Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

II
Учеба

8

Эмерсон как-то заметил, что Сократу пришлась бы по душе атмосфера Гарвардского университета. Райская безмятежность, разлитая среди георгианских зданий красного кирпича и многовековых деревьев, поистине этот университетский городок мог бы стать идеальным местом для бесед античных философов.

Точно так же Гарвардская школа медицины пришлась бы по вкусу Гиппократу, легендарному прародителю всех врачей мира (и, между прочим, по некоторым данным, лечащему врачу самого Сократа). Архитектура этого замечательного учреждения – подчеркнуто классическая. Зеленый прямоугольник территории обрамлен с востока и запада мраморными корпусами, а с южной стороны над ним высится величественный храм, поддерживаемый мощными ионическими колоннами. Достойный памятник целителю Аполлону, богу медицины Асклепию и его дочери Гигиене, богине здоровья.

В Гарварде сложилась легенда о том, как Гиппократ, отчего-то забеспокоившись после двух тысяч лет в безмятежном Элизиуме, вернулся на землю и подал заявление о поступлении на медицинский факультет, с тем чтобы воочию увидеть успехи своих собратьев по профессии. На собеседовании на вопрос авторитетного хирурга-ортопеда Кристофера Даулинга, что он считает первейшим принципом медицины, Гиппократ самонадеянно процитировал самого себя: «Не навреди».

И был отвергнут.

Существуют разные точки зрения по поводу того, что он должен был ответить. Одна научная школа полагает, что главнейшим принципом современной медицины является выяснение наличия у пациента страхового полиса «Голубого креста» или «Голубого щита». Однако это не только ошибочно, но и цинично. Суть нынешней философии медицины, отрицаемая лишь горсткой отступников-альтруистов, состоит в том, что врач никогда не должен признавать свою ошибку.

Общежитие медицинского факультета представляло собой гигантскую архитектурную химеру, сочетающую худшие черты венецианской и бостонской готики.

Круглый вестибюль венчал безвкусный череп в стиле рококо, украшенный декоративными элементами, которые лучше всего определить как кошмарный сон студента-медика: извивающиеся змеи, какие-то мензурки, колбы и прочие лабораторные сосуды, дающие простор для фантазии фрейдистов. Над дверным проемом красовалось знаменитое высказывание доктора Луи Пастера: «Dans le champs de Pobservation le hasard ne favorise que les esprits prépares» – «На поле научного исследования удача улыбается лишь подготовленному уму».

За длинным дубовым столом сидели несколько студентов, назначенных ответственными за размещение новеньких. Перед каждым красовалась табличка с несколькими буквами алфавита, чтобы первокурсники не толпились все в одной очереди, а могли быстро получить свои ключи и разойтись по комнатам. Гул многих голосов, эхом отдающийся от купола, смешивался со звучащей где-то поблизости мелодией шопеновского вальса.

– А, до-диез минор, – с видом знатока вздохнул Палмер. – А играет, наверное, Рубинштейн.

– Нет, – возразил худой юноша в очках и белом халате – Играет Аппельбаум.

Лора заметила группу знакомых по колледжу и поспешила к ним. Палмер устремился за ней.

Барни, в некоторой растерянности, тоже занял очередь к столу регистрации. Он вздохнул с облегчением, убедившись, что его здесь все-таки ждали и даже выделили жилье.

Впрочем, «жилье» – это слишком громко сказано. Его комната представляла собой обшарпанный чулан. «У смертников в тюрьме и то камеры повеселее», – мысленно проворчал он. И койки помягче. Но чего еще ждать за триста баксов в год?

В комнате было душно, и Барни оставил дверь нараспашку, пока распаковывал вещи. Он как раз складывал стопкой свою спортивную одежду, когда в дверях появилось улыбающееся лицо с большими карими глазами навыкате.

– Ты первокурсник? – спросил неизвестный, вваливаясь в комнату.

Барни кивнул и протянул руку:

– Барни Ливингстон, Колумбия.

– Мори Истман, Оберлин. Я писатель.

Он глубокомысленно пыхнул трубкой, которую держал в левой руке.

– А что тогда ты делаешь в Вандербилт-холле? – удивился Барни.

– A-а, я и врачом собираюсь стать – ну, таким, как Ките, Рабле, Чехов, Артур Конан Дойл.

– Мне казалось, у Китса не было диплома, – заметил Барни.

– Зато он работал ассистентом хирурга в клинике «Сент-Томас». – Глаза у Мори заблестели. – Ты тоже хочешь писать?

– Разве что выписывать рецепты, – ответил Барни. – А ты уже публиковался?

– А, – отмахнулся Мори, – несколько рассказов в журнальчиках. Могу сунуть тебе под дверь, почитаешь. Но это все только подготовка к моему первому произведению крупной формы. Несколько издательств в Нью-Йорке уже проявляют интерес. Если ты окажешься колоритным персонажем, я выведу и твой образ.

– И что это будет за «произведение крупной формы»?

– Дневник гарвардского студента-медика. Ну, знаешь… Боль, страх – в общем, ощущения человека, ходящего по лезвию ножа. Миллионы читателей зачарованы мистическим характером медицины…

– Хочешь, я тебе кое-что интересное скажу, Мори? Английское слово «очарование»[18]18
  Fascinating.


[Закрыть] того же корня, что и латинское слово, означающее «член».

– Да ладно!

– Нет, в самом деле – у меня отец латынь преподавал. Оно происходит от fascinum – существительного среднего рода, обозначающего амулет в виде мужского полового органа. Тебе бы надо это как-то обыграть…

– Должен тебе сказать, Барни, ты воплощение любезности на этой свалке ученых снобов.

– Благодарю. Гм… встретимся на факультетском коктейле?

– Непременно. Мне не терпится увидеть, что у нас за девчонки. Похоже, приемная комиссия белены объелась. Обычно они набирают одних крокодилов. Но в последнем наборе есть одна потрясающая девица. Я завожусь при одной только мысли о ней!

«Черт, – подумал Барни, – опять начинается».

– Да. И ее, кажется, зовут Лора Кастельяно.

– Кого? – спросил Мори.

«То есть как?» – подумал Барни.

– Я говорю о Грете Андерсен. Несколько лет назад она была Мисс Орегон. И должен тебе сказать, фигура у нее – закачаешься!

– Спасибо, что предупредил. Пойду приму душ и побреюсь. Чтобы окрутить эту твою Грету.

– Буду следить за каждым твоим шагом.

– Следи, следи, Мори. И тогда ты уверуешь в мою теорию о том, что «Камасутру» на самом деле сочинили в Бруклине.

Когда писатель наконец удалился, Барни твердо решил впредь держать свою дверь закрытой.

Через десять лет после революционного решения о приеме девушек в школу медицины Гарвардский университет сделал еще один смелый шаг, пожертвовав небольшой частью прежнего монастыря для размещения немногочисленных студенток. Женская часть Вандербилт-холла, официально называвшаяся Деканским флигелем, получила у мужской части населения название «Эрогенной зоны».

Именно здесь Лоре Кастельяно предстояло провести первый год обучения в медицинском.

Она смывала с лица дорожную пыль, когда в длинном зеркале дамского туалета показалось сияющее лицо.

– На коктейль идешь? – спросил бархатный голосок.

Лора кивнула:

– Ненадолго – у меня сегодня свидание. Кроме того, на меня почему-то плохо действует херес.

– Зря они льют его в коктейли, – ответила незнакомка, – Пагубно влияет на обмен веществ. Жутко токсичная дрянь! С чисто научной точки зрения им бы лучше наливать нам водку или виски.

– Дождешься! В подобных местах экономия главнее химии.

Девушка улыбнулась, обнажив ряд сверкающих зубов.

– Я – Грета Андерсен, – сказала она. – И у меня самый большой мандраж на всем курсе.

– Ошибаешься. Самый большой мандраж у меня. Меня зовут Лора Кастельяно.

– Как ты можешь чего-то бояться? – удивилась Грета. – Самый классный парень из всего курса уже и так при тебе!

– Благодарю. Согласна, Палмер – потрясающий парень. Но он не студент.

– А что же он тогда стоял в очереди в общагу?

– A-а, ты, должно быть, про Барни. Высокий, с темными вьющимися волосами?

Грета кивнула:

– И очень классный! Я торчу от его кошачьей походки – он двигается так мягко, как боксер или еще кто-нибудь в этом духе. Так ты говоришь, он не твой?

– Он не мой хахаль. Мы с ним вместе росли в Бруклине. Мы с ним как брат и сестра. Если ты хорошая девочка, Грета, я вас познакомлю.

– Хорошая девочка ни за что не стала бы трахаться прямо в университетской общаге, – загадочно промурлыкала та.

Лора улыбнулась и подумала: «Барни, ты мой должник».

Никогда больше за все четыре года учебы они не увидят столько звезд в одном зале Гарварда. Воздух, казалось, раскалился от этих светил. Поскольку было ясно, что первокурсникам пока нечего сказать, кроме общих почтительных фраз, то преподаватели в основном общались между собой, позволяя студентам жадно ловить каждое слово.

Обсуждавшаяся тема была традиционной: кто выиграет в этом году? И речь шла не о чемпионате высшей лиги по бейсболу, а о Нобелевской премии. Вообще-то ходили слухи, что несколько профессоров уже сложили чемоданы, чтобы, если повезет, срочно выехать в Стокгольм.

В самом деле, Гарвард, неизменно озабоченный нобелевскими перспективами, не упускал их из виду, отбирая студентов для того курса, которого сейчас чествовал традиционным хересом «Педро Домек». Разумеется, каждый кандидат (и кандидатка) оценивался не только под этим углом зрения. Однако университету удалось выискать и довольно много блестящих и по-настоящему пытливых умов, у которых единственным интересом в жизни была наука и которых больше интересовало не взаимодействие полов, а взаимодействие вируса с клеткой.

Одним из таких субъектов был Питер Уайман, настоящий гений, уже имевший диплом биохимика и желавший теперь присовокупить к нему медицинский диплом, дабы открыть себе двери в любую отрасль знаний.

Питер, юноша с постным лицом и редкими волосами, был единственным, кто мог беседовать с профессурой на равных – сейчас он обсуждал с цитобиологами тему «проникновения в глубь внутриклеточного уровня».

– Боже, – в ужасе шепнул кто-то Барни, – от его разговора мне хочется собрать чемодан и уехать домой.

– А меня тянет блевать! – еще резче выразился Барни.

С этими словами он отошел. Потому что как раз увидел, как в зал входит Лора в сопровождении Греты Андерсен.

Инстинкт подсказывал, что мяч необходимо перехватить, прежде чем он пролетит дальше по полю.

Когда Лора их знакомила, Барни казалось, что сердце вот-вот выскочит у него из груди. Никогда в жизни он не видел такого тела – ни в Мидвуде, ни на бульваре Сансет. Ни даже на стриптиз-шоу в Юнион-Сити, в Нью-Джерси. И это студентка медицинского?

Он прямо-таки чувствовал дыхание соперников за своей спиной. И Барни сделал самый сильный в такой ситуации ход – пригласил Грету «на пиццу или еще куда-нибудь» сразу по окончании коктейля.

Девушка улыбнулась, и от ее улыбки люстры в зале, казалось, вспыхнули еще ярче.

– Отлично! Я просто обожаю пиццу!

Только после приема ей потребуется несколько секунд, чтобы переодеться во что-нибудь попроще, и в половине восьмого они встретятся в вестибюле. (Удачный бросок, Ливингстон! Точно в кольцо!)

Остаток коктейля напоминал головокружительный спуск с горы. Барни обменялся учтивыми фразами с несколькими профессорами, поблагодарил того, кто проводил с ним собеседование, и двинулся к выходу.

В этот момент он заметил, что Лора разговаривает с высоким симпатичным студентом, который выделялся не только своим элегантным костюмом, но и цветом кожи – он был единственным темнокожим в этом зале, не считая официантов.

Лора перехватила его взгляд и поманила к себе.

По пути Барни вдруг понял, кто этот парень.

– Барни, познакомься…

– Можешь нас не представлять, – перебил он. – Я спортсмена экстра-класса узнаю издалека. – Глядя на собеседника Лоры, он добавил: – Ты – Беннет Ландеманн, самый быстрый и меткий баскетболист за всю историю Гарварда. Я видел тебя в игре в Колумбии четыре года назад. Ты тогда привез что-то порядка тридцати двух очков. Верно?

– Да, кажется, было дело, – скромно ответил тот и протянул руку, – Я не запомнил, как тебя зовут.

– А я еще не представлялся, – нашелся Барни. – Я – Барни Ливингстон, и я рад, что к тому моменту, как мне пришлось играть против твоей команды, ты уже закончил университет. А кстати, как получилось, что ты только сейчас поступил на медицинский? Ведь твой выпуск был два года назад.

– Наверное, я умственно отсталый, – хитро улыбнулся Беннет.

– Не верь ему, Барн! – предостерегла Лора – Он был в Оксфорде, получил стипендию от Фонда Родеса.

– Звучит! – сказал Барни. – А тебе известно, что в подвале этого обширного мавзолея есть спортзал? Может, как-нибудь сходим, покидаем мяч?

– С удовольствием, – оживился Беннет – Вообще-то надежные люди мне говорили, что в пять тридцать обычно бывает игра для желающих. Что, если мы эту информацию проверим?

– О’кей, отлично! – с радостью согласился Барни.

– Тогда до встречи, – сказал Беннет. – А теперь прошу меня извинить. Я дал торжественную клятву доктору Даулингу, что выслушаю его «похвальное слово ортопедии».

Барни проследил взглядом, как Беннет Ландсманн легко движется в толпе, и подумал: «Интересно, что он чувствует, будучи единственным черным на курсе? Готов поклясться, что при всей его непринужденности и обаянии в глубине души он чертовски одинок. Или зол. Или и то и другое».

* * *

Перед уходом Барни познакомился еще с несколькими сокурсниками, среди которых был Хэнк Дуайер, выпускник университета Святого Креста, юноша с тихим голосом и фарфоровым личиком, родом из Питтсбурга. Он уже учился на священника, когда вдруг почувствовал призвание к медицине, однако было заметно, что его продолжают раздирать противоречивые чувства.

– Ну, – утешил его Барни, – у тебя был предшественник – святой Лука.

– Да, – согласился Дуайер с кислой улыбкой. – Именно это я сказал своей матери. Она все еще против моей затеи. В нашей семье религия стоит на первом месте.

– А что происходит, если кто-то вдруг заболел?

– Идем в церковь и молимся за его выздоровление.

– А если умрет?

– Тогда зовем священника, чтобы соборовал.

Барни догадывался, что желание этого парня сменить белый воротничок на белый халат было продиктовано не только стремлением исцелять. Ибо он заметил, что Хэнк украдкой поглядывает на Грету Андерсен.

Барни ушел около семи и быстро поднялся к себе, чтобы переодеться во что-нибудь более спортивное. В семь двадцать четыре он уже был внизу, чтобы занять позицию до того, как несравненная Грета предстанет его очам.

От возбуждения его мысли бежали стремительно. Барни вдруг понял, что вести эту Венеру Милосскую в простую пиццерию – все равно что пригласить британскую королеву в пончиковую «Данкин».

Нет, такой возможности может больше и не представиться! Думай, Ливингстон, куда ее повести, в какое место, чтобы там была еще и приятная атмосфера? И шик!

Что, если в гриль-бар «Копли»? Симпатичная деревянная обшивка, приглушенный свет… Но это потянет баксов на двадцать, не меньше.

Тут он наконец взглянул на часы. Было уже четверть девятого, а Грета все не шла.

Звонки в ее комнату ничего не дали. Все разбежались праздновать эту последнюю ночь свободы. Барни устал, проголодался и расстроился. Но более всего его мучило недоумение. Какого черта она его так обнадежила, если не собиралась с ним никуда идти? А кроме того, могла бы отменить свидание, сославшись на усталость или еще что-нибудь. Неожиданно появились Лора с Палмером.

– Барн, что ты тут делаешь в гордом одиночестве? Я думала, у тебя свидание с Гретой.

– Я тоже так думал. Надо полагать, у нее появилось предложение поинтереснее.

Тогда почему бы тебе не пойти с нами перекусить? – пригласил Палмер с искренним сочувствием. – Идем, еда – почти такое же удовольствие, как сам знаешь что.

Барни понимающе улыбнулся. Он встал и двинулся следом за ними, внутренне признав правоту Лоры: Палмер действительно отличный парень.

Через несколько минут они втиснулись на сиденье «порше», и машина рванула в сторону кафе «Джек и Мариан», где Лора немедленно заказала огромный шоколадный торт.

– Легкая гипергликемия, спровоцированная изрядной дозой углеводов, прекрасно поднимает настроение, – объявила она.

В глубине души она была встревожена больше самого Барни, который к десятому куску уже полностью забыл о своем уязвленном мужском самолюбии. «Ведь мне с этой секс-бомбой жить в одной комнате, – твердила себе Лора. – Остается надеяться, что меня она не сведет с ума!»

Вернувшись в общежитие, Лора распрощалась с Палмером в вестибюле:

– До следующей субботы ты совершенно свободен, мальчик.

– Против воли, – нехотя согласился тот – Но я тебе буду звонить. – Уже уходя, он помахал им рукой: – Чао, эскулапы.

Лора с Барни остались вдвоем.

– Спасибо тебе, Кастельяно. Пока вы не появились, меня терзала оскорбленная гордость. В любом случае, твой Тэлбот – потрясающий парень.

– Да, – бросила Лора, направляясь к своей двери – Пожалуй, он даже слишком хорош для меня.

9

Если коктейль накануне имел целью потешить самолюбие будущих медиков, то вступительная лекция декана Кортни Холмса стремительно пошатнула их уверенность в правильности выбранного пути.

Они с изумлением услышали, что даже самые блистательные врачи, к каковым относился и сам доктор Холмс, настолько мало знают о болезнях человеческого организма, что умеют излечивать лишь двадцать шесть из их несметного числа.

Неужто им предстоит пять лет каторжной работы только для того, чтобы обрести профессию, на девяносто восемь процентов представляющую собой гадание на кофейной гуще?

* * *

Еще не успев прийти в себя, первокурсники с выпученными глазами выстроились в очередь в буфет.

Лора шепотом сказала Барни, что должна сесть вместе с четырьмя остальными девушками, которые уже заняли столик «для почетных посетителей». Он кивнул, обвел буфет взглядом, увидел Беннета Ландсманна и решил сесть с ним, поскольку они уже были знакомы.

Вскоре к ним присоединился Хэнк Дуайер. Он был еще под впечатлением от речи декана Холмса.

– И что же, мы должны знать наизусть все эти неизлечимые заболевания, о которых он говорил? Я, например, о многих даже не слышал.

Ему ответил однокурсник, гордо восседавший в торце стола:

– И как, интересно, тебя сюда приняли? Холмс только обозначил самые большие загадки медицины, то есть такие, которые мы – я, во всяком случае – будем разгадывать в своей будущей исследовательской работе.

Гнусавый, высокомерный голос принадлежал Питеру Уайману.

– Этот тип серьезно? – сказал Барни на ухо Беннету.

– Надеюсь, что нет, – ответил тот.

Но Уайман продолжал свою проповедь:

– Мне начать с лейкемии и диабета, или можно считать, что вам хотя бы в общих чертах известно, что такое лейкоциты и язва желудка?

– Мне известно, что настоящая язва – это он, – опять шепнул Барни.

– А откуда ты, такой умный, взялся? – удивился Хэнк.

– Наследственность, окружение и учеба, – ответил Питер.

– А ты кто?

– Питер Уайман, Массачусетский технологический институт, красный диплом. А ты?

– Генри Дуайер, Общество Иисуса. В прошлом.

– Ты сделал правильный выбор, Генри, – отеческим тоном похвалил Питер. – Есть одна истинная религия – наука.

Дуайер вскипел от негодования, а Барни еще раз наклонился к Беннету:

– По-моему, наш святой отец сейчас врежет этому зануде.

Уайман все продолжал свои разглагольствования, не замечая, что его соседи по столу смолкли, сосредоточившись на своих мыслях. Меньше чем через час им предстояло первое в своей жизни занятие в анатомичке. Те, кто в колледже изучал сравнительную анатомию и резал лягушек и кроликов, сейчас старательно делали вид, что препарирование гомо сапиенс мало чем отличается от этого. Кое-кто подрабатывал в больницах и видел трупы. Но никто из них еще не вонзал лезвие в настоящую человеческую плоть и не вскрывал труп себе подобного.

Первое, что их поразило, – это запах.

Он ударил в нос еще до того, как они увидели штабеля тел, завернутых в пластиковые мешки, похожие на неправдоподобно длинные мешки с капустой.

– Господи Иисусе! – прошептала Лора. – Я задыхаюсь.

– Привыкнем, – успокоил ее Барни. – Это формалин, он предотвращает разложение.

– Парадокс, не правда ли, – произнес Мори Истман, – прежде чем научиться прод левать жизнь, мы должны освоить хранение покойников.

– Ерунда! – огрызнулся Барни. Он был на взводе и не расположен к пустопорожней болтовне.

Нимало не смутись, самозваный преемник Чехова продолжал философствовать:

– Интересно, кто это будет? Знаешь, ведь на каждом курсе бывают ребята, которые не могут выносить анатомичку. Есть такие, кто падает в обморок или начинает блевать. Я слышал, бывали случаи, когда человек прямо из анатомички шел в деканат забирать документы.

«Заткнись ты, черт бы тебя побрал! – вертелось на языке у Барни – Кто из нас не волнуется, как он это перенесет!»

– Добрый день, джентльмены, – окликнул их лысоватый человек в белом халате, стоявший у двери в противоположном углу. Это был профессор Чарльз Лубар, которому предстояло знакомить их с тайнами человеческого организма.

– Мне особенно приятно именно в этом семестре руководить исследованием человеческого тела, поскольку как раз исполняется сто лет с того дня, как вышла «Анатомия» Генри Грея – она и по сей день служит нашим основным пособием. Мы разбили вас на группы по четыре человека, каждая будет работать за своим столом. На столах вы увидите карточки с вашими фамилиями. Берите инструменты и рассаживайтесь по местам. И мы сразу начнем.

Барни с Лорой надеялись, что им выпадет работать с одним трупом, но этого не случилось. Барни быстро отыскал свое место за ближайшим столом, а Лора отправилась на поиски своего, бросив ему на прощанье беспомощный взгляд.

– Не нервничай, Кастельяно, – негромко посоветовал он, – все будет в порядке.

Она только кивнула и пошла дальше.

Барни с радостью обнаружил среди своих соседей по столу (и трупу) Беннета.

Третьей за их столом была миниатюрная девушка в мелких кудряшках и с очками на носу. Барни вычислил, что это Элисон Редмонд (Лора уже говорила ему о гениальной малышке из Сент-Луиса). Она явилась в тот момент, когда профессор Лубар начал свое традиционное наставление.

– Первым делом я прошу вас изучить описание тела, которое вам предстоит препарировать. Это, конечно, маловероятно, но, если у вас появится хоть малейшее подозрение, что это может быть кто-то из ваших знакомых, пожалуйста, не стесняйтесь заявить об этом, мы вас пересадим.

«Господи, – подумал Барни, – мне это и в голову бы не пришло! „Знакомый“ – вот был бы цирк!» И тут его посетила страшная фантазия: что, если бы это был отец!

– Хорошо, джентльмены, – продолжал профессор. – А теперь мне надо довести кое-что до вашего сознания со всей откровенностью. Тела, которые сейчас находятся перед вами, некогда были живыми людьми. Они дышали, двигались, чувствовали! И они проявили большое великодушие, позволив сохранить свои тела для науки, с тем чтобы даже в смерти послужить человечеству. Я хочу, чтобы вы отнеслись к этим людям с уважением. Если я замечу хоть малейший намек на дурачество и всякие фокусы, виновный будет удален с занятий раз и навсегда. Это всем понятно?

Студенты утвердительно загудели.

Он продолжил уже менее сурово:

– У каждого анатома свое представление о том, с чего начинать исследование человеческого тела. Одни начинают с самого знакомого – эпидермиса или покровного эпителия – и далее, слой за слоем, идут через кожу. Но я считаю более правильным сразу приступать к существу дела.

Он жестом велел им выйти вперед, к одному из столов в первом раду, где лежал труп мужчины. Широкие плечи, покрытая седой растительностью грудь и живот покойника были открыты, а лицо и шею прикрывала ткань.

Лубар рассек тело сверху вниз, одним движением «распоров» кожу, жесткую, как вощеная бумага. Преподаватель на мгновение остановился и перевел дух.

Затем из кожаного саквояжа с набором сверкающих инструментов, похожих на плотницкие, профессор Лубар извлек пилообразный нож и погрузил его в надрез, сделанный в верхней части грудины. Раздался скрежет, который заставил многих присутствующих содрогнуться, словно пилить начали их собственную грудь.

Профессор обрушил на них град анатомических терминов: «рукоятка грудины, мечевидный отросток, межреберные мышцы, торакальные нервы…» Вдруг грудная клетка с хрустом развалилась надвое, как расколотый орех, обнажив самый главный двигатель человеческой жизни – сердце. В обрамлении легких.

Студенты сгрудились поближе, чтобы лучше видеть. И в этот момент раздался звук, похожий на свист воздуха, выходящего из воздушного шара. На пол обрушилось чье-то тело. Все повернулись в сторону первой жертвы медицинского образования. На полу, белее трупа, лежал Мори Истман.

Барни нагнулся помочь павшему соратнику. Сверху раздался невозмутимый голос Лубара:

– Не беспокойтесь, это случается каждый год. Если он еще дышит, вынесите его на улицу, пусть вдохнет свежего воздуха. Если нет, кладите сюда, на стол, мы его сейчас вскроем.

Барни вдвоем с крепким однокурсником по имени Том потащили Мори к выходу. Уже на полпути тот начал приходить в себя.

– Нет-нет, – слабым голосом попробовал возразить он, – верните меня назад. Я, наверное, что-то съел в обед…

Барни с Томом переглянулись и поставили Мори на ноги. Убедившись, что он держится на ногах достаточно твердо, они бегом вернулись в зал и примкнули к остальным.

Лубар продолжал свой экскурс в полость грудной клетки: магистральные сосуды сердца, вилочковая железа, пищевод, симпатические стволы и так далее.

– Как его назовем? – спросил Барни, вместе с соседями по столу снимая с трупа простыню.

– Может, Леонардо? – предложила Элисон Редмонд. – Потому что рисунки Леонардо да Винчи не уступают всей «Анатомии» Грея, а ведь он их создал в тысяча четыреста восемьдесят седьмом году! По сути дела, он был пионером в использовании штриховки для передачи трехмерности изображения.

– Отлично! – согласился Беннет. – Пусть будет Леонардо. Рисунки и вправду потрясающие. Ведь в те времена, наверное, вскрытие вообще было запрещено.

– Но конечно, итальянское Возрождение представляет собой редкое исключение, – продолжала свою лекцию Элисон. – Леонардо на самом деле сам провел вскрытие в тысяча пятьсот шестом году, возможно, при содействии своего друга, профессора Маркантони делла Торре…

– Хорошо, хорошо, Элисон, – перебил Барни, дабы остановить этот речевой поток, – Мы уже все поняли. Не пора ли нам заняться нашим жмуриком? Кто хочет резать первым?

Хотели и Элисон, и Беннет.

– Я тоже хочу, – заявил Барни. – Тогда давайте пустим вперед женщин.

– Оставь свой покровительственный тон, Ливингстон! – с нескрываемой враждебностью огрызнулась Элисон. – Я ни в чем не уступаю никому из вас, иначе меня бы здесь не было!

– Ни на секунду не подвергаю это сомнению, – ответил Барни. – В таком случае тянем жребий.

– По-моему, это будет справедливо, – согласился Беннет. – Только что будем тянуть?

– Можем воспользоваться моими сигаретами, – предложила Элисон, доставая из кармана початую пачку «Голуаз».

– Уж лучше, чем их курить, – съязвил Барни.

– Я сама решу, как мне распорядиться своим организмом, – возмутилась Элисон.

– Конечно, конечно, – нехотя уступил Барни.

Их прервал голос профессора Лубара:

– Обратите, пожалуйста, внимание, как я держу скальпель. – Он держал его как скрипичный смычок и показал движение, которое студентам полагалось затем воспроизвести самостоятельно. – Постарайтесь войти под кожу под прямым углом. Действуйте скальпелем быстро, но легко, поскольку нам надо последовательно рассмотреть слои кожи, подкожный жир, фасцию и мышцы. Итак, делайте надрез к верхушке большой грудной мышцы.

Барни, которому выпал жребий, хотел как можно точнее повторить движение Лубара. В тот момент, когда он уже собрался с духом, чтобы сделать надрез, Элисон вдруг спросила:

– Не хочешь сначала в учебник заглянуть?

Решив, что ссориться сейчас ни к чему, Барни протянул девушке скальпель со словами:

– Давай, Элисон, режь ты. А мы с Беном будем записывать.

Она взяла инструмент и, не говоря ни слова, начала действовать им с такой ловкостью и скоростью, каким позавидовал бы и опытный хирург.

– Бог мой, Барни, как ты провонял!

Через три часа, в полном моральном и физическом изнеможении, они покинули анатомичку.

– Сказать по правде, Кастельяно, ты тоже не розами пахнешь.

– Еще бы! Сейчас бы на пару часов в стиральную машину!

– И слава богу, что там так воняет. Меня этот запах до того пронял, что я и не осознавал, как кромсаю чье-то тело.

В этот момент открылись двери соседней анатомички, и оттуда вывалилась вторая группа первокурсников. Среди них была Грета Андерсен.

– Эй, Кастельяно, – зашептал Барни, – ты не спрашивала Грету, почему она не пришла?

– Нет. Когда я вернулась, ее не было, а я сразу спать легла.

– A-а, – протянул Барни, заново переживая свое разочарование. – Должно быть, просто забыла. Пойду сам у нее спрошу.

– Если честно, мне кажется, она не подарок, – предостерегла Лора. – Как говаривала моя мама, когда я в пятилетнем возрасте пыталась дотянуться до горящей конфорки: «Cuidado, te quemaras!»[19]19
  Горячо, ты обожжешься! (исп.)


[Закрыть]

– Не беспокойся, – самонадеянно произнес он, – я слишком холоден, чтобы обжечься.

И тут дива подошла к ним сама.

– Привет, Барни, – беспечно поздоровалась Грета. – Как реагирует организм?

– Нормально, – бодро ответил тот. И как можно более беспечно добавил: – Вчера я по тебе… скучал.

– Ах да, Барни, извини, что не получилось сходить с тобой. Но я… понимаешь… меня перехватил этот профессор… для разговора…

«Для разговора или для чего-то еще?» – мелькнуло у Барни.

– А когда я наконец добралась до комнаты, то у меня так разболелась голова… Я пробовала тебе звонить, но…

– Ничего страшного, – ответил он, – Сходим как-нибудь в другой раз, только и всего.

– И чем скорее, тем лучше! – кокетливо добавила Грета. Но больше говорить она не могла. Ведь в этот момент появился профессор Робинсон, ее преподаватель анатомии, а Грета как раз вспомнила, что у нее остались невыясненные вопросы. Она извинилась и побежала вслед за Робинсоном, а Барни завороженно следил, как движутся ее ягодицы.

Лора перехватила его взгляд и язвительно заметила:

– Кажется, тебе формалин в голову ударил. Не хочешь снять с себя эти провонявшие шмотки и вымыться, а?

Барни все еще пребывал в прострации.

– Господи, чего бы я не отдал, чтоб посмотреть на Грету в душевой!

– Заметано, Ливингстон, – ответила Лора с сарказмом, – я щелкну ее «полароидом» и подарю тебе на Рождество.

Барни вырос в неколебимой вере в чудодейственную силу мыла «Лайфбой». Но, черт возьми, он минут пятнадцать тер себя как проклятый, а в результате не тело приобрело запах мыла, а мыло стало пахнуть формалином!

– Я, кажется, останусь здесь навечно, – сказал он вполголоса.

– Это как «Филоктет» Софокла, – отозвался голос из соседней кабинки.

– Объясни-ка получше! – прокричал Барни, желая поскорее отделаться от мыслей об этом убийственном запахе.