Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

В соответствии с установленным порядком Барни перешел к дифференциальной диагностике, то есть к сравнению симптомов, наблюдаемых у мистера Моретти, с другими заболеваниями со сходными признаками. Помимо самоочевидной гипотезы об опухоли в их числе значилось артериовенозное нарушение кровообращения, вызывающее сходные проблемы. Была даже вероятность рассеянного склероза. Наконец, пока не сделана спинно-мозговая пункция, нельзя было исключить и энцефалит.

Вдруг больной взревел:

– Ни за что! Я не дам втыкать себе в хребет иглу! Один мой приятель через это проходил – говорит, боль адская!

Но Барни уже справился с эмоциями и невозмутимо ответил:

– Конечно, мистер Моретти, мы это учтем.

Он опять повернулся к белым халатам.

– В любом случае, профессор, как вы нам сами все время напоминаете, припадки являются лишь признаком заболевания, но не самой болезнью. Насколько я мог судить, у больного в анамнезе отсутствуют нарушения такого рода, если не считать одного случая, упомянутого им в разговоре, когда его дед упал с лошади и с ним произошел посттравматический припадок. Исследование мозга отклонений не выявило, в том числе и обследование двенадцати черепных нервов. Обследование сенсорных и моторных нервов также не показало никаких аномалий. Сухожильные рефлексы в норме, симптом Бабинского отсутствует. Психическое состояние в пределах нормы.

При этих словах с постели донесся новый комментарий:

– Можешь не сомневаться, птенчик, я не псих какой-нибудь!

– В заключение, сэр, – произнес Барни, понимая, что конец испытания близок, – могу сказать, что припадки нашего пациента носят идиопатический характер.

Идиопатический. Вполне распространенный термин в медицинских кругах. Всякий врач, который не в состоянии поставить больному диагноз, прибегает к этому бесценному эпитету, в переводе с греческого означающему: «неясного происхождения». Иными словами, врач говорит сущую правду, не выдавая больному свое бессилие.

Профессор кивнул:

– Отличная презентация, Ливингстон. Глубокий семейный анализ, все дифференциалы на месте, неврологическая часть тоже на высшем уровне. Я вас поздравляю.

– Эй, а со мной-то как? – возмущенно пробасил больной. – Меня-то похвалите хоть чуточку! Ведь это я Барни все рассказал. Он только записал.

Маркс невозмутимо продолжал говорить со своим учеником:

– Скажите, а почему вы исключили височную эпилепсию?

– Видите ли, сэр, – начал Барни, судорожно роясь в памяти, – височную эпилепсию тоже можно было бы включить, если бы у больного имелись признаки дежа-вю или микропсии – классические симптомы этого заболевания.

На что светило невропатологии произнес:

– Хм…

После этого Маркс наклонился и долго и внимательно изучал лицо больного. Потом распрямился и обратился к своей свите:

– Джентльмены, если внимательно вглядеться в лицо пациента, вы заметите небольшую асимметрию. Вы также увидите, что левый глаз у него немного выше правого. Такие признаки мы относим к неврологической микросимптоматике.

На студентов это произвело должное впечатление, однако никто пока не понял, куда клонит профессор.

– А теперь я хотел бы задать мистеру Моретти несколько вопросов.

– Мне? – оживился пациент, довольный, что на него наконец обратили внимание. – Спрашивайте что хотите.

– Вы помните что-нибудь о своем рождении? – поинтересовался профессор.

– Конечно, – отозвался Моретти. – Двенадцатое февраля…

– Нет, – перебил его Маркс. – Я имею в виду обстоятельства вашего появления на свет. Не припомните, ваша мать ничего не говорила об осложнениях в родах?

Моретти на миг задумался, после чего изрек:

– Вообще-то говорила. Если я не путаю, меня щипцами тащили.

– Так я и думал, – сказал Маркс с удовлетворенной улыбкой. Он повернулся к студентам: – Роды со щипцами, лицевая асимметрия… – Он показал на левую половину головы больного. – Поскольку во время припадка он дергал головой вправо, повреждение должно быть в этом месте. Думаю, что, при всем уважении к заключению Ливингстона, мы все же имеем дело с височной эпилепсией, которую нам подтвердит электроэнцефалограмма.

После этого он обратился к своему ординатору:

– Джордж, бери дело в свои руки. Если диагноз подтвердится, начнем его лечить дилантином.

Направляясь со своей свитой к следующей неврологической загадке, профессор повернулся к Барни.

– Трудный больной. Вы прекрасно поработали. Жаль, что вы идете в психиатрию. Вам бы надо стать настоящим врачом.

Лора не могла выкинуть из головы этих детей.

Из всей практики ей больше всего запомнилась работа в детской больнице. Может, в ней говорил подспудный материнский инстинкт, но каждого ребенка, которого она осматривала, будь то жертва опасной травмы (еще бы чуть-чуть – и в глаз!), тяжелой пневмонии или страшной дорожной аварии (эта опасность носила хронический характер), она воспринимала как своего собственного.

Не было такой палаты в детской больнице, где на ее глаза не наворачивались бы слезы. Были неизлечимо больные дети – с такими заболеваниями, как муковисцидоз, гемофилия, талассемия, мышечная дистрофия и даже еще хуже. Некоторым оставалось жить считанные дни, в лучшем случае – годы. Но все эти болезни были неизлечимы.

Поначалу ей захотелось посвятить себя научным исследованиям, поиску средств от этих болезней-детоубийц. Но вскоре она поняла, что ее место рядом с несчастными детьми, даже если речь идет лишь о том, чтобы облегчить им уход из этого мира.

Впрочем, исход сражения не всегда был предопределен. Оно могло закончиться и торжеством врача, сумевшего распознать едва различимые признаки такого заболевания, как, например, галактоземия – потенциально неизлечимого, но поддающегося лечению в случае своевременной диагностики.

Но самые глубокие чувства у Лоры вызывали недоношенные дети, появившиеся на свет на двенадцать, а то и четырнадцать недель раньше срока и неспособные к самостоятельному дыханию. Они были такие невесомые и слабенькие (некоторые весили чуть больше двух фунтов), что легко синели от одного прикосновения стетоскопа.

Эти крохотные пациенты инкубатора героически сражались за каждый вздох, и битва за их жизнь могла длиться неделями. При этом считалось удачей, если удавалось спасти одного из четырех.

Барни сказал бы, что в ней говорит застарелый комплекс вины перед Исабель. Но ей на причины было плевать. Лора знала одно: делом своей жизни она хочет сделать спасение младенцев.

Поэтому она подала заявку на интернатуру в детскую больницу. И была принята.

– Лора, открой!

– Нет! Я только что с дежурства. Мне надо поспать.

Постучали сильнее и настойчивее.

– Пожалуйста! Мне надо с тобой поговорить, – прокричал отчаянный женский голос.

– О черт! – проворчала Лора. Она села, сбросила одеяло и направилась к двери. – Иногда мне хочется жить там, где меня никто не найдет.

Она открыла. На пороге стояла Грета, вся в слезах.

– Андерсен, что стряслось? – удивилась Лора.

– Лора, я получила отказ из всех до единой базовых больниц Гарварда. Я наложу на себя руки!

Лора впустила подругу, усадила и принялась утешать. Первым делом она дала ей выплакаться. Потом попыталась поднять ей настроение, воззвав к ее самолюбию.

– Давай посмотрим на это с другой стороны. Не ты теряешь, а Гарвард! Тебя же приглашают в массу достойных мест, и еще не факт, что хорошая хирургия существует только здесь. Выбери себе место, где тебя хотят!

– Ну, меня зовут в госпиталь Джона Хопкинса и в Джорджтаун. Так что ближайшие несколько лет у меня есть шанс поработать недалеко от столицы. – Тут она с улыбкой добавила: – Может, я даже вытащу на свидание президента Кеннеди.

– Это уж наверняка! – поддакнула Лора. – Для такой секс-бомбы, как ты, он сумеет выкроить время в своем плотном графике.

Она засмеялась. Перед ней была прежняя Грета.

Беннету Ландсманну из всех трех бостонских клиник, куда он послал заявку, тоже пришел отказ.

Но он не очень огорчился. В конце концов, красный диплом Гарварда, стипендия Родеса и самые высокие оценки за клиническую практику что-нибудь да значат. Как однажды пытался ему втолковать Барни: «Говорю тебе, Ландсманн, дело в меланине: черный цвет в хирургии не считается красивым».

– Хочешь правду, Барн? Я ошибался на свой счет, считал себя исключением из правила. Кто-то же должен стать Джеки Робинсоном от хирургии, и я решил, что это непременно буду я. Если честно, ужасно обидно!

Барни обнял приятеля за плечи.

– Пошли их всех, Беннет! Всех до единого. Тебя приняли в тысячу других мест. Поезжай в Филадельфию, в Чикаго, в Балтимор – ты станешь таким великим хирургом, что они сами к тебе приползут и на коленях будут просить, чтобы ты у них попрофессорствовал.

Беннет посмотрел на него с восхищением:

– Ливингстон, ты – человек!

– Ты мне льстишь, Ландсманн. Если это что-нибудь для тебя значит, то ты – тоже.

– Да, Ливингстон, – ответил Беннет с грустной улыбкой. – Только я – черный человек.

Однако Грета и Беннет стали исключением. Большая часть выпуска Гарвардской школы медицины 1962 года пошла в интернатуру по своему выбору.

Даже Ланс Мортимер, занимавший последнюю ступень в факультетской иерархии, был принят в клинику Маунт-Хеброн в Лос-Анджелесе.

Хотя для этого, как Ланс признался Барни, его отцу, сценаристу Теренсу Мортимеру, пришлось пустить в ход свои голливудские связи.

25

Посвящение в полноправные доктора состоялось в июне 1962 года. Церемония проходила во дворе учебного комплекса школы медицины. Перед корпусом «А» была воздвигнута сцена, а вокруг нее полукругом расставлены кресла для зрителей.

В этот жаркий, душный день, в присутствии светочей медицины, каковыми являлись их педагоги, а также родителей, дождавшихся осуществления давнишней мечты, им предстояло получить дипломы. И самое главное, для вступления в священное братство жрецов-целителей им надлежало произнести клятву Гиппократа.

Эстел и Уоррен приехали оба. Уоррен фиксировал историческое событие на фотокамеру – для потомства.

Но кто прибыл разделить торжественный момент с Лорой? Жених с родителями, разумеется, были здесь, но пока их все-таки нельзя было назвать ее семьей. Лора специально позвонила матери и велела ей не приезжать и в результате опять чувствовала себя виноватой.

Перед самой церемонией Лора поправляла свой академический головной убор, и в этот момент к ней приблизились двое католических священников. Один был молодой, с румяными щеками херувима – по всей видимости, он был посвящен совсем недавно. Другой – намного старше и, судя по его черным очкам, слепой.

– Сеньорита Кастельяно? – спросил юноша.

– Да.

– Мисс Кастельяно, это святой отец Хуан Диас-Пелайо.

Не дав ей ответить, старик обратился к ней на чистом кастильском наречии – ее родном языке.

– Я пришел дать вам свое благословение, – объявил он дребезжащим старческим голосом. – Я вместе с вашим достойным батюшкой сражался на фронтах гражданской войны. Нас, сынов церкви, там было не много. И я имел несчастье попасть – как бы получше выразиться? – в недружественные руки. Ваш отец спас мне жизнь. Я уверен, что сегодня ваши отец и мать вами гордятся.

Тут он трясущимися руками очертил в воздухе крестное знамение и сказал:

– Benedicat te omnipotens Deus, Pater et Filius at Spiritus Sanctus[28]28
  Да благословит тебя всесильный Господь Бог, Отец, Сын и Святой Дух (лат.).


[Закрыть].

– Аминь, – прибавил херувим.

Они исчезли так же быстро, как появились. Кто их послал? Ее монашка-мать? Или это отец каким-то образом, по конспиративным каналам, передает ей весточку с Кубы?

Барни издалека наблюдал этот разговор и, едва видения исчезли, был тут как тут.

– Лора, все в порядке? – спросил он, – Ты немного бледная.

– Если честно, у меня такое чувство, будто в утреннем кофе был ЛСД. Эта парочка приходила меня благословить.

– Расслабься, Кастельяно.

Семейство Дуайер было представлено родителями Хэнка и Черил. У каждой бабушки на руках сидело по внучке, а у мамы на коленях расположился мальчуган. Все с восторгом предвкушали «коронацию» простого питтсбургского парня.

Кое-кто с любопытством вглядывался в белую толпу в надежде узреть среди присутствующих родителей Беннета. Но ни одного черного лица видно не было.

Накануне Барни ужинал с Беннетом и Ландсманнами в ресторане «Мэтр Жак». Они обращались друге другом с такой нежностью, какой Барни не видел ни в одной другой семье, даже между настоящими родителями и детьми.

Небольшая кучка темнокожих все-таки приготовилась дружно приветствовать Беннета, когда декан станет вручать ему диплом и жать руку. Конечно, эти люди не сидели на почетных местах – они выглядывали из окон окружавших двор зданий. Обслуживающий персонал факультета – дворники, уборщицы и т. п. – прекрасно знал, что на всем медицинском факультете есть только двое их братьев по крови – и ни одной сестры!

Церемония началась с традиционных поздравительных речей. За выступлениями кого-то из самих выпускников последовало вручение разнообразных наград.

Лауреатом премии Джона Уинтропа стал Питер Уайман.

Победоносный лауреат встал и приготовился раскланяться, но оваций не последовало.

Зато Сета Лазаруса, поощренного за самые высокие оценки, приветствовали с таким энтузиазмом, который был больше уместен на стадионе.

Нэт и Рози сидели вместе с Джуди Гордон в третьем ряду. При всей гордости за младшего сына Рози непрерывно корила себя: «Ну как я могу радоваться, когда мой малыш лежит в могиле?!» В то же самое время ее супруг мысленно ликовал: «Слава богу, один сын у меня жив, и он талантлив».

Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, порядок восстановился и аудитория стихла.

Декан Холмс, в алой мантии больше, чем когда-либо, похожий на верховного жреца, жестом поднял выпускников и велел повторять за ним священный символ веры врача – клятву Гиппократа:

– «Клянусь Аполлоном-врачом…»

– Клянусь Аполлоном-врачом…

– «…считать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями…»

– …считать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями…

– «…его потомство считать своими братьями и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно…»

При этих словах Барни задумался над иронией ситуации: было ясно, что никто из его однокашников не собирается заниматься благотворительностью.

– «Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда…»

Беннет Ландсманн невольно подумал: «Нацистские доктора тоже давали эту клятву. И как же они могли так поступить с Ханной?»

– «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…»

Сет Лазарус шевелил губами, но слов не произносил. Потому что в этом он не мог клясться.

– «Я не вручу никакой женщине абортивного пессария…»

Лора Кастельяно сама была поражена, что ей на память пришел тот давнишний эпизод, когда они с Барни отчаянно искали доктора, готового нарушить этот пункт клятвы.

– «Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…»

Хэнк Дуайер, уже и без того изнывающий от жары, еще сильнее взмок. «Неужели это будет как с церковным обетом, который я не смог соблюдать? Неужели и здесь я буду бороться с искушениями плоти?»

«Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом…»

При этом предписании многие будущие хирурги вздрогнули. И в то же время они знали, что на протяжении многих столетий нарушение целостности человеческой плоти считалось делом грубым, совершаемым зачастую цирюльниками. Разницы между стрижкой волос и ампутацией ноги почти не видели.

Но, скорее всего, для этого запрета были основания. Религиозного свойства. Ведь тело считалось священным храмом души. Не входи. Не преступай границ.

– «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел…»

Хирург, пристававший к Грете Андерсен и восседавший сейчас со своими коллегами в президиуме, сделал вид, что строгие установления к нему не относятся. Хотя сам много лет назад тоже давал эту клятву.

Наконец шло заключительное положение:

– «Что бы я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…»

– Что бы я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…

Тут декан Холмс объявил:

– Теперь вы стали врачами. Ступайте же и будьте достойны своей профессии.

Мир не знает аналога клятве Гиппократа. Кто-то скажет, что она сродни венчанию. Или принятию церковного обета. Однако в первом случае есть развод, во втором можно снять обет.

Но от клятвы Гиппократа отступить не может никто. Ни при каких обстоятельствах.

В тот день они дали необратимый обет служить делу гуманизма и приносить облегчение страждущим.

Кроме того, в отличие от брака и церкви этот обет они давали не Богу, а Человеку. Если отказ от Бога и влечет за собой вечные муки, то об этом они узнают лишь в загробном мире. Но если они станут плохо служить Человечеству, то результат почувствуют уже при жизни.

Итак, они вышли в море, чтобы биться с болезнями и смертью. И друг с другом.

III
Дипломированные врачи

26

В 1962 году прогресс в медицине и в автомобилестроении шел в одном направлении. Изобретение электрошока сделало возможным возвращение к жизни больного, уже находящегося за ее чертой, точно так же, как прикуривание от чужого аккумулятора может оживить окончательно севшую батарею.

А в тех случаях, когда собственное сердце пациента отказывало, врачи научились заменять больные клапаны на искусственные, изготовленные из пластика или дакрона.

Правда, в отличие от автомобилестроения гарантии на медицинские запчасти не давалось.

Не означало ли это, что врачи стали брать на себя роль Господа Бога, если не больше? А если так, не постигнет ли их кара, подобная той, что навлек на себя Прометей?

В глазах некоторых доказательством гнева Небес стали последствия безобидного, как поначалу считалось, транквилизатора под названием «талидомид», который врачи самонадеянно прописывали даже беременным. Через некоторое время выяснилось, что в результате младенцы родятся с жуткими уродствами.

Вслед за этим возникли неизбежные нравственные проблемы: если будущая мать, положившись на заверения своего врача, уже начала принимать этот препарат, не ведая о последствиях, не значит ли это, что ее беременность следует искусственно прекратить? Или врачебная этика ставит ее перед риском рождения уродца, которого ожидает ущербное существование, полное страданий?

Новое направление в медицине получило мировое признание после того, как Нобелевский комитет присудил премию Джеймсу Уотсону и Фрэнсису Крику за открытие ДНК. Молекулы жизни. Имеющая, несмотря на устрашающее название, поразительно простую структуру, дезоксирибонуклеиновая кислота, по сути, вооружала ученых материалом для выпечки живых пряничных человечков. Иными словами ^ для создания человеческого существа в лабораторных условиях.

Чем не вызов Всевышнему?

Но пока эти новые перспективы еще маячили где-то на горизонте, а более конкретным подарком медицины человечеству оказалось изобретение препарата, которому суждено было стать подлинным лекарственным чудом.

Этим чудом был валиум.

Оркестр грянул Свадебный марш. Лора взяла Барни под руку, и все гости отметили и красоту невесты, и привлекательность ее спутника.

После получения дипломов прошло три дня. Солнце светило с безоблачного синего неба. Но событие, призванное стать воплощением радости, все же было несколько омрачено. Ибо любящие родственники и друзья, собравшиеся в саду дома Тэлботов, слишком хорошо видели, что на свадьбе присутствуют не все, кому полагалось бы. Тем более что к алтарю Лору вел Барни.

Они медленно шествовали по проходу, оставленному между рядами взятых напрокат стульев, и Барни гадал, что сейчас творится у Лоры на душе. Держалась она спокойно, с достоинством и была ослепительно хороша.

Но вот была ли она при этом счастлива?

Под звуки Свадебного марша они приблизились к его преподобию Ллойду, местному викарию, по левую руку от которого стояли ликующий Палмер и его шафер Тим, слащавый блондинчик.

Когда все заняли свои места, священник заговорил: Дети мои, мы собрались здесь для того, чтобы пред лицом Господа и паствы Его соединить навеки этого мужа и эту жену в священном таинстве брака.

Подчеркнув божественный смысл происходящего, он спросил, не известны ли кому-либо из присутствующих причины, делающие союз Лоры с Палмером невозможным. Барни, который такие причины знал, принял тем не менее решение хранить молчание. Когда его преподобие поинтересовался, кто передает невесту в руки жениха, Барни объявил, что он.

В этот момент он вверил Лору опеке Палмера, который, как от него и требовалось, торжественно обещал взять ее в жены. Она в свою очередь поклялась «любить, почитать и слушаться своего нареченного до смертного часа».

Палмер надел кольцо на палец Лоре. После еще нескольких банальностей, изреченных его преподобием, молодые впервые поцеловались в качестве мужа и жены.

И сейчас же струны бессмертного марша Мендельсона возвестили о том, что присутствующие могут перейти к столу и надраться до бесчувствия.

Не очень понимая, в чем теперь состоит его роль, Барни неподвижно наблюдал, как молодожены растворяются в толпе бросившихся их поздравлять гостей.

– Красивая пара, не правда ли? – спросил Ллойд.

– Да, – согласился Барни, охваченный непонятной печалью. – Мой брат Уоррен фотографирует их.

– А вы женаты? – полюбопытствовал викарий.

– Нет, сэр.

– Тогда, доктор, – с неподдельным энтузиазмом воскликнул священник, – у вас есть все шансы стать следующим!

В описываемый период Беннет Ландсманн переживал кризис самоопределения.

На собственном печальном опыте испытав тотальную расовую сегрегацию в Миллерсбурге, а затем менее откровенный, а потому более коварный социальный остракизм в Кливленде, он научился справляться с ударами судьбы. Теперь же он наивно полагал, что статус выпускника Гарварда заставит окружающих смотреть на него не сверху вниз, а скорее снизу вверх.

Но он ошибся. И очень скоро понял, что его соотечественники по-прежнему обращают внимание не столько на белый халат, сколько на черную кожу.

Жизнь в Нью-Хейвене, поблизости от места его интернатуры (а если повезет, то и ординатуры) – престижного госпиталя Йель-Нью-Хейвен, раскрыла Беннету глаза на печальную действительность и привела в смятение его дух.

Клиника находилась не просто рядом с местным негритянским гетто, а в самом его центре. И хотя жил он в суперсовременном доме рядом со Старым студгородком, возле которого ставил и свой новенький, подаренный Хершелем «ягуар», он прямо-таки физически ощущал эмоции местных чернокожих.

Профессура и студенты университета, почти сплошь белые, представляли собой состоятельную привилегированную часть общества, были богачи, элита. Черные же были людьми второго сорта, обреченными на прозябание в бедности. Ответвление от федеральной трассы номер 95, построенное на деньги Йельского университета и соединявшее его с гетто, воспринималось как хитроумная уловка: скоростная трасса служила своего рода крепостным рвом, призванным отгородить плебс от пребывающих в своей мирной цитадели патрициев.

Нельзя сказать, чтобы в госпитале, где оказался Беннет, царила сегрегация. Чернокожих и белых сотрудников тут было практически поровну. Различие между ними состояло в том, что операции проводили белые хирурги, а люди, которые затем мыли операционные, были потомками рабов, освобожденных Линкольном.

Беннет старался не терять присутствия духа и чувства юмора, но тем не менее ощущал себя потерянным. Он оказался на ничьей территории, между двумя четко разделенными слоями общества. Ни в том ни в другом он не чувствовал себя своим. Хуже того, ни одна сторона на его персону и не претендовала.

Не проходило дня, чтобы ему так или иначе не напоминали о том, что он «другой».

Однажды, дежуря в отделении неотложной помощи, он принял черную семью, попавшую в автомобильную аварию. Жена пострадала меньше всех и отделалась шоком. Ей было достаточно сделать укол демерола. Чтобы не терять времени, Бен решил самостоятельно выписать препарат из больничного распределителя.

Фармацевт взглянул на бумажку и уставился на него.

– Доктор Ландсманн? – спросил он. – Новенький, наверное.

– Не понял? – вежливо переспросил Беннет.

– Юноша, вы должны знать наши правила. Нам не разрешают выдавать такие лекарства санитарам. Только врачам или медсестрам. Скажите ленивому доктору Ландсманну, пусть придет сам.

– Я и есть доктор Ландсманн, – ответил Беннет, стараясь не повышать голоса.

Он был слишком смущен, чтобы разозлиться, и слишком обижен, чтобы броситься в атаку.

Глаза их встретились.

– Ой, прошу прощения, доктор, – фармацевт заговорил почтительно. – Я не знал… Ведь большинство персонала у нас…

– Я вас понял, – тихим голосом перебил Беннет. – Пожалуйста, выдайте лекарство. У меня там больная в шоке.

– Конечно, конечно.

Фармацевт повернулся и молниеносно принес препарат.

В следующую субботу между итальянской и негритянской группировками произошла разборка, результатом которой стало около десяти раненых, в том числе молодой негр с пулевым ранением в грудь из самодельного пистолета.

Заниматься им поручили Беннету. Вдвоем с сестрой они проворно доставили раненого в первую свободную операционную на этаже. Сестра побежала готовить шприц, а Беннет нагнулся, чтобы поближе осмотреть рану. Но стоило ему распахнуть рубашку у парня на груди, как тот прохрипел:

– Эй, мужик, не тронь! Позови мне врача!

– Я и есть врач, – сказал Беннет как можно спокойнее.

– Не надо мне мозги пудрить, здесь черных врачей нет. Зови мне начальника!

Беннет хотел было возразить, но тут вошел Хеб Гласс, такой же, как он, интерн, и попросил совета относительно доставшегося ему больного со множественными ножевыми ранениями.

Беннет повернулся к коллеге, чтобы вполголоса обсудить его проблему, а раненый завопил:

– Вот! То, что нужно! Пусть он меня лечит! Эта дырка в груди меня убьет. Скажи доктору, мне нужна срочная помощь.

Беннет спокойно объяснил Хебу ситуацию.

– Да пошел он! – с негодованием прошипел тот, – Радоваться должен, что попал к врачу с твоими руками!

Но самолюбие Беннета было настолько уязвлено, что он уговорил Хеба поменяться пациентами.

И, ни слова не говоря, зашагал в другую операционную, чтобы начать зашивать больного, который либо будет менее разборчивым, либо (еще лучше) окажется без сознания.

– Боже мой, ну постарайся проявить благоразумие!

Генри Дуайер, доктор медицины, пытался урезонить Черил, которая кормила Роз-Мари, их четвертого ребенка. Был предрассветный час, и он только что вернулся с изнурительного тридцатишестичасового дежурства в родильном отделении госпиталя Бостон-Мемориал.

– Хэнк, пожалуйста, перестань орать – детей разбудишь!

– А мне-то что? Разве они дают мне поспать после каторжной работы во имя хлеба насущного для них же самих?!

– Хэнк, они всего лишь маленькие дети. Как, ты считаешь, я им должна объяснить, что такое интерн?

– Черил, это твоя проблема. Ты – мать. В нашей семье с отцом всегда обращались как с королем.

– Ой, простите, ваше величество. Правильно я поняла – ты от рождения умел ходить на горшок?

– Это тут ни при чем. Серьезный разговор, а ты все увиливаешь.

– Дорогой, никакого разговора не нужно. Католическая церковь однозначно запрещает противозачаточные средства. Или ты окончательно утратил веру?

– Послушай, не надо только меня ловить на эти поповские штучки. Я больше не чувствую за собой никакой вины. А кроме того, если ты решила тыкать мне в нос Библию, то не забудь апостола Павла, Первое послание к коринфянам: «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться».

– Я не пойму: что ты хочешь доказать?

Она так экспрессивно взмахнула рукой, что ее сосок выскочил изо рта маленькой Роз-Мари.

Хэнк почти исчерпал аргументы. Ну как такая сексуальная (или в недавнем прошлом сексуальная) женщина, как Черил, не поймет, что мужчине в расцвете сил необходим регулярный секс, даже если некоторые ханжеские девушки католической веры и считают его грязным делом?

Он присел рядом с ней на корточки, чувствуя, как ноют мышцы от беготни по больничным лестницам.

– Дорогая, я «разжигаюсь». Я отдаю этой проклятой клинике душу и тело, но один маленький кусочек берегу специально для тебя. Я ясно выражаюсь?

Маленькая Роз-Мари захныкала. Хэнк нахмурился, приняв это на свой счет. Черил притянула детскую головку обратно к груди.

– Хэнк, я понимаю, у тебя есть определенные потребности, но ты же врач! Как ты не поймешь, что только что родившая женщина…

– Я денно и нощно принимаю роды, так что не надо мне рассказывать про послеродовую депрессию. Это только предлог, чтобы я к тебе не лез.

– Перестань, ты несправедлив! Я не сказала, что у меня депрессия. Я просто устала. Скоро я опять буду в форме.

– Ага. И тут же забеременеешь снова.

– Пока кормлю – нет.

– Это все бабушкины сказки, что кормящая женщина не может забеременеть. Я только хотел сказать, что четверо детей – вполне достаточно для любой семьи. Тем более – для семьи начинающего врача.

– Хэнк, но ты уже скоро перестанешь быть начинающим. Как только тебе дадут постоянное место, все наши проблемы закончатся. А кроме того, ты же знаешь, мои родители рвутся нам помогать.

– У меня есть гордость, – лицемерно возразил он. – Я не принимаю подачек от тещи с тестем. Единственное, о чем я прошу, это уважение. Всякого мужа надо уважать.

– Я уважаю тебя, милый. Ты же знаешь: я тебя боготворю.

– Тогда почему ты не уважаешь мои потребности?

Черил заплакала. Слезы лились у нее по щекам, капали на грудь и попадали на лобик младенца.

– Хэнк, я буду очень стараться. Вечером, когда все уснут…

– Ничего не получится, – саркастически заметил он. – Кто-то один всегда орет. Требует к себе внимания.

Она уже не знала, как успокоить его.

– И мы попробуем… как-нибудь предохраняться. – Она не могла заставить себя произнести слово «контрацепция».

Хэнк торжествующе улыбнулся:

– Вот и умница. Девочка моя… Я тут кое-что почитал, так эти таблетки настолько усовершенствовали…

– Про таблетки я ничего не говорила, – с сомнением перебила Черил. – Католическим семьям дозволяется только физиологический метод…

– Физиологический метод?! – взорвался он. – И ты смеешь это говорить после того, как это существо, которое тебя сейчас сосет, именно так и было зачато! Кроме того, это всего лишь повод ограничиваться парой раз в месяц.

Хэнк замолчал. Он вдруг понял, что зашел слишком далеко. Черил рыдала в голос, нависнув над Роз-Мари так, словно хотела защитить ее от разгневанного отца.