Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

41

В конечном итоге Барни уговорил Беннета разрешить ему присутствовать при операции.

– Какая мне от тебя польза, если я буду без сознания?

– Не забывай, Ландсманн: моя специальность подсознательное. Пока они будут возиться с твоим хребтом, я поковыряюсь у тебя в голове. В любом случае, ты прекрасно знаешь, что врачи больше стараются, когда за ними наблюдают. К тому же я еще не совсем забыл неврологию.

– Извини, Ливингстон, но убедительных доводов я так и не услышал.

– Знаешь, Ландсманн, ты сейчас будешь в шоке, поскольку тебе такое понятие незнакомо: я – твой друг!

Барни победил.

Барни был рядом и шутил, когда Беннету делали предоперационный укол, и его же лицо он увидел первым, придя в себя после наркоза.

– Ну как все прошло? – сонным голосом спросил Беннет.

– Все позади, Ландсманн, – заверил Барни. – Керк говорит, снимки отличные. Теперь тебя никто не упрекнет в том, что ты бесхребетный.

Беннет немного помолчал, а потом спросил:

– Могу я подождать смеяться?

– До каких пор? – спросил Барни.

– Пока невропатолог не скажет, что я способен резать не только рождественского индюка.

– Ландсманн, – нежно сказал Барни, – сам ты индюк!

Беннет улыбнулся.

В последовавшие за операцией дни Беннет больше не улыбался. Его лицо выражало постоянную тревогу. Он знал, что все его будущее сейчас зависит от нескольких болезненных обследований, которые должен провести главный хирург Йеля Ласло Фаркаш.

Барни снова потребовал, чтобы ему разрешили присутствовать.

– Я о Фаркаше слышал, – успокаивал он приятеля. – Он считается превосходным диагностом.

На что Беннет возразил:

– Ага, а человеком – никудышным.

– Как это? – удивился Барни.

– А он никудышный и есть. Тебе небось доводилось слышать о врачах со стальными нервами? Так вот, у этого типа сердце из чугуна.

– Забудь о его личных качествах, Бен. По крайней мере, он не станет приукрашивать правду.

– Не уверен, что хочу знать эту правду, – сказал Беннет зловещим тоном.

Поначалу создавалось впечатление, что равнодушный профессор Фаркаш знает одно-единственное слово, и то на тарабарском языке. Он готовил Беннета к электромиограмме с помощью нескольких жестов, перемежающихся возгласами «ага!» на разные лады. Это исследование должно было однозначно определить степень нарушения (если оно есть) в прохождении сигналов из мозга в драгоценные ручки больного.

Беннет попросил Фаркаша разрешить ему во время процедуры смотреть на осциллограф. Профессор ответил отрицательным жестом. Он словно говорил: «Как бы сведущ ты ни был в своей сфере, в моей области ты не специалист».

Но на самом деле на экран вполне можно было и не смотреть, поскольку и врач, и пациент, и притаившийся в углу Барни могли отчетливо слышать шипение и скрип динамика, дававшие слуховое представление о том, как передаются импульсы по периферической нервной системе Беннета.

Для Беннета эта процедура была равносильна электрическому стулу.

Хотя он не морщился от болезненных ударов, получаемых его руками, звуки, которые он слышал, подтверждали страшную правду. Барни уже высказывал опасения, что у Беннета ущемлен нерв в шейном отделе позвоночника. Он даже взял на себя смелость объявить, что инстинкт диагноста говорит ему о непоправимости ситуации.

Но пока это была лишь более или менее обоснованная врачебная гипотеза.

Теперь же все трое видели, что дела плохи.

Итак, когда Фаркаш с довольной улыбкой, поскольку его диагноз подтвердился, в очередной раз воскликнул: «Ага!» – он фактически подписал смертный приговор карьере Беннета в хирургии.

Барни настоял на том, что домой Беннета отвезет он. Впервые в жизни возражений не последовало, Беннет сел в пассажирское кресло и откинулся на подголовник.

– Голова кружится? – встревожился Барни.

– Да, – ответил Беннет. – Но это не самое страшное. Скажи мне, доктор Ливингстон, что делать хирургу, если он больше не может оперировать?

Вот в чем вопрос. Как объяснить человеку, почти двадцать лет шедшему к очередному витку своей карьеры, что все эти годы бессонных ночей, пота и крови пошли прахом под ударом полицейского сапога? И все потому, что Беннет, как представитель своей профессии, повел себя в высшей степени благородно.

Дома его ждал Хершель. Он знал, что это будет решающий день, и хотел быть рядом, когда сыну вынесут приговор.

Беннет замогильным голосом поведал ему свою новость.

– Послушай, – сказал Хершель, – это еще не конец света. Ты же остаешься врачом, сынок. Есть и другие специальности…

– Как, например, моя, – подхватил Барни. – Можно быть парализованным от шеи до пят и все равно приносить людям пользу как психиатр.

– Ну уж нет, спасибо, – горько пошутил Беннет, – твоей работой я стану заниматься только тогда, когда меня парализует выше шеи.

Барни вышел в греческую пиццерию на Хоу-стрит и принес ужин на троих. Судя по всему, пока он ходил, Хершель успел перебрать Беннету все мыслимые медицинские специальности, для которых поврежденная рука препятствием не является. Но его сын был непреклонен:

– Папа, я уже говорил тебе, что ни психотерапевтом, ни просто терапевтом я работать не хочу. А давать наркоз, пока оперирует другой, мне и вовсе будет невыносимо. Черт возьми, это же совершенно разные вещи! И с точки зрения темперамента, кажется, мне ни одна другая специальность не подойдет.

Он взглянул на Барни:

– Ливингстон, ты был бы счастлив, занимаясь пересадкой почек?

– Ни за что! – признался Барни. И повернулся к мистеру Ландсманну: – Сэр, боюсь, что Беннет в самом деле прав. И в былые времена хирурги стояли особняком от всех других врачей. А Беннет – прирожденный хирург. У него и реакция, и настрой, и решительность в действиях! И – одержимость.

– Прекрати свою надгробную речь! – криво усмехнулся Беннет. – Побереги красноречие до того момента, как я улягусь в гроб.

Он сжал руками виски и сказал:

– Боже мой, как же болит голова! Должно быть, от наркоза. Или вы мне что-то подмешали, а? Мне нужно подышать.

Он подошел к двери на террасу и подергал ручку. Она не подавалась. Он потянул опять.

И тут понял, что ее запер Барни. Он повернулся к ДРУГУ:

– Очень предусмотрительно, Ливингстон! А тебе не кажется, что если мне вздумается покончить с собой, то я найду более удачный способ? Скальпелем я еще владею. Могу нарезать себя на тонкие ломтики.

Потом едва слышно добавил:

– Я и так уже труп.

Барни поднялся и встряхнул друга за плечи.

– Нет, Беннет, ничего подобного! Тыжив! Ты, главное, прекрати себя жалеть и сядь, поговорим. Давай лучше подумаем, что тебе теперь предпринять.

– Первым делом я подам иск на весь штат Коннектикут, – зло объявил Беннет.

– А потом?

Беннет сел и с отчаянием помотал головой.

– Не знаю, Барн, – ответил он тоном, полным безысходности. – Я в самом деле не знаю, что мне теперь делать. Помоги мне! – Он поднял голову. – Пожалуйста!

Барни уселся напротив.

Знаешь, приятель, не следует врачам лечить своих близких. А ты для меня как брат. Так что будем считать, что сеанс неофициальный.

– Ладно, Барни, – сухо ответил Бен. – Говори свое братское слово.

– Во-первых, ты действительно прекрасно знаешь медицину. И можешь превосходно работать практически в любой специальности. Это если отбросить эмоции и рассуждать рационально. Ты сейчас слишком озлоблен, Бен. А психиатрия в таких случаях предлагает только один выход.

– И какой же?

– Судебную медицину.

По лицу Беннета было видно, что Барни попал в точку.

– Барни, – смущенно вставил Хершель, – а почему ты ему именно эту сферу предлагаешь?

– Мистер Ландсманн, – ответил тот, – судебная медицина – одна из самых сложных медицинских специальностей. – Он перевел взгляд на своего друга и продолжил: – Но я знаю, что мой приятель Бен легких путей не любит. И у него все для этого есть: знания, быстрота реакции, а главное – мужество, какое требуется для решения любой загадки. Ну, что скажешь? Может, подумаешь? Это тебе посложней любой хирургии будет!

Пока Барни разъяснял особенности работы судебного медэксперта Хершелю, Беннет рассуждал про себя:

«Эй, ребята, это же означает еще три года учебы! А может, и все четыре. Зато в результате ты станешь врачом из врачей и юристом из юристов. И у тебя будет то, чего так жаждет твоя натура, – борьба».

Беннет сидел, опустив голову, а Барни с Хершелем ждали его реакции.

– Пап, ты-то как думаешь? – спросил он.

– Я не могу брать на себя смелость что-то советовать, Бен. Могу только высказать свое мнение, а ты уж сам решай. Но мне кажется, это хорошая идея. Все зависит от того, готов ли ты снова сесть за парту и начать все сначала.

– Ну, не совсем сначала, пап. Можно рассматривать это как очередную ординатуру.

– Так ты не против? – волновался Хершель.

– Пожалуй, нет. Если пойму, что у меня хватит на это духу.

– Отложи до утра, Бен, – посоветовал Барни. – За ночь ничего не изменится – только твое настроение, будем надеяться. Верно?

– Верно.

Хершель оделся и распрощался.

– Я снял номер в «Парк-Плаза». Пойду попробую поспать. На завтрак принесу вам горячих булочек. Я по дороге пекарню заприметил.

Он ушел, и Беннет сказал:

– Ладно, парень, можешь идти.

– Еще чего! – возразил тот и отшутился: – Я тебе ужин купил, между прочим. Так что ты мне должен ночлег.

– Сумасшедший аналитик! Все еще подозреваешь, что я могу что-нибудь выкинуть?

– Нет, – замахал руками Барни. – Я просто не хочу, чтобы… – Он осекся. Другу надо говорить правду – Да, Ландсманн! Самый тяжелый момент для тебя еще не миновал.

– То есть?

– Тебе надо выспаться. А там только начнется…

– Что именно?

– Завтра утром ты проснешься, и надо будет взглянуть в лицо жизни. И это будет самый тяжелый момент.

– Хорошо, дружище, ты, наверное, прав.

Беннет положил другу руку на плечо, и они вместе вернулись в квартиру.

Барни спал хорошо и проснулся только в седьмом часу. Он не пытался снова уснуть, а поднялся и прошел на кухню, чтобы выпить кофе и навести порядок в собственных мыслях.

Он взглянул на террасу и увидел Бена. Тот стоял неподвижно, глядя на город.

– Привет, Ландсманн. Кофе хочешь?

Беннет не ответил. Он был в каком-то трансе.

– Занятно, – сказал он. – Отсюда виден весь госпиталь. Я на него смотрю с самого рассвета. Отсюда он почему-то похож на гигантскую гробницу. Да он такой и есть – там я похоронил лучшие десять лет моей жизни.

– Бен, у кошки девять жизней, – ответил Барни. – А ты у нас самый настоящий кот, так что восемь у тебя еще в запасе.

Бен не шевельнулся. Теперь он смотрел на трущобы, начинающиеся за больничной территорией.

Ты был прав, – тихо сказал он.

– Насчет чего? – Барни протянул ему чашку кофе.

– Я бы вчера сиганул, Барн. Значит, ты настоящий психиатр. Ты умеешь читать мысли.

– Бен, это не является профессиональным навыком. Это срабатывает только с друзьями.

– А знаешь что? – продолжал Беннет, по-прежнему глядя на спящий город. – Только три причины удержали меня от прыжка – папа, мама и ты.

Они сели пить кофе и стали обсуждать проблемы спорта.

В половине восьмого пришел Хершель. Пакет в его руках, напоминающий рог изобилия, источал запах свежей сдобы.

– Пап, ты что? – засмеялся Беннет. – На весь университет накупил? Нас же только трое.

– Не надо меня учить, – предостерег Хершель. – Я отец, а ты пока еще нет. Это мое единственное преимущество. Так что, ребятки, налетай!

И Хершель оказался прав. Через полчаса пакет был пуст.

Все это время они старательно избегали вопроса о том, принял ли Бен решение.

Наконец недавний старший ординатор хирургического отделения Йельской клиники в Нью-Хейвене объявил:

– Будет чертовски трудно. Даже не знаю, хватит ли у сорокалетнего мужика терпения одолеть все эти нудные курсы.

Хершель и Барни с облегчением переглянулись.

– Ну да ладно, – сказал Беннет. – Считайте, что я попробую.

– Молодец! – воскликнул Барни – И какое учебное заведение ты намерен почтить своим присутствием?

– Ага, – подхватил Беннет, – в том-то и фокус!

– Не понял. Я удивился Хершель.

Впервые с момента своего приговора Беннет улыбнулся:

– Ты думаешь, все ждут не дождутся, когда появится чернокожий еврей с тремя дипломами Гарварда?

Барни поддержал энтузиазм друга:

– Ландсманн, как я тебе завидую! Ты не только в альма матер вернешься, но и будешь в двух шагах от нашей любимой пивной!

– Нет, Ливингстон, тут ты не угадал, – подмигнул Беннет. – Я стану первым человеком в истории, который выступит в «Кубке незаконной практики» с обеих сторон!

Пока Беннет планировал возвращение на студенческую скамью, под бдительное око профессоров Гарварда, на другом краю света его бывший сокурсник строил собственные планы. Хэнку Дуайеру и двум его товарищам по развлечениям предстояло принять трудное решение.

Никсон выводил войска из Вьетнама с той же стремительностью, с какой они туда были введены. Всем троим предстояло скорое возвращение в Штаты, и они собрались вместе, чтобы обсудить, как поступить со своими вьетнамскими семьями. Один из них не был женат, у него сложностей не возникло. Он просто отвел очаровательную азиатку, успевшую родить ему сына и дочь, в американское посольство, где консульский отдел не покладая рук занимался оформлением документов новым американским гражданам, регистрацией браков и рождений и отправкой на новую родину.

Второй офицер решил вернуться в Штаты один, чтобы сначала развестись с назойливой и агрессивной женой-американкой и лишь затем вывезти свою покорную и полную обожания подругу и ребенка из этой осажденной страны. Пусть Штаты и проиграли войну, зато он открыл для себя подлинное семейное счастье.

У Хэнка ситуация была сложнее. Хотя он очень ценил Мейлин и получал удовольствие от общения с их двухгодовалым сыном Грегори (особенно потому, что он общался с ним лишь тогда, когда у него возникало такое желание), нельзя было сбрасывать со счетов и его существенный вклад в народонаселение Бостона.

Общаться с Черил на расстоянии было удобно. Но сейчас наступил момент, когда надо было или возвращаться без промедления, или не возвращаться уже никогда.

Хэнк за прошедшее время существенно изменился. Он, если можно так выразиться, познал жизнь за городской чертой. Его кругозор заметно расширился; разнообразнее стали и интересы. Теперь Черил просто не отвечала его представлению об идеальной женщине. Однако получить развод с набожной католичкой будет довольно сложно. А учитывая наличие Мейлин и маленького Грегори, может, и вовсе нереально.

– Ребята, у меня выбора нет, – заявил он своим товарищам, – Если вы одобряете это, я бы оставил Мейлин жить здесь, а сам пока похлопотал бы с той стороны.

– Но в посольстве-то ты их зарегистрируешь? – уточнил один.

– Ну конечно, – подтвердил Хэнк. – Это же не обязывает меня их увозить?

– Нет, но ребенок будет гражданином США. А американский паспорт может оказаться весьма кстати, если мы сдадим Сайгон. Точнее – они.

Это было подобие ада. Очередь из военных и их семей растянулась далеко за пределы высокой белой ограды посольства. Дети были всех возрастов и оттенков кожи. Некоторые были совершенно белые, но с азиатскими высокими скулами и раскосыми глазами. Дети чернокожих американцев были бронзовые, как полинезийцы.

Само их число потрясало, особенно если учесть, что, по оценкам консульских работников, за документами пришло около четверти всех детишек, прижитых американскими солдатами.

Хэнку с приятелями пришлось несколько часов простоять под палящим солнцем, чтобы вверить свои неофициальные семьи попечению дядюшки Сэма.

Хэнк, разумеется, солгал. Этим искусством он уже овладел основательно. Он не стал объяснять Мейлин, что ее ожидает иная участь, нежели подруг по вилле. Ей просто придется набраться терпения, но его азиатским женщинам не занимать, в чем как раз и таится один из секретов их притягательности. Настанет день, когда Хэнк пошлет за ней гонца, и они опять будут вместе, сказал он.

Вскоре Хэнк получил официальное уведомление, что его отправляют домой. Поскольку он отслужил не один, а целых два срока, то имел полное право с почетом демобилизоваться.

Но он был слишком большим патриотом, а на самом деле слишком запутался, чтобы принять такое кардинальное решение. И, к изумлению командования, попросил перевести его куда угодно, все равно, на какую базу, лишь бы это было Западное побережье США. Это освобождало от каких-либо обязательств во Вьетнаме и в то же время удаляло от Бостона.

Национальный институт здравоохранения – жемчужина в короне американской медицины – расположен в двадцати минутах езды от Белого дома, в Бетесе, штат Мэриленд. Комплекс включает шестьдесят три здания, из которых большинство выстроены из красного кирпича. Своей безмятежной обстановкой он напоминает студгородок.

Сама же базовая больница НИЗа представляет собой самое большое в мире кирпичное здание. В ней насчитывается ни много ни мало девять миль коридоров.

И гений здесь – обычное явление.

В этом комплексе, в лабораториях, раскинувшихся за больничным корпусом, в разное время работали не менее восьмидесяти восьми Нобелевских лауреатов. Здесь триста шестьдесят пять дней в году идут исследования, цель которых – найти оружие против рака, сердечно-сосудистых заболеваний, расстройств центральной нервной системы и других, не столь загадочных, но не менее опасных недугов.

Действительные члены институтского совета следят за теми счастливчиками, кому удается выдержать конкурс и получить исследовательский грант на два или три года. Отбор в значительной степени определяется важностью заявленной темы и мнением комиссии относительно способности заявителя решить поставленную перед собой задачу.

Мало кто из членов совета работает в больнице. В основном они сидят за кирпичными стенами своих лабораторий, приникнув к визиру электронного микроскопа в ожидании крохотного чуда. Коллеги иногда насмешливо называют их «крысиными докторами».

Тем не менее сельский врач, по сугробам спешащий за пять миль к больному в далекой сторожке, сделает свое дело намного успевшее, если будет вооружен новейшим препаратом, изобретенным в какой-то из лабораторий НИЗа.

Лора Кастельяно понимала, что шансы попасть на работу в такую лабораторию у нее минимальные, потому что работа в НИЗе приравнивалась к военной службе. И любой врач предпочел бы лабораторную горелку пожару мирных вьетнамских деревень.

Однако представленный Лорой проект по нескольким причинам заинтересовал отборочную комиссию.

Те члены комиссии, кто еще думал об увеличении своей семьи, понимали, что методика раннего выявления угрозы геморрагического диатеза у недоношенных детей может оказаться весьма полезной и им самим.

Кроме того, создавалось впечатление, что проект можно осуществить в довольно сжатые сроки, а значит, он мог стать дополнительным, когда придется просить в конгрессе очередных ассигнований.

Но Лора так никогда и не узнала, насколько все-таки она была близка к отказу. Помогло ей то, что по новому закону «О равных возможностях» к заявке больше не требовалось прикладывать фотографию.

А поскольку с незапамятных времен бытует убеждение, что красота и ум несовместимы, то, имей члены комиссии представление о внешности Лоры, ей бы немедленно отказали, как безмозглой блондиночке.

* * *

В последний день июня Лора попрощалась с немногочисленными приятельницами – сестрами из реанимации и кассиршей из буфета. Потом загрузила в багажник специально купленного подержанного «шевроле» чемодан и несколько коробок книг и покинула Куинс.

Целый год Лора прожила в глубоком унынии, теперь же она чувствовала воодушевление. Может быть, Вашингтон оправдает внешнее впечатление? Может, она наконец найдет здесь свое счастье?

Вашингтон не обманул ее ожиданий. Изо дня в день она трудилась бок о бок с величайшими представителями мировой медицинской науки. Что же касается имеющихся здесь возможностей, то не было такой книги, журнала или прибора, даже самого экзотического, который нельзя было бы раздобыть в течение шестидесяти минут.

Атмосфера научных институтов также отличается от царящей в университетах и колледжах. Работающие по грантам понимают, что время у них ограничено, а потому делают все, чтобы за этот период достичь наибольших результатов и опубликовать как можно больше работ, которые позволят им затем вернуться в свои университеты на постоянную должность.

Два педиатра, с которыми она делила лабораторию, оказались вполне приятными людьми. Оба были женаты, и весьма удачно, доказательством чего служила быстрота, с которой она получила от каждого приглашение к себе домой на ужин. Они хотели, чтобы жены лично пообщались с «бостонской красоткой», как ее называли за глаза, и убедились, что никакая опасность их семейному счастью не угрожает. И Лора прекрасно понимала, что если им придется вместе задерживаться в лаборатории, то жены должны быть уверены, что заняты они исключительно работой.

Лора самозабвенно любила педиатрию. А свидетельством того, насколько она плохо понимала самое себя, оказалась ее неспособность распознать в этой любви материнский инстинкт. А ведь ей уже было тридцать шесть. И биологические часы неумолимо шли вперед.

Ее стали мучить ужасные ночные кошмары. Лора понятия не имела, где сейчас живут Палмер с Джессикой, но знала, что вскоре после свадьбы у них родился ребенок. Он появился до срока, но весил целых восемь фунтов. В своих кошмарах она видела, как встречается с новыми мистером и миссис Тэлбот, смотрит на их малыша и кричит: «Нет, нет! Он мой! Этот ребенок мой!»

Несмотря на настойчивые уговоры Барни, она отказывалась идти к психотерапевту. Она не желала, чтобы в институте узнали о ее душевной слабости, и страшилась оказаться один на один со своими внутренними конфликтами. Ее даже посещали диковинные сны, в которых она исполняла сразу две роли: она была собственной матерью и ругала самое себя, «маленькую Лору», за то, что пережила такого ангелочка, как Исабель.

В часы бодрствования она знала только одну Лору Кастельяно, заслуживавшую ее уважения. Ту, которая в соавторстве со своим шефом Дейном Оливером накануне Рождества уже на первом году своей работы в НИЗе опубликовала статью в «Американском педиатрическом журнале». Это считалось блестящим результатом. Более того, ей предстояло выступить с этим материалом на Международном конгрессе в Мехико во второй половине января. В телефонном разговоре с Барни она призналась: «Летаю как на крыльях!»

Так что своими научными достижениями она была довольна.