Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

15

– Я заполучил рак, – объявил Ланс Мортимер.

– Что?!

– Причем больше, чем все остальные в этом заведении!

Барни не сразу понял, что Ланс говорит о патологоанатомических препаратах. То есть о чужом раке.

– Ну и отлично, Ланс! – ответил Барни – И полагаю, у тебя, как всегда, есть дубликаты, чтобы поделиться с друзьями.

– Совершенно верно. То же касается и сифилиса, и гонореи. Семестр обещает быть захватывающим!

– Мы, патологоанатомы, – вещал профессор Брендон Бойд, – имеем заслуженную репутацию практически непогрешимых диагностов. Ибо если наши коллеги в лечебных палатах еще порой ошибаются, то вскрытие всегда дает точный ответ. Иными словами, если мы не можем вас вылечить, то, по крайней мере, точно скажем, отчего вы умерли.

Студенты оценили шутку.

– Я тебе говорил, – шепнул Ланс Барни, – крутой мужик!

– Только юмор у него какой-то мрачный!

– Ну а ты чего хотел? У него же специальность такая!

Всем известно, что будущему доктору на своем пути, как ни грубо звучит, приходится пройти через кучу дерьма. Но во втором семестре первокурсники обнаружили, что посвящение в профессию потребует от них буквального прохождения через кучу человеческих экскрементов. Хуже того, это будут их собственные экскременты.

Бактериология вводит студентов в бесконечное разнообразие микроорганизмов, существующих в его собственном теле, и прежде всего – в слюне и фекалиях. Профессор предупредил: даже если станешь чистить зубы «Колгейтом» десять раз в день, все равно во рту у тебя будут резвиться десятки миллиардов бактерий.

Первым лабораторным заданием было произвести бактериологический анализ кала. Студентов разбили на пары, один из которых должен был принести материал для исследования.

Пары назначались в алфавитном порядке. Барни легкомысленно рассчитывал, что это неприятное задание будет выполнять со своим другом Беннетом, совершенно забыв, что между Ливингстоном Барни и Ландс-манном Беннетом стоит Лазарус Сет.

Барни был знаком с Сетом только визуально. Тощий, сутулый, в очках, с взъерошенными льняными волосами, он на каждой лекции садился в первый ряд и судорожно конспектировал, исписывая многие страницы, но никогда не поднимал руку, чтобы задать какой-нибудь вопрос, ни на лекции, ни после нее.

Оказавшись с Сетом за одним лабораторным столом, Барни обнаружил, что он еще меньше ростом и субтильнее, чем казалось. Телосложением он напоминал персонажа из детских комиксов и рекламных роликов.

Сет робко вызвался принести «материал». А также – если Барни совсем уж брезглив – приготовить препараты.

– Нет, нет, нет, Сет, – поспешно отказался Барни. – Половину приготовлю я, половину – ты.

Его миниатюрный напарник кивнул, и они принялись за работу. В считанные минуты всю неловкость как рукой сняло, тем более что используемые ими красители моментально превращали исследуемое «вещество» совсем в другую субстанцию.

Смывая следы трудов своих, Сет заметил:

– Слушай, а ведь у нас во рту микробов больше, чем звезд на небе. Это просто фантастика!

– Лишь бы только не пришлось заучивать их все наизусть, – полушутя ответил Барни.

Однако сразу же стало ясно, что заучивать придется.

Тяготы медицинского образования влияли на Лору по-разному. В лаборатории вивисекции она была совершенно подавлена, зато на занятиях по патологии, где приходилось непосредственно соприкасаться со страшными недугами и различными субстанциями, распространяющими опасные миазмы, сохраняла поразительную невозмутимость, сумев убедить себя, что неприятный курс продлится всего несколько месяцев.

Лора утешалась тем, что ее отцу по приезде в Америку пришлось почти пять лет заниматься отупляющей рутинной работой, прежде чем он получил лицензию на врачебную практику.

16

Барни наблюдал за профессором Фрэнсисом Джеймсом, показывающим студентам, как распилить надвое человеческий череп, и у него было такое ощущение, будто череп распиливают не безымянному трупу, а ему самому.

Дальнейшее его разочаровало. Череп лежал раскроенный надвое, как кокосовый орех, а священный инструмент человеческого организма – мозг – более всего напоминал маленький кочан цветной капусты.

Профессор Джеймс быстро обрисовал его структуру.

– Фактически у нас два мозга – или, точнее сказать, два полушария, из которых каждое есть зеркальное отражение второго. И мы до сих пор не знаем причин этого явления, равно как и точных функций этих полушарий.

После этого он показал четыре доли мозга.

Обратите внимание, что височная доля располагается над гипоталамусом, который, имея массу всего в десятую часть унции, отвечает в нашем организме за аппетит, секрецию желез, сексуальное влечение и множество разнообразных эмоциональных состояний. В том числе он является и так называемым «центром ярости».

Барни с удивлением отметил, что, зная, где в человеческом мозгу генерируется гнев, наука до сих пор не дала ответа на вопрос, в какой точке организма зарождается любовь.

Вечером Барни навестил Беннета, лежавшего в больнице после травмы, полученной в баскетбольном матче против юридического факультета, так называемом «Кубке незаконной практики». Открыв дверь его палаты, он с изумлением увидел, что практически не было местечка, где не лежал бы раскрытый учебник, тетрадь или фрагмент какой-нибудь пластмассовой модели. Видно было, что приятель времени зря не терял.

– Черт побери, Бен! Ты можешь открывать собственную школу медицины. Полагаю, это тебе не понадобится. – Он швырнул на постель копии своих сегодняшних конспектов. – Я начинаю тебе завидовать.

– Не стоит, Барн. Слишком дорогая цена.

– Болит?

– Не очень. Меня больше беспокоит, что придется столько времени проторчать в больнице.

– Боишься отстать?

– Да нет, – улыбнулся он. – Учитывая ту помощь, какую мне тут оказывают, я к концу недели буду готов заняться собственной практикой.

Тут зазвонил телефон. Барни снял трубку.

– Добрый вечер, – сказал мужской голос. На слух звонившему было за шестьдесят. – Это палата мистера Беннета Ландсманна?

– Да. А кто его спрашивает?

– Это его отец. Я звоню из Кливленда.

Барни передал приятелю трубку. Интересно, почему у его отца немецкий акцент?

В апреле 1945 года огненный смерч поглотил деревянные бараки концентрационного лагеря Нордхаузен. Командование медицинской службы армии США решило, что распространение тифа можно остановить только полной эвакуацией людей и уничтожением зараженных строений.

В тот вечер последние из оставшихся в живых погрузились на армейские грузовики, чтобы ехать в один из лагерей для перемещенных лиц, организованный союзниками.

Ханна Ландсманн к тому времени уже достаточно окрепла, чтобы ехать сидя, хотя забраться в кузов ей помогали двое американских солдат. Хершель, естественно, был рядом с ней.

В кузове творилось вавилонское столпотворение. Ни на секунду не смолкал разноязыкий гул голосов. Хотя беженцам объяснили на понятных им языках, что их везут в учреждение для реабилитации и восстановления сил, они все еще не могли полностью поверить в это. Сколько уже раз за последние годы им доводилось слышать от своих нацистских тюремщиков, что их отправляют в «трудовой лагерь», а то и в «лечебный центр».

Но они, конечно, ошибались. Ибо лагеря смерти, такие как Дахау и Берген-Бельзен, уже претерпевали процесс превращения в «лагеря жизни».

Еды и медикаментов хватало с избытком, а вскоре объявились и всевозможные благотворительные организации наподобие Международного общества содействия евреям, а также Организация реабилитации и профессионального обучения, образованная международными структурами в попытке решить грандиозную задачу выявления живых и погибших. А также воссоединения семей и помощи в возвращении беженцев «домой», что бы это слово теперь для них ни означало. Ибо у кого из них еще были душевные силы вернуться в те места, где их «соотечественники» так часто отдавали их в лапы нацистов? По сути дела, реальных путей было два – англоязычные страны или Палестина.

У Хершеля имелся брат, в начале тридцатых эмигрировавший куда-то в Огайо, и это само по себе давало ему право перебраться в Америку. Теперь его величайшей мечтой было принадлежать к той великодушной стране, чьи посланцы принесли ему свободу.

Как только начала заседать Американская комиссия по делам лагерей, Хершель с Ханной подали официальное прошение о переезде в США.

На собеседовании чиновник задал им несколько формальных вопросов, в том числе не является ли Хершель коммунистом. Его остроумный ответ понравился американцу:

– Сэр, вам разве не кажется, что человек, некогда владевший крупнейшей в Германии фабрикой кожевенных изделий, может быть только капиталистом?

Теперь им с Ханной оставалось только ждать, пока отыщется его брат и уладятся денежные вопросы.

И они ждали.

В середине лета пришло письмо от некоего Стивена Лэнда из Кливленда (штат Огайо). Этот человек писал, что он и есть тот самый парень, с которым Херши рос бок о бок в Берлине. Только в те времена его звали Стефан Ландсманн. «Я хотел вытравить из себя все немецкое, – объяснял он. – Я покупал и слушал грампластинки, чтобы избавиться от акцента».

В письме выражалась великая радость, что брат и невестка выжили после всех ужасов геноцида, но известия, сообщавшиеся в нем, были трагичными.

«Насколько мы знаем, из всей нашей родни удалось избежать печей только вам двоим. Наши двоюродные – Кацнельсоны, Шпигели и Винеры – в полном составе были отправлены в Аушвиц».

Но тяжелей всего для Хершеля и Ханны были заключительные строки письма:

«Скорблю по маленькой Шарлотте. Я понимаю, что никто не заменит вам ее в ваших сердцах, но вы еще достаточно молоды, чтобы иметь других детей. Считайте, что это вам благословение».

Прочитав эти слова, Ханна так разрыдалась, что Хершель никак не мог ее успокоить. Да и как, если он сам тоже плакал?

Бюрократические процедуры тянулись и тянулись. Настала осень, а жители новой деревни Берген-Бельзен продолжали жить ожиданием, чередующимся с редкими вспышками нетерпения. Все жаждали разлететься в разные стороны и, подобно семенам, развеянным над свежевспаханным полем, дать всходы и расцвести.

Пришел декабрь, а поселенцев оставалось еще несколько тысяч, и в их числе были Хершель и Ханна Ландсманн.

Для солдат наступила рождественская пора, а для бывших узников-евреев – праздник Ханука, знаменующий освобождение их праотцев от тирании язычников во втором веке до новой эры.

Несмотря на мороз и неуютные жилища, настроение было праздничное. Армейские капелланы возглавили группу добровольцев, которые соорудили огромный светильник и каждый вечер прибавляли к нему новый факел, пока над землей их недавних угнетателей не засиял свет восьми огней, как знак новообретенной свободы. Люди пели, танцевали и радовались:

 
Благословен Господь Всевышний,
Что защитил нас от врага…
 

– В чем дело? – упрекнула Ханна мужа. – Ты почему не поешь?

– Как я могу петь о том, что «нас спас Господь», когда он от нас отвернулся? А спасли нас американские солдаты.

– А кто же, по-твоему, послал их? – возмутилась жена.

На протяжении всей зимы 1946 года Хершель регулярно получал письма от брата, в которые иногда были вложены фотографии его американской жены Рахель и двух их очаровательных мальчуганов. Эти письма источали оптимизм: Америка представлялась страной неограниченных возможностей. Стив открыл промтоварный магазин в центре Экрона и преуспел настолько, что теперь имел отделение в Кливленде, куда и перебрался на постоянное жительство.

Поскольку они с Хершелем снова регулярно переписывались, Стив считал своим долгом давать брату родственные наставления, например: «В Америке ты можешь достичь всего, чего желаешь. Здесь, если трудишься, для тебя есть единственный предел – это небо».

Его «брат-европеец» невольно вспоминал вывески над нацистскими концлагерями: «Труд делает свободным». Разумеется, это надо было понимать как освобождение тела от души.

Когда он жаловался Ханне на брата, она пыталась его урезонить:

– Как ты можешь раздражаться на человека, которого не видел двадцать лет? А также на его жену и детей, если ты ни с кем из них даже не знаком?

– Ханна, – говорил Хершель, постукивая себя пальцем по лбу, – вот здесь я очень ясно их вижу. И мне плевать, что он на это скажет, но я не намерен вступать в общий бизнес со своим братишкой Стефаном.

– То есть Стивом.

– Для меня он всегда будет Стефаном и всезнайкой, который ничего не понимает.

– Но у него хватило ума уехать из Германии до войны, – возразила Ханна и немедленно пожалела, что их беззлобная перебранка зашла так далеко. – Прости меня, Хершель. Я слишком увлеклась.

– Нет, ты права. Если бы мы тогда уехали вместе со Стефаном, наша Шарлотта теперь была бы жива. И мы с тобой были бы живы.

– Но мы…

– Нет, – серьезным тоном возразил он, – мы с тобой только дышим. Но в мире, где столько наших собратьев обращено в прах, мы больше не можем считать себя живыми.

Почти через год после своего освобождения они наконец ступили на американскую землю. Ландсманны приехали из самого Кливленда встречать их теплоход. В толпе эмигрантов, смущенных, радостных, ощущающих свою вину за то, что остались в живых, слезы лились рекой.

Стив и Рахель подыскали Ландсманнам небольшую, но уютную квартирку в пригороде Кливленда, где находился и их «милый домик с милым садиком».

Против воли Хершель был вынужден пойти работать к брату. Выбор у него был невелик, но он мечтал о независимости, о возможности создать своей обожаемой жене ту же жизнь, какую Стив создал для Рахель.

Однако было и еще одно дело, не терпящее отлагательств. Через американский Комитет ветеранов ему удалось узнать домашний адрес покойного полковника Авраама Линкольна Беннета. Это был Миллерсбург, небольшой поселок в Джорджии примерно в получасе езды от Форт-Гордона, куда был приписан полковник Беннет.

Хершель попытался связаться с его семьей по телефону, но выяснилось, что такового у них попросту нет. Ничего не оставалось, кроме как ехать туда самим. Сложив небольшой чемодан, они с Ханной отправились в свое первое американское путешествие.

Дорога заняла два дня. В первый вечер Хершель стал искать место для ночлега. Ему приглянулось белое деревянное строение «Дикси-Бель-Инн» на южной окраине Ноксвилла в штате Теннесси, он въехал на стоянку, поправил галстук и вошел с намерением снять номер.

Клерк за стойкой был отменно вежлив. Но номера не дал.

– Прошу меня извинить, сэр, но, к сожалению, наше заведение не принимает таких, как вы.

Хершель опешил.

– Таких, как я? Это каких же? У меня есть деньги. Наличные. Вот, посмотрите. – Он достал бумажник.

Клерк только улыбнулся и покачал головой:

– Нет, сэр. Боюсь, вы не поняли. Это политика заведения. Допуск негров и евреев категорически запрещен.

– Не понимаю… – Хершель не верил своим ушам.

– Не понимаете чего, сэр? – осведомился клерк. – Связи между неграми и евреями? В наших краях принято считать, что первые – черные снаружи, а вторые – внутри. Приятного вам вечера!

С ноющим сердцем Хершель вернулся к машине и пересказал жене весь разговор.

– А как вообще они узнали, что я еврей? – вслух подивился он.

– Хершель, дорогой, признайся: ведь твой акцент далек от языка, на котором говорил Джордж Вашингтон. Я думаю, надо поискать место, где «таким, как мы», дадут поесть, а переночуем в машине.

На другое утро они прибыли в Миллерсбург. Это была захолустная сонная деревушка цвета выжженной солнцем глины. Хершель плохо спал ночью (на парковке у забегаловки). Ему не давал покоя вопрос, как лучше искать адрес Беннетов – через полицию или через почту. Еще не избавившись от страха перед любой униформой, а тем более военной, он выбрал почту. В отличие от кливлендской она располагалась не в большом каменном здании, а совсем наоборот – в убогой пристройке к местной аптеке.

– Конечно, я помню полковника, – сказал аптекарь с южным гостеприимством. – Но, если позволите… Чего вы хотите от его семьи? Вернее, от ее остатков.

– Хм… – замялся Хершель. – Почему остатков?

– Видите ли, вам должно быть известно, что сам полковник умер. Полагаю, вы уже видели его имя в верхней строке списка наших героев в мэрии. Вместе со всеми павшими белыми! А Лоррен уже давным-давно умотала из этой дыры с каким-то хлыщом из Атланты по имени Дэн. Здесь остались только старая мисс Беннет и малыш Линк.

– А не скажете, где они живут?

– Послушайте, мистер, где же еще могут жить черные, как не в Ниггертауне?

– А где это?

Аптекарь фыркнул:

– Друг мой, ступайте по главной улице до конца, а там вас нос выведет.

Взору Ландсманнов предстали два ряда лачуг, различавшихся только цветом облупленных досок, некогда коричневых, зеленых или красных. Тут и там висели жестяные почтовые ящики с фамилией адресата. Фамилия Беннет была выведена, пожалуй, поаккуратнее других.

Под пристальным взглядом нескольких соседей, сидящих у своих дверей, Хершель и Ханна постучали в дверь. Открыла крупная негритянка с зачесанными назад седыми волосами.

– Чем могу быть полезна? – спросила она, с любопытством оглядывая гостей.

– Мы ищем дом полковника Линкольна Беннета, мэм, – вежливо ответил Хершель.

– Вы что, не знаете, что мой сын умер? – В голосе старухи послышалось возмущение, смешанное с горем.

– Знаем, мэм. Мы были знакомы в Европе… в его последние дни. Меня зовут Хершель Ландсманн. А это моя жена Ханна. Ваш сын спас меня, а потом бился с докторами, чтобы те спасли мою жену. Мы хотели побывать у его родных, чтобы выразить всю свою благодарность.

Элва Беннет с минуту колебалась, не зная, как поступить. Наконец она сказала:

– Не хотите войти?

Ландсманны кивнули. Она открыла сетчатую дверь и впустила гостей.

– Хотите холодного чая?

– Да, было бы чудесно, – ответила Ханна, входя в гостиную.

На каминной полке стояла крупная фотография Линка в форме. Рядом лежали его погоны и многочисленные награды.

Миссис Беннет вернулась с тремя большими кружками, и все уселись: хозяйка – в видавшее виды кресло, Ландсманны – на не менее потрепанный диван.

– Стало быть, – сказала пожилая женщина, теперь уже с дружелюбной улыбкой, – вы были знакомы с моим Линкольном?

– Лучше человека я не встречал, – сказал Хершель совершенно искренне.

Миссис Беннет была того же мнения.

– Будь он белым, ему бы дали четырехзвездного генерала. И это истинная правда.

Ландсманны кивнули:

– Мы с вами совершенно согласны.

Наступило неловкое молчание. Как объяснить цель своего визита? Хершель попытался тактично поднять эту тему.

– Миссис Беннет, мы с женой недавно прошли через такое, что я не возьмусь и описать.

– Из последних писем Линка я имею некоторое представление, – сочувственно произнесла та.

– Ваш сын, – продолжал Хершель, – ваш сын для нас стал как ангел-хранитель. После стольких лет унижений, которые мы пережили, он был к нам так добр! Вы себе представить не можете, какая это для нас утрата!

Хершель все никак не мог перейти к делу. Ему на помощь пришла Ханна:

– Мы подумали, не можем ли мы вам чем-нибудь помочь…

– Я не вполне понимаю, мэм, – удивилась миссис Беннет.

– Его сын… – начал Хершель. – Линкольн так часто говорил о том, какие он связывает с ним надежды и мечты… Мы хотим сделать так, чтобы эти мечты осуществились.

– С ним все в порядке? – спросила Ханна. – То есть он с матерью?

– Увы, у Линка-младшего матери нет, – ответила бабушка, и в глазах ее внезапно сверкнул гнев.

– Не понимаю, – вскинула брови Ханна.

– Видите ли, – вздохнула миссис Беннет, – это долгая и грустная история. Эти двое никогда между собой не ладили, еще до того, как Линка призвали служить в Европу. На самом деле как раз к тому времени, как он… погиб, адвокаты заканчивали готовить бумаги к разводу. Но как только она узнала, мигом прискакала назад.

– Из-за мальчика… – предположил Хершель. – Должно быть, о нем беспокоилась?

Элва Беннет энергично помотала головой:

– Из-за десяти тысяч долларов, мистер Ландсманн! Это страховка, которая положена ближайшему родственнику военнослужащего в случае гибели. И с тех пор она каждую неделю таскалась сюда аж из Атланты, чтобы проверить, не пришел ли чек. Который, разумеется, в конце концов пришел.

Она все больше распалялась.

– И вы можете себе представить, мистер Ландсманн, что за все эти поездки она ни разу не явилась взглянуть на своего сына! А для правительства она была «ближайшей родственницей»! Эта женщина….

Тут она расплакалась. Ханна принялась ее гладить по плечу, а Хершель вслух рассуждал:

– Никак не пойму, миссис Беннет, уж вы меня простите! Почему мальчик не живет с матерью? Это же так естественно!

Печаль бабушки сменилась возмущением:

– С чего это она станет жить с ребенком, которого никогда не желала? Она так и не простила Линку, что он не разрешил ей избавиться от него еще до рождения. Лоррен воображала себя важной леди, она не желала иметь такую «обузу». Она вообще не выносила нормальную повседневную жизнь, то и дело одна ездила в Атланту и пропадала там по нескольку дней кряду. А мальчика с первого дня растила я.

Она вытерла слезы платком, который ей протянула Ханна, и стала извиняться:

– Вы меня простите. Не надо было мне так говорить. Священное Писание учит, что ненависть – это грех.

Хершель сделал еще одну попытку деликатно объяснить цель своего приезда.

– Миссис Беннет, пожалуйста, не обижайтесь, но могу я узнать, не испытываете ли вы с внуком каких-нибудь финансовых затруднений?

Она помялась, но потом сказала:

– Нам хватает.

– Ну пожалуйста! Я вас спрашиваю потому, что мы хотим хоть что-то для вас сделать. В знак благодарности. – Он надеялся, что искренность, с какой он это произнес, вызовет доверие с ее стороны.

Пожилая женщина нехотя призналась:

– Конечно, когда был жив сын, мы всегда получали часть его жалованья. Каждый месяц. Как часы. Когда это прекратилось, я стала рассчитывать на страховку, надеялась, что она поможет нам продержаться, пока маленький Линк не подрастет и не пойдет работать.

– А сколько ему сейчас? – поинтересовалась Ханна.

– В следующем месяце стукнет одиннадцать. Двадцать седьмого числа.

– Следовательно, до работы ему еще очень и очень далеко, – заключил Хершель.

– В наших краях большинство ребят начинают работать уже в четырнадцать, а если роста хватает, то и раньше.

– Печальный факт! Я знаю, отец мечтал, чтобы он получил образование. Даже высшее.

– Эта мечта умерла вместе с ним, – тихо констатировала бабушка.

Хершель с Ханной переглянулись. Они читали мысли друг друга.

– Миссис Беннет, – начала Ханна, – то, чем мы обязаны вашему сыну, не имеет цены. Мы почтем за честь, если вы позволите нам помочь.

– Мы люди небогатые, – подхватил Хершель, – но у меня есть работа, я могу откладывать. И когда подойдет время, молодому Линкольну будет на что учиться в колледже.

Элва Беннет была несказанно обрадована и одновременно смущена.

– Мистер Ландсманн, как вы не поймете: отсюда до самой Атланты не найти ни одной школы для цветных, которая могла бы подготовить его к поступлению в колледж! А шансов на то, что ему здесь дадут учиться в платной школе, никаких.

Ландсманны пришли в замешательство. Подобных сложностей они не предвидели. После растерянного молчания Ханна предложила:

– Миссис Беннет, там, где живем мы, на Севере, насколько я знаю, есть прекрасные школы, куда мальчик мог бы ходить. А это открыло бы ему дорогу и в колледж.

Элва пришла в еще большее смущение. С чего бы чужие люди стали платить за образование ее внука? К тому же белые? Тем не менее она продолжила обсуждение вопроса, заодно испытывая Ландсманнов.

– Вы думаете, он мог бы поступить в какую-нибудь школу на Севере? В наших школах для черных учат только читать и писать, да и то через пень-колоду. У Линка в классе шестьдесят один ученик. Если честно, я не уверена, что учитель даже знает, как его зовут.

Испугавшись, что бабушка откажет им в их просьбе, Хершель выпалил:

– Мы можем нанять ему репетиторов. Правда, миссис Беннет, мы наймем ему лучших учителей! А потом отдадим в лучшую частную школу.

Хершель увлекся и не замечал изумленного взгляда жены.

– Мы говорим это от чистого сердца. Мы хотим дать вашему внуку возможность достичь всего, о чем мечтал для него его отец.

Элву раздирали противоречивые чувства. Если эти люди говорят серьезно, если они и в самом деле переведут Линка в частную школу, тогда с чем останется она? С фотографиями? Воинскими медалями? Воспоминаниями? Одна в пустом доме?

Интересно, думала она, что говорит об этом Писание? На ум немедленно пришли слова из Притчей Соломона: «Благословен обретший мудрость… Хотя за это отдашь все, зато обретешь понимание». Это был ее долг перед внуком. Больше того – перед сыном. Но она оттягивала болезненное решение и задала еще один вопрос:

– Что конкретно вы имели в виду?

– Видите ли, – ответил Хершель, – я слышал о так называемых частных школах-интернатах, готовящих к поступлению в вуз. Там он мог бы жить вместе со своими сверстниками. А есть и школы без пансиона.

Он опять переглянулся с Ханной.

Она неуверенно сказала:

– Он… Линкольн мог бы жить у нас.

Элве нелегко было осмыслить саму перспективу, что внук станет жить в чужой семье. К тому же белой. И не только белой, но и…

– Послушайте, ведь вы, кажется, иудеи?

– Мы евреи, но не религиозные, – поправил Хершель.

– Но во Всевышнего вы верите?

Ханна не дала Хершелю признаться в своем атеизме.

– Да-да, конечно, – поспешно вставила она.

– А он сможет ходить в баптистскую церковь?

– Уверена, что церковь мы ему найдем, – заверила Ханна.

Бабушка опять погрузилась в раздумье.

– Когда-то ваш народ был в египетском рабстве…

Хершель снова кивнул:

– Да, но это было очень давно.

– Мой дед был рабом, и совсем недавно. Нашим Моисеем был мистер Линкольн. Думаю, это нас отчасти роднит.

– Миссис Беннет, мы прекрасно знаем, что такое гонения, – добавила Ханна.

Наконец Элва спросила:

– А как вы думаете все это осуществить?

Ханна ответила осторожно, уже и сама загоревшись идеей мужа.

– Мы заберем его в Кливленд. Он будет жить с нами как член семьи. Мы будем обращаться с ним, как обращались с… – голос у нее надломился, – с ребенком, которого мы потеряли.

Элва еще немного подумала, а потом объявила:

– Я не могу принимать такое решение одна. Линк уже большой мальчик. Он должен сам это решить.

– А в котором часу он приходит из школы? – спросил Хершель. Сердце его учащенно забилось.

– По-разному. Иногда задерживается, чтобы погонять мяч с ребятами. – Она улыбнулась. – Он настоящий, понимаете? Каким был его отец.

– Может, нам пойти его встретить? – неуверенно предложил Хершель. – У меня тут машина. Если вы будете так любезны поехать с нами и показать дорогу…

– Да что вы, какая машина! Это совсем рядом. Школа для черных находится там, где ей и надлежит быть. – Она иронично улыбнулась. – За железной дорогой.

Хершель узнал его сразу.

Даже если бы он не был самым высоким и самым быстрым игроком на пыльной школьной баскетбольной площадке с кольцами без сетки, он без труда узнал бы в нем сына Линкольна Беннета. В его глазах были ясность, жар и целеустремленность. Ошибки быть не могло.

– Я его позову, – вызвалась Элва.

– Нет-нет, – возразил Хершель. – Мы не спешим. Можем подождать. – «И понаблюдать, – добавил он про себя. – Красивый парень! Отец мог бы им гордиться».

Через несколько минут игроки заметили чужаков: белую пару, которая глазела на них от боковой линии. Кто еще такие? Школьные инспектора? А почему с ними Элва Беннет? Неужели Линк что-то натворил?

Игра прервалась, и Линк, продолжая ловко вести мяч то одной, то другой рукой, то за спиной, направился к бабушке.

Стоило ей представить гостей как «знакомых твоего папы по войне», как парень остановил мяч и посерьезнел.

– Вы правда его знали? – спросил он.

– Знали. И он всегда говорил о тебе. Он тобой гордился. Поэтому мы и решили с тобой повидаться.

Мальчик поморщился, сдерживая слезы.

– Может, пойдем куда-нибудь и съедим мороженого? – тактично предложила Ханна.

Все остались ждать на улице, а Хершель зашел в лавку и купил по рожку мороженого в шоколадной глазури. После этого они не торопясь пошли назад к дому Беннетов, старательно избегая главной темы.

Молодому Линку Хершель сразу понравился. Но полученное приглашение его ошеломило. И испугало.

– То есть мне придется уехать от бабушки? – робко спросил он.

– Ты сможешь навещать ее на Рождество и в каникулы, – предложил Хершель и поспешил добавить: – А если тебе у нас не понравится, мы тебя держать не станем.

– Может быть, согласишься хотя бы попробовать? Ненадолго? – мягко предложила Ханна.

Встревоженный и раздираемый внутренними противоречиями, Линк взглянул на бабушку. Та повернулась к Ландсманнам и сказала:

– Думаю, нам с внуком надо это обсудить наедине. Вы не оставите нас ненадолго одних?

Хершель с Ханной хором согласились.

– Мы можем заехать завтра утром, если хотите, – сказала Ханна.

– Да, думаю, это будет лучше всего, – кивнула Элва. – Мне надо помолиться, чтобы Господь меня вразумил. А еще нам обоим нужно спросить у своего сердца.

– Хершель, ты в своем уме? Ты, наверное, забыл, что еще не разбогател? Теперь этот чудный мальчик станет мечтать о частных школах и даже о репетиторах. Что на тебя нашло? Ты не забыл, что у нас в банке пусто?

– Помню, помню, – вполголоса ответил муж. – Но мне так хочется это сделать, что я готов отдать все…

– Дорогой, давай смотреть правде в глаза, – ответила Ханна. – Нам нечего отдавать!

Какое-то время они шли молча. Потом Хершель заговорил:

– Нет, Ханна, кое-что у меня еще есть.

– Что же?

– Последнее богатство, Ханна, и я готов пожертвовать им ради Линкольна Беннета. – Помолчав, он закончил: – Мое уважение к себе.

Ханна сразу поняла.

– Хочешь сказать, что готов обратиться к Стефану?

Хершель пожал плечами, одновременно смущенный и подавленный.

– Я знаю, что мы с тобой решили не влезать к брату в долги, поскольку принять от него деньги означало бы принять и его систему ценностей.

И он признался:

– Два месяца назад Стефан открыл на наше имя банковский счет и положил на него двадцать тысяч долларов. Чтобы мы могли внести задаток за дом, как он объяснил. Я тебе ничего не говорил, потому что надеялся никогда к этим деньгам не притрагиваться.

Хершель взглянул на жену.

– Но, Ханна, двадцати тысяч вполне хватит, чтобы дать Линкольну высшее образование. Ну что, стоит ради этого поступиться своим самолюбием?

Она с любовью посмотрела на него.

– Дорогой, тебе не придется ничем поступаться. Мы оба обретем нечто драгоценное.. – Она обхватила его руками и поцеловала. – Дай бог, чтобы он согласился!

Они были слишком взволнованы, чтобы есть, и поэтому вместо завтрака совершили небольшую прогулку по Миллерсбургу, а потом присели на скамейку в центральном сквере перед Доской памяти, на которой были поименованы местные жители, павшие в боях Второй мировой войны. Полковник Линкольн Беннет оказался среди них старшим по званию. Смерть принесла ему уважение, которого он был лишен при жизни.