Текст книги "Борьба за мир"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Фёдор Панфёров
Борьба за мир

Роман в двух книгах

Книга первая

Часть первая

Глава первая

1

Иван Кузьмич Замятин – человек с некоторыми особенностями: быстрый на ногу, он, однако, всегда ходит так, как бы кому не помешать, кого бы случайно не толкнуть, и страшно скуп на слово. Прежде чем ответить на тот или иной вопрос, он долго смотрит в левую ладонь, растирая ее большим пальцем правой руки, словно пробуя сухую краску, затем произносит такое, что запоминается надолго. За это иные называют его «долгодумом», иные – «политиком», а он – тем и другим:

– Язык человеку на то и дан, чтобы слово было как гвоздь: воткнул его в дерево, ударил молотком – и навеки.

Но сегодня он чем-то так взволновался, что стал просто неузнаваем. Ростом он мал и никогда не горевал по этому поводу, а тут, после вахты, идя по заводскому двору, он поднимался на носки, стараясь казаться выше других и, отвешивая поклоны, намекая на что-то весьма необычайное, шаловливо покрикивал:

– Живем. Э-э! Живем! – и быстро шагал по асфальтированной дорожке, усаженной по обе стороны молодыми липами.

Под липами лениво шевелились густые, черные тени. Иван Кузьмич на какую-то секунду закрыл глаза, представив себе подмосковные леса и вот такие же густые, черные тени. Сердце у него захолонуло. Он закрутил головой и, таинственно улыбаясь, еще быстрее побежал к проходной будке.

Вскоре, выйдя из метро, он пересек площадь и попал в рабочий городок. Здесь громоздились, теснясь и налезая друг на друга, корпуса домов. В узких двориках, за крашеными решетками, красовались цветы, а около, на кучках песка, играли дети. Иван Кузьмич на минутку задержался, намереваясь поговорить с ребятами, но, вспомнив о том, что так взволновало его, заспешил к своему подъезду.

– Вот весть какую несу: ахнут! – И он, чуть ли не вскачь, взбежал на четвертый этаж, а ворвавшись в квартиру, уверенный, что его встретят криками «ура», торжественно возвестил: – Грибы-ы! Боровики!

Из кухни выглянула Елена Ильинишна.

– A-а, отец! Пришел? – проговорила она, как всегда довольная его приходом, и протянула было руки, чтобы принять от него пиджак, но, увидав, что кончик носа у Кузьмича побелел, она, припомнив шум на лестнице, который сначала отнесла к беготне ребятишек, потемнела: – Я думала, Петька скачет, а это ты, выходит?

– Да ведь боровики пошли, – спадая, пробормотал он, став вдруг сморщенным, как повялый грибок.

– Ну и что же? Здесь, что ль, они растут? На четвертом этаже? Скачешь, как заяц.

В Иване Кузьмиче все закипело. Он хотя и знал, что Елена Ильинишна обрезала его так только потому, что у него пошаливает сердце, но это соображение, задавленное досадой, ушло куда-то далеко, и он сам, повесив пиджачок, начал медленно разглаживать его.

– Висит уж, – сказала Елена Ильинишна.

Иван Кузьмич круто повернулся, хотел было кинуть: «Знаю с твое», но Елена Ильинишна стояла перед ним, крупная, уверенная, и молча смеялась. Тогда он шагнул в сторону, обходя жену, как что-то такое, к чему совсем не хотел прикасаться.

«Вот я тебя сейчас носом суну», – решил он, войдя в столовую, ища, к чему бы придраться. Но тут полы были натерты, стол приготовлен к обеду, в буфете виднелся торт, а через тюлевые занавески било вечернее солнце, играя трепетными бликами… Не пришел еще сын Василий, инженер. Он вот-вот явится. Таков уж закон в семье Замятиных: в субботу обедать всем вместе. Нет снохи Лели. Она, видимо, повела детей в зоологический сад. Барыня. «Нас, бывало, никуда не водили. Крыши – вот наш сад… и выросли… ничего», – в досаде думал Иван Кузьмич, хотя сам недавно настоял, чтобы детей каждую субботу водили в зоологический сад. Но ему надо было к чему-то придраться. «Конечно, в столовой она прибрала. Как же: это на глазах. А вон там посмотрю-ка», – и он заглянул в спальню Василия. Здесь тоже все было прибрано, а на подоконнике стояла новинка – электрический вентилятор. Он звонко жужжал и гнал прохладу. Иван Кузьмич перешел в свою комнату, уверенный, что именно здесь найдет то, что ему надо. Но и тут все было прибрано, да еще, как нарочно, высоко взбита постель, а подушки покрыты кружевными накидками. «Э-э-э. Загляну-ка я в детскую…» В детскую надо было идти мимо кабинета Василия. Иван Кузьмич шагнул туда и невольно притих, увидав склоненные над столом широкие плечи сына.

«Эх, он уже здесь», – одобрительно-горделиво заметил он про себя и осторожно, стараясь даже не скрипнуть, кося ноги, как это делают ребята, пошел к столу.

Василий поднял голову и обернулся. Освещенное голубым светом настольной лампы лицо его казалось совсем юным, несмотря на хмуро сжатые брови. Ивану Куаьмичу в сыне нравилось все: и эти вихреватые брови, и гладкий зачес на голове, и то, что он так «усидчив», и даже то, что любит работать днем при электрическом свете, опустив шторы.

– Здравствуй, отец, – сказал Василий, глядя еще задумчивыми глазами, но глаза его уже потеплели. – Смотри, – заговорил он и взял со стола шестеренку, чем-то напоминающую головку подсолнуха. – Смотри, следом за кулачковым валиком и коленчатым валом мы смогли обработать и эту – весьма сложную деталь.

Иван Кузьмич знал, что его сын и директор моторного завода, Николай Степанович Кораблев, года полтора тому назад увлеклись разработкой метода поверхностной закалки металла путем применения токов высокой частоты, чтобы вытеснить варварский способ, называемый термическим. Знал он и о том, что идея обработки металла током высокой частоты одновременно возникла в Америке и в Советском Союзе, что над этой проблемой работают академики. Оставалось главное – провести ее в жизнь, что оказалось гораздо сложнее. Сын Василий и директор моторного завода совсем недавно вернулись из Америки, где с них только за применение токов высокой частоты к кулачковому валику запросили миллион долларов. Вернувшись в Москву, они добились того, что обработали и коленчатый вал и кулачковый валик, а вот теперь и одну из самых сложных деталей – шестеренку.

Иван Кузьмич вертел в руках шестеренку с такой осторожностью, как будто она была из тончайшего хрусталя.

– В Америке, – заговорил Василий тихо, в веселом раздумье, – в Америке говорят, что термист на том свете обязательно попадает в рай, потому что он тут работает в аду. А мы вот хотим уничтожить эти адские условия: жару, сквозняки, копоть, грязь. Умело использовать токи высокой частоты, и мы… – сын застенчиво улыбнулся. – И нас… Ну, что нам тогда скажут термисты?

– На руках по всей Москве пронесут, – взволнованно ответил отец и, гладя сына по плечу, добавил: – Ты только одно и постоянно помни, Вася: рабочему классу надо оплатить за то, что он перед тобой открыл двери в храм науки. Это всегда помни. Ты думаешь, я не хотел учиться? Ох, как хотел. Да… не… не… не… – Иван Кузьмич так и не досказал, но сын хорошо понял его и, обняв, еще более взволнованно сказал:

– Тебе не будет стыдно за меня, отец. Никогда…

– Иди умывайся, – послышался из кухни голос Елены Ильинишны.

В Иване Кузьмиче снова все закипело.

«К чему это я? Вот засмеяться сейчас, и все», – подумал он, но то обидное, что появилось вначале, оседлало его.

– Без тебя знаю, – буркнул он и, умываясь над тазом, сердито фыркая, ворчал про себя: – Скачешь, как заяц… Какой я тебе заяц. Я мастер, а не заяц. И нечего… нечего ко мне подлизываться, – он дулся, отворачиваясь от Елены Ильинишны, которая с полотенцем в руке ходила около него, готовая уже служить только ему одному.

2

Однако досада у него прошла скоро… После обеда, не ложась отдыхать, как это делал обычно, он отправился на кухню, достал из шкафа сплетенные им еще в марте месяце новые корзины и, подкинув одну из них – легкую, розоватую, поскрипывающую, как шелк, разом повеселел. К корзинам подбежали внуки – Коля восьми лет и Петя шести лет. Коля походил на мать Лелю – такой же большеглазый, осторожный и вяловатый. Он всегда, как и мать, что-нибудь жевал и до сих пор еще не умел самостоятельно надевать ботинки, всякий раз при этом канюча: «Ма-а. Одень». Иван Кузьмич не раз говорил: «Эх, парень, быть бы тебе девчонкой». Петя походил на Ивана Кузьмича – такой же расторопный, сообразительный и даже дерзкий. Этот всегда кричал, когда ему хотели помочь: «Я сам! Я сам!» Да и нос у него такой же, как у Ивана Кузьмича, – вздернутый. Хотя такой же нос и у Василия, отца Пети, но Иван Кузьмич на это не обращал внимания и твердил свое:

– Петька в меня.

И тут, на кухне, он поднял с внучатами такую возню, что соседи сверху чем-то постучали, а сосед снизу, Степан Яковлевич Петров, не замедлил прибыть вместе со своей женой Настей. Они остановились на пороге, перепуганные шумом, ожидавшие бог весть чего, но тут увидели самое простое: Иван Кузьмич на четвереньках, на голове у него корзина, к корзине привязана веревочка, за веревочку тянет Коля, а младший Петя, сидя на спине Ивана Кузьмича, подгоняя его пятками, выкрикивает:

– Но! Но! Что ты, неподкованная, что ль?

Степан Яковлевич – высокий, костистый, с кадыком, как груша, с бородкой – лопаточкой, которую он носил исключительно для того, чтобы прикрывать кадык, так захохотал, что Елена Ильинишна, ахнув, сказала:

– Батюшки! Да что ты глотку-то как дерешь, Степан Яковлевич?

– Мировое! Мировое дело! – грохотал Степан Яковлевич. – А я думал, он чего-то разбушевался – шум такой. А тут, вишь, что, – и почему-то с затаенной обидой посмотрел на свою маленькую, седенькую, но весьма шуструю жену Настю. Затем спросил: – По грибы, значит, собираешься?

Иван Кузьмич поднялся, стащил с головы корзину и не сразу ответил:

– По грибы.

– Все?

– Всем цехом… и Петька с Колькой.

– А куда?

Тут Иван Кузьмич, всегда откровенный со своим другом, потоптавшись на одном месте, как бы пробуя новую обувь, сказал:

– А кто его знает? Может, под Можайск, там, говорят, есть. Может, под Звенигород, там, говорят, тоже есть.

– Крутишь? По Рязанскому тракту, на свои огороды метишь. Так, что ль?

– Да ведь это все равно, что на воде писано – где они, грибы-то, – увильнул Иван Кузьмич, хотя сегодня за обедом после долгих споров – как ехать, куда ехать – вся семья решила отправиться по Рязанскому тракту, на излюбленные места Ивана Кузьмича.

– Туда. По глазам вижу. И мы с вами, – решительно заявил Степан Яковлевич и двумя пальцами потрогал кадык, что всегда у него являлось признаком волнения.

– Рады будем! – неожиданно просто ответил Иван Кузьмич.

И в самом деле этому были все рады. Дети с криком запрыгали около Степана Яковлевича, а Елена Ильинишна, глядя на возню ребят, сказала Насте:

– Был бы Саня дома, совсем бы душа у меня на месте была.

– Любил по грибы ходить, – подчеркнул Иван Кузьмич как бы самое главное в сыне.

А мать свое:

– Давно ли в школу-то бегал. И давно ли за вихор-то я его драла.

– А теперь летчик. – Иван Кузьмич гордо вскинул глаза на Степана Яковлевича. И хотя об этом все уже знали, сказал, как новость: – Самолетом командует на западной границе.

А мать опять свое:

– Когда приехал в отпуск, я его сразу-то и не узнала: взрослый, военный, – она засмеялась добрым материнским смехом. – Взрослый, военный. Да только раз подошел ко мне и тихонько: «Мама, нет ли у тебя чего сладенького?»

И тут все они вспомнили о том, как, бывало, в субботние вечера собирались за столом у Ивана Кузьмича и Саня читал «Литературные новинки». На эти читки непременно являлся и Степан Яковлевич вместе с Настей. Выставив крупный кадык, он слушал внимательно, посмеиваясь, временами незаметно роняя слезу, а то фыркал, говоря: «Дрянь. Это мировая дрянь». Кроме того, в доме все знали, что Саня сам тайно пишет стихи. Иван Кузьмич одобрял это в сыне и поутру, отправляясь с ним вместе на завод, говорил, показывая на новые, приготовленные к отправке моторы:

– Ты бы, Саня, про него написал: он ведь всему голова – мотор.

– Да ведь я, папа, только чужие стихи читаю, – отвечал Саня и краснел, как девушка, однако решительно, по-мужски забрасывал всей пятерней свалившиеся на лоб волосы.

«Ишь-ишь, – усмехаясь, думал отец, – не пишу, а прическа, как у Пушкина».

И сейчас, вспомнив об этом, Иван Кузьмич тихо засмеялся, его смех басовито подхватил Степан Яковлевич, а дети с еще большим звоном запрыгали около Елены Ильинишны, требуя сладенького.

На шум, на гвалт, в рубашке-косоворотке, гладко причесанный, свежий, вышел Василий. Видя оживление, он всем улыбнулся и особенно тепло – матери.

– Ты что, Васенька? – хлопотливо спросила та.

– Да так вот. Слышу, шумите… а ты радостная, – люблю я это в тебе, мама.

– A-а! Ученый мозг! – здороваясь с ним, проговорил Степан Яковлевич, почему-то всегда обращаясь к Василию с полушуткой, в которой слышались и хорошая зависть к нему и одобрение. – Ученый мозг, наше вам почтение, – еще раз сказал он и так тряхнул за руку Василия, что тот невольно поморщился, а Степан Яковлевич, не замечая этого, продолжал: – На вас надежно – мозги ученые. Ты гляди, чего сосед-то делает. Я это про германца. Всю Европу ведь заграбастал. Эдак он по жадности и на нас полезет. У нас в деревне был такой Евграф Горелов, – Степан Яковлевич любил ссылаться на примеры деревенской жизни. – Сначала землю заграбастал, потом леса, а потом что придумал: в голодный год выдал мужикам по красненькой, страховые листы собрал, да и поджег деревню. Все страховые, значит, себе. Судись! И этот по жадности на нас полезет.

Василий хотел было что-то ответить. Иван Кузьмич, зная, что сейчас непременно разгорится спор на международную тему и затянется до утра, перебил:

– Ну что ж, поедешь, что ль, по грибы-то?

Степан Яковлевич остановился, как конь на скаку.

– Возьмете – так поедем.

Сноха Леля, маленькая, кругленькая, как точеная, с тонкими свежевыщипанными бровями, посасывая леденец, сказала что-то весьма неразумное:

– Что ж, поезд всех увезет.

Степан Яковлевич растерялся, не зная, что на это ответить, и, повернувшись к Василию, проговорил:

– Ну! А то как? Высочайшая-то наука – термический цех? Ведь это чудо – за шесть минут кулачковый валик обработать. Ну, ей же богу, чудо. Я бы не поверил, ежели бы Василий Иванович мне не показал, – начал он доказывать Ивану Кузьмичу. – Сам я, понимаешь, подошел, нажал кнопку, и через шесть минут – на тебе! Валик готов. A-а? Ты как на это, Иван Кузьмич?

Иван Кузьмич загадочно прищурил глаза, будто то, очем спрашивал Степан Яковлевич, дело исключительно его рук, и дерзко кинул:

– Опоздал ты на полстолетия: шестеренку уже обработали.

– Ну-у? – Степан Яковлевич что-то еще хотел спросить, но резкий дверной звонок перебил его.

По всему было видно, что звонил человек, не стесняясь нарушить квартирный покой: он позвонил и раз, и другой, и третий.

– Да кто же это в такой час и так бесцеремонно барабанит? – строго проговорила Елена Ильинишна и, чуть засучив рукава, направилась к двери. Открыла и вся вдруг стала другой – приветливой и нежной. – Батюшки! Николай Степанович! А я собиралась шугнуть!

Сам по себе крупный, Николай Кораблев в дверях показался особенно большим. Сняв черную с широкими полями шляпу, он стесненно прошептал:

– Простите, Елена Ильинишна… но у меня очень срочное дело. Мне бы Василия Ивановича.

3

Николай Кораблев – директор моторного завода – совсем недавно получил тревожное письмо от жены, Татьяны Половцевой. Татьяна вместе с годовалым сыном еще в мае уехала в Запорожскую область, на Кичкас, уговорившись, что туда же во второй половине июня, взяв отпуск, приедет и Николай Кораблев. Но за это время в его жизни произошли некоторые изменения: он был вызван в наркомат, и ему предложили поехать на Урал, в местечко Чиркуль, возглавить там строительство крупного моторного завода.

– Что ж, не ко двору пришелся? – спросил он, глядя в брусчатый розовый пол кабинета.

Нарком, вместе с Кораблевым окончивший институт, побарабанил толстоватыми пальцами по столу, прошелся и вдруг заговорил так громко, как он когда-то в детстве, в Армении, перекликался в горах:

– Тех, кто не ко двору, выгоняем. А вам даем… даем большое строительство. Такой завод! В два года построить. Это такая честь! Ну, вы понимаете? – схватив стул и сев на него по-студенчески верхом, нарком резко переменил тон и заговорил дружески: – Чучело ты, Николай. Да разве бы я тебя отпустил с завода? Но на тебя показал Сталин. Слышь, только такой, как Кораблев, справится со срочным строительством нового моторного завода, – и легонько большим пальцем пырнул Кораблева в бок, аатем поднялся со стула и вскинул руку вверх, как бы подпирая ею потолок. – Урал – это спящий богатырь. Его надо пробудить – тогда мы непобедимы. А мотор – главный наш защитник.

Николай Кораблев понял, что нарком говорит не свои слова, а тот добавил:

– Тем более – ты ведь с Урала?

– Нет, с Волги, Илья.

– Ну, все равно, – и нарком беззвучно засмеялся, весь сотрясаясь, как бы радуясь своей оплошке. – Все равно… Урал ли, Памир ли, Волга ли, или Камчатка, – ТЫ ведь Кораблев – корабль, ну и секи волны.

Николай Кораблев поднял на наркома большие карие глаза, в которых светилась тоска, какая бывает у художника, когда в разгар работы над картиной ему мешают каким-то посторонним делом.

Значит, изыскание по закалке током высокой частоты прекратить?

Ах, да! – Нарком некоторое время смотрел в окно, Сколько с тебя в Америке заломили за такое дело?

– Миллион долларов.

– Может, отдать?

– Да ведь они закалили только кулачковый валик. Это мы и без них сделали.

– Да ну? Что же молчишь? Это на Совнарком надо.

– Зачем шуметь раньше срока?

Нарком задумался.

– А с Урала разве руководить не сможешь? Кто на этом деле остается?

– Инженер Замятин.

– Замятин? Это что, родственник Ивану Кузьмичу?

– Сын.

Нарком снова несколько секунд молчал и чуть спустя проговорил:

– Ага… Знаю и того и другого… Удивительная вещь. Ведь, кажется, какая огромная разница между отцом и сыном. Отец просто рабочий…

– Ну, нет… не просто.

– Сын инженер, – как бы не слыша, продолжал нарком. – Но по культуре ума – не по культуре знаний книжных, а по культуре ума – отец превосходит всех нас.

– Ты любишь преувеличивать, Илья.

– На днях в Кремле было совещание по качеству продукции, – снова, как бы не слушая Николая Кораблева, заговорил нарком. – Мы, конечно, все – технику, все – цифровые данные на стол. И говорили, говорили… долго… много… Нужное, конечно, говорили… и как-то забыли о человеке… Тут и поднялся Иван Кузьмич. Да как? Вихрем. Он ведь всегда степенный, сдержанный, а тут как будто взорвался… и давай стегать. «Что это вы? Все цифры да цифры, техника да техника, а о рабочем забыли. Всегда, говорит, надо помнить, что если рабочий начальника только боится, то он, конечно, выполнит что положено, а уж если любит, – скажи ему, чтобы гору свернуть, он две свернет». Говорил резко, грубовато. Мы сидели, поеживались. Да и неудобно было. Иван Кузьмич, видимо, почувствовал, что нам не по себе. Во время перерыва подошел к Сталину и говорит: «Не грубовато ли, Иосиф Виссарионович, я выступал?» А он ему: «Правда, Иван Кузьмич, никогда на золотой тарелочке не подается. Ее с боем несут вот такие люди, как вы. Спасибо вам». Нет, ты понимаешь, Николай? Понимаешь?

– Эх, Илья! Еду. Нельзя не ехать.

Вот какие изменения произошли за эти дни в жизни Николая Кораблева. Он об этом еще не сообщил жене. Но в жизни, очевидно, существуют свои телеграфы, и Татьяна сама каким-то путем узнала о его назначении. Дня три тому назад она прислала ему письмо.

«Родной мой, – писала она крупным, разбросанным почерком. – И в какой это Чортокуль тебя посылают? Ведь всего только два года мы жили на одном месте. И вот опять. Или ты уж привык без меня, без нас? Да как же, родной мой, ты где-то в Чортокуле, а мы?..» Письмо было мягкое, теплое, но с упреком.

И Николай Кораблев, вполне понимая состояние жены, решил утром в воскресенье вылететь на Кичкас, чтобы к вечеру вернуться обратно в Москву. Но тут же вспомнил, что сын Ивана Кузьмича Василий несколько раз уже звонил ему, прося зайти, чтобы проверить последние опыты по закалке шестеренки и посоветоваться по ряду вопросов. Николай Кораблев, занятый заводом и переговорами с наркомом, все не находил времени, а теперь так забеспокоился, что, несмотря на поздний час, немедленно отправился на квартиру к Замятиным.

«Поздновато. Но, возможно, еще не спят», – думал он, нажимая кнопку звонка, а войдя в квартиру и видя, что никто не спит, в том числе и ребятишки, повеселел.

– Друзья мои! – заговорил он, обращаясь уже ко всем. – Пришел к вам. Завтра лечу в Кичкас к Татьяне Яковлевне, а в ближайшие дни отправляюсь на Урал.

То, что он летит к жене, порадовало всех, но сообщение об отъезде на Урал удивило. Наступила короткая пауза. Ее нарушил Степан Яковлевич:

– Это как же, на Урал-то? За медведями, что ль?

– Да. За очень крупным: завод моторный буду строить. Местечко такое есть – Чиркуль, – и засмеялся. Жена перепутала, вместо Чиркуль написала Чортокуль. Может, и правда Чортокуль какой-нибудь. Перед вылетом решил с вами поговорить, Василий Иванович. Да, спохватился он, обращаясь к Ивану Кузьмичу, – нарком мне рассказал про то, что в Кремле-то было. Трогательно это. Очень.

Иван Кузьмич вспыхнул, посмотрел на жену, как бы говоря: «Ну вот, а ты – «заяц»! Какой я тебе заяц?»

– Печально, – грустно проговорил Василий. – На Урал, значит?

– Ну, ничего, оттуда буду помогать. Покажите-ка мне результаты последнего опыта.

И они скрылись в кабинете Василия.

Наступило томительное молчание.

– Эх, ты, – пробасил Степан Яковлевич. – Такого мы теперь и не дождемся директора.

Иван Кузьмич потер большим пальцем ладонь.

– Ну, народ богат умными людьми. Конечно, жалко с таким расставаться. Однако… – он не закончил, его перебила Леля:

– Удивительно красив. Но таких женщины не любят. Нам больше нравятся вот такие, как Степан Яковлевич: необтесанные, но натуральные, – и скосила глаза на дверь кабинета.

«Только и на уме у тебя», – хотел было обрезать ее Иван Кузьмич, но промолчал и отвернулся.

А Настя, поджав губы, утягивая Степана Яковлевича к двери, проговорила:

– Пойдем-ка.

4

Степан Яковлевич Петров – заместитель начальника цеха коробки скоростей – жил очень хорошо. Но одна беда страшно томила его. Женился он на Насте в подмосковной деревне. Настя тогда была румянощекая певунья, шустрая. Такой бы только рожать. А она не рожала. И Степан Яковлевич иногда, ложась в постель, настойчиво твердил:

– Ты бы собралась, что ль, с силами-то. Экая ты.

– Соберусь, соберусь, – щебетала она, переполненная тем же желанием, что и Степан Яковлевич.

Так они жили – двое, тихо, смирно, ухаживая за попугаем Мишкой, получив от соседей прозвище «Гога и Магога».

На двадцать восьмой год после венца, то есть когда всякая надежда на появление своих детей пропала, они взяли из детского дома паренька – черноглазого, как цыганенок… И все пошло по-другому. Настя забегала по магазинам, покупая игрушки, то и дело выскакивала на балкон, перетряхивая постельку, которая и без того была чиста, просила соседей, чтобы те не шумели в час, «когда наш парень спит», да и Степан Яковлевич возвращался с завода совсем иным. Держа на виду арбуз или шоколад, он, встречаясь со знакомыми, оповещал:

– Ухач у меня растет. Мировой. Васька! Василий Степанович, вот кто.

И соседи про них сказали:

– Очнулись.

Но Вася вскоре простудился, заболел и умер… Тогда Петровы снова помрачнели, замкнулись, и у них стало тихо, как в музее.

В квартирке все было расставлено по своим местам – тумбочки, шкафчики, диванчики, стульчики под белыми чехлами, на стенах висели картины из времен Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года, портреты Степана Яковлевича, Насти. Настя каждое утро поднималась с постели раньше Степана Яковлевича, и он слышал, как она, шурша туфлями, перебегала из комнаты в комнату, перетирала, не сдвигая с места, вещички. Она – маленькая, стареющая, тихая и энергичная, как мышь. Да еще что-то нелепое выкрикивал попугай Мишка.

– О-хо-хо, – тяжко вздыхал Степан Яковлевич и смотрел на Васину кроватку.

А сегодня утром ему стало особенно не по себе: Настя сообщила, что на дачке за Кунцевом созрела первая ягода – клубника.

– Прямо вот такая, – частила она, показывая кулачок, – Прямо по голубиному яйцу.

– Ну, это другое – по голубиному. А то сморозила – по кулаку. – Но эта весть и поборола в нем Страсть грибопоклонника, одновременно породив страшную тоску: созрела ягода, а Васи нет. – Эх-хе-хе! – Протянул он, поднимаясь с постели. – Замятины-то, поди-ка, укатили?

– Чуть свет, – ответила Настя из соседней комнаты и опять куда-то побежала, шлепая туфлями.

Степан Яковлевич чуть подождал и намеренно громко, чтобы разогнать томящую тишину, пробасил:

Поехали, что ль? На дачу-то!

Вскоре они покинули свою тихую квартирку, намеpеваясь сесть в метро и таким путем добраться до Киевского вокзала. Но, выйдя из дому, Степан Яковлевич перерешил: утро было такое тихое и солнечное, как улыбающийся ребенок, а Москва – вся сияющая.

– Пешком, – сказал он, поворачиваясь к Насте, пятерней расчесывая бородку, прикрывая кадык.

– Ну что же, – согласилась та.

И они зашагали так же, как когда-то в деревне. Степан Яковлевич – в сером костюме, с аккуратно повязанным галстуком, в сапогах, – брюки навыпуск – впереди, а Настя – в лиловом широком платье – позади. Степан Яковлевич несколько раз пытался выбить из Насти эту привычку, говоря:

– Да иди ты рядом. Не в деревне живем – в Москве.

Настя твердила свое:

– Чай, куда иголка, туда и нитка, Степан Яковлевич.

И Степан Яковлевич махнул на это рукой.

Улица была чисто выметена, на ней лежало утреннее молодое солнце. Глядя на улицу, на дома, на пробегающие машины, Степан Яковлевич сказал:

– Умытая.

– Кто? Я-то? А как же, – ответила Настя.

– Да не ты, а Москва.

– Недослышала, Степан Яковлевич.

– Я так думаю: ни одной столицы на земле нет, как Москва.

– Конешно, – сказала Настя, но сказала так простенько и незначительно, что Степан Яковлевич даже приостановился.

– Суть уразуметь надо, тогда слово у тебя будет весомое. «Конешно». Что это «конешно»? Так себе. А понять надо то, что Москва – это тебе не просто город – громадина. Москва – светоч есть в мировом масштабе. Вот она какая, Москва. В сердцах она всего мирового народа. Во сне снится… А мы с тобой в ней живем и, вот видишь, по улице шагаем. В точку я говорю! В точку.

– Говори, говори. Люблю я слушать-то тебя, – то и дело прерывала его Настя, улыбаясь всем встречным, как бы зовя их послушать, что говорит ее Степан Яковлевич.

И он говорил басом, размахивая длинными руками, сам увлекаясь тем, что говорил… И, только попав на дачку, он сразу умолк, еще издали увидав грядки с клубникой.

Не дойдя до грядок метров пять-шесть, он замер: на черноземе, старательно устланном шелковистой соломой, красовались ковры зеленых до черноты листьев, а под листьями лежали крупные ягоды. Они лежали и так и эдак, показывая то свои беловатые мордочки, то ядрено-красные бока.

– Крас… Красота мировая!

Настя подошла к грядке и сорвала одну из самых крупных ягод, проделав это так спокойно, как она перетирала, не сдигая с места, вещички в квартире. Степан Яковлевич закричал, будто провалился в яму:

– Эй! Эй! Что это ты?

– А чего же глядеть на нее? Есть надо, – кротко ответила Настя и, вынув из чемоданчика блюдце, принялась снимать ягоду.

– Постой-ка. Как это – есть? Красоту такую, – но, нагнувшись, он сам увлекся и начал с удовольствием снимать ягоду за ягодой, приговаривая: – Миллионеры. Ну, ей-богу, миллионеры.

Когда блюдце было наполнено, Настя поднялась и, держа его в обеих руках, глядя на ягоду горящими глазами, сказала:

– Вот бы продать, Степан Яковлевич!

– Ну-у? – Степан Яковлевич рывком выхватил у нее блюдце и, шагнув к забору, через который глазели ребятишки, протянул им ягоды и, надувая губы, сам стесняясь, грубовато-любовно сказал: – А ну… нате… лопайте, – и тут же к Насте: – Скупа ты становишься. Зря.

5

А Иван Кузьмич, как только прибыли на излюбленные места, тут же всех и расставил по всем правилам грибной науки, строго наказав – не рвать грибы, а срезать ножичком под корень. Дав каждому направление, условясь встретиться на станции часам к двенадцати дня, он, прихватив с собой внучат, ринулся на свои грибные «огороды».

Леса были уже по-летнему в силе: дубы распустили свои могучие рогатые листья, липа цвела, сосна – золотая стволом – почернела в иглах, а на траве лежала серебристая роса.

Ребята кинулись было в траву, оставляя после себя путаные следы. Иван Кузьмич серьезно предупредил их.

– В траве только букашки и дрянь всякая – цветочки, а грибы – они другое поприще любят. Идите-ка вот сюда, – и повел внучат в молодой дубовый лесок.

Иван Кузьмич был уверен, что вот здесь, в этом молодом лесочке, и стоят отрядами боровики, выбившись из-под корки прошлогоднего рыжеватого листа.

– Вот они! Вот они! – хотелось закричать ему так, как он иногда кричал во сне, но, войдя в лесочек, обшарив его, он грустно произнес: – Наврал. Наврал лесничий мне. Подшутил. Ну, отчаиваться не будем, – и, сделав круг километра в два, уже окончательно теряя всякую надежду, он попал в овраг, заросший мелким березняком, сосенками, и тут натолкнулся на такую армию грибов, что прямо-таки присел, выставив вперед ладонями руки, как бы боясь спугнуть грибы.

Рыжеголовые, покрытые росинками, они стояли под кустиками – и рядами, и вразброс, и группами, будто о чем-то совещаясь, к чему-то готовясь – не то к бою, не то к дальнему походу, и, казалось, говорили: «Смотрите, какие мы молодцы». Конечно, неопытный человек сейчас же кинулся бы на них, начал бы жадно рвать, да и потоптал бы немало. Дудки! Иван Кузьмич не из таких. Подав команду внукам не трогаться с места, он срезал под корень первый гриб-боровик. Гриб был молодой, с жирной золотистой шляпкой, а нижняя часть шляпки залита такой желтизной, что Иван Кузьмич, захлебываясь, прошептал:

– Медом облита, – и подал гриб младшему внуку Пете.

Тот поверил и лизнул.

6

Николай Кораблев с аэродрома, недалеко от Кичкаса, позвонил своему хорошему знакомому, директору Днепровской электростанции:

– Пришли мне машину. Только прошу открытую: хочу посмотреть, что здесь изменилось без меня.

Всю дорогу, пока летел из Москвы, он думал «нагрянуть домой неожиданно», а тут как-то безотчетно позвонил Татьяне.

Она обрадованно и удивленно вскрикнула:

– Коля! Ты? Родной мой. Откуда ты? Где ты?

– На аэродроме. Скоро буду, – сдержанно ответил он, хотя ему в эту минуту хотелось сказать самое задушевное, но он постеснялся посторонних и вышел из здания, решив у ворот подождать машину. Справа от него, в крутых каменистых берегах, играл Днепр. На рыжих рябоватых скалах шелушилось утреннее солнце. Николай Кораблев смотрел на скалы, но думал совсем о другом. Женщины порой в него влюблялись, порой посмеивались над ним, называя его «пустым колосом». Под влиянием этих насмешек он иногда пробовал «связать свою судьбу», но из этого у него ничего не выходило, и он, сгорая от непонятного для него стыда, отступал.