Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

– Входите, входите, – просиял Барни. – Присядьте, пожалуйста, за мой грандиозный стол, а я пока вскипячу чайник.

Он быстро вернулся с двумя кружками кофе и поставил их на стол со словами:

– Думаю, я должен перед вами извиниться.

– Не переживайте, это со мной часто случается. Меня все принимают за секретаршу. Это все из-за моей ребяческой любви к спорту. Но может же женщина стремиться стать похожей на Грэнтланд Райс?[30]30
  Американская писательница, стоявшая у истоков литературы о спортсменах и спортивной жизни.


[Закрыть] – Она упомянула знаменитую американскую писательницу, – Я согласна с Вирджинией Вулф, когда она говорит об «обоеполом мышлении».

«Удачная аллюзия», – подумал Барни и ответил, давая понять, что предмет ему знаком:

– «Своя комната» действительно была знаковым эссе для женщин-писательниц. Существует масса клинических подтверждений того, что каждый человек для творчества нуждается в какой-то доле качеств, присущих противоположному полу.

– Вообще-то, – сказала Эмили, – я не считаю себя Вирджинией Вулф.

– Ну и хорошо, – подхватил Барни. – Я ведь тоже не Зигмунд Фрейд.

– Прекрасно. – Она улыбнулась. – Ну, теперь, обменявшись любезностями, давайте наденем боксерские перчатки и сразимся на почве наших сокращений.

И сразиться действительно пришлось. Барни переживал каждое вычеркнутое слово, как рану по живому телу.

Меньше чем за час они прошлись по всему тексту, и Барни был вынужден признать, что получилось лучше, чем было сначала. Господи, какая умница!

И к тому же недурна собой.

Нет, Барни, не надо лукавить: она хорошенькая! И даже очень. Ну, у такой девушки наверняка есть парень.

Лучше не рисковать и не приглашать на ужин, иначе можно разрушить установившиеся рабочие отношения.

– А теперь, – сказала Эмили, с треском захлопнув свою папку, – я надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии пригласить вас на поздний обед в любой ресторан по вашему выбору.

– Вы приглашаете меня? – изумился Барни.

– Давайте будем считать так: приглашаю я, а платит редакция. Так что не стесняйтесь в выборе.

– Что ж, тогда, может, сходим в «Клуб двадцать один»?

– Пусть будет «двадцать один». Я знаю тамошних ребят, так что, если вы не против, я им от вас позвоню и предупрежу, что мы едем.

Было на самом деле поздно, даже для субботы, и в верхних залах официанты уже убирали со столов.

В дальнем углу, не замечая ничего и никого вокруг себя, сидели двое спортивных фанатов. Они пытались перещеголять друг друга малоизвестными эпизодами из истории команды «Бруклин доджерс». Эмили приняла вызов Барнй, и он стал проверять ее познания, заставив вспоминать игроков по их номерам.

Игра закончилась вничью каждый ответил на все вопросы, не допустив ни одной ошибки. После этого Эмили заявила:

– Вообще-то я должна тебе сделать одно признание. Только, надеюсь, ты не будешь подвергать его скрупулезному психоанализу. Так вот, на меня твои ноги производили неизгладимое впечатление.

Барни не знал, как реагировать. Может, это такая новая мода у ист-сайдской золотой молодежи? («Не угодно ли взглянуть на мои коленные чашечки?»)

Он ответил столь же беспечным тоном:

– Ты мне очень льстишь, Эм. Мне еще никогда никто не говорил таких приятных слов. И таких неожиданных.

– Не волнуйся, я не фетишистка. Я училась в Мидвуде двумя годами позже тебя.

– Ты училась в Мидвуде?! А как же я тебя не замечал?

– Думаю, ты был слишком увлечен романами с группой поддержки. А я делала для «Аргуса» фоторепортажи с ваших матчей. Если честно, для меня так и осталось загадкой, почему в выпускном классе ты бросил играть. Вы бы легко выиграли первенство города! Ты и в нападении был хорош, а в защите – просто зверь! Что у тебя случилось?

Чувствуя головокружение от ее восторгов по поводу его давнишних успехов в спорте, Барни ответил коротко, в манере Гари Купера:

– Это долгая и грустная история, Эмили. Не думаю, что ты захочешь ее услышать.

– Я никуда не спешу, – улыбнулась она.

Ее невинная реплика заставила его взглянуть на часы. Было начало пятого.

– Послушай, Эм, метрдотель нас сейчас испепелит взглядом. Надо убираться отсюда.

– Барни, не валяй дурака. Дмитрий меня никогда не выгонит. Я его обеспечиваю билетами на футбол.

– И у тебя не назначено какого-нибудь свидания? И работы нет?

– На первый вопрос – ответ отрицательный, на второй – утвердительный. А у тебя?

– Аналогично. Но давай не будем о том, чего нет. Как сказал римский поэт, «наслаждайся каждым днем».

Точно, – подхватила она. – Сагре diem.

Барни подумал: «А мне хочется наслаждаться тобой, Эмили!»

Они прошли несколько кварталов и все не могли наговориться, и Барни сказал себе: «Теперь я знаю, что такое эйфория».

35

Было субботнее ноябрьское утро, хрустящее и звонкое, как осеннее яблоко. Всегда бурый и серый, под цвет камня, студенческий городок Йельского университета сейчас был расцвечен синими с белым футбольными шарфами, белокурыми девушками и горящими от возбуждения, футбольной лихорадки и мороза щеками старшекурсников.

Беннет сменился с дежурства в десять утра. Проведя восемь часов в операционной в качестве ассистента Рика Зелтмана, осуществлявшего «сантехнические работы» (как он окрестил сложную урологическую операцию), он был изможден и умственно, и физически. Но от перенапряжения сразу лечь спать тоже не мог.

Он неспешно прогулялся в сторону студгородка, намереваясь заглянуть в книжный магазин и купить что-нибудь, что помогло бы ему избавиться от стоящих перед глазами окровавленных внутренностей.

В городке вовсю работали киоски. Шла бойкая торговля воздушными шариками, значками и другими атрибутами футбольных болельщиков. Старшекурсники показались Беннету каким-то детским садом. «Неужели я так стремительно постарел? – подумал он. – И что происходило в мире, пока я неотлучно находился в этой тюрьме с бетонными стенами и линолеумом на полу, где нет ни дней, ни ночей, ни смены времен года? Я вошел туда десять лет назад юным львом и вдруг чувствую себя старым козлом».

Беннет перешел Чейпл-стрит и направился к Бродвею, когда к нему приблизился молодой негр – торговец газетами.

– Эй, брат! – окликнул он – Новости слышал? Ты в курсе событий? Если нет, советую купить этот номер. Всего двугривенный – и будешь знать, что к чему.

Беннет порылся в кармане, достал монету в двадцать пять центов, сунул газету под мышку и зашагал дальше.

Через полчаса он был уже дома. Он накупил на пятнадцать долларов книг, которых, если повезет, должно было хватить до лета. Включив музыкальную установку, Беннет сбросил мокасины и открыл газету.

Тон публикаций оказался резким и с ярко выраженным антибелым пафосом. «Черт бы их побрал! – подумал Беннет. – Не стану это читать. Посмотрю что-нибудь полегче, к примеру спорт».

Он пролистал последние полосы и наткнулся на комиксы. «Ага, – обрадовался он, – именно такая литература мне сейчас и нужна».

После первых полупристойных карикатур с подписью «Грязные еврейские свиньи обкрадывают негров» Он швырнул газету на пол и выскочил из квартиры, чтобы глотнуть Свежего нью-хейвенского ветра.

Джека он нашел в комнате санитаров.

– Привет, мальчик Бен, – поздоровался Джек, опуская обычные служебные формальности, поскольку другие санитары считали Беннета в той или иной степени «своим».

– Мне надо перемолвиться с тобой словечком, – сурово объявил Беннет.

– Конечно, доктор.

Они вышли в безлюдный коридор. Беннет приготовился обрушиться на Джека с тирадой, которую придумал по дороге в госпиталь. («И это все, что вы можете написать в своей грязной газетенке?»)

Но он понял, что, даже если выпустить пар на беднягу Джека, это не решит проблемы. Не он ведь редактирует этот листок, и не он предводитель движения. Он всего лишь рядовой боец, сражающийся за некое дело в чужой стране под названием Америка.

Поэтому Беннет обуздал свой гнев и просто объявил:

– Джек, я хотел бы прийти на следующее собрание.

– Настроение изменилось, доктор?

– Можно и так сказать.

– Хорошо. Я вас предупрежу.

Старший ординатор Кастельяно долго находилась в приемном покое отделения скорой помощи Бостонской детской больницы. Поступила девятилетняя девочка с опасными симптомами так называемой «лихорадки неизвестного происхождения», которые могли быть признаком эндокардита.

Лора завершила писанину только в первом часу. Она направилась в дежурную комнату в надежде немного поспать, но ее внимание привлекли необычно громкие и взволнованные голоса из сестринской, где было принято говорить вполголоса.

Одна из сестер, завидев Лору, издали прокричала:

– Лора, ты сегодня видела одиннадцатичасовой выпуск?

– Нет, – ответила она, чувствуя, что сейчас ее способно взволновать только известие о четвертой мировой войне (третью она бы проспала). – Я что-то пропустила?

– Что-то несусветное творится, Лора. Просто кошмар какой-то! – ответила самая молодая медсестра, обычно самая сдержанная из всех. – В Вашингтоне настоящий скандал вокруг двух медиков, причем женщина – примерно твоего возраста, хирург с гарвардским дипломом.

Лора сразу поняла, о ком речь. Сердце у нее бешено забилось, и она выпалила:

– До самоубийства не дошло?

– Попытка была. Около трехсот миллиграммов валиума. Но успели сделать промывание желудка. Очень красивая девушка!

В ужасе Лора пролепетала:

– Грета Андерсен?

Да, – подтвердила сестра. – Она. А ты ее знаешь?

Лора стала допытываться:

– Нарушений мозговой деятельности не было? Что он там с ней делал, этот ублюдочный психотерапевт?

Сестры опешили.

– Погоди, погоди, но ведь это он таблеток наглотался, – уточнила одна.

Лора собрала все свои силы, чтобы не упасть в обморок. В голове у нее помутилось.

К ней подошла сестра по имени Нида и участливо спросила:

– Лора, с тобой все в порядке? Доктор Химмерман – тоже твой друг?

– Нет-нет, – сконфуженно ответила она и позволила довести себя до кресла. – Я бы попросила вас поточнее рассказать, что конкретно говорилось в новостях.

– Значит, так, – начала Нида, – этот врач действительно считается уникумом в психиатрии. Мирового масштаба!

– Не надо про заслуги. Что он сделал?

– Ну, если помягче… Он сделал то, чего не должен был делать с пациенткой. А твоя подруга оказалась крутой…

– И храброй! – вставила другая сестра.

– Она созвала пресс-конференцию в Джорджтаунском госпитале.

– Что?! – Лоре показалось, что все это происходит во сне – А какой интерес журналистам приходить и слушать какого-то ординатора из хирургии?

– Ну, во-первых, потрясающе красивого ординатора, – уточнила Нида. – А кроме того, прессу хлебом не корми, дай посмаковать какой-нибудь пикантный скандальчик. В общем, она объявила, что пошла к Химмерману лечиться, а тот затащил ее в постель.

– А чем она это доказала?

– Ага, это самое интересное. Сначала этот доктор Химмерман – тоже, между прочим, красавчик будь здоров – выступил перед камерами на крыльце собственного дома и все отрицал. Он заявил, что у больной параноидальный бред и «бедной девочке» надо лечь в психушку. Очень убедительно говорил!

– Надо думать! – буркнула Лора.

Следующие слова Ниды поразили ее как гром среди ясного неба:

– А после этого повернулся, поднялся по лестнице своего особняка – красивый домик, надо сказать! – и наглотался таблеток.

– Ох, – выдохнула Лора. – Выходит, этот сукин сын больше всего навредил сам себе. К счастью для Греты.

– Грета, с тобой все в порядке? Я уже почти две недели не могу тебе дозвониться.

– Извини меня, Лора, но мне пришлось переехать к подруге: у меня телефон просто разрывался. Прости, мне надо было самой тебе позвонить.

– Послушай, как тебе хватило смелости призвать к порядку этого подонка? Что с тобой случилось?

– Кто-то же должен был это сделать! А ты знаешь, что Энди обещал развестись с женой и жениться на мне? А потом я узнаю, что этот приемчик он применял уже тысячу раз до меня.

– А как ты это узнала?

– От самой миссис Химмерман. Мы с ней как-то столкнулись, когда я выходила с очередного сеанса. Она оглядела меня с головы до ног и говорит: «Так вот ты какая – новая куколка моего Энди». После чего как бросится к нему в кабинет, как начнет вопить! То, что произошло потом, скоро появится на страницах «Нэшнл инкуайрер».

– Ох, Грета, как я тебе сочувствую! Надеюсь, этот неудачный опыт не заставит тебя навсегда отвернуться от мужчин?

– Если честно, в данный момент мужской пол не вызывает у меня положительных эмоций. Что же до мужчин-врачей, то это вообще низшая форма жизни на земле. Угадай с трех раз, кто выкатится из города в результате этого скандала?

– Ты это о чем?

– Видишь ли, судя по всему, наше хирургическое отделение считает, что я недостаточно «вписалась». Так что они предложили место старшего ординатора кому-то еще, а меня проинформировали, что, хотя меня здесь «были рады видеть», стипендии мне больше не видать. Изволь, мол, голубушка, пахать на общественных началах.

– Иными словами, ты уволена.

– Ну да, – с горечью сказала Грета, – Только это слово нигде не прозвучало. Эти врачи – как члены братства или еще какого-нибудь тайного общества. Мне, похоже, инкриминируется не то, что я позволила себя соблазнить, а то, что разболтала об этом прессе.

– Грета, я в шоке. Ты хочешь сказать, этот мерзавец выйдет сухим из воды?

– По всей вероятности. То есть, конечно, какие-то действия в его отношении будут предприняты. Ему придется давать показания в окружном совете – за закрытыми дверями, разумеется. Но он продолжает стоять на том, что я истеричка и все это придумала от начала до конца. В любом случае я готова уехать и сейчас занята тем, что рассылаю заявки по всем клиникам отсюда до Гонолулу. А если ничего не получится, пойду в армию.

– Что?! – Лора не поверила своим ушам.

– Я серьезно. Там очень нужны хирурги. Может, меня даже отправят во Вьетнам. – И с болью в голосе добавила: – Сказать по правде, Лора, если мне там прострелят башку, будет не хуже, чем сейчас.

Впервые завею совместную жизнь у Лоры с Палмером были одинаково неудачные графики. Он больше не корил ее, когда она возвращалась в четыре часа ночи, поскольку сам за полночь засиживался за учебниками вьетнамского языка.

Когда она вошла, он снял очки, взглянул на жену и улыбнулся.

– Знаешь, дорогая, я начинаю тебя уважать за долготерпение. Меня этот недосып просто убивает!

– Вообще-то, Палмер, не давать спать – испытанный и верный способ раскалывать пленных. Мне говорили, что в Юго-Восточной Азии он очень распространен.

– Кто это тебе сказал?

– «Нью-Йорк таймс».

– И ты веришь этой коммунистической газетенке?

– Господи, Палмер, – заметила Лора, лишь отчасти в шутку, – иногда на твоем фоне наши ястребы выглядят невинными овечками.

Лора налила себе стакан апельсинового сока, устало опустилась на стул и проговорила:

– Хотелось бы мне понять, что заставляет вас, мужчин, воевать, убивать себе подобных. Может, все дело в тестостероне? Ну, мужском половом гормоне…

– А я-то думал, он повышает половое влечение, – протянул Палмер.

– Согласись, что между войной и сексом всегда было что-то общее. Возьмем, к пример, Елену Троянскую…

– Я бы предпочел взять тебя, – сказал Палмер и вышел из-за стола.

– Как думаешь – сегодня удалось? – спросил он.

Они лежали в постели в сонном, расслабленном состоянии.

– Палмер, – сквозь сон ответила Лора, – если бы медицина изобрела машину для точного определения момента овуляции, я бы притащила ее домой под полой плаща.

– Ну, это необязательно, – ответил Палмер. – Если мы будем делать это каждый день, то в конце концов непременно попадем в точку.

– Если говорить с научной точки зрения, Палмер, – остудила она его пыл, – то среднестатистической паре требуется от четырех до шести месяцев, чтобы зачать ребенка. А если до этого женщина принимала противозачаточные таблетки, то может потребоваться и больше.

– А мне кажется, это больше вопрос психологии, – возразил он. – Если бы ты всерьез настроилась забеременеть, я уверен, это произошло бы в тот же миг. Взять хотя бы моих родителей. Сомневаюсь, чтобы они за всю свою супружескую жизнь занимались любовью больше десяти-двенадцати раз, но у них есть я и моя сестра. Ну да ладно. Как нам его назвать?

– Его? Кого – его?

– Нашего ребенка – моего сына. Которого мы так усердно зачинаем.

– Давай назовем Миракулос? Очень подходящее имя, – сказала она, намекая на чудесный характер такого зачатия, если оно наконец свершится[31]31
  Miraculous по-английски – чудесный.


[Закрыть]. – А если будет девочка, – то Миракула, – добавила она.

– Никаких девочек не будет! – решительно заявил Палмер.

– А может, и вообще никого, – уточнила Лора.

– Ну, с этой проблемой будем разбираться, когда она возникнет, – заявил Палмер. – А пока, надеюсь, тебя не утомляют эти наши упражнения?

– Нет, – сказала Лора, – только я предпочла бы воспринимать «наши упражнения» как любовь.

– Так оно и есть! В этом-то их и прелесть!

Лора помолчала. Она впервые за долгое время чувствовала себя счастливой и не хотела это счастье спугнуть. Но все же не удержалась от вопроса:

– Палмер, откуда эта внезапная тяга к деторождению? Ведь от Вьетнама оно тебя уже не спасет…

– В том-то и дело, любимая, – ответил он. – Если говорить совсем откровенно, я боюсь не вернуться.

Две недели спустя Лора отвозила мужа в аэропорт.

– Знаешь, а ты ведь мне так толком и не объяснил, чем ты там будешь заниматься.

– Это потому, что я сам этого не знаю, Лора. Именно поэтому я сначала буду проходить недельную подготовку в Вашингтоне. Точнее – под Вашингтоном, в знаменитом имении сенатора Сэма Форбса. Ой! Я и этого не должен был тебе говорить.

– Форбс – это ястреб из ястребов, – заметила она.

– Я знал, что ты это скажешь. В любом случае, пожалуйста, об этом не болтай. Нам даже не разрешат оттуда звонить.

– Ага. А его очаровательная дочка Джессика тоже там будет?

– Родная, эта барышня – пустоголовая светская бабочка. Совершеннейшая пустышка!

– Да? А как у нее прочие достоинства?

– Лора, я даже не удостою тебя ответом.

Какое-то время они ехали молча, миновали Сторроу-драйв и нырнули в тоннель Каллахан. Добравшись до аэропорта, похожего на бескрайнюю ванную комнату, выложенную тусклой плиткой, он вернулся к не дававшему ему покоя вопросу:

– А мы можем назвать его Палмер?

Лора безучастно кивнула:

– Только если это будет мальчик.

На рейс 261 до Вашингтона уже шла посадка. Времени оставалось только на быстрое прощание и последние торопливые слова.

– Лора, скажи мне еще раз – ты правда перестала пить таблетки?

– Клянусь.

Он улыбнулся, повернулся и пошел на посадку.

Маленькая квартирка была набита битком. За прошедшее время ряды «Пантер» умножились, а кроме того, многие пришли сюда, узнав, что главным докладчиком будет йельский «черный хирург».

Сердце Беннета бешено колотилось. До самого последнего момента он не мог решить, с чего лучше начать.

Но когда оказался перед аудиторией, слова нашлись сами собой, хотя голос звучал напряженно.

– Я убежден, что любой темнокожий американец должен получать по справедливости то, что ему положено. Как сказано в нашей конституции, «все люди созданы равными». – Тут он приблизился к опасной черте. – Но «равный» не означает «лучший». Мы не хуже других людей, но и не лучше.

– Это ты о чем? – раздалось из зала.

– Этот листок, который вы называете своей газетой, обвиняет во всех наших бедах так называемых «фашиствующих сионистов, еврейских свиней».

Послышались возгласы одобрения.

– Правильно, брат! Убьем евреев!

Беннет изо всех сил пытался сохранить спокойствие.

– А по какой причине вы выделяете именно эту этническую группу?

– Эй парень, ты что, не въезжаешь? – сердито крикнули из дальнего конца комнаты. – Еврейские свиньи – это домовладельцы, ростовщики, те, кто забирает твою машину, если ты чуть-чуть опоздал с платежами…

Беннет рассвирепел.

– А ну, прекрати, брат! – гневно выкрикнул он.

От неожиданности все замолчали. Но это была предгрозовая тишина.

– Давайте проясним одну вещь, – снова начал Беннет. – Да, среди евреев есть владельцы доходных домов, но они есть и среди негров! И есть много евреев, сочувствующих нашему делу и поддерживающих нас деньгами. Вы не забыли Гудмана и Швернера – парней, убитых куклуксклановцами в Миссисипи?

Все пришли в возбуждение.

– Доктор Ландсманн, – подчеркнуто официально произнес председательствовавший на сборище Симба, – боюсь, не все наши братья знают, откуда вы родом.

Взмокший от напряжения Беннет попытался ответить:

– Мой отец сражался и погиб на фронтах Второй мировой войны, потому что испытывал уважение к стране, за которую воевал. А на его голову вылилось больше дерьма, чем любой из вас может даже представить. Не только негритянские воинские части или туалеты «только для белых», но даже такое: если кто-то из его солдат получал ранение, то Красный Крест вливал ему негритянскую кровь. Тем не менее накануне своей смерти он написал мне, что видел такие зверства фашистов, какие нашему народу и не снились. Он видел нацистские лагеря смерти…

Его прервал град оскорблений.

– Что за чушь он там мелет!

– Гитлер мог бы сработать получше! Меньше евреев осталось бы!

Беннет чувствовал, что теряет самообладание. Но он должен был закончить.

– После смерти отца меня усыновила еврейская семья. Оба были нацистскими узниками. У них на глазах увели в газовую камеру их маленькую дочку, а всех других родственников сожгли в крематории. Кто-нибудь из вас испытывал нечто подобное?

С пересохшим ртом и мокрыми от слез щеками он заставил себя договорить:

– Я пришел сюда, чтобы сказать: у нас, негров, нет монополии на страдания. И не каждый еврей – наш враг. Если же мы станем так думать, то превратимся в злейших врагов для самих себя.

После паузы он тихо сказал:

– Задумайтесь над этим, братья!

Беннет заставил себя смотреть прямо на слушателей в ожидании их реакции. Все застыли в оцепенении. В целой комнате, казалось, двигались лишь его руки – тряслись от нервного возбуждения.

Наконец председательствующий безучастным тоном спросил:

– Какие будут комментарии?

В задних рядах поднялась рука.

– Я хочу сказать нашему высокому гостю: пошел ты! И все жиды тоже!

Хотя толпа оставалась неподвижной, Беннету вдруг сделалось страшно. У него появилось жутковатое ощущение отстраненности, словно он видел все происходящее в кривом зеркале.

Он медленно двинулся к двери, и люди расступались перед ним, как Красное море перед народом Израилевым.

Барни узнал новость, придя в клинику. Один из младших ординаторов, Джон Уорнер, подбежал к нему со словами:

– Ливингстон, ты сегодня «Таймс» читал?

– Нет, – сухо ответил тот. – Мы что, установили новый рекорд в сбрасывании на детей напалмовых бомб?

Джон, хотя и был ярым сторонником республиканских ястребов, пропустил его шпильку мимо ушей.

– Ты ведь учился с Питером Уайманом?

– Да, – сказал Барни, – но отнюдь не горжусь этим.

– А теперь будешь! – заявил ординатор. – Вот, смотри.

Он протянул Барни газету. В нижнем левом углу была фотография Питера в белом халате. На его лице, как обычно, сияла самодовольная улыбка, хотя шевелюра изрядно поредела.

Статья гласила: «Найдена разгадка структуры раковой клетки». И подзаголовок: «Молодой гарвардский исследователь изобретает новаторскую методику в генной инженерии».

Барни почитал материал и подумал: «Он ведь нам всегда твердил, какой он умный. Может, мы напрасно не верили в это? Вот ведь, пишут, у него уже шестнадцать печатных работ и миллион рефератов. Однако и покрасоваться на публике он любит: ведь его открытие будет официально опубликовано только через полгода. Выходит, он созвал пресс-конференцию, чтобы дать Нобелевскому комитету время запомнить его фамилию… Но, видать, не все у Питера гладко. О жене и детях-то – нигде ни слова!»

Но тут Барни отчитал самого себя:

«А ты-то кто такой, доктор Ливингстон, чтобы кидать камни? У тебя-то разве есть жена и дети?»

На что тут же мысленно ответил: «Погоди, дай срок. Мне надо закончить ординатуру и начать свою практику. А кроме того, я уже почти женат».

Как раз в этот вечер Барни планировал сделать Эмили предложение.

Их бурный роман вылился в поездки на спортивные соревнования по всей Америке: футбол, баскетбол, бокс, бейсбол, хоккей, теннис. Они добрались даже до Европы. В августе на соревнованиях по легкой атлетике в Мальмё, в Швеции, ему удалось два дня провести в беседах со знаменитым «железным человеком» – Эмилем Затопеком, и теперь у него был материал для последней главы книги.

Между Барни и Эмили царило полное согласие и взаимопонимание. Даже трусцой они бегали в одни и те же часы.

Если их брак и не станет одним из тех, что свершаются на небесах, то он все равно будет прочным, как широко разрекламированные современные сплавы.

Барни устал налаживать личную жизнь другим людям и решил заняться собственной. Тем более что год назад, на свадьбе Уоррена с Бернис (Банни) Липтон, тоже без пяти минут юристкой, он выдержал немало насмешек.

У них с Эмили были прекрасные отношения, открытые и честные. Наслаждаясь обществом друг друга, каждый из них имел и собственную интересную и содержательную жизнь. И это должно было придать их союзу ту гармоничность, к которой неизменно стремится супружество и которой так редко достигает.

Сегодня, посмотрев, как «Лейкерс» делают отбивную из «Никс», они ужинали у Эмили дома. Меню состояло из самых вкусных вещей, взятых навынос из ресторана «Забар», так что Барни оставалось только охладить вино и открыть бутылку. Наполнив бокалы, он произнес тост:

– Пусть мы всегда будем счастливы. Точнее, пусть всегда будет Эмили!

– «Всегда» – это когда? – улыбнулась она.

– После свадьбы.

Она не донесла бокал до рта. И хотя она постаралась это скрыть, Барни заметил, что Эмили вдруг погрустнела.

– Эм, в чем дело? Я что-то не так сказал?

Она кивнула:

– Свадьба – это…

– Плохое слово? – закончил за нее Барни.

– Для меня – да. Я думаю, ты будешь чудесным мужем.

– Но почему я не могу стать чудесным мужем для тебя?

Эмили потупила взор и покачала головой.

– Нет, Барни, нет, – повторяла она, – ничего из этого не выйдет.

Ему в голову вдруг пришла страшная догадка.

– У тебя есть кто-то еще?

– Нет-нет! – бросилась уверять она.

– А разве ты не испытываешь ко мне никаких чувств?

– Конечно испытываю. Неужели об этом нужно спрашивать?

– Тогда почему, Эмили? Почему?

Она сделала глоток и ответила:

– Я не могу быть женой. Я безжалостна, эгоистична и амбициозна.

И девушка, только что обвинившая себя в бесчувственности и жестокости, разрыдалась в голос.

– Барни, ты заслуживаешь лучшего!

– Какая чушь!

– Нет, это так и есть.

Барни чувствовал себя как человек, который, сажая розовый куст, воткнул лопату в плодородную землю и вдруг уперся в неподатливый камень.

Сомнений быть не могло. Эмили сказала «нет» и не оставила ему никакой надежды.

– Слушай, забудь о моем предложении. Я его беру назад. На нет и суда нет. Это с каждым может случиться. Но могу я тебе предложить кое-что, менее официальное?

– Что именно?

– Перебирайся ко мне. Я оборудую тебе кабинет в гостевой спальне. Мы будем врозь днем и вместе ночью. А если тебе по какой-нибудь причине вдруг не захочется идти домой, я не спрошу у тебя записки от родителей. Ну, что скажешь, моя вольнолюбивая птичка? Боишься клетки?

Вместо ответа Эмили вскочила и, продолжая хлюпать носом, обеими руками обвила шею Барни.

Он с не меньшим жаром ответил на объятия, но мысленно анализировал ситуацию. И внутренний голос профессионала говорил: «Что-то тут не так. А ну, доктор, определи, что именно!»

– Я завтра приеду и помогу тебе собраться.

Спасибо, что ты меня понял, – прошептала она с выражением неподдельной признательности.

Они продолжали обниматься, а Барни все думал: «А что, собственно, я должен был понять?»

Питер Уайман был противоречивой личностью. И вероятно, единственным медиком из Гарварда, столь откровенно ненавидевшим больных.

Уже в первый год своей работы в лаборатории он выказывал всяческое пренебрежение к коллегам, а к своему наставнику и боссу профессору Пфайферу относился лишь с неким подобием доброжелательности. Пфайфер, в свою очередь, взял Уаймана на работу отнюдь не за его обходительность. Просто он оценил всю меру его дарования и не мог допустить, чтобы этот потенциал оказался в руках противника (каковым он считал любого другого специалиста в своей области).

Однако Пфайфер предполагал, что Уайман при его выдающемся уме отлично понимает правила игры: ты помогаешь мне взойти на пьедестал, а когда настанет час, я подам руку и вытяну наверх и тебя. А пока позабочусь о том, чтобы ты, как мой помощник, не испытывал бытовых неудобств, исправно получал гранты от федерального правительства и имел работу в биохимической лаборатории, которую можно считать лучшей в мире.

Питер от природы был недоверчив. Зная за собой отсутствие каких бы то ни было принципов, он подозревал в бессовестности и всех окружающих. Иными словами, он сам был себе лучшим другом. И злейшим врагом.

Проводя исследования в подтверждение одной из гипотез Пфайфера, он сделал некое открытие. При этом Питер счел открытие своим и ничьим больше и, едва завершив контрольные опыты, давшие многообещающие результаты, направился в пресс-бюро медицинского факультета.

Руководитель бюро Николас Казан от рассказа Питера пришел в восторг. Он не стал созывать пресс-конференцию, а посоветовал молодому ученому пригласить редактора медицинского отдела «Нью-Йорк таймс» на ланч в «Риц» и дать ему интервью.

Казан оказался дальновидным и деловым импресарио. После того как первый материал появился в «Таймс», он организовал интервью в ежедневной информационно-аналитической телепрограмме. Телекомпания Эн-би-си направила в Бостон для беседы с юным гением саму Барбару Уолтерз.

Питер действительно получил блестящий результат. Он сделал значительный шаг вперед к полной победе над раком. Но это было еще не лечение.

Его работу можно было сравнить с картой, на которой обозначен путь к зарытому сокровищу. Дорога была открыта, но пройти по Ней предстояло другим ученым.

Тем не менее и спустя неделю телефон лаборатории обрывали возбужденные родственники больных, умоляя дать их родным шанс воспользоваться открытием Уаймана, пока еще не поздно.

На передачу мисс Уолтерз, разумеется, пригласила и профессора Пфайфера, чтобы он прокомментировал открытие. И тот в камеру произнес:

– Питер – выдающийся молодой человек. Весьма выдающийся.

Как только погасла красная лампочка на телекамере, пожилой профессор пригласил своего ученика на завтрак. В свой клуб.

Пфайфер начал разговор только тогда, когда им принесли по второй чашке кофе.

– Скажи мне, Питер, – как бы между прочим спросил он, – как тебе кажется, зачем я тебя пригласил?

Может быть, отметить успех?

– А какой у нас повод для праздника?

– Ну, прорыв в науке… Весь наш проект. Реклама, которую получил Гарвард… – Он умолк.

– А мне казалось, рекламу получил не столько Гарвард, сколько ты сам.