Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

19

Второй курс начался с воды, а закончился кровью.

Первым событием (не нашедшим отражения в программе курса) было крещение двойняшек, родившихся у Хэнка и Черил Дуайер, Мэри и Мишель. Стоя в первом ряду, Барни с Лорой наблюдали, как священник окропляет святой водой лобики девочек, возвещая по-латыни, что крестит их «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

Был конец сентября. Вот уже больше года они числились студентами медицинского факультета, а до сих пор так и не видели живьем ни одного пациента. И от реального дела – клинической медицины и физической диагностики – их отделяли долгих восемь месяцев нудной теории. Утешением служило лишь то, что это будет последний семестр такого рода. Весной они наконец познакомятся со своими первыми больными. Пока же они плохо себе представляли подлинную медицину.

Невзирая на почти ежедневные письма от верного Палмера, уже преодолевшего этап подготовки («и нарастившего мышцы похлеще Тарзана»), Лора чувствовала себя одинокой. Вся ее «светская жизнь» состояла в том, чтобы отражать атаки сексуально озабоченных ординаторов, стажеров, а подчас и женатых молодых врачей, ищущих небольшой интрижки на стороне. «Интересно, как пылкая мисс Андерсен выдерживает подобный натиск», – думала она.

Ждать помощи от Барни не приходилось. Более того, он оказался в противоположном лагере. Ибо на первом курсе, куда, ко всеобщему удивлению, приняли целых шесть студенток, появилась ослепительная китаяночка по имени Сюзан Сян.

Барни потерял голову сразу. Сюзан была настоящей находкой для мужчин, ценивших традиции Востока. Какой контраст с бесконечно честолюбивыми девицами из Гарварда! Сказать, что он был сражен наповал, значит не сказать ничего.

Лора, испытывая двойственное чувство, в котором сама не отдавала себе отчета, согласилась, что ее друг нашел себе «идеальную пару».

Как сказал ей сам Барни: «Это нечто особенное, Кастельяно. Она смотрит на меня снизу вверх!»

– Ну еще бы! Она же всего пяти футов ростом.

– Не смейся! Я никогда еще не видел такой… женственной девушки. Понимаешь? Знаешь, как по-китайски «я тебя люблю»?

– Нет, конечно. Но ты-то наверняка знаешь!

– Точно. Уоай ни. И Сюзан произносит это по тридцать раз на дню. С ней я чувствую себя Адонисом, Бейбом Рутом и Эйнштейном в одном флаконе.

– Ну что ж, неплохая компания, даже для такого самоуверенного типа, как ты.

Зависть Лоры была вызвана не только несомненным влиянием мисс Сян на Барни, но и ее способностью найти себе предмет для обожания.

Лора же, напротив, выросла в твердом намерении превзойти сильный пол во всем, поднять свой социальный статус, самой заслужить обожание.

А это лишь усугубляло ее одиночество.

Чтобы готовить Барни ужин после долгих занятий в лаборатории и аудитории, прекрасная мисс Сян приобрела электроплитку.

Тем не менее она редко говорила о побегах бамбука и питательной ценности соевых бобов. Сюзан могла часами распространяться о традиционной китайской медицине, уходящей корнями в глубокую древность: классический трактат по терапии под названием «Нэй цзин» появился за две с лишним тысячи лет до Гиппократа.

Она также объяснила Барни принцип «Ицзин». Вся природа, сказала она, состоит из двух противоположных космических начал: инь – женское начало, мягкое, восприимчивое, темное и легкомысленное; и ян – мужское, просвещенное, волевое, созидательное и конструктивное. Инь – это земля, ян – небо. Инь символизирует холод, мрак, болезни и смерть. Ян – тепло, свет, силу, здоровье и жизнь. Если в нашем теле эти силы находятся в гармонии, оно здорово. Дисбаланс приводит к подавленному состоянию, болезни и смерти.

Еще Сюзан рассказала о мистическом феномене под названием «ци», который разграничивает жизнь и смерть.

Барни сделал глоток рисового вина, окинул девушку нежным взглядом и сказал:

– Ты так много знаешь, что могла бы уже иметь собственную практику.

Сюзан смущенно улыбнулась:

– Разве что в Китае. Но я живу здесь и должна освоить ваши методики – вообще-то очень странные. Я сегодня говорила с профессором Лубаром об акупунктуре, и он велел мне «забыть всю эту чушь, поскольку она не имеет под собой анатомического обоснования». Как же он тогда объяснит, что эта «чушь» ежегодно спасает миллионы людей?

– Не знаю, – признался Барни. – Может быть, это из-за того, что в Гарварде «ци» не изучают.

Родители Сюзан приехали в 1950 году в Сан-Франциско из Шанхая через Гонконг. Отец почти сразу нашел себе обширную практику в китайской диаспоре, где его знания уважали и не требовали предъявить диплом. Поскольку он использовал в качестве медикаментов только травы и растительные субстанции, то лицензии на право выписывать лекарства ему не требовалось.

Сюзан, старшая из трех его дочерей, унаследовала стремление отца облегчать людские страдания, но при этом хотела выбраться за пределы Грант-авеню, центра китайской колонии в Сан-Франциско. Она сначала отучилась в Беркли, откуда вышла с красным дипломом по биохимии, затем поступила в Гарвард.

Этот год ознаменовался тем, что каждый студент подхватил неизлечимую болезнь. Первой жертвой пал Ланс Мортимер.

– Барни, можно с тобой поговорить?

– Ланс, я вроде как ужинаю.

Он жестом показал соседу на свою восточную подругу, накладывающую ему еду из дымящейся кастрюльки.

– A-а, – протянул Ланс. – Прости, что отрываю тебя, но… Сюзан, ты не против, если я быстренько переговорю с Барни? Это крайне важно.

Она кивнула, и Барни с недовольным вздохом вышел в коридор, где Ланс торопливо и сбивчиво изложил свою ужасную проблему.

Барни, я болен. Что делать?

– Болен? Ты не можешь выражаться яснее?

– Как я могу выражаться яснее, если я скоро умру?

– А по мне, у тебя вполне здоровый вид, – ответил Барни, полагая, что, услышав это, Ланс успокоится и отстанет.

– А на самом деле – нет! – воскликнул Ланс. – У меня тератома яичек.

– Ты был у врача?

– Я и без него знаю. Все симптомы, какие перечислены в учебнике, у меня присутствуют. А самое главное – это то, что пик заболевания приходится на двадцать четыре года. Мне как раз на прошлой неделе стукнуло, и первый симптом я почувствовал, разрезая праздничный торт. Я все проверил. Черт! Придется, наверное, делать операцию. Если еще не поздно. Ливингстон, ты обязан мне помочь!

– Ланс, если ты просишь отсечь тебе гениталии, то этого я сделать не могу. Потребуется еще одна консультация. Ты не думал сходить к врачу?

– Господи, нет. Это так стыдно! Если уж мне суждено заболеть раком, то почему не каким-нибудь поприличнее? Понимаешь, завтра весь Бостон будет знать, что меня кастрировали. Если, конечно, я вообще выживу.

Хотя до лицензии на врачебную практику Барни было еще далеко, сейчас он посчитал себя достаточно компетентным.

– Так, Ланс! Ступай к себе, прими две таблетки бафферина и приложи туда холодный компресс. Так и держи.

– У меня нет бафферина. А экседрин не подойдет?

– Нет-нет! Нужен бафферин, – строго объявил Барни. – Аптека на Чарльз-стрит открыта допоздна. Гони туда и купи большой флакон. Часов в одиннадцать я к тебе загляну. Идет?

Ланс был преисполнен благодарности.

– Ливингстон, если я умру, я все свое добро оставлю тебе. А если выживу, подарю тебе одну машину.

Приятель помчался к выходу, а Барни вернулся к себе и закрыл за собой дверь.

– Извини, Сюзи, – сказал он, – но у Ланса возникла небольшая проблема со здоровьем. Пришлось помочь.

– Он приходит за помощью к тебе? – с благоговением в голосе спросила она. – Ты, наверное, очень много знаешь. Мой отец тоже…

– Благодарю за комплимент, – перебил Барни. – Все дело в том, что о болезни Ланса я читал прошлым летом. Она называется нозофобия.

– Никогда о такой не слышала, – призналась Сюзан, испытывая еще большее преклонение перед мудростью Барни.

– Это очень распространенное явление среди студентов-медиков. Нозофобия буквально переводится как «боязнь заболеть». Причина заключается в зазубривании справочника Мерка, в котором есть все самые невообразимые болезни, когда-либо существовавшие на земле. За год, думаю, мы все в той или иной форме перенесем эту самую нозофобию. Сказать по правде, в последнее время у меня такие ощущения в грудной клетке, что я начинаю думать, не туберкулез ли это. – Он пожал плечами и продолжил: – Понимаешь, у нас на курсе настоящая эпидемия, и самое интересное то, что нет двоих с одинаковыми жалобами. Например, Лора считает, что у нее эндометриоз, что говорит о наличии у нее большего здравого смысла по сравнению с Лансом, поскольку это довольно безобидное заболевание и лечится хирургическим путем. Это на нашем потоке массовое помешательство. По сути дела, единственный, у кого есть какие-то отдаленные признаки патологии, так это Беннет. Он считает, что у него болезнь Альберта – воспаление соединительной ткани между ахиллом и пяткой. Если учесть, что он все еще хромает после прошлогодней товарищеской игры с юристами, у него действительно может быть такое воспаление. Но так или иначе, если через неделю у меня не пройдет этот дурацкий кашель, я пойду и сделаю рентген.

Сюзан только улыбнулась.

Когда эпидемия нозофобии закончилась, студенты извлекли из пережитого свои уроки. Но этот опыт был из разряда тех, что накладывают отпечаток на всю последующую жизнь. Ведь им предстояло посвятить свою жизнь наблюдению и обнаружению болезненных симптомов в других, а они не сумели распознать признаки психического отклонения в самих себе.

Кроме того, настоящий врач редко идет за советом к коллеге. Каждый с горечью сознает, насколько мало на самом деле знает медицина.

Первым их пациентом был апельсин из Флориды (те, что растут в Калифорнии, меньше подходят на роль заменителя человеческих тканей). Но это длилось всего один день.

После второго занятия все пожалели о том, что ни одна медицинская специальность не связана с цитрусовыми. Как смело они вонзали иглу в своих «пациентов», не ведая ни страха, ни сомнений! Как бесстрашно производили забор сока у многострадальных плодов или, наоборот, вводили под кожу воду из бостонского водопровода.

На втором занятии – отработке навыка забора крови – им следовало разбиться на пары и по очереди исполнять роли жертвы и мучителя. В этот день от обычной бравады не осталось и следа. Даже садистов и мазохистов оказалось крайне мало, ибо никому не хотелось ни мучить ближнего, ни самому подвергаться пытке.

За прошедшие месяцы студенты если еще не успели изучить друг друга досконально, то прекрасно разобрались, кто в чем силен. И сейчас все рвались работать в паре с Сетом Лазарусом. Он вполне мог объявить конкурс, где служил бы наградой победителю.

Следом шли девушки, поскольку будущие доктора-мужчины пока воспринимали их не иначе как медсестер чуть более высокого ранга – а все знали, что подобными навыками медсестры владеют в совершенстве.

Лора отвергла все призывы и позвала Барни к себе в пару. Но он не смог принять столь великодушное предложение.

– Я не могу, Кастельяно, – с сожалением сказал он. – Я боюсь даже думать, что причиню тебе боль.

– А я не боюсь причинить Лоре боль, – вызвался Беннет. И галантно спросил: – Мисс Кастельяно, не позволите ручку?

Лора улыбнулась:

– Пожалуйста. Это мой единственный шанс проверить, действительно ли у тебя голубая кровь.

Неунывающий Барни выбрал себе в напарники Хэнка Дуайера.

Когда пытка закончилась, преподаватель терапии объявил:

– У вас еще будет возможность отточить эти навыки, так что не переживайте, если не у всех и не все сразу получилось.

Как вскоре увидели будущие доктора, им предстояло в порядке тренировки выкачать друг у друга столько крови, что, знай об этом граф Дракула, он бы продал свой замок, лишь бы получить местечко на медицинском факультете.

На это Рождество домой поехало меньше половины курса. Им предстояло переварить столько информации, что, будь она съедобной, они все получили бы заворот кишок. Большинству из них Вифлеемская звезда представлялась сейчас не божественным светом, а отблеском пылающей адской сковородки.

Беннет все-таки пожертвовал драгоценным временем для занятий и поехал в Кливленд.

Он вспомнил, как Ханна впервые приготовила рождественский ужин специально для него. Как она волновалась, что приготовить и как себя вести.

– Это странно и грустно, Линк, – сказал тогда Хершель своему одиннадцатилетнему приемному сыну. – Даже до Гитлера для нас Рождество и Пасха чаще становились днями погромов. Отец всегда говорил мне: «Какая ирония! Мы-то воспринимали Иисуса как благочестивого еврейского юношу, которому были бы ненавистны деяния, совершаемые ныне Его именем».

– Папа, а это все знают? – спросил Линк.

– Все должны это знать, – ответил Хершель. – Но большинство людей предпочитают… не знать. Чтобы не сбиться с толку.

– Меня это точно сбивает с толку, – признался мальчик. – Я даже как следует не понимаю разницы между христианами и иудеями.

– Это оттого, что у нас очень много общего, – вмешалась Ханна. – Недаром Ветхий Завет учит «возлюбить ближнего своего, как самого себя».

– И это дословная цитата, – добавил Хершель. В юности он был очень религиозным и знал Библию почти наизусть. – Это из Книги Левит, глава девятнадцатая, стих восемнадцатый.

Постепенно расспросы мальчика, вступавшего в подростковый возраст, становились все глубже.

– Пап, если Бог такой справедливый и карает всех злых, как говорит наша мисс Хейз в воскресной школе, то почему он допустил смерть такого количества евреев? Почему он позволил, чтобы мой отец…

– Этот вопрос, – признался Хершель, – мучил и меня, еще когда я был в лагере, когда смотрел, как уводят на смерть всю мою родню, а больше всего – когда я остался жив. Я спрашивал себя: неужели Бог подобен отцу, у которого есть любимые и нелюбимые дети?

– И ты нашел ответ?

– Ответ, мой мальчик, состоит в том, что я не считаю себя вправе задавать этот вопрос. Я даже помыслить себе не могу, как можно спросить у Бога, почему погибли мои братья. Я только должен жить дальше и оправдывать оказанную мне Господом честь.

Единственное, что осталось от его былой религиозности, была бесхитростная церемония по случаю Судного дня – Йом-Кипур. Хершель зажег свечку – одну, в память о тех, кто погиб по причине, которая была выше его понимания.

И он сказал Линку:

– Эта свеча горит и в память о твоем отце.

Мальчика это глубоко тронуло.

В заключение краткой церемонии Хершель произносил поминальную молитву – кадиш.

Мальчика завораживали звуки этого чужого, печального языка и страсть, звучавшая в голосе отца при исполнении кадиша.

– Что это, папа? – робко спросил он.

– Традиционная еврейская молитва по умершим, – пояснил Хершель.

Линк задумался.

– А ты меня научишь словам?

– В этом нет нужды. Вот она, на следующей странице, по-английски. Смотри: «Да будет благословенно великое имя Его во веки вечные».

– Нет, – возразил Линк, – я хочу ее читать на языке Писания.

– Это трудно, – вмешалась Ханна, тронутая переживаниями мальчика.

– Не забывай, дорогая, – возразил Хершель, – что эту молитву всегда приводят и в латинской транскрипции, так что произнести ее может каждый, даже не зная языка.

Он открыл сидур на последней странице и протянул Линку.

– Давай-ка прочти, а я послушаю. Если что-то не поймешь, я тебе помогу.

Но Линк прочел текст без запинки:

– Йизгадал ве йискадош шмей рабох…

Тут ему захотелось узнать, что это означает.

Прочтя перевод, он опять повернулся к Хершелю с вопросом:

– А почему в молитве по усопшему не называется даже его имя? Она вся посвящена восхвалению Господа.

– А, – вздохнул Хершель, – это оттого, что если мы будем помнить Его имя, то Он станет помнить всех остальных.

Однако взросление в такой необычной атмосфере – любви и отчуждения одновременно – нередко порождало проблемы. Особенно когда Линк настоял на том, чтобы его стали называть другим именем – таким, чтобы оно соответствовало его принадлежности к двум разным народам. Идеальным оказалось имя Бен, служившее уменьшительным от Беннета и одновременно означавшее «сын» по-еврейски.

– Пап, кто я такой на самом деле? – как-то спросил он Хершеля.

– Не понял… – удивился тот.

– Ребята в школе меня иногда спрашивают, считать ли меня евреем, раз вы с мамой оба евреи. Но тут обязательно кто-нибудь встрянет и заявит, что это невозможно, поскольку я всегда был и буду черным. От этого у меня в голове полная каша. Иногда мне хочется просто уйти к себе и закрыться от всех.

Хершель задумался. Но четкого ответа найти не смог. Наконец он ответил просто:

– Это Америка, сынок, здесь ты можешь быть тем, кем захочешь.

– Что он имел в виду? – спросил Хершель, укладываясь спать. – Небось стычки какие-нибудь были?

Ханна пожала плечами.

– Ханна, когда ты так на меня смотришь, я сразу вижу, что ты чего-то недоговариваешь.

И тогда она поделилась с ним догадками, почерпнутыми из поведения Бена и его обрывочных реплик. Она поняла, что в дело шли не только слова, но и кулаки. Что даже в такой привилегированной школе их сын столкнулся с нетерпимостью. Причем с двух сторон.

– Хуже всего то, что дело не ограничивается гоями в школе, – проворчала она. – Твой чудесный братец и его орава ничуть не лучше. Бена не приглашают ни на рождественские вечера в школе, ни на праздники в синагоге, куда ходит твой брат. Вспомни: когда ты прошлым летом привез его к Стиву в клуб поиграть в теннис, у членов этого клуба чуть не случилась истерика. Он всюду чужой.

– А мы с тобой, позволь спросить? – сказал Хершель.

– Мы? Мы – два старика. Точнее, скоро в них превратимся. Что станет с мальчиком, когда мы умрем?

– Предлагаешь отослать его назад в Джорджию? – в шутку предложил Хершель.

– Нет, я только констатирую факт. У нас прекрасный сын. Он самый добрый, самый нежный ребенок из всех, кого я знаю.

– Но мы должны подготовить его, научить его быть сильным…

– Сильным? Для чего?

– Для того чтобы считаться не просто черным, но еще и отчасти евреем. За это сочетание с него будут спрашивать сполна.

Это было неизбежно. Жизнь Бена в семье Ландсманн превратилась в постоянное переживание холокоста. Память о холокосте витала в воздухе, даже когда само это слово не произносилось.

Однажды Бен помогал Ханне убирать со стола после ужина.

Когда она засучила рукава, чтобы мыть посуду, он заметил на ее предплечье татуировку.

– Мам, это что? – спросил он, ни о чем не подозревая.

– А, это… Мой номер, – небрежно сказала Ханна, пытаясь уйти от тягостной темы.

– Какой еще номер? – не унимался Бен.

– Ну, скажем так, – объяснила Ханна, – номер, которыми нас метили нацисты.

– Ужас какой! Почему ты не сходишь к какому-нибудь врачу, чтобы он тебе его свел?

– Нет, мой золотой. – Ханна выдавила из себя улыбку. – Я выжила и теперь всегда буду его хранить. Это мой счастливый номер.

Сет Лазарус позволил себе трехдневную передышку и уехал в Чикаго.

Он чувствовал себя достаточно уверенно по всем дисциплинам, чтобы пожертвовать несколькими баллами ради встречи с Джуди. Они договорились как можно больше времени провести вместе, но и поприсутствовать на семейных праздничных застольях, дабы не обижать родителей.

Мистер и миссис Лазарус отнеслись к роману сына по-разному.

– Настоящая красотка, – объявил Нэт. – Кто бы мог подумать, что наш малыш Сет приведет в дом Риту Хейворт!

Рози была более сдержанна.

– Нэт, ты правда считаешь, что она для Сета подходящая пара? Ведь он такой тихий мальчик, а она – ну, я не знаю… судя по всему, из бойких. Ты видел, как она держит Сета за руку? Не стесняясь его матери! Мне просто кажется, что эта девочка для него чересчур шустра.

– Рози, ему уже двадцать второй год. И он собирается стать врачом. Дай ему самому выслушать собственное сердце!

– Так ты, стало быть, со мной не согласен?

– В этом вопросе я с тобой абсолютно не согласен!

В семье Джуди было куда больше единодушия. Оценив ухажера дочери, Саймон Гордон произнес свой вердикт, воспользовавшись профессиональной метафорой:

– Это, несомненно, все двадцать четыре карата!

– Эй, не гони лошадей, он еще даже не заикался о предложении!

– Не волнуйся, по этой части проблем не будет. Если он не сделает ей предложение, наша дочь возьмет инициативу на себя.

У дверей лавки Лазаруса Сет и Джуди долго и страстно обнимались.

– На завтра я снял номер в «Сонесте». Ты твердо решила? – прошептал Сет.

Джуди ответила таким же жарким шепотом:

– Жаль, что не на сегодня. И на завтра тоже. Может, поедем туда прямо с утра?

– Конечно, давай! Родителям скажу, что лечу утренним рейсом.

– Самым ранним, Сет! Пожалуйста.

На другой день она уже в девять часов заехала за ним. Лицо ее светилось радостью. Сет загрузил свой скромный чемоданчик в багажник, оба помахали рукой его родителям и отъехали в направлении аэропорта О’Хара.

Даже по меркам мотелей было еще очень рано. Клерк за стойкой принялся извиняться:

– На имя мистера и миссис Швейцер? Да, номер для вас забронирован, но мы вас ждали только к обеду.

– Самолет прилетел раньше расписания, – выпалила Джуди. – Попутный ветер, понимаете ли.

– A-а, – протянул портье с бесстрастностью, выработанной годами службы. – Что ж, горничные сейчас убирают номер двести девять. Если вам не сложно будет немного обождать…

– Отлично, – пробасил Сет. (Почему-то он считал, что будущему лауреату Нобелевской премии надлежит выработать голос посолиднее.) – А багаж, если можно, отнесем туда прямо сейчас.

Они стояли в коридоре, с нетерпением ожидая, пока две неторопливые горничные закончат перестилать постели.

Сию секунду, ребятки, – сказала одна с понимающей усмешкой. – Вы новобрачные или как?

– А что, заметно? – спросил Сет смущенно.

– Это всегда заметно, – ответила девица со знанием дела. – Если приезжают ребята, не вымотанные перелетом, – значит, новобрачные. Не беспокойтесь, мы мигом. Только не забудьте повесить на дверь табличку «Не беспокоить».

Сет немного нервничал, но страха не было. Он уже говорил Джуди, что это будет его первый сексуальный опыт. А она с такой же откровенностью поведала о своем «опыте». Молодой ординатор, с которым она встречалась в прошлом году, убедил ее в своей «немеркнущей любви». Роман продлился ровно столько, сколько его стажировка в госпитале, после чего он прислал ей из Техаса прощальное письмо.

– Не волнуйся, – прошептала она сейчас, – все произойдет само собой.

– Я не волнуюсь, – ответил Сет, – И вообще, я прочел «Любовь без страха».

– Если честно, Сет, ни в одной книге тебе не напишут, насколько это на самом деле прекрасно.

– То есть с тем парнем тебе было так хорошо?

Она помотала головой.

– Нет, любовь моя. Но я уверена, с тобой мне будет просто замечательно.

Пообедать они спустились в кафе. Сет проглотил два багета и огромный кусок лимонного торта с безе.

Примерно в середине трапезы он впал в задумчивость.

– Что-то не так? – забеспокоилась Джуди.

Он кивнул:

– Джуди, мы можем немного прокатиться?

– Конечно. А куда?

– Сама увидишь.

Они сели в машину, Сет развернул карту и показал ей направление к западу от города. Через полчаса они добрались до узкого проселка.

– Сет, мы в какой-то глуши! К чему эти загадки?

– Джуди, я хочу показать тебе одного человека, – ответил он с поразившей ее грустью. – Это мой брат.

– Я и не знала, что у тебя есть…

– Да, – оборвал он, – я стараюсь о нем поменьше думать.

В полном недоумении она двигалась дальше, следуя его указаниям.

Наконец они сделали последний поворот, и Сет объявил:

– Если мы хотим стать друг другу близкими людьми, ты должна знать все, что касается моей семьи.

Они поставили машину во дворе детского приюта Святого Иосифа, и навстречу им вышла розовощекая монашка лет шестидесяти с небольшим.

– С Рождеством, Сет! – тепло поздравила она. – Я знаю, тебе не терпится повидаться с Говардом. Идем скорее!

Парочка проследовала за ней по коридору.

– Он будет счастлив, что вы приехали, – сказала монашка, уходя, и добавила: – Если понадоблюсь, я буду внизу, в игровой.

Сет подождал, пока они останутся одни, и сказал Джуди:

– Надеюсь, это тебя не очень расстроит. Но если ты не познакомишься с Говардом, ты никогда до конца меня не поймешь.

В крошечной комнате на кровати лежал человек – или очень большой мальчик? – на котором было что-то вроде детского подгузника. Назвать его худым значило не сказать ничего. Он был настоящим дистрофиком, сквозь тонкую, светящуюся кожу виднелась каждая косточка. Живое воплощение смерти. Он лежал на спине, ворочая головой из стороны в сторону. Взгляд не фокусировался, с подбородка капала слюна.

При всем своем профессиональном опыте, Джуди внутренне содрогнулась.

– Привет, Говард, – ласково произнес Сет.

Мальчик даже не повернулся.

– Он слышит? – спросила Джуди как можно спокойнее.

– Думаю, слышит. Только слов не понимает.

Повисла тишина, если не считать издаваемого Говардом агуканья.

– Почему он такой худой? – спросила Джуди. – Если он не может глотать, ему могли бы вводить физраствор внутривенно.

– Нет, это делается специально, – объяснил Сет, пытаясь говорить бесстрастно, как подобает медику. – Они держат его в таком весе, чтобы сестры могли его поднимать вдвоем… Ну, когда им надо проделать с ним все, что полагается, – перестелить постель, побрить…

– А подгузник?

– Ему двадцать пять лет, но без подгузников он не может. – Сет покачал головой. – И в таком состоянии он уже больше двадцати лет. Родителям пришлось приложить усилия, чтобы поместить его в частный приют. В государственном заведении он уже давно бы умер, что, возможно, было бы и к лучшему.

В комнате вновь воцарилась тишина, если не считать возни Говарда. Они постояли еще несколько минут. Джуди не могла бы определить выражение, с каким Сет смотрел на старшего брата. Наконец он сказал:

– Говард, я рад был с тобой повидаться. Береги себя.

На обратном пути оба молчали. Сет гадал, о чем думает Джуди. Та пыталась понять, зачем он ее туда возил.

Наконец Джуди спросила:

– Ты боишься, что это что-то наследственное?

Он покачал головой:

– Это не наследственное. Он в четыре года попал в аварию. Ударился головой о приборную доску.

Она помолчала, переваривая информацию.

– А ты где в этот момент был?

– В надежном месте. У мамы в животе.

– A-а, – сказала она, давая понять, что наконец-то все поняла. – Так тебя мучает комплекс вины?

Настала минутная пауза, после чего Сет очень тихо произнес:

– Да. Это ненормально, но я ничего не могу с собой поделать. Я чувствую себя виноватым за то, что живу и двигаюсь в реальном мире, а он пожизненно заперт в этой палате. А родители своим отношением ко мне еще все усугубляют! Не поверишь, но бывали времена, когда мне хотелось поменяться местами с Говардом!

Он зарылся лицом в ладони, тщетно пытаясь отогнать образ брата.

Так и не поднимая на нее глаз, он продолжал:

– А самое смешное знаешь что? Этот парень крепче меня. У меня в детстве была астма, а у несчастного Говарда здоровье хоть куда. Он меня еще переживет.

– Я бы не сказала, что он вообще живет. Он не страдает физически?

– Вообще-то этого никто не знает, – ответил Сет. – Доктора убедили родителей, что он ничего не чувствует. Но мне непонятно, откуда у них эта уверенность, ведь сказать он ничего не может! А понятие гуманности, существующее в этом заведении, меня просто доканывает. Два года назад у него была пневмония, а тетрациклин тогда еще только-только появлялся. Зачем, спрашивается, было из кожи вон лезть и раздобывать редкое лекарство, чтобы только продлить бедняге… существование?

– Это неправильно, – согласилась Джуди. – И, между нами, в моем собственном отделении подобное происходит изо дня в день. Разница в том, что там мы знаем, что больные страдают, но врачи пробуют то один новый препарат, то другой. Для них пациенты – как подопытные морские свинки.

– Так ты, наверное, видела и случаи, подобные Говарду?

Она замялась, но сделала над собой усилие и произнесла:

– Нет. Такого тяжелого случая я еще не видела. И похоже, что конец этому будет не скоро.

Сет печально кивнул и подумал, хватит ли у него духа поведать ей свою тайну.

Что однажды он положит конец страданиям Говарда.