Текст книги "Борьба за мир"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Часть вторая

Глава шестая

1

Накануне пятого июля тысяча девятьсот сорок третьего года во всех армиях, расположенных на Орловско-Курской дуге, напряжение дошло до высшего предела. Большинство командиров, бойцов хотя и не знало о намеченном дне и часе выступления немцев, однако по поведению штабных генералов, по передвижению частей и еще по ряду, казалось неуловимых, признаков все чувствовали, понимали, что то, чего они так долго ждали, к чему так упорно готовились, вот-вот наступит.

Само собой разумеется, такое напряжение передалось и Николаю Кораблеву. Ему даже стало как-то неудобно: изучение моторов, по выражению Анатолия Васильевича, в «мертвом состоянии» в самом деле ничего не давало: надо было ждать боев, но и «болтаться» в качестве простого гостя Николай Кораблев не мог, и он стал искать себе дело. Но дела в армии для него не оказалось: каждый боец, каждый командир походили на те винтики в хорошей машине, которые ни убрать, ни заменить было невозможно.

«Может быть, мне начать читать лекции?» – подумал он и предложил свои услуги Михееву, но тот только и сказал:

– Где уж!

Николай Кораблев понял, что сейчас не до лекций, а Михеев, заметя растерянность на лице своего гостя, добавил:

Вы уж давайте так: сопровождайте меня вроде дипломата.

Михеев старался не показывать, насколько в нем все напряжено. Казалось, он делал обычные дела. Рано утром четвертого июля, сидя за столом, умело поводя рукой, он сначала побрил голову, потом лицо и, пошлепав ладонями по тугим щекам, кинул:

Умыться!

Умылся, плеснул на полотенце одеколона, протер бритые места, затем надел выцветшую до белизны гимнастерку, прикрепил золотую звездочку и кратко произнес:

Дозу!

Егор Иванович, заменяющий повара, курьера, заведующего личным хозяйством комдива – одним словом, человек на все руки, – сам огромный и расторопный, как медведь, налил полстакана водки и любезно подал Михееву. Тот выпил, крякнул, сказал:

А вот теперь «чайкю»!

Попив чаю, Михеев, Николай Кораблев и адъютант Ваня сели в «газик», старенький, облезлый. Он дребезжал, скрипел, завывал, взбираясь в горку.

Командарм обещал «эмку». Даст: он своему слову хозяин, – уверял Михеев.

Почти вся пехота дивизии была расположена в шести деревушках. Жителей деревушек дня за два перед этим отправили в тыл, а в каждую хату поместили человек по пятьдесят бойцов.

Когда «газик» врывался в ту или иную деревушку, Михеев почти на ходу выскакивал из него и, наголо обритый, в белесой гимнастерке, обычно держа головной убор в руке, носился из хаты в хату, как бильярдный шар. Вбегая в хату, он еще с порога кричал:

У-у-у! Понабилось вас тут!

Поплясать бы, товарищ полковник, да негде, – отвечал кто-нибудь, и бойцы беспричинно начинали хохотать.

Хохотал и Михеев. Он хохотал громче всех, а когда смех обрывался, спрашивал:

Выспались?

Такого храпака задавали!

Стены дрожали, товарищ полковник!

Крыша в небо поднималась! – неслось со всех сторон.

Михеев, слушая это, становился вялым и медленно, через позевоту, произносил:

А я вот не спал. Третью ночь. Поспал бы… как с бабой.

От хохота снова дрожали подслеповатые окна, и кто-то вопил:

Не верю: долго бы не проспал!

Я со своей, женой то есть… Что регочете? – И Михеев махнул руками, как бы отгоняя от себя дым.

Проехав так несколько деревушек, побывав в хатах, проверив настроение бойцов, Михеев, уже весь взвинченный, сел в «газик» и сказал Николаю Кораблеву:

Вот они у меня какие! Видали, Николай Степанович? А-а?

Николай Кораблев, невольно подпадая под возбужденное настроение Михеева, искренно восхищаясь бойцами, ответил:

Действительно молодцы! Эти не сдадут.

Ну, еще бы! Еще бы! – и, обратясь к своему адъютанту, человеку молчаливому, он проговорил: – Ванюха! – В ласковые минуты он его всегда называл Ванюхой. – Ванюха! А ты заметил, когда мы были в первой роте, на печке сидел боец грустный? Знаешь что? Пока мы будем у Коновалова, валяй-ка туда, узнай, отчего грустный. Может, жена плохое письмо прислала, может, еще что. Скажи: полковник пособит. Нет, нет! – спохватился он. – Не пособит, а поможет. Я, Николай Степанович, вятский, и иногда слова вятские произношу. Да-а! – еще более возбужденно заговорил он. – А теперь мы с вами к Коновалову. У меня ведь не вся дивизия в хатах: есть и в лесу, в блиндажах. Например, батальон Коновалова. Ух, и орлы! Физкультурники собрались. И каких только там наций нет: русские, татары, казахи, армяне, грузины; даже шорец один есть. Понимаете, шорец – черт те откуда – с Кузнецкого Алатау! Батальон Коновалова у меня такой: бой – пошли в бой, прорваться на лыжах в тыл врага – прорвутся, в разведку послать – пожалуйста… И еще есть такие, с ножичками. Ну, эти просто виртуозы!

А, это те, о которых говорил мне Анатолий Васильевич, – и Николай Кораблев тихо рассмеялся, вспомнив, как Анатолий Васильевич, кивнув на пушки, прошептал: «Это вам не ножички».

Вот именно! – вскрикнул Михеев и раскатисто засмеялся. – Только мне командарм сказал: «Подбери и обучи человек сорок пластунов». А я их набрал восемьдесят два. Во! – опять по-вятски произнес он. – Так мы сначала к пластунам.

«Газик» заревел, загудел, виляя между толстых, огромных сосен, и вскоре выскочил на песчаную полянку.

Здесь! – проговорил Михеев, выбираясь из «газика». – Ванюха! Валяй к тому бойцу.

«Газик» с адъютантом умчался обратно.

Николай Кораблев, шагая за Михеевым, вскоре по окопчику спустился в предблиндаж. Тут на стенах висели автоматы и какие-то особые брезентовые голицы: длинные, по локоть, и все на правую руку. Николай Кораблев спросил:

Что за голицы?

А, это? Это вот что, – Михеев надел голицу на правую руку и, нагнувшись, выкинул руку, вроде что-то ею толкая. – Представляете? Пластун пробрался к немецкому блиндажу. Окошечко есть? Есть. Труба есть? Есть. Ну, руку с голичкой в окошечко, пробил стекло, гранату бросил и сам набок. Не в окошечко, так в трубу – и опять сам катись набок. Вот это что! – а войдя в блиндаж, встав на пороге, он прокричал: – А ну, как живете, орлы?

Блиндаж походил на подземный барак, огромный, длинный, и весь забит полуголыми людьми. Люди лежали на полу, под скамейками, на нарах. Было душно, пахло потом и перегаром табака. При окрике комдива лежащие на полу подняли головы, а с нар кто-то кинул:

Душно очень, товарищ полковник!

Михеев дрогнул, как конь перед пламенем. Он, видимо, ждал, что его здесь встретят так же, как и там, в хатах. А тут?.. Потоптавшись у порога, он вдруг пронзительно крикнул:

Батюшки! Душно ему! Цветы розы ему сюда.

Я шучу, шучу, товарищ полковник, – спохватившись, проговорил человек с нар.

А Михеев уже долбил:

Советскому бойцу скажут: «Ползи двадцать километров». И поползет! В кровь издерется, стиснет зубы и поползет. Вот он какой, советский боец! А этому душно…

Пластуны затаились. Лица у них стали суровые, а глаза устремились н. а нары. И во всех глазах было столько укора, обиды и гнева, что человек на нарах не выдержал, свесил босую ногу и жалобно сказал:

Это от безделья я, товарищ полковник.

Михеев шагнул, вцепился рукой в босую, свесившуюся ногу и искренно, восхищенно проговорил:

Ух, ты! Здоровый какой, братец, а стонешь! – и, заглянув на полати, ахнул. – Романов? Так это ты? Ба-а-атюшки! Никогда бы не поверил. Командир пластунского отряда!

Вот и говорю, – почему-то окая, сказал Романов. – Если надо, и сто километров на пузе проползу. А так, потрепался.

Ну и хватит. Хватит, – раздался голос из-под скамейки, затем оттуда показалось лицо, молодое, скуластое, с чуть-чуть раскосыми золотистыми глазами.

Сабит! Здравствуй, Сабит! – обрадованно произнес Михеев и пояснил Николаю Кораблеву: – Это наш Сабит из Казахстана. Как живешь, Сабит?

Живу, товарищ полковник. Душа живет, рука – нет!

Что так?

Фрица бить надо. Фрицку душить надо. Фрицку мало-много, – и Сабит защелкал языком, издавая звуки, похожие на пулеметную очередь.

Все одобрительно засмеялись, а Романов сказал:

Третий день в такой норе сидим, товарищ полковник. Надо – значит, надо, понимаем. Но ведь мы вольные птицы…

Ах, вон что! – протянул Михеев. – А ну, давай все на волю! Не черта вам тут делать.

О-о-о-о! – одобряюще понеслось от пластунов, и через какую-то минуту мимо Михеева и Николая Кораблева замелькали крепкие, загорелые молодые тела.

Как только барак опустел, Михеев предложил:

Пойдемте посмотрим на них там.

Пластуны, одетые в трусики, уже выстроились на песчаной полянке. Перед ними расхаживал Романов, грудастый, широкоплечий, весь сбитной; казалось, на его теле нет и капельки лишнего жира. Пройдясь перед пластунами, он скомандовал:

Вольно! Купаться!

И что это такое? Среди сосен кто шел колесом, кто крутился через голову, кто-то вскочил на плечи к другому… И все это нагое, мелькая, ураганно куда-то неслось.

Вот так карусель! Вот так дьяволы! – восхищенно вскрикивал Михеев, шагая за пластунами, с завистью посматривая на них, сам разомлевший от жары.

Когда они вышли на берег, то увидели: вода в реке кипела от бьющихся крепких, загорелых тел.

Николай Кораблев несколько минут смотрел на купающихся пластунов, затем глянул на Михеева, по бритой голове которого катились крупные капли пота.

Может, и мы, Петр Тихонович? – предложил он и уже стал было раздеваться.

Э-э-э! Нет! Мне с ними купаться нельзя. Шутить можно, а купаться – нет: все к чертовой матери полетит, вся дисциплина. Скажут: «Эге, он голый такой же!» Пойдемте вот туда, – и Михеев пошел по тропе, заросшей татарником, и вскоре остановился у заводи. – Гогочут-то как, – прислушиваясь к крикам пластунов, проговорил он и стал снимать с себя ремни.

Николай Кораблев разделся первый и кинулся в воду.

А вы в пластуны годитесь! – крикнул ему Михеев. – Сильный. Жирок есть. Но его быстро сбили бы, – и, раздевшись, с сожалением произнес: – А я вот квадрат какой-то… Перед войной был в Кисловодске, так приехал оттуда как рюмочка, – он обеими руками провел по бокам. – А теперь вот опять… Эх, это все Егор Иванович, – непонятно закончил он и бултыхнулся в воду.

2

Искупавшись, они через лес направились к Коновалову, блиндаж которого находился на обочине полянки, ловко замаскированный зеленью. Войдя в блиндаж, Николай Кораблев при свете маленькой электрической лампочки увидел небольшие нары, стол. У стола капитан и боец. Перед ними ящик из фанеры. При появлении Михеева они встрепенулись, вытянулись, крича:

Здравия желаю, товарищ полковник!

А-а-а… – протянул Михеев, – Ты вот с чем-то тут возишься, а пластуны у тебя разбежались.

Капитан – молодой человек, с курчавыми волосами, с глазами, не утратившими задорного блеска, – улыбаясь, возразил:

Не верю, товарищ полковник.

Я распустил их. Что?

И правильно: трудно им под землей сидеть. Подарки рассматриваем, – пояснил капитан и, выхватив из-под стола табурет, сказал: – Садитесь, товарищ полковник.

Михеев, показывая на капитана, обращаясь к Николаю Кораблеву, проговорил:

Вот он, наш Коновалов, – и тут же, как бы забыв об этом, сунулся к ящику: – А ну, а ну! Что вам прислали?

В ящике были платочки, расшитые вкось и вкривь, видимо неопытными руками, мешочки для табаку, табак, махорка и рядом с табаком конфеты «мишка». Надписи были почти все одинаковые: «Приезжайте домой с победой!», «Приезжайте скорее домой, соскучились мы по вас!», «Бейте проклятых фашистов и скорее приезжайте домой!»

Девчата прислали, – заинтересованно роясь в вещах, отыскивая адрес, – уверенно произнес Михеев. – Девчата! Ребята не положили бы табак рядом с конфетами: знают, что такое табак. Эх, адресок забыли! Да нет, вот, вот! – закричал он и быстро развязал мешочек, высыпая тыквенные семечки.

Вместе с семечками выпала и записочка. Михеев торжественно прочитал: «Дорогие товарищи! Я у бабушки выпросила тыквенных зерен и посылаю вам. Бейте проклятых фашистов! Нина Чудина, ученица четвертого класса девятой саратовской школы».

Несколько минут в блиндаже было тихо: в это время Михеев, Николай Кораблев, Коновалов и боец Еремин мысленно находились там, в Саратове, в девятой школе, около Нины Чудиной…

Да, да… – крякнул, нарушая тишину, Михеев и сел на табуретку, поскрипывая ею. – Ну, а во второй что?

Здесь что-то булькает, – тряся посылку и прислушиваясь, проговорил Коновалов.

Ага! Булькает? Открывай, открывай! – поторопил Михеев.

Посылку быстро вскрыли. В ней оказалась копченая колбаса, аккуратно завернутая в тонкую белую бумагу, и три бутылки коньяку.

Вот это шарышка! – весело закричал Михеев. – А кто, кто прислал? Ищи!

Коновалов разорвал конверт и, прочтя, сказал:

Какое странное совпадение. Все это послал скульптор Меркулов, Сергей Дмитриевич. Я еще как-то позировал ему. Что пишет? «Товарищи! Не знаю, кому попадет мой коньячок, но выпейте и меня вспомните. Я сам люблю коньячок, но сейчас мне нельзя: сердце болит. Так выпейте вы».

Выпить, значит, велел? – шутя, прокричал Михеев. – Приказ надо выполнить. Ну, что есть в печи, на стол мечи.

Они пообедали у Коновалова, распили бутылку коньяку, от которого не смог отказаться и Николай Кораблев, затем побеседовали с бойцами и часов в восемь вечера ввалились к себе в хату.

Тут их встретил Егор Иванович. Он засуетился, забегал, накрывая стол, вытаскивая откуда-то тарелки с полуотбитыми краями, ложки, разрозненные ножи. Разложив все это на столе, он кинулся во вторую комнату и вскоре вышел оттуда, торжественно неся открытую кастрюлю, из которой валил запах русских кислых щей с мясом.

Не хочу: я уже обедал, – виновато и даже растерянно проговорил Михеев, то есть он проговорил так же, как говорит муж жене, где-то задержавшись и что-то набедокурив.

Вон оно чего, – ставя кастрюлю не на стол, а на табуретку, пробасил Егор Иванович и, подойдя к окну, сел на скамейку.

Сел, положил огромные руки на колени, уставился в окно и одеревенел.

Михеев стащил с себя сапоги, лег на кровать, сказал:

Николай Степанович, ложитесь и вы. Отдохнем малость.

Спасибо, – ответил тот и прилег на свою кровать.

Где-то ухали пушечные выстрелы. Над хаткой прогудел самолет. Кто-то на улице крикнул: «Васька, давай лошадь купай!»

Николай Кораблев посмотрел на Михеева. Тот спал, оттопырив верхнюю губу, издавая легкий посвист.

«Чудно, – подумал Николай Кораблев, глядя то на Михеева, то на Егор, а Ивановича. – Что-то произошло. Не пойму», – и, повернувшись к Егору Ивановичу, прошептал:

Затосковал?

Егор Иванович только повел глазами, как бы говоря: «Не понимаешь, ну и не лезь!»

Михеев от шепота дрогнул, повернулся на бок, тоже посмотрел на Егора Ивановича и кинул:

Истукан! Ну, посмотрите на него, Николай Степанович, истукан ведь?

Егор Иванович даже не пошевельнулся.

Выгоню! – раздраженно выкрикнул Михеев. – К чертовой матери выгоню! Что ты надо мной командуешь, как жена?

Егор Иванович весь встряхнулся, снял руки с колен, провел обеими ладонями по лицу и медленно, нарастяжку произнес:

Что ж! От Вязьмы через Москву сюда в боях с пятой прошел. Теперь что ж: патриот до глубины души валяй к козе под хвост? Прочь?

Михеев поднялся с постели, сначала с гневом посмотрел на него, потом махнул рукой и сказал со вздохом:

Ну и гад же ты! Давай, давай обедать!

Егор Иванович моментально ожил: кинулся к столу, схватил кастрюлю, выбежал в заднюю комнату, разогрел там щи и через несколько минут, вернувшись, ставя кастрюлю на стол, басом провозгласил:

Товарищ полковник, пожалуйте кушать! Это не щи, а разлюли-малина!

Михеев сидел за столом, хлебал щи, а Егор Иванович стоял в сторонке и с умилением смотрел на него.

Неся ложку ко рту, Михеев произнес:

Не понимаешь? Мне ведь толстеть нельзя: сердце у меня больное.

Лишкота всегда вредна, – не двигаясь с места, ответил Егор Иванович.

Лишкота? И словечко же выкопал. А я вот заехал к командиру батальона, лучшему моему другу…

Лучше, чем ты… И он с обидой говорит: «Никогда у меня не обедали». Должен я у него пообедать? Должен или не должен? Отвечай!

Егор Иванович улыбнулся.

А вы бы потыкали ложечкой ай вилочкой – и вся недолга.

Истукан! – зло проворчал Михеев, поднимаясь из-за стола, и, тяжело отдуваясь, пошел к кровати. – Вот теперь, как волк, ложись и спи. Ведь мне не повернуться! – закончил он, валясь на постель.

Угомонился! – радостно прошептал Егор Иванович, слыша легкий храп полковника. – И вы бы соснули, Николай Степанович. А может, щец?

Николай Кораблев не успел закрыть глаза, как Михеев, встревоженный, вскочил и, видя, что гость тоже поднимается, сказал:

Отдохните, отдохните, Николай Степанович! Я тут по хозяйству пройдусь. Начальника тыла мне надо повидать, – и вышел из хаты.

Неугомонный! – с укором, но в то же время хвалясь своим полковником, произнес Егор Иванович, когда Михеев хлопнул дверью.

Вернулся Михеев около двух часов утра, похудевший и вымотанный. Войдя в избу, спросил:

Первый не звонил?

Первый? – удивленно протянул Егор Иванович, еще не совсем проснувшись. – Первый-то, чай, вы у нас.

Вы у нас! – передразнил Михеев. – Я говорю про командарма. Не звонил?

Нету. Не было.

Михеев подошел к телефонным аппаратам, взял было трубку и медленно, нерешительно снова положил ее на рычаг.

Нет, не буду тревожить, – и пояснил Николаю Кораблеву: – Жду сигнала от командарма.

3

На столе Макара Петровича стояли миниатюрные яасики. Их почти никто и никогда, в том числе и Макар Петрович, не замечал. Бой у них был какой-то робкий: они не били, а дзинькали – тихо, еле слышно, как может пискнуть мышь. И вот эти часики дзинькнули два раза. В другое время ни Анатолий Васильевич, ни Макар Петрович не заметили бы этого писка, а теперь бой часиков оглушил их, как гром.

Два! Два часа уже! – прохрипел, откашливаясь, Макар Петрович и так зло посмотрел на Анатолия Васильевича, как будто тот был в чем-то виноват.

Анатолий Васильевич даже дрогнул от слабого звука в часах, но, не отрываясь от карты, которую он внимательно рассматривал, сказал:

Что тебя вроде шилом кольнуло? Есть еще время: два часа пятьдесят минут, – и, взглянув в окно, добавил: – Ночь лунная. Хорошо! В темную ночь все перепутать могут, – и снова наклонился над картой, затем поднял голову, спросил: – Нашли наблюдателя, стратег?

Какого?

Какого? Там, где нас обстреляли…

Макар Петрович смущенно опустил голову и, беспредметно рассматривая уголок карты, тоненько-тоненько запел.

Ты что, как Машенька, глазки в стол? Нашли, говорю, или нет? Может, мне самому заняться?

Сегодня утром, за завтраком, Анатолий Васильевич, вспомнив о том, как их немцы обстреляли на полянке, сказал Макару Петровичу:

Наблюдатель немецкий где-то там недалеко сидит. Отыскать надо.

Макар Петрович был уверен, что все хозяйство армии: где какие части, какие наблюдательные пункты, минные поля, рвы, укрытия, – все это знает, как свои пять пальцев. И утверждение Анатолия Васильевича, что где-то на поляне таится немецкий наблюдатель, просто оскорбило Макара Петровича.

Чушь, ерунда! – выпалил он.

Экие доводы: чушь, ерунда! Доводы другие: вышли три генерала, а по ним стали бить из артиллерии. Вот доводы. Отыскать наблюдателя.

Это уже был приказ.

Слушаюсь, товарищ командарм, – насупившись, проговорил Макар Петрович и отправился к себе в хату.

Тут он несколько минут ходил из угла в угол, все повторяя: «Чушь, ерунда! Чушь, ерунда! Однако надо посылать. Пошлю-ка кого-нибудь», – затем приостановился и зло сказал:

Нет, надо самых хороших! Все равно ведь никого не найдут, а тот скажет: «Плохих послал!»

И Макар Петрович намеренно вызвал лучших пластунов из дивизии Михеева – Романова и Сабита. А когда те явились, начштаба, еще не остывший от разговора с командармом, гневно вскрикнул:

Зачем вас в дивизии держат? Все лезете на ту сторону, а здесь, у вас под носом, немцы наблюдательный пункт состряпали. Разыскать! Мне хоть ногтями всю землю исцарапайте, а разыскать!

Отдав такой приказ, Макар Петрович успокоился и даже заулыбался, представляя, как скоро доложит командарму: «Чушь, ерунда!»

И скандал! И вот поздно ночью Романов и Сабит через Михеева донесли начальнику штаба армии, что действительно откопали немецкого наблюдателя.

Сюда, сюда его немедленно! – боясь, как бы все это не услышал командарм, озираясь по сторонам, прокричал в трубку Макар Петрович.

Вскоре привели и немца. Это был солдатик маленького роста, полуслепой, худой до синевы, будто пропитанный синькой. Он все тер грязными руками глаза, словно в них попала пыль, и через переводчика, медленно подбирая слова, точно вспоминая их, рассказал о том, что он еще под Москвой был приговорен к расстрелу за попытку бежать на сторону красных частей, затем ему предложили выбор: виселица, или его посадят в ту самую нору, в которой он и пробыл больше года.

Врет! Врет! Год не просидишь: с голоду сдохнешь! – возразил Макар Петрович.

Немец объяснил, что продуктами его снабжали разведчики, что иногда они выводили его из норы, переправляли на ту сторону и мыли в русской бане, а потом снова сажали в нору. Ход в нору-блиндаж проделан с берега реки. По подземному окопчику надо было идти метров сто пятьдесят, затем только попадешь на место. В блиндаже стояли кровать, столик, рация и светилось несколько искусно замаскированных щелей для наблюдения.

А зачем хотел бежать к нам? – спросил Макар Петрович.

И немец ответил: он рабочий из Верхней Силезии, когда-то примыкал к партии Тельмана, за это его всюду преследовали фашисты, грозя уничтожить, поэтому он и решил бежать к красным.

Ну, а почему же потом не бежал, когда у нас тут был? Врет, стервец!

Да, товарищ генерал, – вступился Сабит, – он же на цепи сидел, как собака!

Ишь, ишь, – подражая Анатолию Васильевичу, прошипел Макар Петрович, – все разгадал! Только не умом, а сердцем: пожалел. Прикован! Дал бы нам знать, мы бы и отковали. А он дал знать, когда мы, генералы, на полянке появились.

Это перевели немцу. Тот вскинул руки, как подбитая птица крылья, и закричал, сообщая, что в тот час он был в блиндаже не один: у него сидели разведчики, и те передали о появлении на поляне трех генералов.

Действительно черт те что! – задумчиво произнес Макар Петрович и снова закипел: – Ну, а почему, когда один сидел, не дал нам знать?

Немец долго что-то вспоминал, как немой, шевеля губами, и, вдруг выкрикнув: «Камрат, камрат! А-а-а… Камрат!» – уронил голову на стол и, весь сотрясаясь, зарыдал. Рыдая, он сообщил о том, что жену с маленькой дочкой и сыном уже отправили в лагерь и его самого предупредили, что если он попытается сбежать к русским, жену, дочку и сына повесят.

Ну, вот тебе и заклепка, – поворачиваясь к Сабиту, сказал Макар Петрович. – А вы – прикован! Прикован! Есть другие цепи, невидимые, но гораздо крепче этих железных, – пройдясь по комнате, он остановился перед немцем и, узнав, что того зовут Иозеф Раушнинг, заговорил: – Вот что, Иозеф, если честный, то оправдаться надо… Работай! Арбайтр! Понимаешь? Работай! Арбайтр! Честно. Коммунизм. Тельман, – говорил он телеграфным языком, предполагая, что так его немец скорее поймет.

И тот его как-то понял: глаза засветились, на лице появилось нечто похожее на улыбку, и он, кивая головой, бормотал:

Яволь, яволь, яволь, генераль! Яволь, камрат!

Так вот что, ребята, – обратился Макар Петрович к разведчикам. – Помойте его, накормите, вина дайте… Да это тряпье с него соросьте. Кто из вас немецкий язык знает?

Романов сказал:

Понимаю я.

А вы, Сабит?

Нет, – печально ответил тот.

Плохо. Ну, с рацией умеете управляться?

Это я могу, – произнес Романов.

Узнаете наши позывные, – и, повернувшись к переводчику, Макар Петрович добавил: – Втолкуй этому, что он должен вести себя так же, как и вел… Только передавать будет то, что нам нужно. Вы и Романов направитесь вместе с ним туда жe… Держите связь только со мной. Возьмите еще двух бойцов.

А когда все из комнаты вышли, Макар Петрович вдруг со всего размаху несколько раз ударил себя ладонью по щеке, приговаривая: «Разиня! Разиня! Разиня!»

Так он наказывал себя не часто, но всегда, когда «зевал»…

Сейчас же, опустив голову, беспредметно рассматривая уголок карты, он ответил Анатолию Васильевичу:

Вы были правы, товарищ командарм.

И, рассказав все, снова опустил голову, ожидая, что Анатолий Васильевич обрушится на него всеми своими колючими словами, но тот помрачнел, встал, прошелся туда-сюда и медленно проговорил:

Авантюристы, сукины дети! – Он остановился перед Макаром Петровичем, некоторое время рассматривал его, затем сказал: – А у тебя сердце хорошее. Только ты ему на войне не подчиняйся. Сердцу ход дадим, когда Гитлера повесим, – и спохватился: – Слушай-ка, а где у нас Николай Степанович? Не справлялся?

Нет! – буркнул Макар Петрович, радостно переживая теплые слова, только что сказанные Анатолием Васильевичем.

Ну, гостеприимные, ничего себе! И я забыл, и ты забыл. Давай-ка свяжись с Михеевым, узнай, что там с Николаем Степановичем, – а пока Макар Петрович отыскивал по телефону Михеева, Анатолий Васильевич, по-детски хвастаясь, говорил: – А хорош Михеев– то у меня стал! Горжусь! Я его обязательно до генерала доведу. Вот увидишь.

Макар Петрович, связываясь по телефону с Михеевым, скосил глаза на Анатолия Васильевича.

Ты что на меня косишься? Доведу. Непременно! Думаешь, генералами рождаются?

Макар Петрович, все так же косясь на него глазами, протянул ему трубку.

Полковник Михеев.

Но часики на столе пискнули три раза. Анатолий Васильевич качнулся к ним и, сунув трубку на рычажок, вскрикнул:

Да что же это? Опять спину подставляем? Почему нет сигнала? Почему, спрашиваю я вас? – наступая на Макара Петровича, сурово проговорил он.

Макар Петрович был взволнован не меньше его.

Может, аппарат не работает? В такую минуту возьмут да и подведут, – проговорил он и взял трубку телефона «Вече».

Нет. Аппарат работает исправно. Тогда что ж? Что это такое? Ведь вот-вот, и заработает немецкая военная машина: вся эта огромнейшая лавина людей, танков, пулеметов, минометов, самоходных пушек хлынет на русскую землю…

Анатолий Васильевич позеленел и, впервые за всю свою жизнь неумело изматерясь, выбежал на улицу. Тут он долго бегал по дороге, сопровождаемый Галушко, глотал свежий воздух, а потом снова вбежал в хату, произнося:

Ну что?.. Ничего нет?..

Угу…

И они оба уставились на аппараты… Оба, как это иногда бывает у родителей, когда их сын или дочь, умирая, издает последние вздохи. И телефон, как бы подчиняясь их взглядам, резко затрещал. Тогда они оба протянули руки к трубке, схватились за нее, но в следующую секунду Макар Петрович уступил, а Анатолий Васильевич выпрямился, готовый принять приказ.

Да. Первый, – проговорил он, весь увядая. – Ну, слышу. Слышу семнадцатого! Что? Проверяете, работает ли аппарат? Ну вас с вашим извинением, полковник Михеев! – и рывком кинул трубку на аппарат. – Чепуха! Полковник Михеев проверяет. Тоже волнуется: нет сигнала, а время бежит. Уже без пятнадцати четыре. Ничего не понимаю! – и Анатолий Васильевич, сложив руки на животе, забегал по комнате туда-сюда, круто поворачиваясь, склоняя голову то на одну, то на другую сторону.

И вдруг загудело небо. Оно загудело волнообразно. Одна, другая, третья… десятая волна гудения падала на тихую, предутреннюю землю.

Анатолий Васильевич толкнул окно, открыл, высунулся наполовину и, заглядывая в небо, не видя самолетов, определяя по гулу, произнес:

Наши… – и еще более встревоженно: – Ничего не понимаю… Почему нет сигнала?

Макар Петрович развел руками, как бы говоря: «Я тоже ничего не понимаю».

И в эту минуту дверь, тихо ухнув, отворилась и тут же затворилась. Потом еще и еще.

Началось! – сказал Макар Петрович, бледнея. – Сброшены первые бомбы…

А дверь снова заходила: ух – откроется, ух – закроется.

Прижми дверь! – крикнул Анатолий Васильевич часовому и снова высунулся в окно. – Не слышно взрывов. Только волна доходит до нас. Значит… значит, груз сбрасывают далеко от нас.

Макар Петрович хотел было что-то сказать и не успел: мощная волна подкатила к хатке, и стекла в раме задребезжали звеняще, плачуще.

«Бог войны» заработал, – наконец произнес он.

А мы?

А мы вот так! – и Макар Петрович, сев на стул, сложил руки на груди, с упреком глядя на Анатолия Васильевича, как бы говоря: «Ты, стратег!»

4

С первых дней войны между тылом и фронтом возникла непресекаемая связь: все, что случалось на фронте, независимо от официальных сведений, по каким-то своим неуловимым телеграфам немедленно проникало в тыл, вплоть до Дальнего Востока: за девять-десять тысяч километров. Так же молниеносно все из тыла проникало на фронт.

О начавшихся кровопролитных боях на Орловско-Курской дуге тыл узнал вскоре же, и не вообще, а детально. Стало известно, что немцы могучей бронированной лавиной двинулись на Курск с двух сторон, со стороны Орла и со стороны Белгорода, что они впервые применили чудовищные танки «тигр», самоходные орудия «фердинанд» и начиненные минами танкетки. Потом стало известно, что бронированная немецкая лавина оказалась настолько сильна, что в первый же день прорвала на некоторых участках советскую оборону, на второй день этот прорыв расширился, на третий – уже, казалось, создалась угроза, что северные и южные части сомкнутся в Курске, и тогда Красная Армия, стоящая западней этого города, попадет в «мешок» и будет «перемолота», а немцы двинутся на Москву…

И, где бы весть о прорыве ни заставала человека: колхозницу ли, работающую в поле, шахтера ли под землей, машиниста ли у топки, рабочего ли у станка, или ученого-академика за кафедрой, – все на миг приостанавливались и, обращая взоры в сторону кровопролитных боев, с тоской произносили:

Доколе же? Ведь у нас здесь тоже от тяжести плечи трещат…

Иные в свободные минуты сидели над картами, иные ходили из угла в угол и все что-то шептали, шептали, шептали…

Вот так же в свободные минутки ходил и Степан Яковлевич Петров. Пошмыгав старенькими чувяками, он садился за стол, ужинал и, ничего не говоря своей жене Насте, ложился спать.

Но сегодня, накануне восьмого июля, он не сел за ужин, как ни уговаривала его Настя, а просто отмахнулся от нее и сказал:

В горло кусок не лезет. Ложись-ка ты!

И Настя легла в постель, не закрыв дверь в столовую, где остался Степан Яковлевич. Она часто просыпалась и подолгу смотрела на то, как тот шмыгает чувяками.

«Видно, опять какая-то неполадка в цеху, – думала она и, спохватившись, вся задрожала. – Батюшки! Глядите-ка! Да ведь он при любой неполадке, ну, часок пошлепает чувяками и ляжет. А тут уж третий час. Видно, с Иваном Кузьмичом что. На фронте ведь он. Ай убит?» – и, спустив с кровати сухие, в синих прожилках ноги, пугливо позвала:

Степа!

Степан Яковлевич повернулся, стал в дверях и неожиданно крикнул:

Не пойду на работу! Брошу! Говорю, брошу! На пенсию уйду!

А ба-а-а! Да что это ты, родимый?