Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

– Удивляюсь тебе, Барн. Я думал, ты мифологию знаешь как дважды два. – Это был Мори Истман. – Филоктет был греческий герой Троянской войны, у которого рана так воняла, что никто не мог с ним рядом находиться. И вот его же товарищи отвезли его подальше и бросили на необитаемом острове. Но тут один авторитетный пророк сказал им, что без Филоктета – вонючего и все такое – им ни за что не взять Трою. И они притащили его назад. Неплохая аналогия, а?

– Не совсем, Мори. Потому что у нас здесь все воняют.

Вернувшись к себе, Барни запихал одежду в чемодан, твердо решив надевать в анатомичку один и тот же наряд, пока не истлеет. Он причесал тщательно вымытые волосы, переоделся во все свежее, но формалин по-прежнему буквально преследовал его.

Этот запах возымел неожиданный эффект, заставив первокурсников сбиться в дружную стаю. По той простой причине, что никто другой в буфете не желал с ними сидеть.

– И сколько из всего, что нам сегодня долбили, мы должны усвоить? – спросил Хэнк Дуайер. – Или достаточно будет научиться распознавать основные группы мышц, как думаешь?

– Дуайер, тут тебе не детский сад. Ты должен знать поименно каждую из трехсот мышц, откуда и куда они идут и как работают. Не говоря уже о двухстах пятидесяти связках и двухстах восьми костях…

– Черт тебя побери, Уайман, – оборвал Барни, – мы не в настроении выслушивать твои лекции о том, какие мы дураки. Если ты сейчас же не заткнешься, мы отнесем тебя в анатомичку и в порядке тренировки проведем вскрытие.

Барни заставил себя заниматься почти до одиннадцати часов. Затем он позвонил в женское крыло в надежде уговорить Грету выпить с ним чашку кофе. К телефону подошла Лора.

– Привет, Кастельяно. Можно с Гретой поговорить?

– Можно. Если ты ее найдешь. Я ее с самого ужина не видела. Оставить ей записку, что звонил возбужденный поклонник?

– Нет, у нее таких, наверное, тысячи. Я лучше спущусь, что-нибудь перекушу и залягу спать. Не хочешь выпить кофе?

– Уже поздно, Барн. Я только что голову помыла. Но я тронута, что ты еще обо мне помнишь – Она переменила тему: – Как продвигаются занятия?

– Пока что одна зубрежка. Неужели чем больше я в состоянии запомнить самых малых частей организма, тем лучше я буду лечить? Вызубрить эту чушь может каждый дурак.

– Именно поэтому, Барн, на свете так много неумных врачей. Они знают все названия, но не вкладывают в них никакого смысла. Насколько я слышала, настоящих больных мы увидим не раньше чем через два года.

– Ошибаешься, Кастельяно. Приходи на завтрак и увидишь настоящего инвалида.

Барни пожелал ей спокойной ночи и отправился на первый этаж, где стоял автомат, продающий шоколадки «Хершиз», «Милки-Вей», «Бэби Руте» и «Питер Полз» за грабительскую цену в восемьдесят центов.

Неторопливо шагая по коридору назад к своей келье, он вдруг услышал стук пишущей машинки. Это мог быть только один человек – утонченный интеллектуал Мори. Его дверь была открыта, давая всем возможность увидеть художника за работой. Проходя мимо этой двери, Барни сделал вид, что погружен в свои мысли.

Но увернуться не удалось.

– Ливингстон!

– А, это ты, Мори! Я иду спать. Сегодняшний день меня просто добил.

– Эмоциональное истощение?

– Полное!

– Шок?

– Пожалуй.

– И одновременно потрясение от первой встречи с мертвым телом?

– Ну, если честно, я предпочитаю встречаться с живыми телами.

– Вот это здорово! Это действительно здорово. Мори быстро склонился к машинке, и Барни предпринял попытку бегства.

– Ливингстон, неужели ты так и уйдешь?

– А что такое, Мор?

– Ты должен взглянуть, что такое на самом деле первый день на медицинском факультете.

– Ты это серьезно? А где, по-твоему, я весь день был?

– Перестань, ты должен прочитать, как живо я схватил всю эту «бурю и натиск».

Он протянул Барни пачку желтых листков. У того сейчас было одно желание – поспать, но в голосе Мори он уловил нотку страха.

– Ладно, – капитулировал Барни, плюхаясь на смятую кровать. – Давай взгляну, как искусство преображает жизнь – Он отложил в сторону свои калорийные сладости.

– Ого, здорово! – обрадовался Мори и немедленно стал разворачивать батончик «Хершиз». Потом, повернувшись к Барни, спросил с полным ртом: – Ты ведь не против, правда, Ливингстон? Я так увлекся, что забыл поужинать.

Барни стал читать. Мори удалось передать настроение, страх, трепет, ужас при виде того, как человеческое тело рассекают надвое, обнажая все его сокровенные тайны. Повествование не было лишено и доли юмора, особенно эпизод, рассказывающий о том, как один студент упал в обморок, а преисполненный сострадания автор бросился приводить его в чувство. Однако в результате не слишком тонкой авторской переработки материала человеком, пристально наблюдающим за объяснениями и действиями профессора Лубара, оказался сам Мори, а слабонервным студентом, упавшим в обморок, был не кто иной, как Барни!

Мори нагнулся к нему и с загадочной улыбкой спросил:

– Ну как, нравится?

Барни почувствовал неловкость. Зачем он все переврал?

– В твоем рассказе, Мори… не очень подробно описана полость грудной клетки…

– Господи боже ты мой; это же художественное произведение! Для массового читателя!

– Я знаю. Но у массового читателя создастся впечатление, что ты туда даже не заглядывал.

– Я заглядывал! – с безумным блеском в глазах возмутился Мори.

– А почему тогда ты вообще не описываешь сердце? Даже писатель, далекий от медицины, не преминул бы посмаковать эту тему!

– Ливингстон, ты, оказывается, жуткий зануда!

– Послушай, Истман, ответь честно: после твоего… недомогания ты возвращался к столу?

– На что ты намекаешь? – смущенно сказал Мори.

– Я хочу знать, ты был в анатомичке после того, как пришел в себя?

Глаза у Мори так округлились, что он стал похож на испуганную сову.

– Ты не понимаешь, Ливингстон. Они же все смеялись! Даже ты смеялся вместе с остальными.

– С какими «остальными»?

– Ты сам слышал. Вся группа надо мной потешалась.

Барни охватила еще большая тревога. Он придвинулся к Мори и мягко спросил:

– Ты не хочешь поговорить о том, что тебя беспокоит?

– Пошел ты, Ливингстон, ты мне не психоаналитик!

– А у тебя есть психоаналитик, Мори?

– Не твое дело! Выметайся отсюда и не приставай ко мне!

Он обхватил голову руками и зарыдал.

Барни было совершенно ясно, что Мори как раз хочет, чтобы он остался. Но он также понимал, что Мори нужна профессиональная помощь, и как можно скорее.

– Я уйду, если ты этого хочешь, – тихо сказал он. – Но мне кажется, тебе бы следовало позвать врача.

– Я не могу. – Мори нервно хохотнул. – Мой отец не верит в психоаналитиков.

– Как это?

– Он сам психоаналитик. – И тут без всякой связи он выпалил: – Мой отец меня ненавидит до смерти!

– Почему? – спросил Барни, стараясь сохранять внешнее спокойствие, хотя на самом деле он был в полном смятении.

– Потому что я убил свою мать, – небрежно ответил Мори.

– О-о, – только и смог протянуть Барни.

– На самом деле я этого не делал, – объяснил Мори. – Понимаешь, мне тогда было всего два года. Она выпила кучу таблеток и умерла. Но отец считает, что это я во всем виноват.

Барни почувствовал, что больше медлить нельзя.

– Послушай, я выйду на минуту в туалет. И сразу вернусь.

Он повернулся к выходу, а Мори произнес с неожиданной угрозой в голосе:

– Только ты уж обязательно возвращайся!

В конце коридора, у лестницы, был телефон. Барни, запыхавшись от бега, попросил соединить его с университетским медпунктом.

Дежурил некий доктор Рубин. Его голос источал спокойствие и уверенность, и Барни быстро изложил суть проблемы его товарища.

– Что я должен делать? – спросил он.

– Думаю, вам следует спуститься сюда, и мы продолжим нашу беседу, – ответил тот.

– А можно, я приведу к вам его самого? Понимаете, мне еще заниматься…

– Ну пожалуйста, Ливингстон, – сочувственно произнес доктор Рубин, – оставьте в стороне ваши выдумки про какого-то «друга». Тут абсолютно нечего стыдиться. Я сегодня уже принимал нескольких ваших однокурсников с аналогичными… проблемами.

– Нет-нет, доктор! Вы меня не поняли!

– Понял, понял, – стоял на своем врач – Вы хотите, чтобы я сам к вам поднялся?

– Хорошо, – уступил Барни. – Вы не могли бы подойти на третий этаж к лестничной клетке? Только быстрее!

Рубин согласился. Барни повесил трубку и, внезапно ощутив весь груз напряжения последнего часа, медленно побрел назад к комнате Мори.

Его там не было.

А окно стучало открытыми створками.

10

Стремительность всего, что последовало за этим, ошеломила Барни. Так же как отсутствие какого-либо шума. Никакой паники, никаких сирен, никаких криков. Ничего, что могло бы привлечь постороннее внимание.

Выскочив из комнаты Мори, он чуть не налетел в коридоре на доктора Рубина. После секундного объяснения врач велел Барни звонить в полицию университетского городка, а потом с какими-нибудь одеялами бежать следом за ним на улицу. Барни действовал настолько быстро, что ему казалось, все происходит в кино с ускоренной съемкой: он позвонил, снял все с постели Мори, бегом спустился по лестнице, таща за собой простыни и одеяла, и выскочил на улицу с той стороны, куда выходило окно Мори.

До его ушей донеслись стоны. Мори был жив. Но в каком он состоянии? Подойдя поближе, он увидел, что тот лежит на земле почти в полной неподвижности.

– Скорей! Помогите мне, – скомандовал доктор. – Голову ему подержите. В прямом положении! Мы не должны сломать ему шею, если он еще ее сам не сломал.

– Как он? – спросил Барни, наклоняясь и бережно беря руками голову Мори. Он молился, чтобы от бешеного биения сердца у него не дрогнули руки.

– Классический прыжок из окна, – буднично сказал Рубин. – Переломы лодыжек и поясничного отдела наверняка. – Он посветил фонариком Мори в глаза, после чего добавил: – Прободения, кажется, нет.

– Это что значит?

– Ствол мозга как будто не пострадал. Явных неврологических повреждений не наблюдается. Везучий малый!

«Это как посмотреть», – подумал Барни.

Вдруг Мори затрясло. Барни быстро закутал его в одеяла.

– Ливингстон, это ты? – спросил он таким голосом, как будто каждый звук вызывал у него страшную боль.

– Да-да, Мори, ты только не волнуйся. Все будет хорошо.

– Черт! – вздохнул тот. – Отец мне за это устроит! Наверняка скажет, что я и этого не умею сделать как следует!

Он издал звук, который, казалось, шел из небытия, нечто среднее между смехом и рыданием. Потом он снова застонал.

– Он очень страдает от боли. – Барни с мольбой посмотрел на доктора: – Разве нельзя ему сделать какой-нибудь укол?

– Нет, от этого чувствительность притупится. Пока мы точно не установим полученные повреждения, он по возможности должен сохранять ясное сознание.

Свет фар осветил стену здания. И полиция университета, и «скорая помощь» появились практически одновременно. Барни даже не слышал звука моторов. Вскоре вокруг Мори было уже человек пять или шесть, которые обменивались негромкими репликами в неестественно спокойном тоне.

Барни понял, что они уже сотни раз участвовали в подобной драме и знали свои роли назубок, поэтому в разговорах не было нужды.

Фельдшеры наложили на шею Мори шину, чтобы защитить позвоночник, и приготовились перенести его на носилки, но тут появился декан Холмс. Его лицо, то освещаемое мигалкой «скорой помощи», то пропадающее в темноте, было похоже на страшное видение.

Холмс нагнулся и посмотрел на Мори, взял у кого-то медицинский фонарик и, посветив ему в зрачки, убедился, что черепно-мозговой травмы нет. Легким кивком головы он дал разрешение на транспортировку пострадавшего в стационар.

Пока носилки с Мори запихивали в машину, он слабым голосом окликнул:

– Ливингстон, ты еще здесь?

– Здесь, Мори. Вот он я.

– Мои бумаги! Прибери, пожалуйста, мои бумаги!

– Конечно, конечно. Не беспокойся.

Двери фургона «скорой помощи» бесшумно закрылись, и машина растворилась в ночи.

Теперь они остались на газоне втроем. Окна Вандербилт-холла были темными. Барни взглянул на фосфоресцирующие стрелки часов. Без четверти четыре.

Он не знал, что делать. Почему-то ему казалось, что надо дождаться разрешения уйти. Поэтому он продолжал стоять, как измученный, но дисциплинированный солдат, а старшие по званию совещались. Временами до него долетали обрывки слов.

– Истман… знаком с его отцом… отличный мужик… отдать распоряжения…

Наконец Рубин кивнул, развернулся и направился назад в медпункт продолжать свое дежурство. Вполне возможно, что там его ждали и еще какие-нибудь неприятности.

Холмс подошел к Барни.

– Простите, я не запомнил вашего имени.

– Ливингстон, сэр. Первый курс. Мы с Мори живем на одном этаже. То есть… жили.

Декан кивнул.

– Ливингстон, я хочу, чтобы вы поняли, что, хотя вы еще будущий врач, понятие врачебной тайны в полной мере распространяется и на вас. Вы не должны никому рассказывать о том, что сегодня произошло.

– Конечно, сэр.

– Даже самым близким друзьям! Это одна из наиболее сложных сторон нашей профессии. Кроме того, такая новость могла бы отрицательно подействовать на ваших однокурсников. Уверен, вы понимаете, что я хочу сказать.

Барни кивнул – в знак согласия и от усталости одновременно.

– Но, сэр, ведь рано или поздно все заметят, что Мори больше не ходит на занятия.

– Предоставьте это мне. Я издам приказ: что-нибудь об отчислении по семейным обстоятельствам.

– Да, сэр. Теперь я могу идти? Уже очень поздно, а я…

– Конечно… Ливингстон, кажется?

– Так точно, сэр.

– Насколько я понял из слов доктора Рубина, вы сегодня держались молодцом. Спасибо вам. Уверен, что и Истман будет вам признателен.

– Вообще-то Мори славный парень. Может быть, чуточку слишком чувствительный…

– Я говорю о докторе Истмане. Его отце.

– A-а. Да, сэр. Спокойной ночи, сэр.

Барни сделал несколько шагов, когда его вновь окликнули:

– Ливингстон, вот еще что…

Он остановился и обернулся:

– Да, сэр?

– О каких это бумагах вам говорил младший Истман?

Барни замялся, а потом вдруг разозлился и подумал, что хоть какая-то часть жизни Мори Истмана должна остаться в неприкосновенности.

– Понятия не имею, сэр. Наверное, бредил.

Декан Холмс кивнул. Барни воспринял это как разрешение идти и устало побрел к себе.

Проходя мимо комнаты Мори, он заметил, что дверь все еще открыта нараспашку. Барни зажег свет и вошел. В каретку портативной пишущей машинки был вставлен недописанный листок. Барни нагнулся и прочел. Это были мысли автора после первого дня занятий в медицинском.

«То было наше первое соприкосновение с представителем Иного Мира. Странно, но, заглянув внутрь, мы не обнаружили никаких отклонений. Все как будто было на месте. Все в порядке. Тогда что же уносит с собой Смерть?

Реалисты-ученые скажут, что не более чем электрические импульсы; люди религиозные могут определить это как святой дух. Я гуманист, и то, что я сегодня увидел, я назвал бы отсутствием души.

Так куда же она отправилась?»

Барни собрал десяток страниц незаконченного «творения» Мори, выключил свет и печально побрел в свою комнату. Он сейчас чувствовал настоятельную потребность отключить все мысли.

– Бог ты мой, Ливингстон, ты что, заболел? У тебя такой вид, будто ты всю ночь не спал!

– Я и не спал, – хрипло пробормотал Барни, держа в левой руке булку, а правой пытаясь намазать на нее джем. Координация движений явно была нарушена. На подносе у него стояли три чашки черного кофе.

– Могу я присесть или это столик для одних зубрил?

– Садись, Кастельяно, садись.

Лора села напротив и легонько забарабанила пальцами по столу.

– Ну и как? Расскажешь, что случилось?

– Я изучал эпителиальную ткань и так увлекся, что не заметил, как время пролетело. Когда очнулся, уже рассвело.

Лора протянула руку, взяла чашку кофе и произнесла:

– Чушь собачья! Я прекрасно знаю, что на самом деле произошло.

Отяжелевшие веки Барни вдруг поднялись почти до нормального положения.

– Неужели?

Она кивнула и расплылась в улыбке:

– У тебя было непредвиденное романтическое свидание. И кто была та счастливица, Ливингстон? Какая-нибудь медсестра?

– Прекрати, Лора! Разве я задаю тебе вопросы о твоей интимной жизни?

– Задаешь. И я обычно ничего от тебя не скрываю.

– Ну, на сей раз все совсем иначе. Я дал своего рода врачебную клятву. Пожалуйста, не дави!

Ему страшно хотелось поделиться с нею своими переживаниями, той болью и жалостью, которые он испытывал. Но он не осмеливался нарушить данное слово. Не из страха перед деканом, а из уважения к Гиппократу.

Он отхлебнул кофе:

– Какая гадость!

– На мой просвещенный взгляд, – весело заключила Лора, – вы с Гретой наконец нашли общий язык.

Барни выдавил усталую улыбку.

– И как ты это вычислила?

– Дедуктивная логика, Барн. Грета вернулась в третьем часу, а ты такой несвежий. Ты ведь даже не побрился!

– Правда, что ли? – Он провел ладонью по щеке. – Спасибо, Лора, я и впрямь не заметил. Ты не окажешь мне услугу, прежде чем оставить меня в покое?

– Конечно.

– Принеси мне еще один кофе взамен того, что ты стащила.

Лора любезно поднялась, чтобы взять ему очередную дозу кофеина, а его головная боль усугубилась болью душевной.

«Неужели это и есть врачебная тайна? – думал он – Не иметь возможности рассказать то, что у тебя на душе, своему самому лучшему другу?»

– Барн, я на пределе.

– Уже? Ради бога, Кастельяно, прошла только неделя, и нас еще ждет биохимия со своими многоголовыми формулами.

Они сидели вдвоем, поглощая желейные кусочки непонятного происхождения, политые неописуемой субстанцией коричневого цвета.

– Почему все должны плакаться именно в мою жилетку? – пожаловалась Лора.

– А кто плачется?

– Да по-моему весь Деканский флигель.

– Ну, теперь ты понимаешь, каково приходится мне, когда народ выбирает меня в наперсники.

– Но тебе же это нравится! – возразила она.

– Да, конечно. Можно даже сказать, я получаю подлинное удовлетворение, когда помогаю друзьям решать их проблемы. Кроме того, это для меня как генеральная репетиция перед настоящей психиатрией.

– Ну хорошо, – сдалась она, – друзья – это одно. Но я не собираюсь становиться советчиком каждой девушки в общаге! Например, Элисон Редмонд, – я с ней едва знакома!

– А, старушка Элисон! Сбежала из-за нашего стола в анатомичке: поддалась молве о чудодейственных руках некоего Сета Лазаруса.

– Настоящая причина не в этом, Барн. Это только предлог. Она… как бы это сказать… кое-кто ее перевозбудил.

– Кто же? Я или наш покойник?

– Беннет, – с улыбкой ответила она.

– Ага. Ну, ревновать тут нечего. Беннет действительно крутой парень. Но зачем из-за этого ей понадобилось сбегать?

– Это ты должен установить, доктор Фрейд. Она боится, что у них начнется роман.

– Ну, это уж чистая фантазия! Что, Беннету, кроме этой мышки, больше смотреть не на кого?

Лора была иного мнения.

– Он учился в Гарварде двумя годами раньше, и я свидетель, что, какая бы ни была смазливая мордашка, для него всегда на первом месте были мозги.

– Почему же тогда он за тобой не приударил?

– Не твое дело! – отрезала Лора и слегка покраснела.

– Что ж, – продолжил рассуждения Барни. – Если даже предположить, что он такой неразборчивый – в чем я лично сомневаюсь, – то чего ей-то возражать?

– Правду хочешь? – спросила Лора. – Истина состоит в том, что она не желает, чтобы ее что-нибудь отвлекало от занятий. У нее настоящая мания – быть первой. Семестр еще только начался, а она уже пьет таблетки, чтобы не спать по ночам, а заниматься.

– Сумасшедшая! Знаешь, хватит с меня этих подробностей.

Их разговор был прерван появлением Хэнка Дуайера.

– Слушай, Барн, есть у тебя пара минут?

– Конечно. Садись с нами.

Хэнк смущенно кивнул Лоре и, запинаясь, ответил:

– Это личное дело, Барн. Можно, я к тебе зайду?

– Сегодня? Договорились. Лучше всего приходи в полдвенадцатого.

– А пораньше нельзя? Я в это время уже спать привык.

– Прости, Хэнк, но у меня куча работы, и до половины двенадцатого я ни минуты выкроить не смогу.

Дуайер благодарно кивнул и удалился.

Как только он отошел на приличное расстояние, Барни вернулся к более насущной теме:

– А теперь, Кастельяно, мне нужен от тебя простой ответ – «да» или «нет». Что, Грета Андерсен – полная нимфоманка?

Лора помотала головой:

– Прости, но на этот вопрос я не могу ответить просто «да» или «нет».

Она встала. Взаимная консультация была окончена.

Парадоксально, но биохимия, которая в буквальном смысле есть изучение жизненных процессов, является одновременно самой скучной из всех наук, преподаваемых будущим медикам. Ибо в этой науке жизненные функции сведены до неживых диаграмм и сложных формул, зафиксированных в многочисленных методических пособиях.

– Жизнь невозможна, – театральным голосом начал профессор Майкл Пфайфер, – без органических соединений, известных под названием аминокислот. Именно они являются теми кирпичиками, из которых построены белки, равно как и конечный продукт их ферментации.

Тут Пфайфер решил забросить невод пошире.

– В природе существует порядка восьмидесяти аминокислот. Человек в обмене веществ использует чуть больше двадцати. Те, что мы получаем исключительно с пищей, называются незаменимыми. Остальные, которые продуцируются организмом, известны под названием заменимых аминокислот. На доске я написал обе группы. Но не трудитесь их переписывать к себе в тетрадь.

Последняя реплика вызвала в аудитории дружный вздох облегчения.

– Я вам их сейчас зачитаю, – как ни в чем не бывало продолжал Пфайфер. И зачитал: – Гистидин, изолейцин, лейцин, лизин, метионин, цистеин, фенилаланин, тирозин, треонин, триптофан, валин.

После этого Пфайфер повернулся ко второй доске и огласил названия из группы неосновных, добавив:

– Разумеется, позднее мы с вами вернемся к этой теме более подробно.

«Кажется, дяденька вполне добродушный, – подумал Барни. – А еще говорят, что биохимия – сплошной кошмар».

И тут в аудиторию ввалились бесчисленные ассистенты и принялись раздавать толстые пачки листов, на которых, как вскоре выяснилось, были подробнейшим образом начертаны структуры всех тех веществ, о которых Пфайфер так бегло и весело им поведал. По аудитории пронесся дружный стон. И в этот момент профессор Пфайфер нанес последний, сокрушительный удар:

– Чтобы не застать вас врасплох, сообщаю: первую небольшую контрольную напишем ровно через три недели.

Наступила странная тишина. Лора подняла руку.

– Да, мисс… Представьтесь, пожалуйста.

– Лора Кастельяно, сэр. Я только хотела спросить: материал, который нам раздали, надо будет заучить?

– Ну, мисс Кастельяно, вы немного забегаете вперед. За это время мы с вами пройдем еще массу материала, и я бы сказал, это будет вопрос приоритета. В конце концов, можно ли считать, что двадцать с чем-то аминокислот важнее пятидесяти восьми белков, содержащихся в крови человека?

– Благодарю вас, профессор.

«Садист несчастный!»

– Есть еще вопросы? – великодушно спросил профессор.

Барни, который сидел в последнем ряду вместе с Беннетом Ландсманном, шепнул ему на ухо:

– Спроси, где он ставит машину, мы заложим в нее взрывчатку.

Когда лекция закончилась, Барни крикнул:

– Молодец, Кастельяно, удачно выступила. Теперь никто из нас не сможет спокойно спать.

Барни был зол. Зол на декана за то, что заставил его поклясться никому не рассказывать о Мори. Зол на Пфайфера за безжалостную нагрузку на мозги. Зол потому, что был вынужден прерывать свои занятия на неофициальные «приемные часы». Он был так зол, что мог сейчас кому-нибудь врезать. Но он предпочел иное.

Он поспешил к себе, сбросил мокасины и джинсы, надел шорты и кроссовки и, чтобы разогреться, бегом побежал на цокольный этаж в спортзал.

Баскетбольный матч был в разгаре. Обе команды играли в полном составе. Никого из игроков он не знал, за исключением Беннета Ландсманна.

Прошло минут пять с небольшим, и длинноногий рыжий игрок поднял вверх руки в знак того, что хочет выйти из игры.

– Я извиняюсь, ребята, мне пора. Пойду держать Глэнвиллу зажимы, пока он проводит пиелолитотомию. – Он повернулся к Барни. – Хочешь отведать жесткой мужской игры?

Барни с готовностью кивнул.

– Ладно, ребята, – объявил рыжий. – Тут один глупыш хочет, чтобы ему переломали ребра. Вы с ним полегче!

Спустя полчаса на соперниках было больше синяков и ссадин, чем у пациентов травматолога в ночь с субботы на воскресенье. Они расходились с площадки, пошатываясь, а Барни был насквозь мокрый от пота. Беннет кинул ему свое полотенце и с ноткой восхищения сказал:

– Ну, Ливингстон, жестко ты играешь! В следующий раз напомни мне, чтобы я опять оказался с тобой в одной команде.

– Из твоих уст, Беннет, это настоящий комплимент. Ты их центровому раза четыре подножку ставил! Где тебя этим приемам учили?

– А поверишь, если скажу, что в Турине?

– В Италии, что ли? Какого лешего ты там делал?

– Пока я учился в Оксфорде, я регулярно на выходные летал в Италию и играл за «Фиат-Турин». Триста баксов за игру плюс возможность побывать во многих местах, которые я бы иначе никогда не увидел. Должен тебе сказать, европейцы привыкли компенсировать недостаток техники локтями и коленями. А русские, по-моему, вообще за каждую каплю пролитой крови соперника получают премиальные.

– Так ты и против русских играл?

– Только со «Спартаком», одним из их так называемых любительских клубов. И в основном валялся на полу.

– Черт побери, Ландсманн, ты меня потряс! Правда! Я совершенно раздавлен.

– Не стоит, Ливингстон. Потому что, сказать по правде, если решишь переметнуться, в Ленинграде тебя примут с распростертыми объятиями.

Приняв душ и поужинав, Барни почувствовал, что может снова сосредоточиться на учебниках. Неторопливо шагая по коридору, он вдруг услышал музыку. Звуки лились из комнаты Мори Истмана. Барни внутренне содрогнулся и осторожно приблизился к открытой двери.

Комната была залита ослепительным светом. Под потолком через всю комнату тянулась консоль с софитами, причем каждая лампа была направлена на какое-нибудь произведение искусства – этакая миниатюрная галерея, обрамленная двумя гигантскими стереоколонками.

– Можешь войти! – объявил густой баритон откуда-то у него из-за спины.

Барни резко обернулся и увидел молодого человека лет двадцати с небольшим. У него были точеные черты лица и аккуратная стрижка.

– Чего-нибудь выпьешь? – радушно предложил он.

Барни приложил к уху руку.

– Я тебя не слышу! Ты не убавишь громкость? Это какой-то космодром.

– А мне нравится! Малера надо играть фортиссимо.

– Так надень наушники. Здесь люди заниматься хотят.

Меломан приветливо улыбнулся, подошел к механизму, напоминающему «Боинг-707», и слегка повернул регуляторы уровня, так что комната, по крайней мере, перестала вибрировать от звука.

– Спасибо, – кивнул Барни и собрался уходить.

– Так ты не останешься чего-нибудь выпить?

– Извини, у меня масса работы.

– Господи, почему вы здесь все такие прилежные? Послушай, стаканчик скотча еще никому не вредил.

Несмотря ни на что, этот парень начинал Барни нравиться. Он согласился на кока-колу.

– С лимоном? Лаймом? Чуточку рома? Получится «Куба-Либре».

– Нет, без всего, спасибо. Только льда немного положи. Гм… А ты с медицинского?

– Иначе с чего бы я поселился в этой жуткой общаге?

– Резонно. До недавнего времени в этой комнате жил один человек…

– Бедняга! – Он протянул Барни стакан, после чего налил себе на два пальца виски.

– А ты был знаком с Мори?

– Только по имени и номеру – улавливаешь? Насколько я понял, у него что-то дома случилось. Мне это на руку – я на нечто подобное и рассчитывал, иначе снял бы себе квартиру. Я, правда, не думал, что это произойдет так скоро. Сам-то ты знал этого бедолагу?

– Хороший был парень.

– Представь себе, я – кстати, меня зовут Ланс Мортимер – пока что не встретил в Гарвардской школе медицины ни одного человека, которого можно было бы – даже с натяжкой – назвать иначе чем бессердечный, амбициозный сукин сын.

– Ты и себя к ним причисляешь?

– Себя в первую очередь. Я намерен к тридцати пяти годам стать миллионером.

– Тогда, может, тебе лучше было пойти в Гарвардскую школу бизнеса?

– Бог мой, ты еще и святоша! Откуда ты такой взялся?

– Из Бруклина, – холодно ответил Барни. – Обойдемся без комментариев или как? А, Ланс?

– Не будь идиотом, я слышал, что это отличный район. Слушай, я забыл, как тебя зовут.

– Я тоже. Может, так и оставим?

– Да ладно тебе, старик, – примирительно сказал Ланс. – Как тебя звали в Бруклине?

– По-разному. Но друзья зовут меня Барни или Ливингстон. Я откликаюсь и так и так. А теперь, Ланс, если ты будешь любезен не включать свою музыку на полную мощь, я пойду изучать препараты по гистологии.

– Препараты по гистологии? – Ланс изобразил удивление. – Вам разве разрешают выносить бесценные образцы человеческих тканей из лаборатории?

– Только по несколько штук.

– А что у тебя в качестве микроскопа?

– Фирменный инструмент – «Американ оптикал», десять баксов за семестр.

– Но это же монокулярный агрегат! Каменный век!

– Господи, Ланс, тебя послушать, так здесь все каменный век.

– Ну что ты, Ливингстон, ты меня не так понял! Я только хотел одолжить тебе свой аппарат…

И он снял чехол с сияющего ультрасовременного бинокулярного микроскопа, который, оказывается, стоял у него на столе.

– Ого! – не удержался Барни.

– «Никон» – новейший, от добрых волшебников из Токио. Вообще-то у меня их два, а кроме того – полный набор слайдов, которые нам показывали на лекции.

– Как ты их раздобыл?

– Не скажу, пока ты не переменишь своего мнения обо мне.

– А с чего ты взял, что у меня о тебе плохое мнение?

– Оно у всех плохое. Пока еще до людей не дошло, что под моей неприятной физиономией скрывается сердце из камня и ум из стали. Проще сказать, Барни, я рожден, чтобы быть победителем.

– Ну, тебе видней, – пробурчал Барни. – А теперь говори, откуда у тебя эти препараты.

– Мог бы и сам догадаться. Единственное, чего ты не знаешь, это сколько я заплатил тому несчастному третьекурснику, который работает на проекторе. А это уже врачебная тайна.

Барни почувствовал, что с него хватит. Он повернулся к двери, на ходу бросив через плечо:

– Пока, Ланс.

Тот вскочил со своего дорогого кресла и бросился вдогонку со скоростью Аполлона, преследующего Дафну.

– Погоди минутку, Ливингстон! Ты что же, микроскоп не возьмешь?

– Если говорить без обиняков, Ланс, мне совсем не улыбается перспектива быть у тебя в долгу.

– Но я же сказал: у меня их два! И слайдов два комплекта.

– Ланс, признайся, у тебя все в двух экземплярах?

– Вообще-то да. Ну, почти все.

– И машины две?

– Всего лишь подержанные «корветы».

– Но наверное, одного цвета?

– Да, мне это показалось более практичным.

– Ах, ну да. Конечно.

Охваченный нездоровым любопытством, Барни пошел дальше.

– И девушки тоже две?

– Тут я делаю исключение.

– Да?

– Женщин я нахожу менее надежными, нежели машины. Поэтому обычно у меня их три или даже четыре одновременно.