хотим уничтожить, – загораясь, проговорил Николай Кораблев.
– Звезды с неба собираетесь хватать, – осадил его Иван Иванович.
– А вы слышали про теорию – обработка металла током высокой частоты.
– Хлеб собираетесь заменить пилюльками. Баловство! – неожиданно грубо проговорил Иван Иванович. – И Альтмана, поди-ка, втянули в это дело?
– Альтман сейчас почти директор завода… Я ему передал все производство, а сам занимаюсь вопросами рационализации и вот этим – термическим цехом, – смягчил Николай Кораблев, не сказав «обработкой металла токами высокой частоты», готовя Ивану Ивановичу «сюрприз». – Вы видите, это вот идет кулачковый валик. На его закалку, в общем, тратится шестьдесят шесть часов. Это вот коленчатый вал. На него тратится еще больше. А это вот шестеренка – самая мучительная деталь в термическом цеху: почти каждый зубчик надо закаливать по-иному.
– Вижу. И буду еще видеть до гробовой доски.
– А разве вы хотите через несколько минут покончить самоубийством?
– То есть как это?
– Идите сюда, – Николай Кораблев в порыве даже бесцеремонно дернул Ивана Ивановича за рукав и сам первый шагнул в дверь за стеклянную перегородку.
Тут все было чисто: брусчатые натертые полы, свежий, насыщенный запахами гор воздух, аккуратно расставленные колонки за светлым стеклом, и все это было залито голубоватым электрическим светом.
Где – то в старом цеху, в дыму и копоти, промелькнул инженер Лалыкин, такой же чумазый, как и все рабочие. Николай Кораблев через полуоткрытую дверь позвал его. Но тот виновато махнул рукой и скрылся.
– Даже не входит сюда в грязном костюме, – похвастался Николай Кораблев.
– Костюм-то легко поменять, а вот поменять дело – трудно… и невозможно. Невозможно. И я уверен, зря тратите время. – Иван Иванович недоверчиво подошел к одной колонке, у которой стояла девушка, и поцарапал колонку ногтем, что у него всегда являлось признаком большого недоверия. – Штучки, Николай Степанович. И вам этими штучками грех заниматься, а теперь – особенно.
Девушка нажала кнопку. В колонке вспыхнул свет, хлынули потоки воды. Два кулачковых валика стали подниматься все выше и выше, раскаляясь пояском и тут же охлаждаясь потоком жидкости.
Иван Иванович посмотрел на часы, на девушку и снова остановил взгляд на кулачковых валиках. В эту минуту подошел уже переодетый в синий комбинезон инженер Лалыкин.
– Хорошо, Николай Степанович. Освоили не только коленчатый вал, но еще шестнадцать деталей, – мягко улыбаясь, прошептал он.
Николай Кораблев показал глазами на Ивана Ивановича.
– Не осрамитесь перед ним – строгий и знающий судья.
Лалыкин уверенно сказал:
– И строгий судья признает победу.
Иван Иванович покосился на него, затем скова глянул на часы, на колонку. Девушка запела было какую-то песенку, затем неожиданно смолкла. В колонке погас свет, поток жидкости оборвался. Девушка открыла дверку, вынула кулачковый валик. Он был уже прохладный и влажный. Подала его Ивану Ивановичу. Тот взял, почему-то понюхал и сказал:
– И это все? А не шутка? За шесть минут? И все?
– Все, – ответил Лалыкин.
– Ведите дальше, – все еще сомневаясь, потребовал Иван Иванович. – Да-да! – с расстановкой произнес он свое обычное «да-да» и опять ковырнул, наступая на Николая Кораблева. – Поди-ка, немедленно в производство сие хотите! И, конечно…
– Препятствуют, – перебил его Николай Кораблев.
– А кто?
– И в наркомате… и тот же Сосновский. Вот он, кстати.
Сосновский, войдя, как-то еще сильнее заскрипел ногой-протезом и, как никогда резко, сказал:
– Я не против этого, Николай Степанович, но против того, что вы все производство передали Альтману.
– Но ведь завод-то работает, – Николай Кораблев отмахнулся, прислушиваясь к раздражающему скрипу протеза, которым как бы намеренно переступал Сосновский.
– Работает? Но может случиться такое, что вы потом сотни раз будете раскаиваться. И вы принудите меня, я этот вопрос поставлю в наркомате.
– Не пугайте. Я ведь не из тех, кто боится критики. – Сказав это, Николай Кораблев отвернулся от Сосновского и, подхватив под руку Ивана Ивановича, повел его к колонке, где обрабатывалась шестеренка.
Так они, не имея сил оторвать Ивана Ивановича, пробыли в цеху несколько часов и только под утро, когда уже взыграло солнце, вышли на волю.
Они шли вдоль небольшого озера. Николай Кораблев все время украдкой посматривал на Ивана Ивановича, ожидая, что тот скажет о том, что видел в цеху по обработке металла током высокой частоты. Иван Иванович молчал. Затем вдруг прорвался, схватил за руку Николая Кораблева.
– Нет, знаете ли, это чудо! Поверьте мне… это стоит десятка заводов. – И так, держа за руку Николая Кораблева, он замолк, глядя на берег.
На берегу, усыпанном мелкой, серебристо-чеканной галькой, метрах в ста от них, стояла нагая женщина. Она стояла к ним спиной, и солнце, падая на ее белую шею, на плечи, на широкие бедра, особенно четко на фоне голубой воды выделяло всю ее красивую материнскую фигуру. Женщина, видимо, знала, что она красива, и намеренно не входила в воду, хотя и заметила позади себя мужчин. Она оглянулась на них еще и еще раз, и по улыбке они сразу узнали ее – это была Варвара Коронова.
«Озорует, – мелькнуло у Николая Кораблева. – Нарочно меня перехватила тут…»
Они повернулись, пошли в гору… и услышали всплеск воды, зовущий смех, и тут же Варвара запела сдавленным голосом:
Ох, Коля, грудь больно,
Любила… довольно.
«Как она дразнит. И зачем она меня дразнит? Ведь не деревянный я! Нет, ее надо отослать обратно на лесозаготовки, подальше отсюда», – решил Николай Кораблев.
– Красивая женщина, – проговорил Иван Иванович. – Таких нельзя не любить: это украшение земли.
– А вы что ж? Любите, что ль? – спросил Николай Кораблев, у которого вдруг как-то ревниво взыграло сердце.
– Она любит вас. Да. Она сейчас работает у меня на квартире. Как только я отделился от вас, так она ко мне: «Возьмите и возьмите». Ну что ж! Пожалуйста. Мне все равно: кто-нибудь нужен, чтобы приглядывать за квартиркой… чтобы ужин подавать, чай… Смотрю – да, красива. Ну, просто, безо всякой пошлости.
– И вы?
– Что ж, Гете влюбился, когда ему было за семьдесят, и в это время написал самые лучшие стихи о любви. И я бы на вашем месте…
Николай Кораблев резко перебил:
– Не ставьте себя на мое место: мне слишком мучительно… и не оскорбляйте моего большого чувства к Татьяне Яковлевне.
– Не понимаю.
– Вам кажется, мне легко пойти к этой женщине. Вот, дескать, какой вислоухий: убегает от счастья.
– Ну да. Ну да. Черпайте счастье. Серьезно. Смотрите на жизнь проще.
– Я бы мог на вас за такое рассердиться. Проще? И вор по-своему на жизнь смотрит «проще», и распутный человек по-своему на жизнь смотрит «проще»… и я смотрю «проще»: береги свое чувство, как бережешь свой глаз, и требуй от человека, которого ты любишь и который тебя любит, чтобы и он так же берег свое чувство.
– Чепуха. Так можно беречь месяц, два… а вы ведь уже больше года. Зачем мучить себя? Вы посмотрите, – Иван Иванович повернулся, показывая на берег, на который вышла Варвара уже лицом к ним. Теперь солнце падало на ее тугие груди, живот, на женственно-красивые ноги. – Разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?
– Я отрублю их, если они это сделают, – остервенело произнес Николай Кораблев и, косолапя, пошел прочь.
– Ага! – еле поспевая за ним, выкрикнул Иван Иванович, – У Льва Толстого есть отец Сергий. Тот отрубил себе палец.
– При чем тут отец Сергий? Я не святоша, а мужчина.
– Вот-вот. Я и говорю: разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?
– Иначе бы я им не грозил, – Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря; – Человек может себя распустить… отсюда распутство… оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней… потом, потом… вы знаете, что потом.
– Вы ревнивый?
– Как и все смертные.
– А как смотрите на это чувство, – осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?
– Нет. Это чувство еще очень долго будет жить… но проявление его должно быть иным.
– Каким? Как у Отелло?
– Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она – его, – не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.
– Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?
– Зачем же шалить? Шалить – значит, плевать на лучшее человеческое 43’вство – любовь.
– В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.
– Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу, – ваша воля. Для меня это скучно, – вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев. – Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.
– Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.
– Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.
– Как перед богом?
– При чем тут бог?
– Ну, она для вас бог.
– Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.
В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:
– Ау-у-ууу! А-у-у!
– Вас зовет, – чуть погодя, проговорил Иван Иванович. – И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.
– Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.
– Ах, любовь!.. Есть такая народная поговорка: «Любовь зла – полюбишь и козла».
– Ну, вы из другой оперы. Хотя мы и тут с вами могли бы поспорить. Однако пора нам за дело. – Сказав это, Николай Кораблев заспешил к себе в кабинет.
3
За последнее время Николай Кораблев перестал ночевать на квартире: тут было пусто и неуютно, несмотря на все заботы Нади. Иногда Николаю Кораблеву даже казалось, что он входил в какой-то своеобразный склеп: всюду по стенам развешаны фотокарточки Татьяны, сына Виктора, матери… но их-то самих нет… и живы ли они? Вот почему чаще, утомясь за день, он оставался в маленькой боковой комнатке кабинета и тут засыпал тревожным сном.
И сегодня он остался в этой комнатке.
Проснулся рано, умылся, попил из термоса чаю, прослушал сводку информбюро. Она была неутешительна: враг ломился на страну.
Николай Кораблев подошел к карте, висящей на стене, разрисованной синим и красным карандашом… Капли синего карандаша свисали, даже будто текли, расплывались с Запада на Восток. Вот уже отторгнута Белоруссия, Украина, враг ринулся на Северный Кавказ, захватил Курск, Орел, был у Москвы.
– Ужасно! За несколько месяцев столько отторгну-то у нас, – прошептал он, и синие капли, нависающие с Запада, стали какими-то жгучими и страшными.
Николай Кораблев безраздельно верил в победу Советской страны, и, однако, нависающие капли давили на него, как давят потоки раскаленной вулканической лавы. Их – эти потоки – надо приостановить, отбросить вспять. Но как? Он вполне понимал, что сила врага заключается в превосходстве авиации, танков, грузовых машин. Превзойти это превосходство – значит, уже победить.
– Да. Да. Надо во что бы то ни стало побить их моторами. Ведь в конце-то концов идет война моторов… и потому следует все внимание рабочих, инженеров, всю их энергию, умелость направить на то, чтобы перекрыть производственную программу, – снова прошептал он, глядя на карту – за линию фронта, представляя уже себе, в каких мучительных условиях там сейчас живут советские люди. – Виселицы, расстрелы, унижение. И кто зверствует? Фашисты. Гниль непросветная. Уничтожить двадцать миллионов русских. Ничего себе поставил задачку Гитлер, – и тут Николай Кораблев опять до боли в сердце вспомнил Татьяну, сына, мать. – Где-то они, и что с ними? – и все люди, оставшиеся по ту сторону фронта, стали для него более близкими, более родными. – Не падать от горя на колени, а работать, работать и работать, – проговорил он и подошел к письменному столу.
Разгоралось раннее утро. Небо бездонное, светлое, горы, леса яркие, словно кто их за ночь любовно вымыл, да и рабочие, идущие на смену, с оживленными, поблескивающими глазами.
«Хорошее утро, налажены условия труда, везем им семьи, безукоризненно работают столовые, – вот и повеселели. «Окоп?» Почему рабочие должны жить в «окопах». Экое придумали для оправдания собственного безобразия», – мысленно произнес Николай Кораблев и тут же увидел в дверях Рукавишникова.
После непродолжительного «страдания непризнанного гения» Рукавишников согласился работать в качестве заместителя директора по снабжению завода материалами. Вначале он подозревал Николая Кораблева в каком-то скрытом подвохе, но потом убедился, что никакого подвоха нет, и работал хорошо, то и дело разъезжая по городам У рала, Поволжья и Московии. Он даже поправился: краснота в глазах пропала, губы подтянулись и уже страдальчески-брезгливо не опускались, да и говорить он стал совсем по-другому – не напыщенно, без страха, что вот-вот ему скажут: «А ну, слезай со стула. Не по тебе ведь стул-то».
Сейчас, войдя в кабинет, он, даже не поздоровавшись, еще с порога, будто в чем-то виноват был Николай Кораблев, сердито крикнул:
– Беда!
Николай Кораблев оторвался от окна, через которое смотрел на это бездонное небо, на леса, на горы, будто почищенные за ночь, глянул на Рукавишникова, предполагая, что тот «выпил», и, видя, что лицо у того не пьяное, а, наоборот, серьезно-встревоженное, спросил:
– В чем дело, Макар Савельевич? Вы говорите так, будто кого-то убили.
– Хуже! – Макар Рукавишников сел на диван, сбросил с головы кепи, зачес свалился, оголяя восковую лысину.
– А что же? – уже тревожась, поторопил его Николай Кораблев.
– Цистерны с нефтью не пришли. Я обшарил все дороги. Вот, только накладные, – и кинул на стол накладные. – На базе горючего кот наплакал.
У Николая Кораблева так сжалось сердце, что он позеленел.
«Прохвост, – подумал он, сдерживая бешенство. – И зачем я его оставил на заводе? Ведь это так и должно быть: низкий человек всегда мстит в самую радостную минуту». Он поднялся из-за стола и, неподвижными глазами глядя на Макара Рукавишникова, процедил:
– А в тюрьму не желаете? Мы не посмотрим, что вы рабочий. По злобе хотите выпустить из завода кровь?
Макар Рукавишников весь потянулся и, задыхаясь, еле слышно произнес:
– Да что вы? Для меня легче из себя кровь выпустить.
– Ее из вас выпустят. – И Николай Кораблев взял было трубку телефона, намереваясь позвонить в соответствующее учреждение, чтобы арестовали Рукавишникова, но в это время в трубке послышался голос инженера Лалыкина. Тот так же взволнованно, как и Рукавишников, сообщил:
– Николай Степанович, нам срывают график: приостановилась подача деталей.
И тут же его перебил Иван Кузьмич:
– Крышка! Нам, моторному, крышка: сосед не дает коробку скоростей.
Затем позвонили из цеха коробки скоростей: там тоже чего-то не хватало, потом с электростанции, из ремонтно-механического, из литейного… и со всех сторон посыпались такие тревожные звонки, как будто весь завод разом был охвачен пожаром.
В кабинет вошел Альтман. Всегда веселый, жизнерадостный, он теперь казался каким-то опухшим. На вопросительный взгляд Николая Кораблева он развел руками:
– Сели на якорь: Златоуст не подал металл.
Под Николаем Кораблевым закачался пол, стена перед ним куда-то поплыла, и он, упираясь руками в спинку кресла, сел.
А ведь только вчера спрашивали из Москвы, как дела с выполнением программы. Николай Кораблев спокойно и уверенно ответил:
– Хорошо. Выполним и дадим сверх программы четыреста моторов.
– Сверх программы четыреста моторов? Тогда с вами сейчас будет говорить товарищ Сталин, – и человек, говоривший по телефону с Николаем Кораблевым, передал трубку Сталину, и в трубке послышался глуховатый, тихий, но далеко слышимый голос:
– Вы, товарищ Кораблев, говорите, что дадите сверх программы четыреста моторов? Это наверняка?
Николай Кораблев чуть замялся, сказал:
– Да. Наверняка, наверное.
– А без «наверное»?
– Да. Дадим, – уверенно ответил Николай Кораблев. – Трудно, но дадим.
– Нам еще трудней. Но мы надеемся на вас. А вы на кого?
– Я? Я на рабочих.
– Вот это хорошо. Передайте товарищам, что… я очень прошу помочь стране. Очень прошу. До сви¬дания.
И вчера же по всем цехам, по всем общежитиям были проведены митинги, и всем рабочим были переданы слова Сталина… И все рабочие поклялись дать сверх программы четыреста моторов…
И вот – нет металла, нет деталей, нет нефти, угля, есть только рабочие, желание и обещание дать сверх программы четыреста моторов.
– Отвратительно, – заикаясь, проговорил Николай Кораблев, только тут поняв свою ошибку: внимательно следя за тем, что происходит на фронте, он не догадался, что отступление Красной Армии потребует от тыла больше угля, нефти, транспорта, вооружения, хлеба и посадит все заводы на голодную норму, поэтому о нефти, угле, металле, запасных частях надо было думать раньше, а не надеяться на самотек. – Ошиблись. Ой, как ошиблись, – тихо проговорил он и, глядя на растерянного Альтмана и Макара Рукавишникова, произнес, обращаясь к последнему: – А меня вы, Макар Савельевич, простите… за те… грубые слова… простите, – и уставился в окно, уже никого и ничего не слыша, ощущая только одно – как по всему телу пробегает мелкая-мелкая дрожь. – Отвратительно, – заикаясь, еще раз произнес он, вспомнив обещание дать фронту сверх программы четыреста моторов… И вдруг обильный пот выступил на висках Кораблева, а по тому месту, где сейчас виднелся седой клок волос, будто снова кто-то ударил молотком.
