Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Линк проводил Хершеля к его бараку. Оттуда доносились стоны. Узники получили свободу, но кого-то еще мучили кошмары.

– Полковник Беннет, как мне вас отблагодарить?

– Для начала можете называть меня Линк. И думаю, нам обоим надо как следует помолиться перед сном.

– Помолиться? – изумился Хершель. – Кому же мне молиться?

– Господу, надежде и спасителю нашему, – убежденно ответил Линк, – Сто двадцать девятый псалом: «Из глубины взываю к тебе, Господи… Ибо у Господа милость и многое у Него избавление». Знаете эти слова?

Хершель кивнул. Однако что-то не позволило ему промолчать и оставить веру Линка непоколебленной.

– Господь? Вы говорите мне о Боге? Когда-то я был правоверным иудеем. И вел праведную жизнь. Каждую субботу ходил в синагогу. И что я получил в награду? Думаете, теперь, после того как Бог позволил ни за что уничтожить всю мою семью, я могу молиться? Разве я могу верить в Бога, который посылает людям наказание за несовершенные грехи? Простите, но моя вера улетучилась вместе с дымом из крематория.

Линк не сумел найти нужных слов. Поэтому он просто пожал Хершелю руку, которую тот схватил обеими руками, с жаром воскликнув:

– Единственное, во что я теперь могу верить, это то, что дали мне вы! Я верю в человеческую доброту.

Они распрощались. Линк медленно брел мимо караульных, машинально отдавая им честь и думая о том, как он объяснит все это своему сыну.

Он сел на край койки, склонил голову и начал молиться.

На другое утро он проснулся совсем больным. В висках у него пульсировала кровь, а спина, руки и ноги ныли. Проклятый грипп, никак от него не избавишься! Стоя под душем, он заметил на груди и животе какие-то синюшные пятна.

«Только этого мне не хватало! – подумал он – Клопы, что ли?»

Он выпил две таблетки аспирина, надел шинель и вышел на построение.

Перед полуднем он улучил несколько минут, чтобы справиться, как дела у Ханны. Ее уже перевели в барак, и с ней неотлучно находился Хершель.

– Ну как она? – спросил Линк.

Хершель улыбнулся:

– Мы все утро проговорили. Жар у нее спал, и молодой доктор говорит, что есть надежда. Подойдите, пожалуйста, я вас познакомлю.

Представляя жене своего спасителя-американца, Хершель произнес по-немецки целую речь, заставившую Линка заподозрить, что он весьма преувеличил его заслуги.

Ханна попробовала улыбнуться и хриплым голосом прошептала:

– Хершель говорит, вы так много для меня сделали!

– Никак нет, мэм, это его заслуга. Я только выполнял роль посредника.

– Нет-нет! – возразил Хершель. – Если мы когда-нибудь еще будем счастливы, то благодарить надо будет вас!

Линк был тронут.

– Что-нибудь еще я могу для вас сделать? Вас хорошо кормят?

– Все отлично, – заверил Хершель. – Демоны ушли, и мы можем дышать полной грудью. А это самое главное.

Внезапно Линка Беннета прошиб пот. Должно быть, в бараке было слишком натоплено. Да нет, фашисты не больно-то утруждали себя созданием удобств для заключенных. Зря он напялил шинель. У него закружилась голова, стало нечем дышать. Он как можно скорее прошел к двери, распахнул ее, вышел на бодрящий апрельский воздух. Тут он потерял сознание и упал на землю.

Он медленно приходил в себя, но ясность рассудка все не возвращалась. Правда, он ощущал подушку под головой, стало быть, он лежал в постели. Кроме того, он различал сердитые голоса.

– Черт! Мало нам без него хлопот! Так нет же, этот придурковатый полковник еще умудрился подцепить тиф! Действительно, надо было умудриться!

– Прошу прощения, сэр, если вы посмотрите на его рентгеновские снимки, то увидите, что он уже давно переносит на ногах пневмонию.

– Послушайте, Браунинг, мне не нужны никакие снимки, я через всю палату слышу, как дышит этот черномазый.

– Доктор Эндикотт, спирометр показывает меньше пятидесяти процентов. Он с трудом дышит. Мы можем еще что-то предпринять, чтобы ему помочь?

– Господи, мы и так влили в него столько сульфаметазина! Сильнее только изобретенный этим фашистским лекарем RDX-30. Смиритесь, мой друг, его дело конченое.

До этого Линк был в поту, но сейчас его пробила холодная дрожь. Моментально к нему подскочил молодой доктор и стал помогать сестре укрыть его вторым одеялом.

– Браунинг, это вы? – прохрипел Линк.

– Не волнуйтесь, полковник, вы поправитесь, – ответил тот, потрепав больного по плечу.

– Эх, мальчик! – сказал Линк. Его широкая грудь судорожно вздымалась. – Я уже давно на войне. И готов поклясться, эта койка ждет следующего.

Браунингу не хватило ни опыта, ни самообладания для подходящего ответа.

Вдруг Линк негромко ругнулся:

– Черт!

– Сэр?

– Если уж мне суждено сдохнуть на этой войне, то почему хотя бы не в бою? Чтобы моему сыну было чем гордиться.

Юноша только что не плакал:

– Сэр, вы поправитесь!

– Ты гнусный лжец, Браунинг. Надо поумнеть, если хочешь стать настоящим врачом.

В дверь негромко постучали и осторожно ее приоткрыли.

– Прошу прощения, сюда нельзя! – быстро, но вежливо сказал юный доктор.

Хершель сделал вид, что не понял, и вошел в палату с маленьким букетиком полевых цветов.

– Прошу вас, – сказал он, – я пришел навестить друга.

Браунинг развел руками и, выходя, кивнул Хершелю.

– Полковник, я буду неподалеку. Если понадоблюсь, позовите.

Двое друзей остались одни.

– Эти цветы для тебя, Линкольн, – сказал Хершель, пытаясь улыбнуться. – Удивительная вещь: в каких-то нескольких шагах от колючей проволоки растут цветы, распускаются деревья… Жизнь продолжается.

«Только не для меня», – подумал Линк. А вслух спросил:

– Как дела у Ханны?

– Хорошо, хорошо, – радостно забормотал Хершель. – Температура почти совсем спала. Завтра могут разрешить вывести ее на прогулку. Мы придем тебя навестить.

– Да, хорошо, было бы чудесно. – Он вдруг ахнул: – Господи, мой…

Хершель почти сразу понял, что Линк потерял сознание. И тогда он стал звать на помощь.

С округлившимися глазами и весь дрожа, он смотрел, как медики пытаются привести в чувство его благодетеля.

– В сонной артерии пульса нет, – сказал один голос.

– Дыхания нет.

– Попробуем ввести ампулу адреналина.

– Не думаю, что в этом есть необходимость, – возразил спокойный голос доктора Хантера Эндикотта. – С тифом на фоне пневмонии у парня заведомо не было никаких шансов.

Кучка медиков расступилась, освободив начальнику медсанчасти место для окончательного исследования жизненных показателей. Тот обратился к старшей сестре:

– Шейла, возьмешь на себя писанину, хорошо? И проследи, чтобы палату как следует обработали.

Та кивнула. В считанные секунды была убрана капельница, лицо полковника Беннета накрыли простыней, и койку выкатили в коридор.

Никто даже не заметил тощего, сутулого, испуганного человека, стоящего в углу палаты с несколькими цветочками в руке. По его лицу катились слезы.

Почти непроизвольно губы его дрогнули, и послышались слова молитвы:

– Yisgadal ve yiskadoshshmei raboh… Да восславится имя Господа на земле, Создателя мира по образу Своему…

Это была погребальная еврейская молитва – кадиш.

И в этот момент Хершель Ландсманн дал торжественную клятву, что смерть полковника Авраама Линкольна Беннета не должна остаться напрасной.

Рейс «Свиссэйр» № 127 совершил посадку в Цюрихе ясным утром 24 декабря 1958 года. Высокий темнокожий пассажир первого класса застегнул блейзер, поправил галстук, перебросил через плечо ремень кожаной дорожной сумки и направился к выходу.

Сойдя с железного трапа, он быстро прошел к месту выдачи багажа. Почти сразу на ленте транспортера показались его чемоданы из такой же дорогой кожи. Но, как и другие пассажиры с лыжами, он еще должен был дождаться выгрузки спецбагажа.

Он вгляделся в толпу встречающих за стеклянными дверями зоны таможенного досмотра и быстро нашел тех, кого искал. Улыбнулся и радостно помахал рукой.

Потом Авраам Линкольн Беннет-младший вышел к своим приемным родителям, Ханне и Хершелю Ландсманн.

14

Жертвы были накрепко пристегнуты к металлическим столам. У них текли слюни. Грудь судорожно вздымалась. В центре комнаты ученый с пронзительным взглядом, держа в правой руке скальпель, готовился продемонстрировать своим юным ученикам, как следует сделать разрез, чтобы обнажить внутренности этих несчастных. Его светловолосый ассистент, румяный, как херувим, держал два инструмента – зажим и длинные острые ножницы.

Перепуганные животные рефлекторно выделяли фекалии и мочу, тяжелый запах наполнял все помещение.

Рука преподавателя сделала движение вниз под углом в сорок пять градусов и рассекла переднюю брюшную стенку. Кто-то из зрителей сочувственно ойкнул.

– Вы уверены, что они ничего не чувствуют? – раздался голос.

– Я вам тысячу раз говорил, мисс Кастельяно, – ответил профессор Ллойд Крукшанк, – мы обращаемся с собаками максимально гуманно.

После зимних каникул студентов ждала работа с жизненными системами живых существ. Крукшанку предстояло научить их резекции (медицинский эвфемизм от латинского resecare – «отрезать») одного из жизненных органов подопытных собак.

Одновременно это была и тренировка выдержки – кто-то назвал бы ее иммунитетом – в отношении людской боли. Шлифовка знаний параллельно с ожесточением сердца.

Лору настолько пугала эта перспектива, что в каникулы она ни о чем больше и думать не могла. В детстве она прикармливала и тащила в дом каждую бродячую собаку, забредавшую к ним в сад, и прятала, пока ее не обнаруживала мама и не вызывала ветеринарную службу.

Поскольку на сей раз им разрешили самим выбрать себе напарников, она упросила Барни «в качестве рождественского подарка» составить ей компанию в этой экзекуции. Он согласился, но теперь вдруг обнаружил, что и для него это будет не самое легкое испытание. Не говоря уж о третьем в их группе – новобрачном Хэнке Дуайере, которому сегодня выпало исполнять обязанности анестезиолога. В этом Лора ему позавидовала, поскольку он мог следить за сердцем и дыханием и не смотреть на внутренности. Но Хэнк тоже страдал и мог лишь приговаривать:

– Спокойно, спокойно. Она в отключке, она и вправду ничего не чувствует.

Резать трупы в анатомичке было совсем другое дело. Ведь там они, строго говоря, имели дело с неодушевленными предметами. Облегчала дело и их безликость, ибо к тому моменту, как им открывали лица, покойники, много недель пролежавшие в морге, успевали измениться настолько, что плохо ассоциировались с живыми людьми.

Теперь же у Барни, Лоры и, наверное, всех остальных студентов, приступающих к работе с собаками, было такое чувство, будто они режут близкого друга. Ибо от них требовалось между сеансами резекции поддерживать в «своих» собаках жизнь.

Кто-то по соседству не удержался и вслух произнес:

– Я больше не могу. Эта дворняжка такая миленькая!

В ответ профессор Крукшанк произнес традиционную речь на тему «прогресса человечества».

– Мы должны помнить: мы делаем это не из жестокого отношения к животным, а из сострадания к своим собратьям. Нам надо научиться оперировать живые существа. – И уже менее наставительным тоном добавил: – Ладно, приступим к делу. – С этими словами он вышел.

Жалостливый студент нехотя повернулся к лежащей под наркозом собачонке и, к своему удивлению и облегчению, обнаружил, что, пока он слушал профессорскую проповедь, его коллега уже успел раскроить собаке брюхо. Он уткнулся глазами в лапу пса, к которой – как у всех подопытных – сейчас была подведена трубка с глюкозой и физиологическим раствором.

Еще одно преимущество трупов по сравнению с живыми собаками: отсутствие кровотечений у покойников. Сейчас же под нервными движениями скальпеля в руках студентов во все стороны летели брызги крови из ненароком задетых артерий.

– Господи, как это ужасно! – шепнула Лора.

– Спокойно, Кастельяно. Какие-то две недели. Повторяй про себя, что больно мы им не делаем.

Как раз в этот момент по залу пронесся леденящий душу вой. За ним последовал женский крик. Первый звук издала колли под скальпелем Элисон Редмонд. Второй – сама Элисон. Она в исступлении уставилась на «анестезиолога».

– Я же тебе говорила, что он не спит! Я говорила тебе, говорила! – бушевала она. – Ты мало ему дал!

Ассистент с лицом херувима подскочил к столу со шприцом в руках. В следующий миг игла была введена, и животное утихло. Но только не Элисон, которая продолжала бушевать из-за страданий, причиненных ее собаке.

– Вы мало дали морфина! – не унималась она.

– Уверяю вас, мисс Редмонд, вполне достаточно, – ледяным тоном ответил ассистент. – Я в этом деле не новичок.

– Тогда почему он проснулся?

– Он не проснулся, – пояснил тот, сохраняя невозмутимость. – Это был всего лишь рефлекс.

– Перестаньте! Кричать, брыкаться, стонать – это вы называете рефлексом?

– Ошибаетесь, мисс Редмонд. Ваше животное рефлекторно стонало и дергалось. А кричали вы!

Он повернулся и пошел прочь, а Элисон взорвалась:

– Подлец! Готова спорить – вы еще и кайф ловите от их страданий! Какой же вы врач?

– Чтоб вы знали, я не врач. Так, хорошо. Всем продолжать работу. Я буду в лаборатории у профессора Крукшанка. Если понадоблюсь, позовите.

Едва за ним закрылась дверь, как Хэнк Дуайер озадаченно спросил:

– Как это понять – он не врач?

– А ты что, – бросила Лора, – до сих пор не въехал? Крукшанк тоже не врач. Почти у всех наших преподавателей степень не по медицине, а по биологии, химии и так далее. Иными словами, они не те жалкие практикующие медики, которым приходится иметь дело с больными, а жрецы Науки.

Последнее слово было за Элисон Редмонд:

– Будь она неладна, эта чистая наука!

Лора была подавлена до самого вечера.

– Чувствую себя эдакой леди Макбет. «И с рук наших весь океан Нептуна не смоет кровь».

– Перестань, Лора, не надо преувеличивать! – успокаивал ее за ужином Барни. – Смотри, я очень тщательно вырезал у нашего песика кусок щитовидки, а он даже не дернулся. В следующий раз ты вырежешь у него селезенку, и он опять ничего не почувствует. Эти анестетики действительно очень эффективные.

– К тому же, – поддакнул Беннет, – с чего ты взяла, что, когда у тебя на операционном столе будет лежать больной, ты будешь чувствовать себя иначе?

– Ну, во-первых, это будет у тебя на столе, потому что хирургом у нас будешь ты. Во-вторых, у тебя будут веские основания проводить операцию. А главное, за твоим пациентом будут ухаживать двадцать четыре часа в сутки. Ведь у собак-то в лаборатории по ночам никто не дежурит!

– Лора, что за ребячество! – пристыдил Питер Уайман. – И вообще, какая разница? В следующую пятницу распорем им грудную клетку, вырежем сердце – и дело с концом.

– Жаль, что я не могу вырезать сердце тебе, Уайман! – возмутилась Лора. – Только для этого, наверное, понадобился бы отбойный молоток. – Она вернулась к своим невеселым мыслям. – Интересно, понимает ли наш песик, что с ним делают? Как думаешь, ему дали снотворного?

– Ушам своим не верю! – возопил Уайман, закатывая глаза. – А я-то считал тебя нашей железной леди.

Спустя некоторое время все разошлись по своим забитым книгами кельям. Лора продолжала сидеть, ковыряя шоколадное мороженое. Сегодня кусок не лез ей в горло.

– Эй, Кастельяно, – шепнул Барни, – я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

– Ты этого знать не можешь.

Она помешала мороженое ложкой.

– Ну да! Я твои мысли читаю еще с песочницы! Ты хочешь сходить посмотреть, как там наша собачка.

Она промолчала.

– Ну что? – спросил он.

Теперь она кивнула и посмотрела на него страдальческими глазами.

– И ты тоже. Угадала?

В коридоре было темным-темно. Лора достала миниатюрный фонарик. Его тонкий луч пробивал почти на всю длину коридора, утыкаясь в дальний угол, куда им надо было завернуть.

– Эй, Кастельяно, откуда у тебя такая классная штучка?

– В почтовом ящике нашла, подарок от какой-то фармацевтической компании. А тебе разве ничего такого не присылают?

– Присылают, да я никогда конверты не вскрываю. Это дешевый подкуп.

Они приблизились к лаборатории. Оттуда доносились негромкие звуки – тявканье, поскуливания. Животным все-таки было больно.

– Ты была права, Кастельяно, – признал Барни. – И что же нам делать?

Не успела Лора ответить, как раздались приглушенные шаги по линолеуму. Кто-то приближался к ним по коридору.

– Тише, кто-то идет! – прошипела она и быстро погасила фонарик. Они вжались в колонну.

Шаги стали ближе. Теперь на фоне морозных стекол можно было различить силуэт. Лора с Барни затаили дыхание, а фигура открыла дверь и скользнула внутрь.

Тишина стала прямо-таки пронзительной, Барни слышал учащенное биение собственного сердца. И тут он понял, что происходит.

– Кастельяно, ничего не замечаешь?

– Да, там все стихло.

– Вот именно, абсолютно стихло.

– Да, ничего не слышно.

В следующий миг таинственная фигура вновь показалась и быстро проследовала мимо, на сей раз почти бегом.

– Ладно, – перевела дух Лора. – Не хватит ли страшилок на сегодняшний вечер?

– Иди, если хочешь, – ответил Барни. – А я посмотрю, что там делается.

– Ни за что! Я пойду с тобой, даже если это будет мужской туалет.

Они на цыпочках подкрались к дверям лаборатории. Дверь беззвучно открылась и поглотила их. Единственное, что они услышали, – спокойное сопение, ни повизгивания, ни скуления: животные, несомненно, мирно спали. Лора снова зажгла фонарик и осветила собачьи клетки. На первый взгляд все животные были погружены в безмятежный сон. Но, присмотревшись, они обнаружили, что несколько собак вообще не шевелятся.

– Посмотри на колли Элисон! – прошептал Барни, показывая на верхний ряд клеток. Оба приблизились, и Лора посветила фонариком собаке в глаза.

– Бог мой, Барни, она сдохла!

Он кивнул и показал на клетку в нижнем ряду.

– По-моему, эта тоже готова. А как наш песик?

Лора поискала лучом.

– Ага, вот он!

Оба присели перед клеткой своего терьера. Барни быстро просунул руку между прутьями и пощупал перевязанное брюхо пса.

– Живой! – сказал он. – Идем отсюда!

– Ты читаешь мои мысли, Барни.

* * *

Вернувшись целым и невредимым в мир живых, Барни высказал то, что пришло в голову им обоим:

– Я не совсем уверен, Кастельяно, но думаю, у нас в группе завелся рьяный сторонник эвтаназии. Отчасти это можно расценить как проявление гуманности.

– Да. А еще – странности.

На следующий день профессор Крукшанк, нахмурив лоб, обратился к группе:

– С прискорбием вынужден вам сообщить, что не все из вас проявили должное старание. За одну ночь мы потеряли девять животных, а это означает, что мне придется выделить вам для заключительных занятий – сердце и легкие – новых собак.

– Но, сэр…

Все обернулись. Кто это посмел поднять голос?

– Да, мистер Ландсманн? – спросил профессор.

– Не будет ли экономнее, а в каком-то смысле и гуманнее, если те, чьи собаки сдохли, сядут за наши столы?

– Не думаю – ответил профессор. – Это слишком важная часть вашей медицинской подготовки. Каждый должен лично попробовать себя в исследовании этих жизненно важных органов. Этого нельзя почерпнуть в книгах и даже научиться, присутствуя при работе других.

Беннет кивнул. В любом случае спор носил больше теоретический характер, поскольку животные, получив наркоз, уже ожидали своей участи.

Минувшее Рождество стало для Лоры и Барни необычным. Они пустились в плавание, которое изменяло их восприятие жизни. Тех пока еще скромных знаний, которые они успели освоить, уже было достаточно, чтобы поставить их особняком от обычных людей, воспринимающих механизм жизни с глубоким благоговением.

И в то же время они наслаждались привычным окружением. Родители не просто состояли из молекул, клеток и тканей – они состояли из любви и заботы. Глядя, как его младший брат поглощает за завтраком шестнадцатый блинчик, Барни упивался сознанием того, что Уоррен не задумывается при этом над проблемами гликогенеза и метаболизма. И какое счастье говорить на темы, никак не связанные с медицинскими терминами, формулами и химическими уравнениями.

Уоррен, казалось, приобрел уверенность в себе. А быть может, такое впечатление создавалось из-за появившихся у него усов. Во всяком случае, он с успехом заменил Барни в роли мужчины в семье и помогал Эстел готовиться к грядущей продаже дома и переезду на юг. До поступления на юридический факультет ему оставалось еще два года, но душой и мать, и сын уже были далеко от Бруклина.

Барни, развивший в себе способности к наблюдению, стал замечать вещи, которые раньше проходили мимо него. Например, что лестница на второй этаж скрипит.

По всему было видно, что дом стареет. Даже проржавевшее от времени баскетбольное кольцо на дубе сорвал октябрьский ураган. Ржавчина, пыль, скрипящие половицы… Казалось, сам Бруклин устал. А сколько друзей уже поразъехалось!

Луис тоже сильно изменился. Себя он по-прежнему называл «гибралтарской скалой». Однако морщины у него на лбу стали глубже, и он уже не бросался с прежней готовностью на помощь в любое время суток.

Утратил преданность профессии? Энергию? Если бы ему задали подобные вопросы напрямую, он бы объяснил все нехваткой времени. Не замечавший прежде, как бегут месяцы, теперь он отсчитывал часы, отделявшие его от выходных. Теперь он делил практику с энергичным пуэрториканцем и перекладывал на молодого коллегу субботние и воскресные дежурства. А сам уединялся у себя в кабинете, бездумно листая журналы под аккомпанемент футбольных трансляций по телевизору.

И стакан у него под рукой никогда не пустовал.

Для Инес Кастельяно воскресные дни теперь мало отличались от остальных, ведь она проводила в молитве все дни напролет.

Ее религиозное рвение в последнее время еще более усилилось под влиянием отца Франсиско Хавьера, беженца с Фиделевой Кубы.

– Слава богу, – говаривала она мужу, – он появился как раз вовремя, чтобы спасти наши души.

– Только не мою, querida[23]23
  Дорогая (исп.)


[Закрыть],– усмехался он. – Мою душу уже не спасешь. Можешь попросить своего Франсиско Хавьера, чтобы подтвердил это в следующей беседе со Всевышним.

Тем не менее он чувствовал облегчение, если не радость, оттого что Инес наконец начала разговаривать, пускай даже на религиозные темы.

Легкие насмешки Луиса никак не действовали на религиозный настрой жены. Если она не была в церкви и не возносила молитвы Пресвятой Деве Марии, то читала по-испански Библию дома.

– Твоя мама готовится стать монашкой, – заметил Луис, но под его шутливым тоном угадывалось раздражение.

Лора и сама понимала, насколько он прав.

Все свое время Инес посвящала замаливанию греха – своего, всей своей семьи, всего человечества. Поначалу Луис пытался ходить в церковь вместе с ней, сидел рядом, пока она молилась. Но, находясь физически подле него, душой она уносилась куда-то в другой мир. Их маленькая дочка уже была с Господом. И жена явно молилась о том, чтобы побыстрей с ней воссоединиться.

Как только они закончили рождественский ужин, Инес встала из-за стола и начала натягивать пальто и шарф. Нельзя опаздывать к вечерне!

– Давай я пойду с тобой, – предложила Эстел.

– Нет, не нужно, отдыхай.

– Но я с удовольствием пойду! Хор всегда так красиво поет! И латынь я люблю слушать…

Она не стала говорить, что звуки латыни всегда навевают на нее воспоминания о Харольде, который неизменно занимал такое важное место в ее душе, а особенно в это праздничное время.

– Ну хорошо, Эстел. Только нам надо поспешить. Святому отцу не понравится, если мы опоздаем.

– Мать у меня совсем сдвинулась, – заявила Лора, когда они с Барни приступили к мытью посуды после праздничного ужина.

Уоррен успел умчаться на очередное «важное свидание». А доктор Кастельяно удалился в святая святых – свой кабинет.

– А Луис ничего не может с этим сделать?

– Барн, что ты хочешь, чтобы он сделал? Прописал ей курс электрошоковой терапии?

– Лора, это не шутки.

– А я и не шучу. Мне действительно кажется, что она на грани безумия.

Она ненадолго замолчала, продолжая ставить тарелки стопкой. Потом выпалила:

– Барни, за что мне это? Собственная мать меня едва замечает! Отец – хронический алкоголик. Мне так больно это все видеть, что я почти….

Он понял, что она хотела сказать.

– И я ничего не могу изменить. Я знаю, мне следовало бы проявить больше понимания. Ну, в профессиональном смысле…

– Да, в этом-то и проблема, Кастельяно. С родными ты не можешь вести себя как профессионал. Даже если станешь деканом школы медицины, здесь к тебе всегда будут относиться как к подростку.

– Знаю, – с грустью согласилась она. – А хуже всего, что я и сама От этого начинаю чувствовать себя подростком. Если честно, поскольку мы с тобой постоянно общаемся в Бостоне, я вообще не вижу причин сюда приезжать.

На другое утро Барни цовез мрачно молчавшую Лору в видавшем виды «студебеккере» ее родителей в Ла Гуардиа по шоссе Бруклин – Куинс.

Наконец он не выдержал:

– Ради бога, Кастельяно, перестань киснуть! Меньше чем через два часа ты уже будешь в Бостоне и, как удачно выразился поэт Мильтон, обретешь рай в объятиях своего возлюбленного. Ты должна сиять!

Она не сразу ответила. И уже перед самым поворотом на аэропорт, едва сдерживая слезы, сказала:

– Ты посмотри на меня! Двое никчемных родителей: одна все время под религиозным кайфом, другой – под винными парами.

* * *

Барни тоже не стал возвращаться в Бруклин. Он взял курс в Пенсильванию, в город Питтсбург, где на следующее утро должно было состояться венчание Хэнка Дуайера и Черил де Санктис.

Встреча Нового года стала для Палмера Тэлбота незабываемой.

Его высокая, эффектная подруга привлекала всеобщее внимание в клубе. Вальсируя с ней под сладкие струны оркестра Лестера Лэнина, он со всех сторон ощущал одобрительные взгляды. Даже он впервые видел Лору такой красивой. И, отметил он про себя, такой задумчивой.

Этот бал был настолько значительным событием в светской жизни Бостона, что даже его старшая сестра Лавиния специально прилетела из Англии со своим мужем, виконтом Робертом Олдгейтом, и маленьким сыном – достопочтенным Тарквином Олдгейтом, который весь свой обед выдал обратно, с ног до головы окатив лучезарную старшую стюардессу британской авиакомпании.

Веселье нарастало по мере приближения торжественной минуты. Без пяти двенадцать все бокалы были наполнены «Дом Периньоном», и лорда Олдгейта попросили произнести тост.

– Маме и папе – крепкого здоровья и счастья, Лавинии и Тарквину – хм… – счастья и крепкого здоровья. Палмеру и Лоре – хм… здоровья, счастья и… веселой свадьбы.

Шесть хрустальных бокалов звякнули над столом. Сияющий Палмер, многозначительно глядя на Лору, сказал:

– За это я выпью!

Лора неожиданно поддакнула:

– И я.

Палмер был так счастлив, что до середины следующего дня не смел поднимать эту тему. И только высаживая Лору у порога общежития, спросил:

– Лора, ты вчера это серьезно сказала?

Она посмотрела на него и ответила:

– Возможно.

Не успела Лора войти в свою крепость под названием Вандербилт-холл, как у нее мелькнула мысль: «Сказать-то я сказала, а серьезно или нет, не знаю. Тогда зачем я это говорила?»