Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

– Нет, не взрослая! – с жаром воскликнул он – О тебе еще нужно заботиться.

В голосе его звучала нежность.

На том конце провода вдруг замолчали.

– Лора, все в порядке. Поплачь. Для этого и существуют друзья.

– Господи, Барни, – сказала она. – Чем я заслужила такого друга, как ты?

– Тем, что переехала в Бруклин, – бодро ответил он. – А теперь ложись спать. Завтра поговорим.

31

Психоанализ решительно отличается от всех остальных врачебных специальностей в одном отношении. Если, к примеру, будущим кардиологам не приходится для овладения специальностью ложиться на операционный стол, чтобы им вскрыли грудную клетку, психоаналитик обязан знать, что чувствует пациент, лежа на кушетке в его кабинете. И опять-таки в отличие от хирурга он будет иметь дело не со спящим под наркозом пациентом, а с активной личностью и сопереживать ей.

В лучших своих проявлениях психоанализ может считаться и самой захватывающей, и самой гуманной областью медицины. В худших – без сомнения, самой губительной.

Барни был принят кандидатом в Институт психиатрии и начал курс учебного психоанализа у его президента Фрица Баумана, всемирно известного автора глубоких статей и доктора, пользующегося уважением больных за вдумчивость и внимательность.

Но Барни быстро обнаружил, что сам по себе психоанализ – не такое уж удовольствие.

Фрейдистский анализ, втолковывал ему доктор Бауман, напоминает дуэт актеров, при этом пациент играет самого себя в разных возрастах, а врач – всех других персонажей в истории его душевного развития (или изображает их отсутствие). Анализируя воссоздаваемые эпизоды, клиент постепенно приходит к пониманию того, как события далекого прошлого повлияли на модель его поведения во всей дальнейшей жизни.

Теоретически это казалось занимательной игрой. Но очень быстро Барни стало ясно, что человек подавляет в себе те мысли и воспоминания, которые вызывают у него душевную боль. И психоанализ, проводимый в отношении даже такого уравновешенного кандидата, каким он себя считал, фактически остается операцией на мозге без участия хирурга.

На первый свой сеанс Барни явился в приподнятом и взволнованном состоянии духа, уверенный, что поразит доктора Баумана как самый адекватный клиент за всю его практику. Он был преисполнен решимости сократить традиционный марафон до стометровой дистанции, ведь, по сути дела, его подготовка к этому испытанию началась с той минуты, как он взял в бруклинской библиотеке книжку Фрейда «Толкование сновидений» чтобы прочесть ее, пока будет работать вожатым в летнем лагере «Гайавата». С тех пор он неуклонно стремился анализировать мотивацию собственных поступков и решений. И сейчас был готов продемонстрировать свои достижения доктору Бауману.

Он вошел в кабинет, пол которого покрывал коричневый ковер, а стены были обшиты деревянными панелями. У дальней стены стояла узкая кожаная кушетка. Барни не терпелось побыстрей разделаться с предварительной частью и перейти к делу, то есть к исследованию своего внутреннего Мира.

Доктор Бауман задавал обычные вопросы – о родителях, о братьях и сестрах, о детских болезнях. Дальше он объяснил, что счет (со специальной скидкой для коллег) будет выставляться ему раз в месяц. И наконец спросил, знаком ли Барни с предстоящей процедурой.

– Да, сэр, – ответил тот. – Мне надо будет говорить все, что придет в голову, ничего не утаивать, излагать самую суть. Так сказать, исходный материал.

После этого он устроился на кушетке, полностью готовый раскрыть все подспудные тайны, вплоть до «постыдных» поступков своего отрочества. И даже эротических фантазий касательно воспитательницы в детском саду.

В 1965 году грянула давно ожидавшаяся буря в Юго-Восточной Азии. Первая серия воздушно-бомбовых ударов, предпринятых Линдоном Джонсоном, получила зловещее кодовое наименование «Раскаты грома».

В июне Белый дом объявил, что генерал Веетмор-ленд наделяется полномочиями вводить в бой столько войск, сколько сочтет необходимым.

Сказать, что маленькая искра вскоре разгорится до большого пожара, будет не просто метафорой. Ибо в том году один участник антивоенной демонстрации впервые достал из бумажника листок бумаги и поднес к нему спичку. Это был первый акт сожжения мобилизационной повестки. Но далеко не последний.

Если их сверстники уже вышли из того возраста, когда их могли призвать на фронт простыми солдатами, с докторов военному ведомству еще было что спросить. Их все чаще и чаще призывали исполнить почетную воинскую обязанность во Вьетнаме.

Поначалу сопротивления не наблюдалось. Быть может, потому, что Белый дом всеми силами утаивал факт разрастания военного присутствия Штатов в маленькой стране Юго-Восточной Азии.

Как ни странно, тот, кому меньше всего грозила перспектива угодить на войну, рвался туда больше всех. Хэнк Дуайер записался на фронт добровольно. Обстановка дома стала невыносимой. А поскольку мира в семье все равно не было, то он решил отправиться туда, где идет настоящая война. Поначалу Черил не возражала. Больше того, и она, и их родные восхищались патриотическим порывом Хэнка. А кроме того, она была уверена, что, как гинеколога, его направят на какую-нибудь армейскую базу, чтобы лечить офицерских жен. Все недооценили рвение Хэнка, побудившее его записаться на специальные армейские курсы, где врачей обучали лечить раненых.

Как оказалось, решение Хэнка основывалось не на одном пылком патриотизме. В офицерском клубе базы Форт-Девенс, штат Массачусетс, ему доводилось слышать захватывающие истории об экзотических наслаждениях Сайгона.

Один многоопытный капитан регулярной армии, уже побывавший там с инспекционной поездкой, резюмировал свои впечатления так:

– Вы, конечно, помните, какой была Гавана, прежде чем этот бородатый придурок положил конец всем радостям жизни? Это была фантастика, скажете – нет? Одна сплошная гулянка. Ром – рекой, девочки – гурьбой. Причем самые классные девочки, каких вам доводилось видеть. Я все гадал, что с этим всем стало, когда к власти пришел Фидель? А теперь понимаю: они весь свой бизнес перебросили в Сайгон.

– Неужели там так здорово? – выпучил глаза другой офицер.

– Нет, – не унимался капитан, – там в десять раз лучше! Мне стоит только заговорить о Сайгоне, как я возбуждаюсь. Давайте-ка еще по пиву!

– Моя очередь платить, – вызвался младший лейтенант Хэнк Дуайер, доктор медицины, военврач армии США.

Пока бармен наливал еще три стакана, подошел рослый капитан. Он сделал знак бармену:

– Два джина с тоником, Горацио, и тоника поменьше.

– Как скажете, капитан, – услужливо ответил тот.

Хэнк обернулся, увидел знакомое лицо, но имя припомнить не смог.

– Прошу прощения, мы с вами не знакомы?

Капитан оглядел его и быстро спросил:

– Вы военврач?

– Так точно.

– Тогда вы могли учиться с моей женой в Гарварде.

– Теперь вспомнил. Вы муж Лоры Кастельяно, так ведь?

– Можно и так сказать, – ответил Палмер.

Оба назвали друг другу свои имена и обменялись рукопожатием.

– А что тебя сюда привело, Палмер? Сборы резервистов?

– Нет, я вернулся на действительную.

– Черт побери, – заметил Хэнк, – Лора, должно быть, страшно огорчена?

– Вообще-то, – произнес Палмер, – она так увлечена лечением своих больных, что в ближайший месяц едва ли заметит мое отсутствие.

– Да. Моя жена тоже все время была недовольна, что я слишком много времени провожу в больнице и что дети начинают забывать, как я выгляжу.

– Мне это знакомо, – поддакнул Палмер.

– Детей не завели? – поинтересовался Хэнк.

– Нет.

– И умно делаете, – подхватил Хэнк. – У нас дома настоящий балаган. Заниматься нет никакой возможности. По правде говоря, я вам завидую. Было бы здорово прожить несколько лет вдвоем – только я и Черил. Чтобы каждый вечер был как суббота – ну, ты понимаешь, что я имею в виду…

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – сумрачно поддакнул Палмер.

– Лора потрясающе красивая девчонка, – как ни в чем не бывало продолжал Хэнк. – Не хуже любой модели с обложки, правда!

– Спасибо. Обязательно ей это передам.

Тут Палмеру на помощь пришел Горацио, протянувший ему заказанные напитки.

Барни продолжал по-детски радоваться своим успехам на литературном поприще. Кульминацией стало приглашение на ужин в «Лютецию» (где бутылка вина стоила больше, чем месячный оклад ординатора). Пригласил его Билл Чаплин, главный редактор издательства «Беркли». Это была настолько известная марка, что само название уже ассоциировалось с качеством.

Чаплин потряс Барни своей эрудицией, способностью одинаково свободно рассуждать о Платоне и о французском «новом романе». Но еще больше его потрясла пришедшая с Чаплином секретарша – тонкая и гибкая, как тростинка, нимфа с длинными, белокурыми от природы, волнистыми волосами.

При всей своей сравнительной неопытности Барни был не так уж наивен. Он понимал, что Чаплин позвал его не для того, чтобы обсуждать Флобера, Пруста или Фолкнера, хотя в разговоре всплывали все эти имена. Но разговора по существу он дождался лишь после суфле, бренди и контрабандных кубинских сигар.

Как только мисс Сэлли Шеффилд с очаровательной улыбкой извинилась и откланялась («Мой босс – настоящий тиран, нагрузил меня кучей работы на дом. Всего хорошего, мистер Ливингстон. Приятно было познакомиться»), Барни понял, что сейчас начнется разговор о делах.

Он смотрел ей вслед, пока белокурая голова не исчезла за дверью. «Надо же, – мелькнуло у него, – у нее волосы светлее, чем у Лоры!»

– Барни, – начал Чаплин, возвращая его на землю. – Надеюсь, вы уже поняли, что я восхищен вашей работой. Это что-то совершенно новое. И читается с большим интересом, поскольку не перегружено научной терминологией.

– Билл, я польщен, – чистосердечно признался Барни.

Редактор улыбнулся:

– Я бы очень хотел, чтобы вы печатались у нас, Барни.

– А я бы очень хотел печататься у вас.

– Есть какие-нибудь идеи?

– Вообще-то да. Я с детства неравнодушен к спорту. И думаю, каждый человек в тот или иной период своей жизни мечтал стать чемпионом.

Билл кивнул:

– Согласен. Я, например, хотел стать лучшим американским полузащитником. К несчастью, выше ста семидесяти я не вырос.

– А я мечтал играть в профессиональной лиге за «Никс», – продолжал Барни. – Но штука в том, что некоторым людям удается осуществить свою мечту. Например, бегун Эмиль Затопек, чешский «железный парень»… Должно быть нечто такое в его голове, что помогает ему добиваться результатов, которые, казалось бы, превосходят все человеческие возможности. И таких примеров буквально десятки.

Билл назвал еще кого-то из выдающихся спортсменов.

– Или Джо Луис, – увлекся Барни. – Вот потрясающий случай! Этот вообще до семи лет не говорил, а стал чемпионом мира в тяжелом весе. А сколько еще спортсменов, которые шли в спорт с какими-то физическими недостатками! Например, Хэл Конноли. Только представьте себе: от рождения не мог двигать левой рукой, а выбрал не что-нибудь, а метание молота, то есть такой вид, где его увечье еще заметнее. И в результате побеждает на Олимпиаде пятьдесят шестого года и семь раз бьет мировой рекорд.

– Может здорово получиться! – одобрительно произнес Билл.

Метрдотель принес счет, который Чаплин быстро подписал и вернул.

– Благодарю вас, мистер Чаплин, – с легким поклоном сказал тот и удалился.

– Ну что ж, – подытожил Билл, – думаю, замысел превосходный. И уверен, мы что-нибудь придумаем, чтобы ублажить ваших.

«Ваших? – подумал Барни. – Кого он имеет в виду?»

Следующая реплика внесла ясность.

– Пусть позвонят мне поутру. Послушайте, Барни, неудобно вас так бросать, но к завтрашнему дню мне еще надо прочесть длиннющую рукопись. А вы оставайтесь, выпейте коньяку или чего захотите. А кстати, кто вас представляет?

Барни покопался в памяти, несколько затуманенной выпитым бордо, и наконец выдавил:

– «Чэпмен, Рутледж и Штраусс».

– А, адвокаты, – одобрительно произнес Билл. – Слава богу, не придется иметь дело с мерзкими десятипроцентщиками. Чао.

Снова подплыл метрдотель:

– Не желаете ли еще чего-нибудь, мистер Ливингстон?

– Хм… Пожалуй, принесите мне стакан минералки. А телефон у вас тут есть?

– Сию минуту, сэр.

Джинн опять беззвучно испарился.

«Неужто притащит телефон сюда? Мне, Барни Ливингстону, уроженцу Бруклина, всю жизнь звонившему из уличных автоматов, подадут телефон на серебряном подносе? Надо поскорей рассказать об этом Фрицу».

Но сейчас у него было более неотложное дело. Он набрал номер.

– Кто говорит? – ответил сонный голос.

– Уоррен, это я, прости, что разбудил.

– Барн? Что-то случилось?

– Вроде того. Но в хорошем смысле. Мне нужны имена адвокатов.

– У тебя что, от недосыпа крыша поехала?

– Нет-нет, но я, кажется, забыл название фирмы, где ты работаешь.

– «Чэпмен, Рутледж и…»

– Хорошо, хорошо, – не дал договорить Барни – Выходит, еще немного соображаю. Послушай, Уоррен, выясни, кто у вас там лучший агент, и попроси позвонить мне в клинику. Я только что получил заказ на книгу!

– Ого! Вот это да! Поздравляю. Вот мама обрадуется! Сам-то небось на седьмом небе?

– Между прочим, я сижу в «Лютеции». Но ближе к небу я пока не бывал. Спокойной ночи, старик. Спасибо.

Ночь в «яме», как врачи часто называют отделение скорой помощи, начиналась относительно спокойно. Обычные переломы, дети с высокой температурой, пострадавшие в дорожных происшествиях и т. п.

Неожиданно до Сета донесся рев сирен – это подъехала «скорая» в сопровождении полиции. А еще через несколько секунд в приемном начался настоящий бедлам. Даже не верилось, что пострадавших всего двое, – столько крови было на доставивших их санитарах и полицейских.

– Кто здесь старший? – рявкнул сержант полиции.

– Я, – ответил Сет. – Быстро рассказывайте, время, время!

– Прошу прощения, док. Насколько я разобрался, женщине досталось больше всего. На ней больше ран, и, кажется, ее еще и изнасиловали.

– Ясно, сержант, – буркнул Сет. – Я ею сам займусь.

Он сделал знак двум медсестрам и интерну Тиму Блустоуну, чтобы перевезли мужчину во вторую операционную. А сам еще с одним интерном и третьей сестрой повез женщину в первую операционную. Убедившись что внутренние органы не задеты, Сет сказал ассистенту:

– Проверь, нет ли внутреннего кровотечения, и начинай шить. Я пойду посмотрю, как там у Тима дела и кого-нибудь пришлю тебе на подмогу.

И он стремительно направился в другой конец коридора. Во второй операционной он застал немую сцену.

– Что происходит? – спросил Сет.

Тим Блустоун прохрипел:

– Удар ножом прямо в сердце. Он мертв.

Сет бросил взгляд на кардиомонитор – прямая линия. Пострадавший недвижно лежал на столе, а из небольшой раны на левой стороне груди медленно сочилась кровь.

– Измерьте-ка еще раз давление, – приказал Сет, а сам посветил фонариком в зрачки.

– Глаза я уже смотрел, – заметил Блустоун. – Зрачки расширены и на свет не реагируют.

Будто не слыша, Сет спросил:

– Какое давление?

– Ноль, – ответил интерн. – Я же говорю, он умер.

Сет снова пропустил приговор коллеги мимо ушей.

– Быстро иглу и шприц!

– С чем, доктор? – уточнила старшая сестра.

– Пустой! – рявкнул тот.

Ему сунули в руку шприц. К изумлению всех присутствующих, а особенно – молодого доктора Блустоуна, Сет быстрым движением ввел иглу больному в грудь, совсем рядом с раной. Он медленно набрал в шприц кровь, чтобы снизить давление крови на сердце.

– Сердцебиение есть! – не веря своим глазам, прокричала медсестра у монитора.

Сет едва заметным кивком показал, что понял, и обратился к другой сестре:

– Дайте доктору Блустоуну десять кубиков эпинефрина. – Теперь он повернулся к молодому врачу. – Тим, вводи прямо в сердце.

Сет протянул руку к лотку с инструментами, взял скальпель, рассек раненому грудь и большим расширителем развел два ребра. Всем взорам предстало открытое сердце – и оно билось.

Сет одной рукой зажал ножевую рану, а другой осторожно сдавил сердце. Старшая сестра бросилась вызывать хирургов, чтобы те закончили начатую Сетом работу.

Блустоун лишился дара речи. Единственное, что он мог пролепетать, было:

– Вот это реакция! – Тут ему пришла другая мысль: – Но ведь по нашим правилам вскрывать грудную клетку может только хирург!

– Знаю, знаю, – раздраженно буркнул Сет – Попробуй объяснить это вдове.

Руки Сета продолжали ритмично сдавливать и отпускать сердце, а глаза неотрывно следили за лицом больного.

Через несколько минут мужчина застонал:

– Эллен, где Эллен?

– С ней все в порядке, – шепнул Сет. – Я доктор Лазарус. Ваша жена в соседней операционной. Вы оба поправитесь.

Спустя час, когда оба врача отмыли руки от крови (хотя еще оставались в испачканных халатах), у них выдалась минутка обсудить, что же все-таки произошло.

– Сет, даже не знаю, что сказать. Я чувствую себя ужасно виноватым. Если бы не ты…

– Забудь об этом, Тим. Мы все иногда ошибаемся.

– Но не ты! Я тебя наблюдаю в работе уже год и ни разу не видел, чтобы ты чего-нибудь не учел.

Сет улыбнулся:

– Этой процедуре на медицинском не учат, Тим. Это называется ПСЗ.

– Что-что?

– Прикрыть себе задницу.

32

Это был год восстаний. За 1966 год Америка видела ни больше ни меньше сорок три случая расовых волнений.

Чернокожее население Нью-Хейвена желало отстоять свою самобытность и утвердиться в неотъемлемых правах. Однако, как это ни печально, Мартин Лютер Кинг на собраниях местных активистов был нежеланным гостем, ибо здесь, как в большинстве городов американского Севера, борьба была беспощадной и кровопролитной.

И Беннету Ландсманну предстояло очутиться в этом водовороте.

С тех пор как он стал младшим ординатором хирургического отделения, круг его обязанностей возрос. У него даже появился свой кабинет, если так можно было назвать выделенную ему маленькую каморку.

Он заполнял карту только что поступившего больного с паховой грыжей, когда в дверь постучали. Посетителем оказался мускулистый чернокожий санитар, которого он знал только по имени – Джек.

– Док, я не помешал?

– Нет-нет, ничего! Входи. Садись.

Джек вошел, но садиться не стал. Беннет вернулся за стол, оглядел явно взволнованного парня и спросил:

– Что-то случилось?

– Можно и так сказать, док.

– Пожалуйста, зови меня Бен. Так в чем проблема?

– Да вот в чем, – почтительно начал санитар. – Меня, можно сказать, делегировали переговорить с персоналом госпиталя на предмет выявления наших братьев и сестер. Я имею в виду старший медперсонал.

– Ну и порученьице!

– Да нет, Бен, не так все страшно. Хочешь знать, сколько у нас тут чернокожих врачей и интернов?

Беннет улыбнулся:

– Подозреваю, мне хватит пальцев, чтобы их перечесть.

– Пальцев одной руки! Послушай, Бен, из нас многие сыты по горло этими письмами в конгресс и маршами по округе наподобие бойскаутов. Сколачивается группа, готовая к более решительным действиям. Мы хотим получить то, что нам причитается, и немедленно. Уясняешь?

– Уясняю, – ответил Беннет.

– В четверг вечером у нас своего рода диспут. Семь тридцать тебя устроит?

– Думаю, да. Какой адрес?

Джек встал, извлек из кармана клочок бумаги и протянул Беннету:

– Полагаю, тебе эта встреча на многое раскроет глаза.

Он повернулся к выходу.

– А кстати, – окликнул Беннет, – есть у вашей группы название?

– Есть, – ответил Джек. – Мы называем себя «Черные пантеры».

Он поднял сжатый кулак и вышел.

– Фриц, я наконец все понял! – говорил Барни своему психотерапевту, искренне надеясь, что тот не спит, а слушает. – Мой отец был на войне, и естественно, что я много о нем думал и периодически задавал себе вопрос, нет ли моей вины в том, что он пошел на фронт.

Врач промолчал.

– Послушайте, Фриц, я вам все время толкую, что мне было бы намного легче, если бы вы хоть иногда давали мне знать, прав я или нет. – Он остановился. – Прошу прощения, док, не следовало мне обращать на вас свое раздражение. Я и сам понимаю, что говорю все правильно, потому что я так действительно думаю. Я прав?

Консультант опять не удостоил его ответом.

– Естественно, на протяжении всего детства я искал для себя человека, который мог бы заменить мне отца. А Луис Кастельяно был совсем рядом, в каких-то пятнадцати метрах. Большой, как медведь, заботливый. Думаю, мой выбор профессии отчасти объясняется тем, что я хотел быть похожим на него. Хотя он в психиатрию не особенно верил. Все шутил, что это «исповедь без отпущения грехов».

– Это сказал Честертон, – вставил Бауман.

– Может быть, – ответил Барни, – но и Кастельяно тоже. Уверен, Честертона он не читал – тот был консерватором католического толка, чего о Луисе никак не скажешь.

Почти целый месяц Барни продолжал рассуждения о своем «суррогатном отце». Позволив ему выговориться сполна, доктор Бауман наконец счел необходимым вставить свою реплику.

– Но ведь у вас был и родной отец, – заметил он.

– Да, конечно. Думаете, я специально избегаю о нем говорить? Будет вам, Фриц, я не совсем зациклился. – Подумав, он добавил: – Или совсем? Как думаете?

Молчание аналитика он принял за утвердительный ответ.

– Пока его не было, я все время о нем мечтал. При этом через некоторое время я забыл, как он выглядит. Я видел всех этих героев в фильмах про войну и воображал себе, что мой отец похож на одного из них.

Барни помолчал, возвращаясь воспоминаниями к тому дню, когда они встречали Харольда на вокзале. Он заново пережил свое разочарование.

– Я представлял себе, какой он высокий, могучий, а этот… захромал к нам, такой маленький и хилый.

Он вдруг замолчал. На глаза навернулись слезы. Несколько раз глубоко вздохнув, он продолжил:

– Но он был мой отец, и мне страшно хотелось ему угодить. Можете поверить: я выбрал факультатив по латыни только затем, чтобы показать ему, как мне интересен его предмет. Но кажется, это мало что дало… – И опять Барни замолчал, а потом с горечью закончил: – По крайней мере – ему.

Он начинал злиться.

– Я знаю, я это уже рассказывал миллион раз. В школе я очень хорошо играл в баскетбол, и болельщики меня принимали на ура. Мне удавались эффектные проходы и броски. И я хотел, чтобы отец видел меня на площадке, видел, как мне аплодируют… Но он так ни разу и не пришел. – Барни сделал паузу, пытаясь взять себя, в руки. И потом сказал: – Временами я его ненавижу… Ненавижу за то, что он умер, не дождавшись, пока я вырасту. – В его голосе опять была горечь.

Больше Барни говорить не мог. По щекам его катились слезы.

В клинике Барни регулярно, раз или два в неделю, вел прием льготных больных. И его наблюдения подтверждали мнение Генри Дэйвида Торо, что большинство людей живет в тихом отчаянии.

В учебниках говорилось, что до двадцати процентов человечества страдает от депрессивного синдрома. Но подавленное состояние его клиентов свидетельствовало о заниженное™ этой цифры. Он видел настоящую эпидемию отчаяния – во всяком случае, в Нью-Йорке.

У отдельных счастливцев наблюдались двоякие симптомы. Они балансировали между беспричинной эйфорией и столь же немотивированным отчаянием.

С другой стороны, учебники были правы в том, что депрессия чаще поражает женщин. У них больше «факторов уязвимости». Для многих дом, даже если в нем нет детей, становится камерой одиночного заключения, и это не компенсируется никакими «доверительными отношениями».

Временами, после целого дня путешествий по чужим кошмарам, Барни приходил к заключению, что счастливого брака не существует в природе. Правда, напоминал он себе, довольные своей семейной жизнью к психотерапевту не идут.

Он обнаружил, что наиболее глубокое объяснение депрессии содержится в работе Фрейда «Меланхолия и скорбь». Ибо большинство страдающих от депрессии людей в каком-то смысле скорбят по утраченному самоуважению и интересу к жизни.

И он поведал доктору Бауману, что эта проблема его очень занимает, потому что он тревожится за Лору.

– У этой девушки есть все. Она красивая, умная, добрая, у нее прекрасное чувство юмора. И при всем этом она позволяет своему поганцу мужу вытирать о себя ноги, потому что считает себя никчемной личностью. Ей обязательно надо проконсультироваться с врачом!

На самом же деле у Лоры был свой врач. Точнее сказать, она встречалась с неким Робби Уолдом, психологом, консультировавшим в их больнице кого-то из детей. Он напомнил ей Барни своим обаянием и оптимизмом, а кроме того, обладал и собственными достоинствами. Он, в частности, был талантливым пианистом и преподавал в консерватории Новой Англии.

И всякий раз, когда они вдвоем ходили в джаз-клуб, он, уже под занавес, садился за рояль и играл вместе с ансамблем.

Робби был внимательным и душевным. Он появлялся в больнице во время Лориных ночных дежурств, чтобы угостить ее свежими бубликами «Кенз» или мороженым «Баскин-Роббинс».

Однако душа ее не была спокойна. Во времена долгого ухаживания Палмера она не испытывала ни малейших угрызений совести по поводу своих связей с другими мужчинами. Но сейчас, будучи замужней женщиной, она чувствовала, что не должна этого делать. Она верила – вернее, ей хотелось верить – в святость данного ею обета.

И все же Робби совершенно покорил ее своей манерой ухаживания. А кроме того, ей было очень одиноко. Если не считать телефонного общения с Барни, ей совсем не с кем было поговорить. Даже почта чаще всего состояла из счетов и редких открыток от Палмера да еще иногда письмеца от Греты.

С Робби она могла болтать о чем угодно и, в частности, заговорила как-то раз о проблеме Греты.

– Ее самая большая проблема, – заметил Робби, – это ее врач. Энди Химмерман хоть и является крупнейшим мировым специалистом по подростковому возрасту, да и внешностью не хуже Кэри Гранта, но сам он тоже не без комплексов.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лора.

– Могу предположить, что он не уверен в своих мужских достоинствах. Но зачем ему систематически злоупотреблять своим положением и соблазнять пациенток – это выше моего понимания.

Лора опешила.

– Откуда тебе все это известно?

– Это врачебная тайна. Будем считать, что у меня была одна больная, которую он обхаживал. И с медицинской точки зрения наломал много дров.

– Но Грета клянется, что он хочет на ней жениться!

Робби хохотнул:

– Если он вздумает жениться на всех, кому обещал…

– Робби, это не смешно! Грета – легковерное существо. Иначе она не стала бы встречаться с этим Химмерманом.

– О господи, – вздохнул Робби. И замолк.

Лора забеспокоилась:

– И как, удалось тебе эту пациентку привести в норму? Все у нее выправилось?

Робби поморщился:

– Она была серьезно больна.

– Была?!

Робби сумрачно кивнул:

– Я даже хотел продиктовать судмедэксперту причину смерти: Эндрю Химмерман, доктор медицины.

– Боже мой! – вскричала Лора. – Почему ты его не заложил?

– Я пытался, – упавшим голосом ответил Робби, – но единственная свидетельница ничего подтвердить уже не могла.

Беннет не верил своим глазам.

Небольшая, увешанная плакатами гостиная на верхнем этаже двухквартирного коттеджа рядом с Диксвелл-авеню была набита людьми. Он насчитал больше двух десятков негров, из которых половину составляли женщины с прическами «афро». Большинство мужчин были одеты во все кожаное, словно штурмовики. Это была официальная форма «Черных пантер» – черная кожаная куртка, берет, рубашка и брюки. И конечно, черные сапоги.

Комнату украшали портреты непримиримых борцов – Малькольма Икса, Че Гевары, Стокли Кармайкла и Рона Каренги, самого воинственного негритянского националиста. Плакаты призывали: «Разобьем мерзавцев!», «Убей белого!»

Беннет вошел, смущаясь, но приободрился, увидев Джека. Санитар приветствовал его, потом подошел и вывел на середину комнаты со словами:

– Это брат Беннет.

В свитере с университетской эмблемой, расстегнутой рубашке и джинсах Беннет чувствовал себя не в своей тарелке.

Он изо всех сил пытался настроиться на волну этих людей; которые, несмотря на явную приверженность к насилию, все же руководствовались стремлением искоренить существующую несправедливость.

Джек приготовился говорить речь, и Беннет обратил внимание, что окружающие обращаются к нему не по его «рабскому» имени, а «брат Джамал».

– Среди нас есть братья, служившие в армии и способные обучать наших людей методам партизанской войны. Тех, кто еще не дорос до ружья, мы научим приемам карате. Мы также организуем курсы боевых действий в условиях города. Раз белый человек готовится к войне, он свое получит!

Раздались аплодисменты и одобрительные возгласы: «Правильно!»

Брат Джамал попросил задавать свои вопросы.

Беннет поколебался, но потом все-таки поднял руку.

– Могу я вас спросить, какими вы располагаете фактами, свидетельствующими о подготовке… э-э… «белого человека» к войне?

Джамал, он же Джек, ответил:

– У меня есть письменные доказательства того, что армия США ведет подготовку семи оперативно-тактических групп – вы слышите? семи! – к подавлению «вспышек нахальства», которых они от нас ждут. Только будет все наоборот: не они нас, а мы их сокрушим!

Эти слова вызвали у слушателей новый прилив энтузиазма.

– Между прочим, – продолжал оратор, глядя в упор на Беннета, – мы бы хотели, чтобы ты взялся руководить курсами первой медицинской помощи и, поскольку ты хирург, готовить медперсонал для лечения получивших огнестрельные ранения. А теперь скажи: ты с нами, брат?

Беннет растерялся, а Джамал-Джек продолжал на него давить:

– Ну же, ведь ты помнишь, что сказал Элдридж: «Ты или часть решения, или часть проблемы». Так с кем ты, брат Беннет?

Аудитория загудела. Беннет поднялся и ответил по возможности спокойно:

– Я здесь, пожалуй, самый старший, поэтому, мне кажется, я могу рассмотреть борьбу за равенство – нашу борьбу – в перспективе. В маленьком городке в штате Джорджия, где я вырос, была прекрасная школа для белых и жалкая лачуга для ниггеров. С тех пор кое-что изменилось, и в школах и даже университетах Юга белые и черные учатся вместе. В сенате есть чернокожий сенатор, он представляет Массачусетс…

– Остановись-ка, дядя Том! – раздался сердитый голос.

Он принадлежал Джомо Симбе (что на языке суахили означает «лев»).

– Мы поняли, мистер, куда твоя голова клонится – к заду белого хозяина!

«Пантеры» захихикали, а Симба продолжил:

– Мы здесь потому, что нам до смерти надоели эти беззубые разглагольствования в духе «посмотрите, какой прогресс!». Лучше бы тебе образумиться, мужик, и взяться за ум. Иначе, когда развеется дым, от тебя останутся комочки черной пыли.

– Правильно! – раздалось со всех сторон.

– Хорошо, умник, – ответил Беннет, – давай посмотрим, есть ли у тебя ответы на некоторые непростые вопросы. Первое: какой был смысл жечь Уоттс или любой другой городишко, если при этом мы спалили собственные дома и собственные лавки? А если перенестись поближе, ответь-ка: бывал ты в госпитале Йель-Нью-Хейвен? Куда же ты пойдешь лечиться, когда он сгорит?

– У них там целых два с половиной врача-негра! – прокричал пронзительный женский голос.