Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

29

«Глубоко в сердце

Я верю:

Мы победим!»

Двадцать восьмого августа 1963 года на солнцепеке перед мемориалом Линкольна в Вашингтоне сидели почти четверть миллиона человек. На поддержание порядка были брошены все до единого шесть тысяч столичных полицейских. В состояние повышенной готовности были приведены четыре тысячи бойцов морской пехоты. Но марш прошел без единого эксцесса. Потому что это была не толпа бунтарей, а паства, откликнувшаяся на призыв Мартина Лютера Кинга, «разбудившего совесть нации».

Звучали речи представителей правозащитных групп – от респектабельной Национальной ассоциации содействия равноправию цветного населения до более молодых и активных – наподобие Конгресса расового равенства и взрывоопасного Студенческого координационного комитета против насилия. При всей разности убеждений они были одинаково заворожены страстью доктора Кинга.

«У меня есть мечта, что однажды этот народ очнется и постигнет истинный смысл своего кредо: „Мы считаем самоочевидным тот факт, что все люди созданы равными друг другу…“ У меня есть мечта, что настанет день, когда четверо моих малышей станут частью нации, в которой о людях будут судить не по цвету их кожи, но по их внутреннему содержанию».

Барни всю ночь не спал. Его преследовал образ безумца, которого он видел перед уходом из отделения. Завтра на одиннадцать часов назначено общее собрание персонала во главе с генеральным директором. Возможно, там он узнает, кто этот человек.

Он ворочался в постели до половины шестого, но больше не выдержал. Он оделся и, позевывая, пешком направился в «Край неизлечимых».

– Доброе утро, доктор, – дружелюбно поздоровался охранник.

Барни не удержался от вопроса:

– Как вы узнали, что я врач? Я в таком виде…

Он торопливо поправлял рубашку.

Доктор, вы «молнию» не застегнули, – добродушно подсказал тот. – После ночной смены все доктора выглядят одинаково. Это больные у нас спят как убитые – после стольких-то лекарств.

На сестринском посту дежурила молодая хорошенькая пуэрториканка. Судя по табличке у нее на груди, звали ее мисс Вальдес. Барни постучал очень тихо, но она все равно вздрогнула. Здесь никто и никогда не появляется в такой час, пограничный между ночью и днем. Только в случае экстренной необходимости, о которой обычно извещают звонком.

– Чем могу помочь, доктор? – спросила она.

– Мне нужна история болезни одного больного. Мне не терпится приступить к делу.

– Конечно, сэр, – ответила она недоверчиво. – О каком больном идет речь?

– Да я и сам толком не знаю. Но если мы пройдем в спальню, я вам его покажу.

Сестра Вальдес возражать не стала. Семь лет работы в психиатрическом отделении научили ее ничему не удивляться.

Когда Барни с медсестрой вошли в огромную спальню, больные еще спали. Сопение, храп, ворчание и стоны сливались в своего рода кошмарную симфонию. Сестра стала светить фонариком в лица больных. Барни вдруг тронул ее за руку:

– Вот он! Как его фамилия?

Она посветила на табличку, прикрепленную к ножке кровати. Барни нагнулся и прочел: «КЭССИДИ, Кеннет. Дата рождения: 17 июля 1932 г.».

Барни был потрясен. Это привидение – Кен Кэссиди, их веселый баскетбольный тренер в Колумбийском университете?

– Благодарю, – шепотом сказал он, стараясь сохранять самообладание. – Могу я посмотреть его карту?

Барни сидел в сестринской и стаканами глушил мерзкий кофе, пытаясь подправить его вкус чрезмерным количеством сахара. Он читал историю болезни Кена Кэссиди.

Больной поступил в стационар два года назад, после приступа буйного помешательства. Хотя до этого никаких признаков психических нарушений за ним не наблюдалось, он вдруг принялся громить топором собственный дом, так что жена с дочками были вынуждены спрятаться на кухне. Если бы не звонок соседей в полицию, он бы их наверняка зарубил. Сначала его осмотрел врач, чьих инициалов – В. М. – Барни не распознал, после чего Кен был отправлен в психиатрическое отделение уже самим заведующим, профессором Стенли Эвери.

– Доброе утро, доктор Ливингстон! Раненько вы сегодня!

Это была миссис Херридж. Она заступила на дежурство, чтобы на пару с сестрой Вальдес по двое поднимать больных к завтраку.

Вскоре появился и их многоликий помощник.

– Доброе утро, мистер Джонсон, – поприветствовал Барни.

На лицо громилы легла тень.

– Господин президент, – произнес он, – мне ужасно жаль, что я вас подвел.

– Каким образом?

– В качестве главнокомандующего армии США на Тихом океане я должен был неотлучно находиться на Окинаве. Но поверьте мне, сэр, я туда непременно вернусь.

– Не сомневаюсь в этом, генерал Макартур, – отчеканил Барни. – Что, если мы сейчас поднимем личный состав?

Джонсон вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь:

– Будет исполнено, сэр!

Барни наблюдал за процедурой подъема, оказывая сестрам посильную помощь (вообще-то он понятия не имел, что ему надлежит делать). Как только Кена Кэссиди уговорили умыться и почистить зубы, Барни взял его под руку и отвел в тихий уголок.

– Мистер Кэссиди, вчера мне показалось, вы меня узнали. Вы ведь меня помните, не так ли? Я был тем игроком в баскетбольной команде Колумбии, которого чаще всего наказывали за фолы. Вы от меня тогда много натерпелись! Как, Кен, еще увлекаетесь баскетболом?

Кэссиди стоял перед ним, как каменное изваяние, глядя куда-то перед собой и ничем не выдавая, понимает ли он хотя бы отчасти обращенные к нему слова. Барни взял его за плечи, словно пытаясь разбудить.

– Кен, баскетбол! – повторил он. – Это когда бросают мяч в кольцо – хоп!

Опять нулевой результат. Он повысил голос:

– Смелей, ребята! Колумбия, вперед!

Кэссиди внезапно уперся обеими руками Барни в грудь и отпихнул его так, что тот отлетел на середину коридора.

Тут же как из-под земли вырос бдительный Джонсон, сгреб дергающегося Кэссиди в медвежьи объятия и грозно предостерег:

– Поосторожнее тут, мистер Кэссиди! Я хоть уже давно не выступаю на ринге, но у старины Джо Луиса еще есть порох в пороховницах. Не забывай, сколько боев я провел без поражений!

Через двадцать минут Барни, Джонсон и миссис Херридж пришли посмотреть на Кэссиди. Тот лежал на койке, впав в забытье под действием седативного укола.

– Он пропустил завтрак, – виноватым тоном заметил Барни.

– Не беспокойтесь, доктор, – заверила сестра, – я прослежу, чтобы он поел, как только придет в себя.

– А когда, вы думаете, это может произойти?

– Думаю, что меньше чем через час он будет в сознании, но буянить уже не станет.

– Хорошо, – одобрил Барни – Пойду схожу в буфет и тут же вернусь.

– Только не забудьте, доктор, в одиннадцать у нас собрание! – напомнила сестра Херридж.

– Поэтому я буду на месте уже в десять.

Он вернулся через час, побритый, причесанный и готовый предстать перед своими новыми коллегами во всей красе. Но прежде он хотел кое-что выяснить. В сопровождении старшей сестры он направился к постели Кэссиди.

– Могу я полюбопытствовать, доктор Ливингстон что вы, собственно, намерены с ним делать? – немного раздраженно спросила сестра Херридж. – Этому больному уже проводилось самое тщательное обследование.

– Как давно это было? – уточнил Барни.

Она протянула ему историю болезни.

– Вот, взгляните.

Барни полистал карту в поисках нужной информации.

– Восемнадцать месяцев назад. Господи, что же удивляться!

– Прошу прощения, доктор?

Он встал.

– Благодарю вас, миссис Херридж, вы мне очень помогли. Увидимся на общем собрании.

Их было семеро: Барни, Джозеф Ледер – ординатор второго года, Вера Михалич – серьезная девушка с прямой спиной и старушечьими очками, занимавшая должность старшего ординатора, профессор Эвери и три медсестры. Мистер Джонсон не имел полномочий присутствовать на этих собраниях, хотя в прошлом году он почти целый месяц именовался Зигмундом Фрейдом.

Эвери представил Барни коллегам, после чего собравшиеся перешли к обсуждению вновь поступивших пациентов – пары шизофреников, которым требовалась безусловная госпитализация и которым необходимо было найти койки.

– Мы можем кого-нибудь перевести в другое отделение?

Барни поднял руку.

– Да, Барни?

– Думаю, сэр, мы можем освободить койку мистера Кэссиди.

Присутствующие оцепенели, ведь все они уже были проинформированы об утреннем скандале.

– Вы серьезно? – удивился Эвери. – А разве сегодняшний случай – не наглядное свидетельство его тяжелого состояния?

– Согласен, сэр, – ответил Барни, – только это не психоз.

– Не психоз? – переспросил Эвери тоном человека, чья профессиональная честь была публично задета. – И какое же отделение вы считаете более подходящим для этого воплощения агрессии?

– Неврологическое, сэр, – ответил Барни. – Я думаю, его антиобщественное поведение – результат повышенного внутричерепного давления.

– Но такие вещи легко выявляются при объективном обследовании, доктор Ливингстон. Или у вас глаза как рентген?

– Нет, сэр, – ответил Барни. – Но я сегодня обследовал его офтальмоскопом.

– Что ж, – сказал Эвери, – мы с доктором Михалич тоже это проделали, когда он к нам поступил. А чуть больше года назад она его обследовала повторно. Или вы можете сообщить нам что-то новое?

– Сэр, – твердо заявил Барни, – не исключено, что в момент предыдущего обследования менингиома у него на правом глазу была еще не так заметна.

Вера Михалич запротестовала:

– У меня за спиной ординатура в неврологическом отделении, и могу вас заверить, доктор Ливингстон, что, если бы имелись хоть малейшие признаки давящей на мозг внутричерепной опухоли, я бы их выявила. Этот больной – тяжелый шизофреник с тягой к насилию и даже убийству.

«А ты – сучка с тощим задом и просто боишься, что тебя поймают на профессиональной ошибке!» – подумал Барни.

Пресекая разногласия среди сотрудников, в разговор снова вступил Эвери:

– А не кажется ли вам, что лучшим способом разрешить наш спор будет провести повторное обследование?

– Разумеется, – почти в унисон ответили Барни и Вера.

В половине двенадцатого, поручив мистеру Джонсону держать руки взмокшего и извивающегося Кена Кэссиди за спиной, доктор Михалич, а вслед за ней доктор Ледер и Барни проверили состояние мозга больного, исследовав глазное дно. Никто не мог отрицать наличия опухоли.

К полудню Кена Кэссиди перевели в неврологическое отделение и уже на следующее утро назначили операцию. Через двадцать четыре часа опухоль в лобной доле мозга была удалена, а еще через несколько дней невропатологи объявили, что она была доброкачественная.

А Барни получил еще один важный урок касательно медицинской иерархии и начальственных привилегий. Эвери вызвался лично (в компании с нейрохирургом) сообщить хорошую новость Кену, который лежал теперь в другой палате, держа за руку жену.

В тот же вечер Барни незаметно проскользнул к Кену в палату. Он даже не успел представиться, как тот заулыбался и слабым голосом произнес:

– Ливингстон, хулиган ты эдакий! Что ты-то тут делаешь?

– Новейшее веяние в медицине, Кен. Все больницы берут на работу баскетболистов, чтобы выступали за них в кубке под названием «Подкладное судно». Не хочешь нас потренировать?

– Еще бы, – шепотом ответил тот и улыбнулся с выражением человека, у которого только что сняли груз с души. Или, точнее говоря, удалили опухоль.

Барни пошел на ночное дежурство, и в крови у него было столько адреналина, что он протянул до следующего полудня без капли кофе.

Прежде чем замкнуться в оскорбленном молчании, Вера Михалич обозвала его всеми мыслимыми ругательствами, даже такими, каких ему не доводилось слышать в самых грязных подворотнях.

– С чего вы так разозлились? – спросил он – Я, конечно, не жду от вас Нобелевской премии, но могли бы хоть погладить по головке за то, что я спас ему жизнь. Что я сделал не так?

Она взглянула на него с яростью:

– Ты должен был сначала прийти ко мне.

– О господи! Я обнаружил все в десять, а в одиннадцать у нас уже было собрание. А кроме того, диагноз же подтвердился! Разве не это самое главное?

– Как они только допустили в медицину такого наивного кретина? – огрызнулась она. – Мальчик, если хочешь играть в эту игру, то тебе следует усвоить: существует такая вещь, как сложившаяся иерархия, пусть и неофициальная.

Она развернулась на сто восемьдесят градусов и вышла, не дав Барни ответить.

Мальчик? Иерархия? Игра?

С тех пор на еженедельных совещаниях она мастерски избегала какого бы то ни было общения с ним. В лучшем случае он мог надеяться на упоминание в третьем лице наподобие: «Возможно, доктору Ливингстону невдомек, что…»

* * *

На дворе был 1964 год – год, когда медицинские дискуссии захватили и само общество.

Врачи, воевавшие в годы Второй мировой войны, вернувшись с фронта, оказались втянуты в новые сражения. Только на сей раз им противостоял уже Гарри Трумэн, президент Соединенных Штатов, преисполненный решимости внедрить программу бесплатной медицинской помощи любому члену общества. Американская медицинская ассоциация встала на дыбы.

Битва продолжалась почти двадцать лет. В1964 году президент Линдон Джонсон надавил на конгресс и провел закон о реформе системы здравоохранения, предусматривавший бесплатное медицинское обслуживание людей старше шестидесяти пяти и инвалидов всех возрастов.

Этот год отмечен ожесточенной дискуссией о воздействии на организм курения. Медицинской общественности, доказавшей связь этой пагубной привычки с раком легких, сердечно-сосудистыми заболеваниями и всевозможными болезнями дыхательных путей, противостояли группы исследователей, финансируемых табачными производителями, которые, в свою очередь, утверждали, что курение, оказывая расслабляющее действие на людей, испытывающих стресс, может приносить и пользу.

В локальной, но не менее важной войне между доктором медицины Генри Дуайером и его женой Черил был наконец заключен мир. Авторитетом науки, пламенной риторикой и беспрестанными словесными атаками ему удалось в конце концов уговорить жену перейти на таблетки.

Черил желала подчиняться только установлениям своей церкви. Но в конечном итоге пришла к выводу, что новейшее средство, предлагаемое Хэнком и содержащее только эстроген и прогестроген, то есть природные гормоны, так или иначе вырабатываемые эндокринной системой женского организма, будет меньшим отступлением от праведности, нежели любые другие изобретенные человечеством способы и средства.

Хэнк служил теперь ординатором гинекологического отделения клиники Святого Дамиана в Питтсбурге. Таким образом, они вновь были среди близких друзей, а главное – имели под боком двух бабушек, рвущихся понянчить внуков.

Нечего и говорить, что больше половины ночей он проводил в больнице. Ему нравилось приводить в этот мир новых человечков.

Многие ординаторы были женаты и ненавидели ночные дежурства за то, что они разлучали их с женами и детьми. Но в Хэнке коллеги всегда находили безотказного товарища. Поскольку они были ему так благодарны, он не считал нужным объяснять, что получает от этого не меньшую выгоду.

Во время дежурства в его распоряжении была тихая комната с койкой, где ему удавалось урвать больше сна, чем дома. (Дети ведь не будильники, их не заведешь на определенный час.)

Кроме того, молва о том, что младенцы чаще всего появляются на свет вскоре после полуночи, оказалась, к его удивлению, правдивой. (Никто толком не знал, в чем тут дело, – возможно, в том, что именно на эти часы приходится самое высокое содержание кортизола в крови.) Таким образом, ему удавалось принять подряд несколько даров от аиста, а затем уползти в свою каморку и спать до утра.

Еще он обнаружил, что, если правильным тоном, в правильный час и правильно избранной сестричке сказать: «Мисс, у вас чудесная попка (или грудь, или ноги)», – то можно скрасить себе монашеский аскетизм.

Суровый график дежурств мешал другим ординаторам воспринимать клинику как второй дом. Хэнк Дуайер, напротив, стал воспринимать возвращение домой всего лишь как антракт в подлинной пьесе своей жизни.

Как рассудил несостоявшийся священнослужитель «лучше флиртовать, чем разжигаться».

30

Хотя годом ранее Мартин Лютер Кинг получил Нобелевскую премию мира, к 1965 году вся его философия оказалась под огнем критики со стороны новых борцов за гражданские права.

Основатель Негритянской националистической партии Малькольм Икс заявлял: «Время ненасильственного сопротивления прошло». По иронии судьбы он был застрелен одним черным революционером, который счел его позицию «недостаточно активной».

Джеймс Болдуин уловил «дух времени», когда предупреждал, что «в следующий раз разгорится пожар».

Лора с Палмером также перешли к военным действиям. Впервые после демобилизации Палмер снова надел военную форму.

В таком виде она застала его, вернувшись домой после очередного изнуряющего полуторасуточного дежурства.

– Палмер, ты что, на маскарад собрался? Или у тебя свидание с кем-то из Женского армейского корпуса?

– Если ты напряжешь память, Лора, то я еще в наши относительно мирные времена тебе говорил, что резервисты собираются раз в неделю, а один раз в месяц – на оба выходных. Когда я шел в армию, то думал, что служба потребует от меня жертв. Теперь же, по правде сказать, я нахожу в ней большое облегчение.

– Пошел ты, Палмер!

– И пойду, можешь не волноваться.

Лора тяжело вздохнула. От этой супружеской перестрелки ей стало тошно.

– Палмер, я понимаю, что ты слишком занят своим китайским, чтобы еще и читать газеты, но хочу тебе напомнить, что в наше время существует такая вещь, как развод по обоюдному согласию. А поскольку мы имеем случай трупного окоченения супружества, то думаю, нам лучше поскорее с этим покончить.

– Не говори глупостей, – возразил он. – Мы всего лишь пара упрямцев, которые волею судьбы любят друг друга, несмотря на временные расхождения. Я готов ждать, поскольку убежден, что мы созданы друг для друга.

– И поэтому шляешься направо и налево?

– А ты – нет? А как же все эти мускулистые юные интерны и ординаторы?

Она расплакалась, не столько от грусти, сколько от досады.

– Господи, Палмер, как ты не можешь понять: мы там наизнанку выворачиваемся, спасая больных малышей! И если у кого-то появляется пять минут, чтобы прилечь, то он использует их для сна! Неужели в твоей похотливой голове не укладывается слово «ответственность»?

– Хорошо, Лора, – ответил он с видом уставшего от жизни человека, – я, конечно, недостаточно компетентен, чтобы читать тебе лекцию о зове гормонов. Но если бы ты действительно не позволяла себе ничего на стороне, я бы только меньше стал тебя уважать.

Он осознанно делал ей больно, и оба это понимали.

Внутренний голос спросил: «Зачем я все это терплю?»

* * *

Ординатура Сета по специальности «терапия» включала работу в онкологическом отделении.

Хотя официальная статистика уверяла, что почти треть всех раковых больных удается спасти (в смысле – продлить жизнь на пять лет или чуть подольше), отделение все равно напоминало пыточную. Те, кто еще не достиг стадии мучительного умирания, страдали от «лечения». Облучение или химиотерапия зачастую оказывались карой худшей, нежели сама смерть.

Жизнь Сета скрашивало то обстоятельство, что Джуди теперь была второй по старшинству среди медсестер, а это давало им возможность выкроить минутку и вместе пообедать, выпить кофе или хотя бы украдкой поцеловаться.

Однажды свидетельницей их объятий стала миссис Элперт, больная с неизлечимой формой рака костей. Сет и Джуди смутились и бросились извиняться. Но пациентка их поразила.

– Продолжайте, ребятки, – с улыбкой сказала она. – Мне приятно сознавать, что жизнь продолжается.

Для некоторых она продолжалась чересчур долго.

Сталевар Мэл Гаткович был живой (точнее сказать – умирающей) иллюстрацией доклада министра здравоохранения о вреде курения. Две пачки сигарет в день довели его до рака легких, грудной жабы и болезни Рейно, иначе называемой симметричной гангреной.

Сейчас он не мог не только курить, но даже есть, и сознание его все больше мутилось. Единственное, что он сознавал и выражал четко, было бессилие медицины облегчить его агонию.

В рамках ограниченного эксперимента, проводимого с санкции Министерства здравоохранения США, ему давали героин, но и это не спасало его от невыносимых страданий.

Сет ассистировал доктору Барту Нельсону, когда жена Мэла Дорис вдруг отвела того в сторонку.

– Доктор, я не могу видеть, как он страдает, – всхлипнула она. – У него такие боли! Неужели вы ничего не можете сделать?

Рядом стояли трое ее сыновей с женами – как греческий хор, исполняющий скорбную песнь.

– Увы, мы сделали все, что было в наших силах, – с искренним сочувствием ответил доктор Нельсон. – Остается только ждать, когда природа скажет свое слово.

– И как долго это может продлиться, доктор? – встревоженно спросил старший из сыновей.

Нельсон развел руками:

– Я правда не знаю. Он может уйти в любую минуту. А с другой стороны, с его организмом это может длиться еще несколько дней. Может быть, даже неделю.

Тогда Дорис повернулась к Сету:

– Вам не кажется антигуманным смотреть, как мучительно умирает такой сильный человек? Там ведь лежит не мой Мэл. Это не тот человек, с которым я прожила тридцать пять лет. И он не хотел бы так кончить, я это точно знаю. Даже собака заслуживает большего снисхождения.

Сет кивнул в знак согласия.

Дорис опять повернулась к доктору Нельсону:

– Знаете, каждый вечер из клиники я иду в церковь. Встаю на колени и молюсь: «Господи, забери этого человека. Он хочет предстать пред Тобой. Он никому не сделал никакого зла. Почему Ты не примешь его к Себе и не заберешь его душу?»

Оба врача были растроганы, но Нельсон на своем веку видел уже стольких безутешных родственников, что успел выработать своего рода эмоциональный иммунитет.

– По-моему, мы все об этом молимся, – тихо сказал он. Он потрепал исстрадавшуюся женщину по плечу кивнул сыновьям и, опустив взор, пошел дальше.

Но Сет был не в силах просто так повернуться и бросить убитых горем родственников.

Старший сын попробовал утешить Дорис:

– Мам, ничего, ничего. Скоро он отмучается.

– Нет-нет… Каждая минута – и то слишком. Почему Бог не отвечает на мои мольбы? Почему не спасет его и не даст ему умереть? Мне хочется пойти туда и вырвать из его вен все эти трубки.

– Тихо, тихо, мам, – прошептал сын.

– Мне плевать! Мне на все плевать! – закричала она. – Я только хочу, чтобы он перестал страдать.

Вся семья Гаткович обступила несчастную женщину, словно пытаясь оградить ее от боли, которая, казалось, исходила от постели их отца.

Им было не до молодого доктора, ставшего молчаливым свидетелем их страданий.

Сет таким образом составил себе расписание, чтобы его ночные смены совпадали с дежурствами Джуди. Сейчас он сидел в ординаторской и отчитывал своего коллегу Джоэла Фишера за курение.

– Как ты можешь это делать, Джоэл, – зайди в любую палату на этом этаже и увидишь, что ты делаешь со своим организмом!

– Ничего не могу с собой поделать, Сет, – отбивался тот. – Как ни глупо это звучит, но сигарета – единственное, что приносит мне облегчение после зрелища этих мучений.

– Ладно, – сказал Сет и встал, чтобы выйти из прокуренной комнаты. – Но я не намерен тут сидеть и разрешать тебе тащить меня с собой в могилу.

Он вышел в темный коридор, и тут его перехватила Джуди.

– Фрэнсин вышла поесть, – шепнула она. – Мы тут одни.

– А Джоэл? – напомнил Сет, кивнув в сторону ординаторской.

– Я его отвлеку разговором, – успокоила она – Какая его любимая тема?

– Секс, – хмыкнул Сет. – Он сейчас на стадии развода. Расскажи ему обо всех покладистых девочках, перед которыми можешь замолвить за него словечко.

– Но у меня таких подруг нет!

– Так придумай. Мне нужно от силы пять минут.

Джуди кивнула и собралась идти. Сет вдруг схватил ее за рукав и зашептал:

– Я правильно решил? Как ты считаешь? Мне что-то страшно!

– Я знаю, – ответила она. – Но бедняга не должен больше так мучиться!

– Клянусь: если он без сознания и я не получу его согласия, я этого делать не стану!

Они разошлись в противоположные стороны.

На сестринском посту Сет взял ампулы, приготовленные для укола мистеру Гатковичу в двенадцать и в три часа, то есть двойную дозу. Еще одна была у него в кармане халата.

Он вошел в палату. Спит Гаткович или бодрствует, определить было трудно: он уже давно жил в полузабытьи, которое не приносило ни радостей бодрствования, ни утешения сна.

Сет подошел к постели. К обоим локтевым сгибам больного подходили трубки капельниц, но правая рука была выставлена из-под одеяла. Сет взял ее и прошептал:

– Мистер Гаткович, если вы меня слышите, сожмите руку.

Он почувствовал, как мозолистые пальцы больного стиснули ему ладонь.

– Мэл, мне надо задать вам несколько несложных вопросов. Если ответ утвердительный, сжимайте мне руку один раз, если отрицательный, то два. Вы меня поняли, Мэл?

Пальцы стиснулись. Один раз.

– Мэл, – продолжал Сет, – вам говорили врачи, что вы скоро умрете?

Опять один раз.

– Вам не страшно?

Два раза. Он готов встретить смерть.

– У вас сильные боли?

Больной сильнее прежнего сжал ему руку. Один раз.

– Не хотите, чтобы я вам помог? Вы уснете навеки и больше не будете чувствовать никакой боли.

Бедняга стиснул Сету руку и уже не отпускал. Тому показалось, он хочет сказать: «Избавьте меня от этой пытки. Именем Господа, дайте мне уйти!»

– Я понял вас, Мэл, – прошептал Сет. – Не волнуйтесь, сейчас я вам помогу.

С иглой возиться не пришлось: Сет просто отсоединил одну трубку и ввел ему первую дозу морфина.

Больной моментально впал в бессознательное состояние. Тогда Сет ввел ему следующую дозу и наконец – последнюю, свой резерв. Сунув в карман все три ампулы, он посмотрел на умиротворенное лицо несчастного и прошептал:

– Благослови вас Бог, мистер Гаткович.

И тихонько вышел.

Под утро Мэла Гатковича нашли мертвым. Медицинское заключение о смерти больного, наступившей в результате множественных злокачественных новообразований с сопутствующей дыхательной недостаточностыо, было подписано доктором медицины Джоэлом Фишером и доктором медицины Сетом Лазарусом.

На известие, сообщенное ей по телефону, вдова среагировала слезами и возгласом облегчения:

– Слава богу! Слава богу!

Поскольку хроникам на ночь давали снотворное, ночные смены у Барни Ливингстона проходили спокойно, и он завел обычай звонить по телефону своим однокашникам, если те тоже находились на дежурстве. (Лора даже попробовала синхронизировать свой график с графиком Барни.) Еще можно было звонить на Западное побережье, где в силу разницы во времени люди уже освобождались и отправлялись спать.

В одном таком разговоре Ланс Мортимер небрежно заметил:

– А кстати, я дал твои координаты человеку по имени Линдси Хадсон.

– Это он или она?

– В случае Линдси пока трудно сказать, он еще сам не решил. Мы с ним учились в колледже, а теперь он редактор еженедельника «Вилледж войс». Он спросил, не знаю ли какого-нибудь грамотного врача, поскольку они встречаются еще реже, чем доброкачественные опухоли. Вот я тебя и предложил.

– Спасибо, Ланс – ответил Барни, искренне польщенный. И пошутил: – А почему только меня одного? У тебя же всегда есть запас.

– Доктор Ливингстон, на сей раз в запасе никого не оказалось.

Ланс не соврал. Через два дня позвонил Хадсон и попросил Барни написать небольшой очерк с анализом психодинамики пьесы Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?».

Барни работа очень понравилась, и он дал понять что в будущем охотно откликнется на подобные предложения.

Естественно, ему поручили рецензию на кинематографическую версию биографии Фрейда, снятую Джоном Хастоном. Барни определил ее как «наименее удачные часы жизни Великого Мастера».

Заметка привлекла внимание редактора недавно созданного журнала «Нью-Йоркское книжное обозрение», и тот пригласил Барни пообедать в «Четыре времени года».

На другой день ему был доставлен экземпляр «Доктора Живаго». Задание формулировалось так: написать об образе медика в литературе, взяв за основу роман Пастернака.

– Кастельяно, я погорячился, когда взялся за это дело, – признался он в тот же вечер. – Это было самонадеянно с моей стороны.

– Перестань, Барн, насколько я могу судить, такая самонадеянность – основа всего журнала. А кроме того, я не сомневаюсь, что ты прекрасно справишься.

Он собрался попрощаться, но Лора неожиданно добавила:

– Впервые, Ливингстон!

– Ты о чем?

– Впервые мне пришлось вселять в тебя уверенность, а не наоборот.

– Ливингстон, я хочу прочесть тебе письмо, которое только что получила от Греты Андерсен.

– А можно в другой раз? Я правда не в настроении.

– Нельзя! – строго отрезала она. – Заткнись и слушай. «Дорогая Лора, надеюсь, у тебя все в порядке. Я парю в небе, как флаги в День независимости: я поборола свои фобии и стала полноценной женщиной…»

– Лора, – взмолился Барни, – неужели мне так необходимо выслушивать эти банальности?

– Слушай дальше. – Она продолжила: – «Больше того, мне наконец повезло. Это настоящая любовь. Энди говорит, у него никогда не было такой замечательной…»

– Что еще за Энди? – перебил Барни.

– Эндрю Химмерман.

– Тот самый Химмерман? Который написал эту классную книгу о становлении личности у подростков?

– Именно тот самый. Судя по всему, он поработал над «личностью» Греты. От колен и выше.

– Что? – возмутился Барни. – Это противоречит всем этическим нормам. Хотя… от истерички Греты этого следовало ожидать. Лора, ты же была на практике в психиатрическом отделении. Ты никогда не слышала о таком понятии, как перенос?[29]29
  Психологический термин. Перенос качеств одной, наиболее важной для пациента личности на другую личность, с которой он в данный момент общается.


[Закрыть]

– Извини меня, Барни, но это больше похоже на «перемещение». Насколько я поняла, они только что выходные вместе провели в Южной Каролине.

– И ты веришь в эти болезненные фантазии?

– Письмо написано на бумаге отеля «Хилтон».

– Значит, она туда поехала сама, чтобы пофантазировать вволю.

– Ага, а фотография их обоих на краю бассейна – тоже плод воображения?

– Так может, там какая-нибудь конференция проводилась?

– А почему они тогда держат друг друга в объятиях?

– Ничего себе! Я слыхал, такое иногда случается. То есть он не первый, кто нарушил клятву Гиппократа.

– Нет, конечно. Но он первый, кто нарушил неприкосновенность Греты, а это намного хуже.

– Кастельяно, если это правда, то Химмерман заслуживает отлучения. Но мне кажется, ты на меня кричишь, потому что хочешь на мне отыграться за поругание своей подруги.

Лора задумалась.

– Пожалуй, ты прав, Барн, – тихо сказала она.

– А Палмер все так же шляется?

– Скажем так: в данный момент он занимается промискуитетом.

– Лора, ты этого не заслужила! – мягко произнес он.

– Не обращай внимания, Барни. Я тебе позвонила, чтобы рассказать про Грету.

– Прошу прощения, но Андерсен, по-моему, в состоянии сама о себе позаботиться. Она уже взрослая девочка.

– Я тоже взрослая девочка, Барн.