Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Вернувшись к Беннетам в назначенный час, они с тревогой предстали перед бабушкой и внуком. Наконец Хершель нашел в себе силы спросить:

– Ну как, Линк, что-нибудь решил?

Мальчик ответил вопросом на вопрос:

– А как же мои друзья? Мне же не с кем будет играть!

Хершель ответил честно:

– Единственное, что могу тебе обещать, – мы сделаем все, что в наших силах, чтобы у тебя появились новые друзья.

– А поначалу ты сможешь звонить бабушке и своим приятелям, когда заскучаешь.

– Прошу прощения, мэм, это не получится, – ответил мальчик. – Здесь ни у кого нет телефона.

– Но написать-то ты сможешь! – устыдила его бабушка. – Твой папа нам тоже из Европы не звонил, а все же связь с ним мы не теряли.

– Тебя еще что-то тревожит, Линк? – спросила Ханна.

Тот робко кивнул:

– А что, если… если я вас разочарую?

– Ты можешь разочаровать нас только в одном случае, – настойчиво произнес Хершель, – если откажешься ехать.

Наступило молчание. Мальчик смотрел на бабушку. Теперь за обоих заговорила Элва:

– Мы решили, отец был бы за то, чтобы он принял ваше приглашение.

Хершелю хотелось прыгать от радости, но он только сказал:

– Вот и чудесно! Мы с женой пробудем здесь, пока не уладим все формальности. – И ласково повернулся к мальчику: – Обещаю: ты не пожалеешь!

– Хершель, ты что, рехнулся? Ты хочешь сказать, в Кливленде своих черномазых мало, что ты вздумал притащить сюда еще одного?

– Стефан… то есть Стив, я запрещаю тебе говорить в таком тоне!

Отыскав поблизости гостиницу, где им дали ночлег, Хершель вечером позвонил в Кливленд брату и попросил поручить его адвокату узнать, какие формальности они должны совершить.

Вся затея не вызвала у брата ни малейшего энтузиазма.

– Послушай, Хершель, – взывал он, – будь разумным человеком. Я понимаю, вам с Ханной хочется иметь ребенка. Так мы найдем вам кого-нибудь здесь! Хочешь, найдем двух? Хочешь трех? Найдем трех.

– Мне нужен именно этот мальчик, – объявил Хершель Ландсманн категоричным тоном.

– Хорошо, хорошо, Херш. Я попрошу своего адвоката уточнить все детали и утром тебе перезвоню. – И сделал последнее предостережение: – Только не жалуйся потом, когда тебе откажут в приеме в клуб.

Адвокат, молодой человек, недавний выпускник юридического факультета Северо-Западного университета, отнесся к затее Ландсманна более благосклонно. Конечно, был еще вопрос мамаши, которая де-юре должна дать свое согласие на опеку. Но исходя из того, что ему пришлось услышать об этой Лоррен, проблемы тут возникнуть не должно. Будет несложно доказать, что престарелая миссис Беннет де-факто все эти годы исполняла родительские обязанности, а следовательно, имеет полное право отдать молодого Линка под опеку Ландсманнов.

Оставались еще некоторые незначительные детали, по которым ему надо было проконсультироваться с какой-нибудь адвокатской конторой в штате Джорджия.

– Вы затеяли замечательное дело! – от души восхитился адвокат, завершая первую телефонную консультацию.

«Да, – сознался Хершель себе самому, – для нас это уж точно замечательно».

Прошла неделя. Как-то вечером Хершель застал Ханну в слезах.

– Что случилось, дорогая? – спросил он.

– Даже не верится! – всхлипнула она. – У нас в доме снова появится ребенок!

Мальчик начал ходить в обычную районную школу. Когда стало ясно, насколько он отстал по чтению и математике, Ландсманны наняли ему репетиторов. По три часа занятий каждый вечер.

Линк не возражал. Он проявлял неутолимую тягу к знаниям. Однако, как он признался Хершелю в задушевном разговоре, он очень скучал по бабушке. И по баскетболу. Первую проблему Хершель никак не мог решить, со второй было легче. Уже через день на стене гаража Ландсманнов появился щит с кольцом.

Однако Ландсманны продолжали тревожиться. Не слишком ли они загружают Линка?

– Как думаешь, мы не очень на него нажимаем? – как-то спросил Хершель. Он пришел домой пораньше, когда Линк еще сидел наверху с мисс Элсоп, подтягивавшей его по английскому. – Он может нас возненавидеть за то, что мы заставляем его сидеть взаперти и зубрить уроки.

– Нет, я так не считаю, – возразила жена. – По правде сказать, мне кажется, ему это нравится. У него глаза так и блестят. Его тянет учиться.

– Это верно. Тянет.

Они обернулись. На пороге стоял Линк.

– Правда, правда. Я обожаю учиться. Я бы не возражал и по воскресеньям заниматься. Тогда я бы быстрее догнал других ребят.

– А потом? – просиял Хершель.

– А потом я бы их перегнал, – объявил мальчик со счастливой самонадеянностью юности.

* * *

На следующее лето они подали заявление в школу, носившую гордое имя «Академия Шейкерхайте».

Экзамены, устроенные специально для него, Линк выдержал с блеском. Никто и подумать не мог, что каких-то несколько месяцев назад он едва мог читать и писать.

Уже после первого семестра его перевели в старшую группу по английскому, математике и естествознанию. А кроме того, он стал лучшим спортсменом за всю историю школы.

Поначалу однокашники воспринимали Линка как пришельца с другой планеты, но постепенно он завоевал всеобщую симпатию.

Но неловкие моменты все-таки случались. Как, например, на танцевальных вечерах с «лучшими женскими школами». После нескольких недоразумений директор школы тактично согласился, что лучше Линку в таких мероприятиях не участвовать.

Линк старался не выказывать перед другими ребятами своей обиды. Особенно перед спортсменами, которые охотно приняли его в свою команду, но не изъявляли желания видеть его у себя в гостях. Он подолгу стоял перед зеркалом, отрабатывая независимый вид в ответ на какое-нибудь новое унижение.

Своими переживаниями он делился только с Хершелем и Ханной. Ханна была источником утешения, Хершель – силы.

– Настанет день, Линк, и ты будешь горделиво стоять над ними всеми, а им будет очень стыдно. Я понимаю, тебе сейчас трудно. Но ты же бесстрашный парень!

Выходные, когда у него не было игры, он проводил с Ханной и Хершелем. В своей гимназии в Берлине Ханна блистала в естественных науках, и с ней Линк мог обсуждать, например, законы Ньютона – теперь он уже был далеко впереди всех по физике.

Хершель читал его сочинения и подробно их разбирал. Естественно, они не всегда соглашались друг с другом. Но разве спор не есть самое верное доказательство сердечной привязанности?

Обещание, данное бабушке, неукоснительно выполнялось. Линка записали в воскресную школу и по воскресеньям регулярно водили его в местную баптистскую церковь.

Хершель подолгу вел задушевные разговоры с сыном. Рассказывал ему о Берлине, о приходе Гитлера к власти, о Нюрнбергских указах 1935 года, лишивших евреев гражданских прав, о том, как он жалеет, что, подобно брату, не принял тогда решения об отъезде. Но они с Ханной очень любили Германию, ощущали себя в ней дома и даже вообразить не могли, что нацисты сотворят такое с ними.

Они с Ханной рассказывали ему и о лагерях, о беспощадной «селекции», определявшей, кому жить, а кому умереть. Нацисты щадили только тех, кто казался достаточно крепким для тяжелого труда. Когда ему поведали о судьбе малышки Шарлотты, Линка неделю мучили кошмары. Он не мог понять, как люди могут дойти до такой ненависти к себе подобным.

Мальчик попытался осмыслить пережитое его новыми родителями с позиции веры, которую с детства внушала ему бабушка.

– А что, если это была Божья воля? – спросил он.

– Его воля? – вскинулся Хершель. – Уничтожить всех наших родных?

– Нет! – с жаром воскликнул мальчик. – Сохранить жизнь вам двоим. Чтобы мы смогли встретиться.

Хершель был глубоко тронут.

– Да, в такого Бога я, пожалуй, верю.

* * *

Линк, в свою очередь, рассказывал им о собственном детстве. О Полковнике (как они его почтительно называли) у него сохранились живые воспоминания. В частности, о том, как он каждый вечер читал ему Писание. А мать почти никогда не появлялась.

– Единственное, что я о ней помню, это как она наряжается и уезжает на машине на какое-то «общественное мероприятие» в Атланте. Мы все жили в доме у бабушки, и в один прекрасный день она просто позвонила в магазин и попросила нам передать, что больше не вернется.

– Линк, а может, это было к лучшему? – сочувственно произнесла Ханна. – Все, что могла бы тебе дать мать, ты получил от бабушки.

– Нет, я не говорю, что я по ней скучал, – возразил он, пожалуй, слишком поспешно, мужественно подавляя извечно терзавшее его чувство, что причиной бегства матери отчасти был он сам. – Теперь это все не важно, – сказал он и ласково улыбнулся Ханне. – Теперь у меня есть вы оба.

В 1951 году все, что безжалостно отнял у Хершеля Третий рейх, вдруг вернула ему Федеративная Республика Германия. Канцлер Конрад Аденауэр объявил, что его правительство выплатит жертвам предшествующего режима компенсацию.

Специально образованный Реституционный суд постановил, что прежний владелец «Кёниглихе ледергезельшафт» может получить назад свои предприятия в Берлине, Франкфурте и Кельне либо принять за них адекватную сумму.

Стоит ли удивляться, что Хершель выбрал второй вариант и не стал возвращаться в Германию.

Едва получив чек, Хершель поспешил в контору к брату и положил ему на стол чек на двадцать тысяч долларов.

– Спасибо, Стив, больше тебе не придется обращаться со мной как с бедным родственником.

С новым капиталом Хершель вложил средства в возрожденную компанию, которая теперь по-английски именовалась «Ройял лезеркрафт», и за два года стал поставлять детскую обувь в восемьсот с лишним магазинов по всей Америке.

Молодой Линк был нежным внуком. Каждые выходные он звонил бабушке (Хершель установил ей телефон) и неизменно проводил с ней Рождество, Пасху и две недели летом.

Однако если его дружба с Элвой сохранялась неизменной, отношения с бывшими друзьями не выдержали испытания временем. Ребята как будто стали его сторониться. Теперь он одевался не так, как они, и даже говорить стал по-другому.

– Ты больше не ниггер! – с презрением бросил ему один из старых приятелей.

После второго приезда Линк понял, что единственной ниточкой, привязывающей его к Миллерсбургу, остается бабушка. А следующей весной оборвалась и эта последняя связь. В разгар учебного дня Линка вызвали к директору, где его дожидался Хершель. Он принес ему скорбную весть.

Поначалу Линк не проронил ни слезы. Но потом Ландсманны слышали, как он почти всю ночь проплакал у себя в спальне. Единственное, о чем он попросил Хершеля, это поехать вместе с ним в Миллерсбург на похороны. Стоя в первом ряду, он, опустив голову, слушал надгробные слова пастора, где Элва превозносилась словно святая и одновременно проскальзывало порицание ее внука.

– Это была героическая женщина. Своего единственного сына она отдала на благо отечества, и теперь он покоится в чужой земле. Его единственного сына она воспитывала до тех пор, пока юноша не покинул отчий дом. Мы склоняем наши головы и молимся за Элву, последнюю из рода Беннетов, которой предстоит лежать в земле Миллерсбурга.

Линк чувствовал себя потерянным. По дороге домой Хершель всячески пытался найти слова утешения.

– Линк, я уверен, он совсем не имел в виду то, что ты подумал. Он же просто приходский священник…

– Он точно знал, что хочет сказать. Он хотел меня сделать изгоем и сделал.

Хершель вздохнул. Он понимал чувства мальчика. Но чем он мог ему помочь?

Первым молчание нарушил Линк. Он посмотрел на сидящего за рулем Хершеля и вдруг спросил:

– Вы меня усыновите?

– Что? – переспросил тот.

– Пастор прав, Беннетов никого не осталось. И сказать по правде, отца я по-настоящему не знал. Для меня Полковник – не более чем фотография на стене. Я по-прежнему перед ним преклоняюсь, но как-то абстрактно. Не его вина, но, если честно, я больше о нем думал, чем реально с ним общался. Для меня семья, в смысле – плоть и кровь, – это вы. И я хочу носить вашу фамилию. – Он помолчал, потом едва слышно произнес: – Потому что иначе и Ландсманнов скоро не останется.

Усилием воли Хершелю удалось сдержать захлестнувшие его эмоции и остановить машину на обочине. Потом, дав волю слезам, он обнял сына.

* * *

Барни провел в палате у Беннета больше двух часов, обсуждая спортивные события последней недели.

Поддерживая ничего не значащий разговор на спортивные темы, Барни не мог отделаться от вопроса: «Почему мой самый близкий друг на всем факультете никогда не говорит о своих родителях? Единственное, что он рассказал о своем отце, это то, что он поставщик обуви в Кливленде. Что он скрывает?»

Наконец в четверть двенадцатого (от Барни не укрылось, что сестры позволили ему находиться в палате намного дольше положенного) он встал, чтобы уйти.

– Я понимаю, Ландсманн, что у вас, богатеев, есть частные репетиторы. А вот нам, плебеям, приходится каждое утро шагать в аудиторию. К тому же утром в восемь часов я должен быть в лаборатории. Что тебе завтра принести?

– Если получится, захвати Мэрилин Монро, – отшутился Беннет.

– Извини, Бен, но у нас с ней серьезно. Может, выберешь другую?

– На самом деле было бы неплохо, если бы ты притащил мне цивильную одежду. Послезавтра я рассчитываю дать отсюда деру.

Он потянулся к тумбочке, достал связку ключей и кинул Барни.

– Считай, что шмотки уже у тебя, – пообещал тот и направился к двери.

– Передай привет Кастельяно и остальным! – прокричал ему вслед Беннет.

Садясь в белый «корвет», любезно предоставленный ему на весь вечер Лансом Мортимером, Барни вдруг почувствовал себя совершенно измотанным. Ему срочно требовалось поспать. Назавтра его ожидала тяжелая реальность медицинского факультета.

Или, наоборот, ирреальность?

17

Большинство студентов сумели-таки пережить первый год обучения.

Однако процесс овладения медицинской профессией замечательно иллюстрирует дарвиновскую теорию естественного отбора. Выживание самых приспособленных здесь можно наблюдать, так сказать, в чистом виде. Не самых умных, о нет! А способных лучше других выдерживать нечеловеческие нагрузки, причем не только на мозг, но и на психику.

Эта суровая истина открылась будущим докторам, когда произошло первое самоубийство.

Все обратили внимание, что декан Холмс применил к этой трагедии эпитет «первая», давая понять, что вполне могут последовать и другие.

Сессия была на носу. Не успеешь и глазом моргнуть – чего они себе тоже позволить не могли в мучительные бессонные ночи, – как придется держать ответ по полной программе.

Барни благодаря его способности заводить друзей еще повезло. Ланс одолжил ему микроскоп с полным комплектом слайдов, так что он мог услаждать взор своих покрасневших глаз видом раковых клеток. Срезы карциномы в бифокальных линзах переливались, подобно ярко-розовым гобеленам с божественным узором.

В области бактериологии у него был другой помощник – Сет Лазарус, который не только уверенно владел материалом, но и имел явные педагогические способности.

Единственной проблемой был его тихий голос, так что приходилось садиться к нему вплотную, иначе даже в крохотных кельях их общаги ничего не было слышно. Сет конспектировал лекции, а все остальные конспектировали Сета. Временами казалось, что однокашники скоро причислят его к лику святых, несмотря на единственную странность: ровно в девять часов Сет шел спать, и тут он, как Гораций Коклес на мосту, был абсолютно непоколебим. У него невозможно было выторговать даже лишние пятнадцать минут.

– Ради бога, Лазарус, – как-то взмолился отчаявшийся однокашник, – ты уже давно не ребенок! Мамочка не оставит тебя без сладкого, если ты в девять часов не ляжешь в кроватку! Неужели так страшно хотя бы раз в жизни лечь на час позже?

Все мольбы были тщетны, хотя Сет искренне извинялся.

– Мне очень жаль, – говорил он своим обычным тонким шепотком, – но я считаю крайне важным для всех нас не нарушать свой биоритм. А про себя я знаю, что лучше всего мне работается рано утром, поэтому я встаю в пять. Зато утомленный мозг – это как севшая батарейка. Так что, ребята, прошу меня извинить, мне пора на подзарядку. Спокойной ночи.

Что касается Барни, то перед ночной зубрежкой он решил совершить пробежку. Стоял тихий весенний вечер, в воздухе уже пахло приближающимся летом.

Минут через пять Барни почувствовал, что он не один. Чья-то тень выскользнула из-за мраморных колонн корпуса «А».

Фигура стремительно приближалась. Уже на следующем круге второй бегун задышал ему в затылок.

– Привет, Барни, – раздался шепот.

Он обернулся и узнал Грету Андерсен.

– Бог мой, Грета! – пыхтя, отозвался он. – Что ты здесь делаешь посреди ночи?

– Да, кажется, то же, что и ты. Я предполагала, что нагрузки будут приличные, но чтобы такие… Похоже, ребята уже все на пределе.

– Многие просто не понимают, что отсюда никогда никого не отсеивают, – возразил Барни.

– Я, кажется, стану исключением, – внезапно дрогнувшим голосом сказала Грета. – Я весь год только и делаю, что пытаюсь удержаться на плаву, но, по-моему, в конечном итоге не потяну.

Барни вдруг осенило: может, это Грета получила тогда позорные одиннадцать, девять, десять и тринадцать баллов за работы по биохимии?

– Послушай, Грета, самое худшее, что может произойти, – тебя оставят на второй год. Клянусь тебе, все, кто сюда поступил, в конце концов получат диплом.

Они немного пробежали молча, после чего девушка безучастно проговорила:

– За исключением тех, кто кончает самоубийством. Я слышала, на каждом курсе человек пять совершают харакири.

Перед мысленным взором Барни возник Мори Истман и тот ужасный осенний вечер. Уж не затевает ли нечто подобное его неожиданная напарница, недаром она сейчас даже не кокетничает?

– Послушай, а с чего это ты про самоубийство заговорила? – спросил он как можно осторожнее, перейдя на шаг. – Кто-то тебя в этом смысле тревожит?

– По-моему, все уже на грани, – чистосердечно объявила она. – Ты, например, знаешь, что психологи в нашем медпункте работают круглосуточно и с нашего курса там уже перебывали все, по крайней мере из тех, с кем я общаюсь. В нашем крыле от напряжения воздух прямо-таки загустел. Никогда еще не видела, чтобы столько людей сразу сидели на таблетках…

– Каких еще таблетках?

– Ну, амфетамины, чтобы не спать, фенобарбитал, чтобы не нервничать…

– Откуда они все это берут?

– Так психотерапевты и выписывают! А потом, если ты знаком с каким-нибудь интерном, тебе не составит труда раздобыть что нужно.

– Ты тоже что-нибудь принимаешь?

– Да, но не постоянно, – извиняющимся тоном призналась Грета.

А Лора?

– Может быть… Точно не знаю. Может, прекратишь свой допрос, а?

На протяжении всего года Лора так ни разу и не призналась ему, какие же у нее текущие оценки. Это было для нее так нехарактерно, что напрашивался единственный вывод: она ползет с трудом. «Черт! – подумал он. – Почему я не был понастойчивее? Надо же было догадаться, что ей гордость не позволит признаться в своих неудачах!»

Они с Гретой уже отдышались и теперь возвращались в общежитие. Перед входом в корпус Барни сказал:

– Послушай, Грета, когда поднимешься к себе, не попросишь Кастельяно мне позвонить?

– Конечно, что за проблема!

Он через две ступеньки взбежал на крыльцо, а Грета задержалась на улице, решив сделать еще несколько упражнений на растяжку. «Черт тебя побери, Андерсен! – подумал Барни. – Поторопись! Я должен знать, что с Лорой все в порядке».

Он даже не решился идти в душевую из опасения пропустить звонок, а остался сидеть на кровати, чувствуя, как пропитанная теплым потом майка превращается в противный холодный компресс, и изо всех сил пытаясь взять себя в руки.

Наконец телефон зазвонил, и трубку взял Ланс Мортимер, чья комната была намного ближе.

– Ну, брат, у тебя прямо телепатия! – крикнул Ланс мчащемуся по коридору Барни – А может, наша королева красоты решила предоставить свое тело в качестве учебного пособия?

Барни выхватил у него трубку.

– Алло, Кастельяно?

– Нет, Барни, это я, Грета.

– А Кастельяно там?

– Да, только я ее к телефону позвать не могу.

– Почему это? – вздрогнул Барни.

– Барни, она в полной отключке. Для внешнего мира недоступна.

– Это как понять?

– Понять так, что она настолько крепко спит, что, по-моему, ее только землетрясением можно поднять. А до утра ты не подождешь?

Что было сказать? Без обиняков попросить Грету проверить Лоре пульс и дыхание?

– Барни, если у тебя все, я бы тоже хотела поспать, – нетерпеливо произнесла Грета. – Понимаешь, я выпила таблетку, и у меня уже глаза слипаются.

– Черт! – возмутился он. – Почему вы, девчонки, считаете своим долгом поглощать таблетки, как леденцы?

– Эй, эй, не кипятись! – примирительно сказала Грета. – У нас все, кроме разве что Сета Лазаруса, что-нибудь пьют, иначе сессию не пережить. Я вот что… – Она зевнула. – Оставлю Лоре записку, что ты звонил. Спокойной ночи.

Барни медленно повесил трубку, повернулся и увидел, что Ланс Мортимер все еще здесь.

– Что ты там говорил о таблетках? – спросил он.

– Не твое дело! – огрызнулся Барни. – Ты всегда подслушиваешь чужие разговоры?

– Да брось! Не злись, – миролюбиво сказал Ланс. – Я ведь только хотел помочь!

– И в чем же будет заключаться твоя помощь? – съязвил Барни.

– Ну, знаешь, есть помощь красного цвета, есть – зеленого, а есть – белого. Ты что предпочитаешь?

– А ты что? Наркоторговец?

– Угомонись, Ливингстон! Я веду себя, как подобает доброму соседу.

– Господи! – застонал Барни и решительно зашагал к себе.

Он сел на кровать, несколько раз глубоко вздохнул и пожалел, что не взял у Ланса фенобарбитал.

Его разбудил истерический вой сирены и визг тормозов перед Вандербилт-холлом.

В панике он сел, натянул валявшиеся на полу штаны, сунул босые ноги в кроссовки и бросился на улицу. На лестнице он догнал какого-то студента.

– Что случилось? – в страхе выдохнул Барни.

– Кажется, мы кого-то потеряли, – ответил тот не столько с сожалением, сколько с любопытством. – Судя по всему, для одной из наших красоток бремя оказалось непомерным.

– Для кого? – вскинулся Барни в нетерпении.

Собеседник только пожал плечами:

– А кто ее знает? Я как раз иду узнать.

Барни обогнал его и выскочил в главный вестибюль. В открытые двери виднелась машина «скорой помощи», заехавшая прямо на тротуар. Задние дверцы фургона были распахнуты.

По обе стороны от входа кучками толпились студенты, полуодетые или вовсе в пижамах, а выражение их лиц напомнило Барни о древних римлянах, с жадным любопытством наблюдавших смерть гладиаторов.

Вдруг со стороны лестницы, ведущей в Деканский флигель, появились два санитара в белых халатах с носилками в руках. Тело, с головой закрытое одеялом, было, по всей видимости, уже безжизненным. Барни заслонил путь первому санитару.

– Кто?! – выкрикнул он.

Тот только прорычал:

– Прочь с дороги, малыш! – и плечом отпихнул Барни.

Кто-то тронул его за плечо:

– Барни…

Это была Лора, белая как смерть, но живая!

– Господи, Кастельяно! – выдохнул Барни. – Как я рад тебя видеть!

Она была в состоянии шока.

– Это я нашла тело. Ты не поверишь…

– Кто? – перебил он. – Кто это?

– Элисон Редмонд, – ответила Лора и, уставившись на него остекленелым взглядом, принялась описывать происшедшее – Скальпелем вспорола себе вены. Вся ванная забрызгана кровью. – Ее слегка качало. – Черт, у меня голова кружится. Мне надо сесть.

Барни обхватил ее за талию и довел до кресла в углу вестибюля. Только тут он сам почувствовал, что впадает в оцепенение. Ушел из жизни хорошо знакомый человек.

– Лора, есть какие-то предположения, почему она это сделала?

– Ни малейших. Единственное, что я знаю… – голос у нее надломился, – что она лежала в луже крови на этом чертовом полу.

Она больше не могла себя сдерживать и разрыдалась, не в силах вымолвить ни слова.

– Прошу прощения, мисс Кастельяно, – раздался знакомый голос.

Оба не заметили, как появился декан Холмс.

– Сэр, это Лора нашла тело… Думаю, вы понимаете… – объяснил Барни.

– Разумеется, – ответил тот, а девушка усилием воли попыталась взять себя в руки. – Элисон была талантливая студентка. По всей видимости, она не была склонна к доверительным разговорам с подругами, но, насколько мне известно, с вами она была ближе других, Лора. Я надеюсь, что вы нам поможете. Может быть, спустимся в буфет и чего-нибудь попьем?

Лора подняла на него глаза. Удивительно, но лицо профессора не отражало никаких эмоций. Быть может, умение скрывать свои чувства тоже часть медицинской профессии?

– Можно мне с вами пойти? – попросился Барни, зная, что Лоре сейчас нужна поддержка.

– Конечно, Ливингстон. Кто знает, вдруг вы поможете пролить свет на этот злополучный инцидент.

Они устроились в буфете, не зажигая света – полумрак вполне соответствовал печальному поводу, – и взяли себе чаю из автомата. Кто-то из помощников принес декану пухлую папку с личным делом Элисон Редмонд.

Тот отпил чаю и начал свой допрос:

– Лора, вы ничего не замечали необычного в поведении Элисон?

Девушка пожала плечами:

– Я только знаю, что она на редкость серьезно относилась к занятиям. Сидела не разгибаясь. Как исступленная.

– Нет, я говорю о каких-нибудь отклонениях. Резкая смена настроения, причуды – что-нибудь в этом духе.

– Доктор Холмс, – снова начала Лора, – когда я говорю «исступленная», я как раз имею в виду отклонения. Учеба была для нее как навязчивая идея.

– Ах, навязчивая… – протянул декан, кажется довольный тем, что разговор хотя бы отчасти перешел в медицинскую плоскость.

– Если позволите, – добавил Барни, – она была необычайно честолюбива. Нам, конечно, всем это свойственно в той или иной степени, но она была просто как раскаленный паровоз, готовый вот-вот взорваться. Непременно должна была быть впереди всех.

Барни замолчал, пытаясь уловить реакцию декана на свою реплику.

– Ливингстон, а нельзя ли поконкретнее?

– Ну, например, в анатомичке мы с ней сначала работали за одним столом. Но стоило ей узнать, что Сет Лазарус лучше управляется со скальпелем, как она мигом уговорила профессора Лубара пересадить ее за тот стол. Понимаете? Она считала своим долгом быть лучше всех. Мое предположение: Элисон поставила себе слишком высокую планку, а когда обнаружилось, что держать ее не удастся, сломалась.

Декан немного помолчал, пристально изучая Барни.

– А она и была лучше всех.

– Да? – удивился Барни.

Декан Холмс достал из папки несколько листков.

– Вот ее оценки, этим все сказано. Она лучше всех успевала по всем дисциплинам. Даже Пфайфер с его фантастической требовательностью поставил ей девяносто девять – между прочим, впервые в жизни!

«Черт побери! – подумал Барни. – Так вот кто возглавлял список по биохимии!»

– Лора, а романов у нее не было?

– Нет, – с легкой запинкой ответила та, судорожно соображая, каких еще подробностей от нее ждут. – Если честно, мне кажется, она побаивалась мужчин. По-моему, ее напористость была обратной стороной фобии, если я правильно употребляю этот термин. Мне кажется, она думала, что ее превосходство над мужчинами в учебе заставит их держаться на расстоянии.

Холмс кивнул:

– Интересная гипотеза. Посмотрим, что на это скажет ее психиатр. Она регулярно ходила к кому-то из психотерапевтов в студенческой поликлинике.

От дверей буфета донесся громкий шепот:

– Декан Холмс, можно вас на минуту?

Тот мотнул седой головой и, извинившись перед Лорой и Барни, вышел.

Они остались ждать в темноте.

– Господи, я чувствую себя полным мерзавцем! – признался Барни.

– Барни, – возразила Лора, – мы с тобой говорили одно и то же. Откуда нам было знать, что она училась лучше всех? Она ведь была такая скрытная…

Декан вернулся с общей тетрадкой в руках. На обложке красовалась эмблема факультета.

Он не стал садиться, а только произнес:

– Спасибо. Вы нам очень помогли.

Стало ясно, что они больше не нужны. Но Барни не мог уйти, не докопавшись до истины.

– Декан Холмс, можно спросить, что выяснилось?

– Ливингстон, это информация не для общего пользования.

Тот стал настаивать:

– Сэр, две минуты назад мы втроем вели беседу «не для общего пользования». Тогда вы нам доверяли, а теперь, стало быть, нет?

– Тут ты прав, Ливингстон. По правде сказать, если бы не наш разговор, я бы вряд ли додумался, что означает ее писанина.

– Писанина?

– Вот, взгляни. – Декан протянул ему тетрадь. – Последние десять страниц.

Лора перегнулась Барни через плечо и тоже стала читать.

Строчка за строчкой, страница за страницей повторялись два слова:

«Меня догоняют. Меня догоняют. Меня догоняют…»

У Барни в мозгу билась одна мысль: как получилось, что это настроение проглядел ее психотерапевт? Чем он занимался на сеансах? Ногти полировал?

Лора выразила свои мысли вслух:

– Я должна была заметить! Мы же с ней много разговаривали! Как я могла не видеть, что у нее происходит сдвиг по фазе?

– Ну что вы, Лора, – мягко возразил декан, – вы же не могли предвидеть, что ей в голову взбредет. Этого не смог предугадать даже опытный врач!

Барни вернул ему тетрадь, и декан грустно добавил, обращаясь скорее к самому себе:

– А теперь мне предстоит тяжелая задача поставить в известность родителей юной леди. – Он вздохнул. – Тяжелее этого не придумаешь. Можно сто лет быть врачом и так и не научиться спокойно реагировать на подобные несчастья.

Барни смотрел вслед медленно удаляющемуся декану и думал: «Впервые вижу, чтобы он потерял самообладание. Если он не может привыкнуть к профессиональным потрясениям, то кто тогда может?»

Следующей его мыслью было: каково сейчас психотерапевту Элисон? Что он чувствует? Вину? Поражение?

Тут он спросил себя: «Почему ты думаешь о чужих печалях? Пытаешься отгородиться от собственных эмоций?» – «Нет, – возразил он сам себе, – я переживаю за Элисон. И, как ни странно, жалею не о том, что не был ей более близким другом, а о том, что не был ее психиатром».

Весть о смерти Элисон парализовала факультет. Однако из чувства самосохранения все говорили о происшедшем как о чем-то далеком и их прямо не касающемся.

Декан Холмс вызвался лично представлять университет на похоронах, но родители отказались.

– Интересно, почему? – удивлялась Лора, усаживаясь с подносом за стол.

– Если честно, – сказал Барни, для солидности понизив голос, – мне кажется, они восприняли ее самоубийство как своего рода поражение. Провал на экзамене жизни, так сказать.

– А какие у тебя основания для столь категоричных выводов, доктор? – спросил Хэнк Дуайер. – Ведь ты с ее родителями даже не знаком!

– Такие, Хэнк, что неврозы – это тебе не вирусы, их нельзя распознать, и они не витают в воздухе. Они происходят из вполне определенного места, которое называется «семья».

– Ого, нас сегодня на проповеди потянуло? – отозвался Питер Уайман с другого конца стола. – А касательно меня какие будут выводы? Как у меня с родителями?

Барни посмотрел в его сторону, подумал и объявил:

– Знаешь, Питер, я бы сказал, им очень, очень не повезло в жизни.