Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

И она боялась, что Хьюлетт найдет себе тихое местечко и ляжет вздремнуть.

– Послушай, Лора, – сказал врач, – ясно, что времени у нас еще вагон. Отлучусь-ка я ненадолго…

«Все в порядке, – сказала она себе. – Сходит, как обычно, покурить во двор, только и всего».

Но тут она услышала продолжение:

– …и перекушу. Без сэндвича с мясом с Блю-Хилл-авеню я не выживу.

«Блю-Хилл-авеню? Тысяча миль отсюда! Ради бога, Уолтер, ты не можешь меня тут бросить! Я знаю, тут полно медсестер, но из врачей – я одна, да к тому же я еще и не врач».

– Как думаешь, выдержишь осаду? – улыбнулся Хьюлетт.

Она решила не показывать своего малодушия.

– Конечно, доктор, какие проблемы? – Она сама удивлялась, откуда взялись силы и голос так беззастенчиво врать.

– Отлично! – обрадовался Хьюлетт. – Тебе что-нибудь привезти? Еда там вполне сносная.

Она помотала головой.

– Спасибо.

А сама подумала: «Мне бы квалифицированного акушера!»

– Как себя чувствуем? – спросила старшая сестра.

– Хорошо, спасибо, – ответила Лора.

– Я спрашивала у мисс Фелз, доктор Кастельяно, – покачала головой сестра.

– Угу, – выдохнула Лора, постаравшись скрыть смущение.

Сестра улыбнулась:

– Если что-нибудь понадобится, покричите мне.

– Что, неужели ничего нельзя сделать с этими проклятыми схватками? – заговорила роженица.

– Не волнуйтесь, Марион, – сказала Лора, – скоро мы вам дадим обезболивающее.

Стараясь придать пациентке уверенности, Лора измерила ей давление и в очередной раз проверила раскрытие шейки, обнаружив, к своему ужасу, что роды продвигаются быстрее, чем можно было ожидать.

В промежутке между схватками Лора Спросила:

– Я не ослышалась? Сестра назвала вас «мисс»?

Марион слабо улыбнулась и с некоторым трудом проговорила:

– Да. Я не хотела за него замуж, главным образом потому, что он уже был женат. Однако я не молодею, вот и решила завести ребенка, пока еще не поздно.

– А кем вы работаете? – поинтересовалась Лора.

– Тружусь в редакции «Глоб». Я была так занята своей карьерой, что совсем не следила за биологическими часами. А вы, доктор? Вы замужем?

– Пожалуйста, зовите меня Лора. Отвечаю: нет.

Вдруг Марион выпалила:

– Лора, скорее, руку!

Марион застонала и схватила Лору за руку, а та пролепетала:

– Расслабьтесь. Старайтесь дышать в обычном темпе. Скоро все кончится.

Отдышавшись, Марион поинтересовалась:

– И сколько еще терпеть, пока он не родится?

– Не так долго, – успокоила Лора, мысленно молясь, чтобы Хьюлетт быстрей возвращался со своего обеда. – Давайте-ка еще разочек посмотрим.

Она оцепенела: шейка матки была раскрыта полностью и головка уже видна. Господи, пора действовать! Она звонком вызвала сестру.

– Пора, – шепнула Лора роженице.

– Слава богу! А то эти схватки меня доконают.

В палату вбежал целый взвод медсестер. Будущую мамочку повезли в родильный зал. Лора не успела глазом моргнуть, как Марион исчезла из виду.

Вдруг откуда-то из-за Лориной спины послышался вкрадчивый голос:

– Не лучше ли вам обработать руки?

Черт, это была все та же старшая медсестра!

– Да-да, конечно, – в состоянии нарастающей паники пробормотала Лора. – А когда появится доктор Хьюлетт, непременно сообщите ему, где я нахожусь.

– Разумеется, доктор…

Лора побежала по коридору, остановилась у раковины перед входом в родилку и принялась скрести руки.

Она тщетно пыталась унять сердцебиение.

Распахнув дверь, она вошла в родильный зал, где ее уже ждала вторая сестра со стерильным халатом и перчатками наготове.

Откуда-то издалека доносились стоны Марион, ей было очень больно.

– Где анестезиолог? – спросила Лора. – Ей надо сделать укол.

– Нико только что вызвали в срочном порядке. По сигналу «код-блю». Он появится, но не сию секунду.

«Господи! – мелькнуло у Лоры. – Это я должна была его срочно вызвать! Мне одной не справиться! А уж анестезию точно не дать».

Выбора не было. Лора глубоко вздохнула и шагнула в яркий круг света, заливающего операционную.

И тут произошло чудо. К ее изумлению, дрожь унялась. Она словно со стороны наблюдала, как твердым шагом подходит к столу, где лежит Марион с поднятыми коленками и стерильной простыней на животе. Старшая сестра стояла рядом, перед ней на небольшом столе были разложены хирургические инструменты.

Лора быстро повторила про себя последовательность своих действий. Перво-наперво ни в коем случае не подгонять роды, это может нанести непоправимый вред матери и младенцу.

Ослабить давление на промежность, чтобы ее можно было растянуть и дать головке ребенка выйти из влагалища.

Откуда-то раздался возглас одной из сестер:

– Смотрите, смотрите! Головка показалась.

С каменным спокойствием Лора велела старшей сестре набрать в шприц десять кубиков ксилокаина.

Пока сестра выполняла приказание, Лора ввела во влагалище роженицы металлический катетер – «трубу», чтобы через него направить восьмидюймовую иглу. Взяв в другую руку шприц, она стала осторожно продвигать его в глубь «трубы», пока не ввела наконец обезболивающее.

В этот момент у Марион началась очередная мучительная схватка.

– Черт! – прохрипела она. – Ваше лекарство не действует!

Лора бодро возразила:

– Марион, ксилокаин начинает действовать через две-три минуты.

И в самом деле, не прошло и пяти минут, как все стало хорошо. Во всяком случае, для Марион. Лора рассекла роженице промежность, чтобы облегчить выход ребенку.

Марион ничего не почувствовала.

Однако дальше все оказалось куда сложнее, но Лора все-таки умудрилась нащупать головку и бережно помогла ребенку выйти из родовых путей. Сначала показалось личико, затем – шейка.

Действуя автоматически, Лора осторожно повернула новорожденного и высвободила его плечико из материнского таза, медленно она повернула младенца личиком вниз и высвободила второе плечико.

В следующее мгновение она уже держала в руках всего малыша. Это будет новый человек – по крайней мере, после того, как с него смоют родовую смазку, кровь, слизь и все, что на него налипло. «Господи, какой он скользкий! Не уронить бы! Нет, я его крепко держу. И правильно, за пяточки!..»

И тут раздался плач. Или писк? Не важно. Главное – это был первый звук нового человека, пришедшего в мир.

Лора посмотрела на покрытое слизью существо, которое она держала в руках, как курицу, и воскликнула:

– Девочка. Марион, у вас девочка!

Она положила новорожденную маме на живот. Акушерки завернули девочку в теплые пеленки. Как только пуповина перестала пульсировать, Лора наложила зажим, отрезала лишнее и завязала.

В этот момент в родилку вошел высокий сутуловатый доктор в халате не по размеру. Это был Нико, ординатор-анестезиолог.

– Лора, прости! Боевая тревога, сама понимаешь. Начнем представление?

– Мне очень жаль, Нико, но это представление уже окончено. – Голос Лоры звучал беззаботно – от облегчения.

– А кто же делал анестезию?

– Я.

– Сама?

– Нет, фея помогла!

Нико взглянул на мать, мирно воркующую со своей новорожденной дочкой, потом перевел взгляд на Лору.

– Что ж, Кастельяно, совсем неплохо.

Он еще раз посмотрел на пациентку и развернулся, чтобы снова бежать к неотложному больному.

Лора как в тумане двинулась к выходу.

– Доктор, доктор, обождите! – окликнула старшая сестра. – А плацента-то!

Лора вернулась к столу, как автомат, дождалась выхода последа, после чего зашила рассеченную промежность.

В завершение всего она проверила общее состояние Марион. Кровотечение было незначительное. Разрывов или повреждений шейки нет.

– Марион, ты молодец, – едва слышно сказала она.

На что счастливая мамаша ответила:

– Ты сама молодец, Лора. Спасибо.

Родильницу увезли. Лора осталась одна в опустевшем помещении. Чувство облегчения сменилось гордостью. А затем – завистью. У Марион впереди счастье.

Внезапно Лора осознала, что самое сладостное ощущение для женщины – это держать на руках своего ребенка.

Она почувствовала, что, как бы далеко ни простирались ее амбиции, от этого она тоже никогда не откажется.

Барни был горд, что его взяли на операцию с лучшей бригадой, хотя он знал, что ему не доверят ничего, кроме как держать зажим.

Зато он увидит в работе Томаса Обри (хирурга из хирургов) и анестезиолога Конрада Нэги («лучшего „газовщика“ во всем христианском мире»).

Сегодня проводилась холецистэктомия. Обычная операция по удалению желчного пузыря на сей раз, как выразился Обри, «обещала быть поинтереснее, поскольку больной – мистер Абрамян, – как ты, должно быть, читал в истории болезни, имеет в анамнезе такие вещи, как ревматическая атака и все мыслимые виды аллергии. Надо быть готовым ко всяким неожиданностям».

– Перед операцией доктор Нэги сделал больному укол атропина… – Далее Обри подробно перечислил все сделанное анестезиологом и бодро закончил: – Ну, довольно предисловий, пора поднимать занавес.

Держа скальпель наподобие смычка, Обри сделал на передней брюшной стенке надрез Кохера, после чего знаком подозвал двух сестер, с правой и левой стороны, чтобы держали дренаж. Хирург запустил правую руку в рану, отодвинул печень и обнажил желчный пузырь. Захватив больной орган кольцевым зажимом, он подтянул его повыше.

Прежде чем удалить желчный пузырь, он провел с ними экскурсию по желчным протокам и артериям. Удалив пузырь, Обри показал практикантам, как проверить, не остались ли неперехваченными какие-либо источники кровотечения. Затем передал бразды правления своему первому помощнику доктору Липсону, которому надлежало зашить рану, а сам продолжил объяснения:

– Обратите внимание, как доктор Липсон тщательно обходит оболочку печени, поскольку, если на нее попадет шов, это может вызвать кровотечение. Когда он закончит, мы поставим дренаж.

Внезапно чары педагогики были разрушены анестезиологом.

– Том, у нас проблемы! – воскликнул он с тревогой.

– Что такое? – невозмутимо откликнулся хирург.

– Он очень горячий. Давление зашкаливает. Пульс – сто восемьдесят.

Доктор Обри спокойно отдал распоряжение:

– Кто-нибудь, измерьте ректальную температуру.

Барни в оцепенении смотрел, как одна из сестер вставляет больному термометр. Он покрылся потом, но не решался утереть его из страха сдвинуть ретрактор, который ему доверили держать. Он взглянул на Нэги. Анестезиолог хмурился, в его глазах билось беспокойство. Обри продолжал сосредоточенно заниматься открытой раной, словно не замечая возникшей вокруг него паники.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем сестра вынула градусник.

– Бог ты мой! – ахнула она.

– Хелен, не надо восклицаний. Просто назови цифру, – спокойным, четким голосом сказал Обри.

– Доктор, сорок два.

– Черт! – крикнул Нэги. – Молниеносная гиперпирексия. Тащите сюда лед, живо!

До слуха Барни донесся топот шагов – сестры бросились в коридор. Ему казалось, что он тоже должен как-то реагировать на нештатную ситуацию, но как? Испуганный и смущенный, он повернулся к главному хирургу:

– Доктор, мне помочь им со льдом?

– Молодой человек, разве вам отдали какие-то указания на сей счет? – Обри впервые дал волю эмоциям. – Ваше дело – держать ретрактор и не путаться под ногами.

В этот момент анестезиолог закричал:

– Том, ЭКГ пляшет как сумасшедшая!

Обри стянул одну перчатку и измерил больному пульс в паху. По выражению той части его лица, что не была прикрыта маской, Барни понял, что пульс бедренной артерии ему нащупать не удалось.

– Сердцебиения нет, – доложил еще кто-то.

– ЭКГ прямая, – объявил Нэги. – Он умер.

Внезапно наступила гробовая тишина Никто не осмеливался открыть рот, пока доктор Обри не примет решения относительно дальнейшего.

Наконец он приказал:

– Доктор Нэги, продолжайте вентиляцию легких.

Анестезиолог кивнул и повиновался.

«Какого лешего он это делает? – подумал Барни. – Ведь бедняга уже умер!»

Тут хирург тронул помощника за плечо. Липсон понял, что от него хотят, и посторонился, уступая свое место более опытному и старшему по должности хирургу, с более умелыми руками.

Барни смотрел и не верил своим глазам. На черта он так старательно зашивает этого беднягу Абрамяна? Зачем его вообще зашивать? Ведь его почти сразу будут снова резать на вскрытии.

Барни уже убрал ретрактор и превратился в беспомощного и смущенного зрителя. Кислород тем временем продолжал ритмично раздувать легкие больного.

Обри закрепил финальный шов.

– Ладно, – негромко сказал он, – везите его в послеоперационную. Я сейчас подойду.

Покойного мистера Абрамяна увезли, а Обри повернулся и с каменным выражением лица прошествовал туда, где, по-видимому, находилась раздевалка для светил.

Липсон появился из послеоперационной и при виде застывшего в недоумении Барни спросил:

– Ты чего?

– Я ничего не понял… – пролепетал тот.

– Чего именно?

– Мужик умер, а они…

– Ах это, – смекнул Липсон. – На скольких операциях ты уже присутствовал?

– Я первую неделю на практике, – ответил Барни и взмолился: – Может быть, вы мне объясните, какого черта вентилировать легкие человеку, который не подает никаких признаков жизни – ни пульса, ни сердцебиения…

– Успокойся, амиго, – сказал молодой хирург, – ты только что узнал, как получается, что ни один пациент не умирает на столе у доктора Обри. Благодаря кислороду, с которым так умело обращается его анестезиолог, мистер Абрамян будет считаться скончавшимся уже после операции, и произойдет это в послеоперационном отделении.

– Хотите сказать – чтобы не навредить репутации Обри? – опешил Барни.

– Нет, – возразил Липсон, – Том выше этого. Но ты себе представить не можешь, от какого количества писанины он себя избавил, хотя обычно за него это делаю я. Все эти сертификаты, больничные выписки, формы страховки – вся эта бюрократия отнимает кучу времени! А теперь этим займутся ребята из интенсивной терапии. Так что, амиго, считай, что ты сегодня тоже кое-чему научился.

– Да, – согласился Барни, – я понял, что не хочу быть хирургом.

Перед четвертым – и последним – курсом младший лейтенант Палмер Тэлбот прилетел в Бостон из Калифорнии рейсом «Юнайтед эйрлайнс». По воинскому льготному тарифу. Спустя неделю он полетел бы домой и без самолета, так опьянила его любовь, неожиданно излитая на него Лорой.

Что до Лоры, то она была счастлива, что, покидая пределы больницы, она может найти забвение в объятиях человека, которого бесконечно уважала и для которого значила неизмеримо больше, чем обычная постельная подружка.

Палмер решил использовать пребывание в армии для пополнения своего образования. Он поступил в Военный институт иностранных языков в Монтерее и начал изучать китайский. Это означало, что ему придется провести на военной службе лишний год. Но решение выглядело разумным, тем более что в момент его принятия Лора проявляла очевидное безразличие к своему поклоннику.

Нынешняя Лора с радостью сидела у камина в гостиной его дома на Бикон-стрит и говорила обо всем, только не о медицине.

Она сама удивлялась, что успела забыть, какой он начитанный и интересный собеседник. И как сильно ее любит. Нет на свете другого человека, который любил бы ее, как Палмер Тэлбот. Какая же она была дура, что рисковала его потерять в самонадеянной уверенности, что ей еще суждено встретить свою «настоящую половину». Теперь она твердо решила, что этой половиной ни за что не будет ее коллега по профессии.

Она старалась не утомлять Палмера своими переживаниями по поводу разрыва родителей и связанного с ним комплекса вины. Разлука с отцом стала окончательной, когда в начале 1961 года, точнее в январе, власти Соединенных Штатов разорвали дипломатические отношения с правительством Кастро. А потом случилось вторжение на Плайя-Хирон, предпринятое кубинскими эмигрантами из Майами в надежде «освободить» свою родину, и отношения между двумя странами, до того прерванные, стали открыто враждебными.

– Теперь мне, даже если очень захочу, отца не видать, – сокрушенно произнесла Лора.

– Вообще-то это вполне осуществимо, – возразил Палмер. – Можно поехать в Мексику, а оттуда – самолетом.

Лора посмотрела на него и со всей твердостью сказала:

– Я не желаю ехать на Кубу и тем более не желаю встречаться ни с Фиделем, ни с моим отцом.

– А ты с ним совсем не поддерживала связь после его отъезда?

– Приходили какие-то сумбурные письма. Я на них даже отвечать не стала. Видишь ли, чтобы играть в революцию в его возрасте, надо быть не просто немножко чокнутым. Он заявляет, что больше всего мечтает о том, чтобы я приехала к нему на Кубу и занялась там врачебной практикой.

Палмер покачал головой:

– Я где-то читал, что в его возрасте многие совершают странные поступки. Это своего рода возрастное помешательство. Даже если бы ты захотела, я бы тебя к нему не отпустил.

– Не бойся, такого не случится. И к матери в ее обитель я тоже не собираюсь.

– А кстати, как она?

Мы несколько раз говорили по телефону. Уверяет, что она сейчас счастливее, чем когда-либо, поскольку теперь она «нашла свое призвание», как она благочестиво выразилась. Думаю, она ждет, что я к ней приеду, но у меня нет никакого желания видеть мать, которая предпочла стать «невестой Христовой».

Он коснулся ее плеча:

– Представляю, через что тебе пришлось пройти.

– Боюсь, не представляешь. Понимаешь, видя, как свихнулись мои родители, я начинаю опасаться и за себя. Как бы и мне не потерять рассудок!

Палмер улыбнулся:

– Может, лучше потеряешь его из-за меня?

– По-моему, это уже произошло, – ответила она и обняла его.

Существовала вероятность, что командование направит Палмера назад в Бостон. Имея стипендию от Национального фонда образования военнослужащих, он мог проходить последний год службы, слушая углубленный курс восточных языков в каком-нибудь «престижном колледже или университете». Поскольку Гарвард в вооруженных силах престижным считался, то Палмер планировал обсудить программу своей подготовки с ректором университета Саймоном Рыбарчиком. Собственно, для этого он и приехал.

А заодно выяснить отношения с Лорой.

Накануне его отъезда они лежали обнявшись перед горящим камином, и Палмер сказал:

– Послушай, Лора, я вправду хотел бы вернуться в Бостон и продолжить обучение здесь. Но я не могу довольствоваться тем, что Шекспир назвал «жизнью на обочине твоей любви». Я знаю, ты еще не готова к браку. Поэтому я согласен на все твои условия, лишь бы мы с тобой были вместе, то есть жили вместе.

Лора посмотрела на него долгим взглядом и сказала:

– Палмер, той девчонки, которая не верила в семейную жизнь, больше нет. И кроме того, на мой взгляд, «Лора Тэлбот» звучит очень мило.

– Ушам своим не верю! Ты серьезно говоришь, что хочешь стать «доктором Лорой Тэлбот»?

– Нет, – кокетливо улыбнулась она, – пусть будет «миссис Тэлбот», но «доктор Кастельяно».

– Ты действительно собралась замуж за этого балбеса?

– Я думала, Палмер тебе нравится, – возмутилась Лора.

– Послушай, мне нравится Элвис, но это не значит, что ты должна выходить замуж за него. Ты это делаешь только потому, что вообразила себя несчастной и одинокой, а Палмер – это линия наименьшего сопротивления.

– Барни, он меня любит.

– Я знаю, Лора. Ни секунды в том не сомневаюсь. В чем я сомневаюсь, так это в том, что ты его любишь. По-настоящему.

24

На четвертом курсе каждый студент-медик переживает пору глубочайшего кризиса.

По окончании практики, соответствующей избранной медицинской специализации, он вдруг обнаруживает, что уже в июне ему предстоит получить официальный диплом врача.

В этот миг болезненного озарения он понимает, что абсолютно не готов к этому. Черт, говорит он себе (а если это Сет Лазарус, то: «Бог мой!»), люди будут думать, что я действую со знанием дела. Они будут считать, что я распознаю нелады в их организме и излечу их. И что же мне делать?

В этот период утомительная и нудная зубрежка и изматывающая практика представляются неким потрясающим раем! Как это здорово – носиться по лестницам или держать зажим, пока оперирует кто-то другой! Самая большая неприятность – это негнущиеся ноги, когда вечером плетешься домой. Зато совесть совершенно спокойна!

Роль мальчика (или девочки) на побегушках предполагает все, что угодно, кроме ответственности. Принятия решений на этом этапе не требуется.

Кто-то из преодолевающих этот кризис отлично сознает, что будет учиться всю жизнь, ибо познать все в медицине невозможно. Но подобный реализм не выработает у них иммунитета к страданиям их пациентов. И в конечном итоге, через двадцать лет или через десять, напряжение начнет разрывать их сердца – в переносном, а порой и в буквальном смысле.

И тогда они войдут в разряд так называемых «травмированных докторов», то есть врачей с надломленной душой.

Другой, куда более распространенный способ преодолевать это душевное потрясение – неприятие ответственности. Такой доктор убеждает себя, что клятва Гиппократа сродни крещению. Что диплом наделяет его сверхчеловеческими возможностями, которые, подобно бактериям, заметны только посвященным.

Здесь уместен силлогизм, похожий на Декартову формулу: «Мыслю, следовательно, существую». Только в медицине она звучит несколько иначе: «У меня есть диплом, следовательно, я врач».

Кто сумеет до конца поверить в это, будет вознагражден связями, премиями, карьерой и, при известном упорстве, «Мерседесом-SLC».

Барни предстояло принять решение о специализации.

Сколько он себя помнил, он всегда вел внутренний диалог с собой.

– Что делает тебя счастливым, Ливингстон?

– Делать счастливыми других.

– Что ж, это не ответ. Это все равно что изображать Санта-Клауса в супермаркете. Ты не мог бы выразиться яснее?

– Да, по зрелом размышлении я могу объяснить, что хочу видеть делом своей жизни. Лечить несчастных людей, помогать им находить в жизни радость.

Чем больше он копался в самом себе, тем больше убеждался, что создан для психиатрии. И главное – сколько он себя помнил, к нему всегда шли люди со своими проблемами.

Для Лоры он давно уже стал жилеткой, в которую можно поплакаться. А какое невыразимое удовлетворение он испытал, сумев помочь маленькому Марвину Амстердаму в летнем лагере! («Где ты теперь, Марвин? Здоров ли, счастлив ли?») А однокашникам, искавшим у него поддержки в трудную минуту, он и счет потерял. «Да я прямо-таки притягиваю к себе всех несчастненьких».

Однако первое, что требуется от психиатра, – честность перед самим собой. Так что, Ливингстон, давай-ка попробуй взвесить свое решение. Что ты будешь делать для других, ты уже знаешь, но что психиатрия даст тебе?

Это и есть самый трудный вопрос.

«То, что люди видят во мне образец самообладания, не более чем иллюзия. У меня такие же изъяны, как у всех. Только я, кажется, научился их скрывать. Психиатрия поможет мне прежде всего излечить самого себя. Потому что – будем смотреть правде в глаза – тебе уже почти двадцать пять лет, Ливингстон, а ты до сих пор не можешь похвастать отношениями с женщиной, которые выходили бы за рамки банальной половой связи. А это, разумеется, ненормально.

Кроме того, само намерение стать человеком, источающим понимание, тоже своего рода самозащита Скажи честно: ты боишься заглянуть себе в душу и разобраться, что там происходит.

Да, выбор специальности зачастую является отражением внутренней потребности самого врача. Я хочу разобраться в себе. Хочу понять, почему позволяю себе исполнять роль вселенского отца. Может, это только маска, а под ней кроется нечто сокровенное, например желание стать отцом настоящим?»

Остановив свой выбор на психиатрии, Барни решил пройти дополнительную практику в неврологическом отделении, чтобы лучше понять, как функционирует мозг.

Он в буквальном смысле занялся тем, что потом всю жизнь будет делать фигурально, – ковыряться в человеческом мозгу.

Беннета Ландсманна манил блеск скальпеля, и он проходил дополнительную практику по хирургии, успев подать заявку на место хирурга-интерна где-нибудь в Бостоне или окрестностях.

– Послушай-ка, Бен, – по возможности дипломатично начал Барни, – давай будем откровенны: ни в одном крупном госпитале Бостона отродясь не было черного хирурга.

– Женщин тоже не было, – возразил Беннет, – но Грета же подала!

– Послушай, приятель, ты можешь быть каким угодно красавчиком или выдающимся спортсменом, но для этих ребят ты все равно лошадка другой масти. А что касается Греты, ей предстоит впервые в жизни узнать, что в мужское общество не всегда можно протиснуться, вертя задом. Ну да это ее проблема. Ты-то не хочешь поумнеть и податься вместе со мной в Нью-Йорк?

– Барни, я испытываю сентиментальную привязанность к Бостону. Филармония, музей…

– Не надо мне этой высокоинтеллектуальной чуши! Я тебе излагаю факты, Бен. Хирургические отделения местных клиник не станут ради какого-то Беннета Ландсманна ломать традицию, они скорее сломают тебя.

– А ты, Барн? – сменил тему Беннет. – Тебя что так манит в Нью-Йорк? Ведь твоя мать продала родовое гнездо и переехала в край вечного солнца, праздника жизни и рака кожи.

– Ну, у меня там брат в Колумбийском университете, на юридическом.

– Но он же с какой-то девушкой живет, я не ошибся? Он ведь не приглашал тебя ее заменить, а?

– Прекрати, Бен. Нью-Йорк – столица мира. Сточки зрения психиатрии он так же перспективен, как и Бостон, а кроме того…

– А кроме того, оттуда до Лоры Кастельяно аж двести пятьдесят миль.

– А это при чем?

– Признавайся, Барн, ведь с того момента, как она объявила о своей официальной помолвке, ты места себе не находишь.

– Да он ее просто не стоит, черт бы тебя побрал!

– Все так считают, когда дело касается их сестер. И наверное, дочерей, но об этом мы сможем судить позже. Их никто и никогда не достоин. Но, насколько я слышал, мистер Тэлбот очень крут.

– Это точно, – согласился Барни. – Я ничего не имею против него, кроме того, что он не для Лоры.

– И тебе это настолько небезразлично, что ты не хочешь находиться рядом и смотреть на ее страдания, когда этот союз развалится.

Барни хотел огрызнуться, но задумался. Затем вымученно улыбнулся.

– Черт возьми, Ландсманн, мне больно в этом признаваться, но ты попал в точку.

– Что ж, – согласился Беннет, – у меня был эгоистический расчет. Я думал, если мы оба останемся в Бостоне, то сможем снять на двоих квартиру и соревноваться уже не в штрафных бросках, а в чем-нибудь более изысканном – например, кто больше соблазнит девиц. Черт, не хочется мне уступать тебя Нью-Йорку.

Барни посмотрел на него И усмехнулся.

– А ты, Беннет, женись на мне.

– Не могу, Барни. Ты не еврей.

Барни был убежден, что у него сердечный приступ.

Затем рассудительность психиатра заставила его осознать, что он принял желаемое за действительное.

Правда состояла в том, что ему было страшно. Сегодня ему предстоял первый выход в роли невропатолога – врачебная «презентация» по результатам обследования, анализ симптомов и дифференциальная диагностика реального больного. И происходить это будет в присутствии самого профессора Клиффорда Маркса, всемирно известного невропатолога и бесконечно требовательного наставника.

По многочисленным симптомам, которые он скрупулезно изучал, Барни делал твердый вывод: больной будет жить. Единственное, в чем он сейчас не был уверен, – не умрет ли он сам?

Он поднялся по лестнице на четвертый этаж как раз в тот момент, как из лифта вышел величественный, с посеребренными висками профессор в окружении студентов и интернов.

Они обменялись беглыми приветствиями, и старший консультант повел их в отделение неврологии. Местечко было не из приятных. Лежачие больные делились на две противоположные группы – они либо корчились в конвульсиях, либо были в параличе.

Наконец группа в белых халатах добралась до койки мистера Альдо Моретти, лысоватого мужчины средних лет. На первый взгляд казалось, что он попал сюда по ошибке: руки и ноги у него были перевязаны, но он мог ими двигать вполне нормально.

При виде такого количества докторов, проявивших интерес к необычным симптомам его болезни, Моретти пришел в восторг и бурно приветствовал очередных паломников.

Все сгрудились вокруг кровати больного, и профессор Маркс кивнул Барни:

– Итак, Ливингстон, послушаем, что вы нам скажете.

Барни повернулся к белым халатам и открыл папку с официальными бумагами и многочисленными собственноручными заметками.

Не успел он открыть рот, как пациент весело воскликнул:

– Привет, Барни! Как себя сегодня чувствуешь?

– Хорошо, спасибо, мистер Моретти, – буркнул тот, после чего вернулся к своим бумагам.

Моретти снова заговорил, теперь он обращался ко всей группе:

– Вчера этот пацан совершенно измотался и признался мне, что спит на ходу. Если бы я чувствовал себя не так скверно, я бы ушел отсюда и дал ему поспать.

– Хм, да, – бросил профессор. И добавил: – Продолжайте, Ливингстон.

Барни откашлялся и начал:

– Больной – мужчина сорока двух лет, бизнесмен.

– Вообще-то я занимаюсь грузовыми перевозками, – уточнил Моретти. – У меня целый парк грузовиков. – Повернувшись к Барни, он призвал: – Продолжай, малыш. Продолжай.

Барни продолжил:

– В прошлое воскресенье он принимал у себя тещу с тестем и готовил большую кастрюлю спагетти…

– Барни, сколько раз тебе говорить? Это была вермишель!

Барни собрался с духом и строгим голосом отчитал человека почти вдвое старше его:

– Мистер Моретти, я был бы вам крайне признателен, если бы вы дали мне закончить. А потом, если у вас будет что добавить, мы вам предоставим такую возможность.

Твердо решив не давать больше Моретти слова, он без паузы продолжил:

– Неся кипящую кастрюлю к раковине, он внезапно ее выронил и сильно обжег кисти рук и нижние конечности.

– Понять не могу! – пожаловался Моретти. – Никогда в жизни со мной ничего подобного не случалось. И что теперь прикажете делать с этими спазмами?

Барни вздохнул и стал докладывать дальше:

– Когда больного доставили в отделение «скорой помощи», он проявлял признаки дезориентации во времени и пространстве и не мог даже вспомнить, как опрокинул на себя кипяток.

– Да, я был как в тумане, – поддакнул Моретти.

– Принимая во внимание степень ожогов, он был госпитализирован и помещен под капельницу. В тот момент он не проявлял явных признаков патологии со стороны нервной системы. Сегодня утром отмечалась высокая температура, по всей видимости, как следствие ожогов, а также временная потеря сознания. Больной чмокал губами и все время крутил головой в правую сторону. Наблюдался тоникоклонический припадок продолжительностью менее одной минуты. К тому моменту, как вызвали невропатолога, помутнение сознания длилось уже более получаса.

– Молодец парень, ничего не упустил! – похвалил Моретти.

Барни притворился, что не слышит.

– Каково было ваше первое впечатление? – спросил профессор.

– Скажем, так, – начал Барни, стараясь сделать вид, что эта гипотеза только что его осенила, а не была результатом мучительных размышлений, – возможно, что припадок стал следствием резкого скачка температуры. Можно также предположить сепсис вследствие массивной микробной инфекции ожогового поля.