Текст книги "Борьба за мир"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
На раскаленную сковородку меня кинул!» Ну, я понимаю, без обиды понимаю: значит, у генерала нервы или как еще говорят: «И хочется и колется». Меняю маршрут такому генералу. А вот Макар Петрович слово держит. «Сделай, слышь, чтобы все места как есть жгло». Сделаю. У-у! Он залезет на полок и давай веником хлестаться – караул кричи. Темно все кругом, света вольного не видать, а он дерет и дерет веником, да еще покрикивает: «Поддай! Поддай!» Ну, из бани-то его выволакиваем под руки: вроде лошадь после пробега, устает.
А как Анатолий Васильевич?
Благородно моется… Пожалуйста, средненькая, – проговорил Ермолай. – Кто что любит, тому мы и должны тем угодить. Так, не так?
Конечно. Зачем навязывать то, что человек не любит, – ответил Николай Кораблев, входя в баню.
Тело обдало сухим жаром, и Николай Кораблев как сел на лавочке, так и замер: не хотелось двигаться.
Ермолай сказал:
– А ты силен (тут, в бане, он всех называл на «ты»: голый чина не имеет). Гляжу, у тебя спина… ноги… руки те ж. Силен, верное мое слово. Может, ты из тех – «физбеги». Лезь на полок – в рай, а я тебе туда все подам. А чуешь, как уксусом-то марит. Это Макар Петрович меня научил, сказал: «Банька с уксусом – все одно что пельмени с уксусом». Видал? Хитер мужик!
Забравшись на полок, Николай Кораблев спросил:
А это кто, «физбеги»?
А те, кто ногами хлеб зарабатывает. Припустится по кругу, и платят, – удивленно произнес Ермолай. – Дешево кусок хлеба достается. Ты был физбегом?
Нет. Не был.
А кто же?
Да так себе.
Так себе людей, милый, не бывает в стране нашей: каждый человек свою точку имеет, – подав воду в тазике и попробовав ее пальнем, он. чуть подождав, снова заговорил: – Любопытство. А может, ты из смершев? Говори. Я ведь все равно узнаю: ко мне сюда все идут, как в штаб особый – банный… И голый человек все скажет.
А я даже не знаю, кто это – смерш? – намеренно произнес Николай Кораблев.
Смерть шпионам, капут, значит. Ты вот что: раз на полок залез, тело хочешь погреть, тогда на голову водичкой плесни, не то кудри твои осекутся. Вот так, водичкой холодненькой, – и опять ни с того ни с сего: – Их тут на войне черт те что, шпионов-то. Однажды и ко мне один приперся. Вот нахал! Я ведь уж каждого разгадаю: человек передо мной голый. И этот разделся. Залез на полок. Гляжу, обращение со мной не то, брезгует, когда я, например, пальцем воду щупаю. У меня Рокоссовский мылся и то: «Ермолай, поддай жарку. Ермолай, милый, потри спину». Ну, как есть по-людски – друг. А это, чую, не тот. Ну и шепнул я Саше Плугову, а он смершу. Те пригляделись, и – цоп: шпион мировой.
Ну, цоп. А дальше?
Это мне неизвестно, – со вздохом и сожалением произнес Ермолай.
А может, тот и не шпион был?
Очень даже возможно. Только я так думаю: раз человек передо мной голый, значит весь как на ладони.
Да ведь он телом голый, а душа-то закрыта. Вот я тебе сейчас скажу: «Не дотрагивайся до меня: брезгую». Что же, шпион я, выходит?
Ермолай, ошарашенный, приостановился, а Николай Кораблев, подумав: «Хвастун», – снова спросил:
– Это кто же Саша-то?
– Саша? Полковник у нас тут один. Ну, мы все его Сашей зовем. Отчего, не знаю.
– А ты давно по банным делам?
– Скоро год – юбилей. Под Москвой я еще в армию попал… в пятую дивизию. Ну, меня мина и шарахнула: шею вот и ногу ту же. За это подчистую получил.
– Чего же домой не ушел?
– Домо-о-ой! Дом-ат мой ух так далеко! Впрочем, отселя рядом, да через Орел надо, а в Орле гады. Я ведь молодой, – чуть погодя, о чем-то подумав, снова заговорил Ермолай: – Мне ведь всего тридцать два. Это война меня согнула в бараний рог.
– Семья у тебя есть?
– А как же? – удивленно проговорил Ермолай. – Жена – раз, дочка – два. Нинка! Ух. Востроглазая, а язык – так и режет, так и режет. Окромя того, отец – Ермолай Агапов. Умный. Не в него я пошел, каюсь: тот в мои-то годы полком бы уже командовал – факт непреклонный. Однако и я, как рядовой, давал фрицам жару-бою. Тяжело нам было под Москвой-то, лезли на нас фашисты, как мошкара. Больно хотелось им на Красной площади побывать. Ну, мы их и оглоушили, аж пятки засверкали. Добежали вот сюда, под Орел и ни с места: в землю зарылись – и ничем недостать. Учимся. Воевать учимся.
Николай Кораблев понял, что Ермолай повторяет, истолковав их по-своему, слова Анатолия Васильевича, а тот как бы в подтверждение этого тоненьким голоском, подражая Анатолию Васильевичу, продолжал:
Герой не тот, кто выскочит на врага, грудь вперед и кричит: «Вот я какой! Ничего не боюсь! Бей меня!» Экий герой! Не-ет, ты врага сумей убить, а себя убивать не давай – вот тогда герой.
А солдат у вас много ли?
– Пустынь! – выпалил Ермолай, натирая мочалкой спину Николаю Кораблеву. – Прямо скажу: пустынь.
Пустынь? А как же вы драться-то будете?
А уж так, чеши затылок: многие в боях полегли, а новых нет. Тяжело Анатолию Васильевичу, что и говорить. Будь у него людишки – давно бы выпихнул немчуру из Орла. Да вот нет и нет. Лезервов нет, – знающе добавил Ермолай.
5
Из бани Николай Кораблев попал к «себе». Ему отвели хату. Стены хаты побелили, в углу поставили железную кровать, на кровать постелили тюфяк, простыню, одеяло. Тут же рядом покрытый газетами стол.
Николай Кораблев вошел, осмотрелся, глянул на часы – было уже восемь вечера. Он решил немного отдохнуть, а потом направиться к Анатолию Васильевичу.
«Как же это так «пустынь»? – вспомнил он разговор с Ермолаем. – «Пустынь». Надо спросить Анатолия Васильевича», – с этой мыслью, сбросив с себя пиджак, ботинки, он лег на постель и тут же, намотавшись в дороге, уснул непробудным сном.
Ночью с ним происходило что-то непонятное: он вдруг просыпался, ощущая, как под ним ходуном ходит кровать, как сотрясаются стены избушки, а на улице вспыхивает что-то огненное и нахально лезет в подслеповатые окна. Он не мог понять, сон это или явь: уж слишком все вспыхивало в комнате и все становилось чересчур огромным.
Николай Степанович! – загремел над ним голос Галушко. – Без десяти восемь. Командарм требует к себе.
Николай Кораблев вскочил с постели, протер глаза, посмотрел на улыбающегося Галушко.
Ага! Утро уже. Да неужели я так с вечера и до утра? Вот тебе и на часок! Сейчас, – и он потянулся было к ботинкам, но Галушко, держа в руках сапоги, военный костюм, сказал:
Нет уж, как приказано: переодеться.
Одевшись, Николай Кораблев поднялся, потянулся, хрустнув суставами, и, по-ребячьи радуясь, произнес:
Лихо поспал!
У Анатолия Васильевича за столом уже сидели Макар Петрович и Нина Васильевна. Она была в утреннем платье – легком, голубом. Как только Николай Кораблев вошел, она засмеялась, произнеся грудным голосом:
Ну и спали вы! Я вчера заходила… Как измученный ребенок… и губы вот так оттопырил.
Николай Кораблев испуганно посмотрел на нее, думая: «Да как же это она, приходила?»
А Анатолий Васильевич, глянув на него, сказал:
Посвежел. А вы красивый! На вас, наверное, женщины вешаются? А-а?
Родной мой, что это ты как? – упрекнула Нина Васильевна и погладила его по щеке.
Он поймал ее руку, легонько поцеловал, ответил:
Прости: солдатские шуточки. Но ведь и в самом деле красивый мужик.
Что же в этом плохого? – не отнимая руки, произнесла Нина Васильевна, открытыми глазами глядя в лицо Николая Кораблева.
А я и говорю: хорошо. Ну, налей-ка ему чайку. Садись, садись, – обратился он к Николаю Кораблеву. – Садись, Николай Степанович. Да ты как девушка: застеснялся. Я уж думаю, мы с тобой на «ты» перейдем: мужик ты, видно, хороший, мы тоже хорошие… и чего уж там! Пей чай, – почти строго добавил он. – Мы попили. Ну, Макар Петрович, давай карту.
На втором столике они расстелили карту, что-то начали измерять, покачивая головами. Макар Петрович навалился на стол и подвинул его.
Ты что: животом-то, как утюгом? – проворчал Анатолий Васильевич. – Ну как, на сколько сантиметров сбавил?
На два.
За неделю? Погоди, через три-четыре недельки мы его у тебя совсем вытряхнем. Это ведь пустое, жир-то. Ни к чему он, жир. В строй бы тебя, там бы моментально все сняли. А может, и правда, тебя в строю погонять? Давай погоняю. Я ведь, знаешь, когда-то унтер-офицером был… Ох, как гонял!
Николай Кораблев быстро допил чай и подошел к ним.
Не помешаю? – робко произнес он.
Ничуть. Ты, конечно, хочешь посмотреть, где эта самая знаменитая конюшня. Вот она, – Анатолий Васильевич ткнул карандашом в кружочек. – Вот река Зуша. А тут, на каменистом берегу, колхозная конюшня. Лошадок колхозники разводили, а теперь немцы превратили конюшню в крепость. Как же, Макар Петрович уверяет: это вроде Измаил, а он Суворов.
Макар Петрович запыхтел и вдруг, приложив руки к груди, выкинул их вперед, разжимая пальцы, как бы что-то сбрасывая с них.
Я этого не говорю! – решительно сказал он.
Не говоришь, но делами показываешь, – снова умышленно ковырнул его Анатолий Васильевич. – «Не говорю»? А всю армию второй год около конюшни держит. «Не говорю». Какой нашелся! Даже вспылил – и, обращаясь к Николаю Кораблеву, спросил: – Ты что как побледнел? Нинок! Что это с ним?
Николай Кораблев в самом деле побледнел: он на карте увидел крупно написанное: «Ливни» – и ему даже показалось, что он слышит ясный зовущий голос Татьяны… А вот закричал и Виктор…
В комнате все недоуменно и с тревогой посмотрели на него, а он сначала виновато замигал, затем, справившись с собой, рассказал им про свою семью и о том, что последнюю весточку получил от жены из села Ливни.
Макар Петрович по-заячьи фыркнул, Нина Васильевна легонько охнула. Анатолий Васильевич как вперил свой взгляд в точку «Ливни», так и не отрывался от нее. Нина Васильевна, положив на плечи мужа обе руки – особенно белые на кителе, – сказала:
А Саша? Сашу позвать. Ты прости меня, что я вмешиваюсь в твои дела… Человек второй год ищет семью. Ведь это мучительно, Толя!
Анатолий Васильевич встряхнулся. Руки жены соскользнули с его плеч, как две рыбки.
Что ж, так вмешиваться в наши дела хорошо. Макар Петрович, ты ближе к аппарату, вызови начальника разведотдела.
Макар Петрович, взяв трубку и поговорив по телефону, сказал:
Полковник Плугов пошел сюда.
Вскоре на пороге появился Плугов – высокий, по-девичьи красивый: лицо у него свежее, на щеках еще не утрачен юношеский румянец, глаза с густыми черными ресницами, уши маленькие, да и руки холеные, с длинными пальцами пианиста. Войдя в комнату, он окинул всех каким-то покровительственным взглядом и, проговорив обычное: «Разрешите, товарищ командарм», – двинулся вперед чуть-чуть развязной походкой. Сначала он поздоровался с Ниной Васильевной, низко склонив перед ней голову, и поцеловал ей руку, затем с командармом, потом с начальником штаба и остановился перед Николаем Кораблевым, сверля его глазами… и вдруг засмеялся:
A-а! Это вчерашний посетитель бани. Ермолай мне рассказывал и даже шепнул: «Наш весь». Здравствуйте, Николай Степанович!
Саша! – Нина Васильевна кинулась к нему. – Саша! У нашего гостя семья осталась вот тут… в Ливне… Нет. В Ливене.
В селе Ливни, – подтвердил Макар Петрович.
Саша Плугов посмотрел на карту, отыскал Ливни, вздохнул:
Ох, далеко!
Сердце у Николая Кораблева сжалось.
Хотя… – понимая просьбу Нины Васильевны, продолжал Саша. – Хотя наши ребята ходили дальше.
На сердце у Николая Кораблева отлегло.
Но сейчас трудно: такие рогатки везде расставили немцы. Они что-то чуют.
Сердце у Николая Кораблева опять сжалось.
Рогатки! – сердито заворчал Анатолий Васильевич. – А тебе бы через Ермолая в бане все узнавать? Пошли людей. Как ее звать-то?
Татьяна Яковлевна, – еле слышно ответил Николай Кораблев.
Ну вот, Татьяна Яковлевна Кораблева. Осталась там с ребенком и матерью.
Она носит свою девичью фамилию Половцева, – энергично вмешался Николай Кораблев.
Оперная фамилия. Половецкий стан. Эх, когда мы теперь увидим «Князя Игоря»!.. И еще я люблю «Кармен». Вот это опера, скажу я вам, Николай Степанович!
Николай Кораблев криво улыбнулся, боясь, что Анатолий Васильевич, увлекшись рассказами про оперы, забудет о том, о чем надо было говорить сейчас же.
«Видимо, все под старость делаются чуточку болтливы: вишь, что расхваливает, оперы «Князь Игорь» и «Кармен»! Еще бы Пушкина расхвалил или Шекспира! Да ведь хвалит-то как, словно это его собственное открытие, – в досаде думал он, хотя Анатолий Васильевич вовсе не так хвалил, а говорил, как простой зритель. – Как бы мне его направить на то?» – думал Николай Кораблев, делая вид, что внимательно слушает Анатолия Васильевича, и даже в знак согласия начал кивать головой, а в то же время посматривал на Сашу, боясь, что тот поднимется и уйдет. Но тут еще вмешалась Нина Васильевна; она рассказала, что когда Анатолий Васильевич смотрит оперу «Кармен», то в тот момент, когда Кармен уводит в горы офицера Хозе, всегда легонько толкает в бок ее, Нину Васильевну, и убежденно произносит: «Вот увидишь, обязательно она его уведет!»
«Пропало! Все пропало! – уже с болью думал Николай Кораблев. – И зачем это я впутался с фамилией».
Но в это время Анатолий Васильевич, обращаясь к Саше, сказал:
Вот тебе все данные, товарищ полковник. Половцева, Татьяна Яковлевна. Пускай ребята узнают, как и что, а главное, узнают, как там живет противник и что он думает. Такая разведочка нам теперь особенно нужна, – подчеркнул Анатолий Васильевич.
Погибнуть могут, – грустно сказал Саша.
Погибнуть? А как же? На то и война. Погибнут – значит, умрут смертью храбрых. Да и не погибнут, а дело хорошее сделают, – Анатолий Васильевич некоторое время в упор смотрел на Сашу, потом сказал: – Понял? Или все еще не доходит?
А-а-а, – о чем-то догадавшись, сказал тот. – Есть послать, товарищ командарм.
Саша, чайку, – Нина Васильевна налила стакан чая и подвинула Саше.
Тот, потренькивая ложечкой в стакане, глядя на всех уже веселыми глазами, балагуря, проговорил, ни к кому не обращаясь:
Понимаешь ли, инфузория какая? Попался один мне, и понимаешь ли, инфузория какая… Я, конечно, человек спокойный, выдержанный, воды не замучу… Ну, а тут допрашиваем час, допрашиваем два, три… В горле пересохло. Долбит одно и то же: подчинялся приказу, выполнял приказ.
Они с наших людей кожу сдирают. А я слышал – ты с ними цацкаешься.
Да ведь, говорят, гуманно надо.
Кто это говорит?
Полковник Троекратов. Черт те что, и фамилия-то какая-то математическая. Философ. Я ему говорю: я хотя философию и не знаю, но обожаю всей душой.
А вы, Саша, не ломайтесь. Почитали бы кое-что по философии.
Желаю всей душой, но сейчас не могу, Нина Васильевна. И завидую Троекратову. Вот он, кстати, и шагает. Нет, вы посмотрите, как вышагивает, точно гусь с кормежки.
Николай Кораблев вместе со всеми посмотрел в окно. Из-под горы к калитке шел полковник. Шел он в самом деле медленно, основательно ставя ногн на землю, как бы одаряя ее этим. Вот он прошел через калитку, остановился, посмотрел на пройденный путь, затем круто повернулся и, вскинув голову, чуть склонив ее на левую сторону, тронулся вперед.
Хорошо идет! – сказал Макар Петрович. – Цену себе знает. Вот тебе и инфузория! – почему-то не совсем добродушно кинул он Саше.
6
Троекратов вошел в комнату. Это был человек среднего роста, пожалуй такой же, как и Саша Плугов. Но у него огромный лоб. Из-под наката лба смотрят большие, не то карие, не то черные умные глаза. Лицо чистое и белое. Лет ему, вероятно, тридцать пять – сорок. Произнеся обычное: «Разрешите, товарищ командарм?» – он поздоровался с Ниной Васильевной, потом с Анатолием Васильевичем, затем с Макаром Петровичем и, сказав Саше: «С тобой мы уже виделись», – остановился перед Николаем Кораблевым.
Земля наша слухом полнится, – заговорил он бархатным голосом. – И звать как вас, Николай Степанович, уже всем известно, и как вы в бане мылись, известно, и даже известно, как вас искупали фрицы на переправе… Ну что ж, осталось только протянуть вам руку и сказать о себе: «Николай Николаевич Троекратов, бывший работник философского фронта, ныне начальник политотдела армии».
Эх, ты! Черт те что! – Саша даже ерзнул на стуле. – Черт те что! полжизни бы отдал, лишь бы быть таким, как наш Троекратов: не говорит, а поэму читает и покоряет с первого взгляда, как факир. Нет, факир ведь чудеса показывает: огонь там глотает, змей. А этот – гипнотизер, вот кто.
Троекратов повернулся к нему, сдержанно улыбаясь, сказал:
За то, чтобы быть вежливым, Саша, не стоит платить половинкой жизни, надо просто понять, что около тебя люди, а не сатаны, как ты сегодня выразился.
Николай Кораблев только тут заметил, что на чистом лице Троекратова два шва, идущие от правого уха к верхней губе, а зубы изумительной белизны и все ровные, как на подбор.
Сбил меня! – вскрикнул Саша. – Прямо из дальнобойной ахнул, – и, обращаясь к Анатолию Васильевичу, добавил: – Вот, а вы, товарищ командарм, говорите. Да ведь он мертвого убедит!
Мертвого убеждать не пытался, а вот тебе, живому, никак не втолкую.
В чем спор-то у вас? – вмешался Анатолий Васильевич.
Гуманно, слышь, надо допрашивать.
С разбором, – поправил Троекратов. – И всматриваться в будущее: на сотню мерзавцев может попасться один честный человек, и тот нам дорог.
А-а-а, – протянул Анатолий Васильевич. – Врага надо уничтожать.
Вот, – Саша даже захлопал в ладоши. – И Горький это же говорил: «Если враг не сдается, – его уничтожают». Слыхал?
А я разве утверждаю, что врага надо щадить? – возразил все тем же бархатным голосом Троекратов. – Но нельзя и весь немецкий народ зачислять во враги, – казалось, он говорит спокойно, но по тому, как вздрагивают веки, было видно, что внутри у него все кипит, – Война – штука жестокая, – он сел за стол и, рассматривая свои узловатые белые пальцы, продолжал: – Она, война, создает не только героев, но и пробуждает в человеке зверя.
Со стула поднялся Анатолий Васильевич. До этого он сидел в уголке и перелистывал учебник геометрии. Тут он поднялся, и до того встревоженно злой, что у него над переносицей вздулась жила. Нина Васильевна с упреком кинула взгляд на Николая Николаевича и пошла было на Анатолия Васильевича, произнося: «Толя! Да что ты?» – но тот грубо отмахнулся от нее (за это он потом несколько раз извинялся перед ней), сурово произнес:
Послушайте, полковник Троекратов. Мне кажется, вы находитесь в армии, а не на безответственном диспуте. Война есть война, дорогой мой.
Нет, война не есть война, товарищ командарм, – бледнея, возразил Николай Николаевич, – Есть войны справедливые, а есть грабительские, каковых больше.
Ага. Вы мне опять из политграмоты?
Нет. Из Ленина.
Анатолий Васильевич смешался. И вдруг тоненько вскрикнул:
Но ведь партия нас учит: воспитывайте в себе, в офицере, в бойце лютую ненависть к врагу!
Без этого, товарищ командарм, мы победить не сможем. Но ненависть к врагу, да еще такому, как фашисты, – чувство благородное, и это благородное чувство нельзя подменять чувством зверя.
У вас есть факты?
Да.
Ах, вы все о том же, – торопливо перебил его Анатолий Васильевич, видимо, не желая что-то открывать перед Николаем Кораблевым. – То единичный случай. Единичный, – подчеркнул он, как бы говоря: «Хватит об этом».
– Единичные случаи могут стать массовыми, если их вначале не подрезать в корне, – очевидно, не поняв желания командарма, сказал Троекратов.
А кто протестует… подрезать?
Протестуют. Протестует, – чуть хриповатым от долгого молчания голосом проговорил Макар Петрович и кивнул на Плугова.
Нина Васильевна с удивлением в упор посмотрела на Плугова и укоризненно, еще не веря, произнесла:
Саша! Вы? Да неужели вы? Вы, Саша?!
Саша Плугов вспыхнул:
Инфузория… видите, инфузория какая, – пробормотал он, видимо, с силой сдерживая себя, и вдруг прорвался. Часто ударяя себя кулаком в грудь, он с гневом, с надрывом, обращаясь к Троекратову, прокричал: – Да вы… да ты! Ты знаешь, что творится там, по ту сторону. Ты не знаешь, а мне каждодневно докладывают: там голодом сморили тысячи наших лучших людей, там дизентерией заразили десятки тысяч людей. Там наши люди с ума сходят. А ты мне: гуманным будь, – и, нервно дрожа, обращаясь к Анатолию Васильевичу, он произнес: – Разрешите идти, товарищ командарм?
Куда? Куда? – заливаясь звонким смехом, выкрикнул Анатолий Васильевич. – Ну и пропек! Ну и пропек тебя философ. Ай да пропек!
Когда Саша вышел, все некоторое время молчали, затем Анатолий Васильевич сказал, обращаясь к Троекратову.
Как с летчиками, договорились?
Так точно, товарищ командарм.
Проработайте-ка совместно с ними эти случаи, когда на пустое место бомбы бросают. И проработайте так, чтобы до сердца дошло. Авиация! Первоклассная авиация. Сотни тысяч людей там, в тылу, у вас вот, на У рале, Николай Степанович, самолеты строят, а тут на самолеты иногда неопытных летчиков посадят – и лети. Черти полосатые! А генерал Байдук шипит, не хочет честь полка марать! И пожалеет! Не проработает да еще не посадит недельки на две этих молодчиков в назидание другим, – хуже потом будет.
Уже согласился, – сказал Николай Николаевич и повернулся к Нине Васильевне, которая спросила его:
Как ваши зубы?
Чужие, Нина Васильевна: на ночь приходится в стакан класть. Это пока один, а вот приедет Верочка, как при ней-то я буду? Неприятно, когда человек ложится спать и вдруг вынимает зубы.
Ну, что вы? Она же у вас такая славная, поймет, – и, обращаясь к Николаю Кораблеву, Нина Васильевна пояснила: – Под Москвой Николай Николаевич был ранен; щеку разорвало и выбило зубы. Потом зубы вставили, а он к ним никак не привыкнет.
Николай Кораблев как бы не слышал всего этого, изумленно посмотрел на Анатолия Васильевича, тот, подсев к столику, достал учебники по геометрии и алгебре, положил перед собой тетрадь и весь сосредоточился.
«Неужели еще и математикой занимается?» – подумал он.
