Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Черил, ты почему мне не сказала, что беременна?

– Хэнк, я сама не была уверена. А как ты узнал?

– Между прочим, это видно по цвету шейки матки.

– Не понимаю: ты злишься потому, что я беременна, или потому, что тебе не сказала?

Он задумался.

– И то и другое, наверное. Скажи, разве нам мало двойняшек? И на что мы будем жить?

– Расходы на новорожденного покроет твоя гарвардская страховка. Какие еще потребуются жертвы?

– Ну ты, возможно, иного мнения, но я считаю жертвой половое воздержание.

– Но, Хэнк, не все же время! Современные акушеры говорят…

– Не надо мне рассказывать, что говорят врачи! Это я и сам могу тебе сказать. И не говори, что после рождения близнецов ты с радостью кинулась в мои объятия. Мне пришлось чуть ли не брать тебя силой!

– Ты хочешь сказать, надо было предохраняться?

– Ну, теперь же в продаже есть таблетки. Эновид, оврал…

– Ты не забыл, что мы католики?

– Перестань, дорогая, мы же в двадцатом веке живем! Готов поспорить, таблетки принимает даже жена президента Кеннеди.

– Как раз сейчас, Хэнк, она беременна.

– Господи, у тебя на все есть ответ, да?

Внезапно по щекам Черил покатились слезы.

– Хэнк, я больше не желаю тебя знать! Ты непрерывно богохульствуешь. Ты на меня без конца орешь. Я думала, что выхожу замуж за святого, а ты превращаешься в монстра!

Он не мог выносить ее слез. Он обнял ее и прошептал:

– Прости. Я просто заработался. Вообще-то это здорово! Может, теперь у нас родится сын.

* * *

Барни сидел за учебниками, когда в дверь опять постучали.

– Ливингстона нет, – крикнул он.

– Барни, пожалуйста, впусти меня. Мне надо с тобой поговорить.

Это была Лора. Выражение ее лица соответствовало ее тону. Она готова была расплакаться.

– Прости меня, Барни, я знаю, что уже до чертиков тебе надоела. Но это не терпит отлагательства.

Она вошла. В руках у нее был зеленый портфель.

– Садись, – гостеприимно пригласил Барни, показывая на двенадцатидолларовое кресло, сменившее уже четырнадцать хозяев.

Она помотала головой:

– Я лучше постою, не беспокойся. Я занималась дополнительно в лаборатории и поэтому залезла в почтовый ящик только сейчас. Благородный отец Франсиско Хавьер помогал матери освобождать дом и наткнулся на то, что он называет кладом, – записи отца. Одна из них меня потрясла до глубины души.

– Можно взглянуть?

– Они по-испански. – Она порылась в портфеле и достала плотный конверт, – Прочти первую. Если не поймешь, я тебе переведу.

Она протянула Барни пачку пожелтелых листков в линейку. На первой странице он прочел: «Llanto para un hijo nunca nacido». Он вопросительно посмотрел на Лору.

– «Элегия по нерожденному сыну», – перевела она.

– Это я понял, – тихо сказал Барни. – Я только удивился, что он дал своим фантазиям зайти так далеко.

– Это не было фантазией. Это про мальчика, который не родился, потому что он сделал женщине аборт.

– Твоей матери?

Она кивнула.

– Судя по всему, когда она была ранена, она ждала ребенка. Хотя ни один из них не удосужился мне об этом рассказать. И Луису пришлось пожертвовать ребенком – своим сыном, – чтобы спасти ей жизнь. – Она попыталась сменить тональность и небрежно произнесла: – Довольно безвкусные стишки.

Барни встал, взял ее за руки и подвел к креслу.

– Сядь, ради бога!

– Кастельяно, это же многое объясняет! Не только его навязчивое желание иметь сына, но и то, что твоя мать таит на него какую-то обиду – я это всегда чувствовал! Теперь мы с тобой знаем причину.

– А что толку, что мы знаем? Луису тяжело было сознавать, что я живу, а его сын – нет, а ей тяжело, что я живу, а моя сестра – нет. У меня такое чувство, что я перед ними обоими виновата. Мне хочется выпрыгнуть в окно.

– Ничего не выйдет, Кастельяно. Могу тебе по опыту сказать, что, прыгнув с такой высоты, ты только переломаешь кости и отправишься в психушку. Как профессионал, советую тебе остаться в живых.

– И что сделать?

– Посидеть здесь и поговорить со мной, – спокойно ответил он.

Он подошел к двери, снова повесил на ручку табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» и вернулся, чтобы в течение трех часов слушать исповедь Лоры.

22

– Сюзи, что с тобой вчера случилось?

Было время завтрака. Сюзан сидела в углу, без аппетита поклевывая слойку с джемом и отхлебывая кофе. На Барни она не смотрела.

– Сюзи, ну пожалуйста!

По-прежнему глядя в сторону, она тихо сказала:

– Ты из меня сделал дуру!

– Что???

– Я знаю, что, когда я к тебе пришла, у тебя в комнате кто-то уже был. Не очень-то благородно с твоей стороны, Барни! Хотя бы перерыв сделал – как борцы между раундами.

Он уселся напротив и взмолился:

– Ты ничего не поняла! Это была всего лишь Лора.

– Что значит «всего лишь»? Ты привел к себе красивую девушку в то самое время, когда должна была прийти я!

– Сюзи, прошу тебя, я тебе тысячу раз говорил, что она мне просто друг!

– Тогда почему ты не ответил, когда я постучалась?

– Я стука не слышал. Может, ты очень тихо постучала?

– Послушай, я не хотела устраивать никаких бурных сцен, поэтому постучала осторожно. Для меня уже и это было унизительно.

Барни с досады хлопнул себя по лбу.

– Господи, Сюзан, ты же знаешь, я не стал бы тебе врать! – Он посмотрел на нее умоляющими глазами. – Сюзан, я тебя люблю. Разве я тебе этого не говорил миллион раз?

– Говорил, – застенчиво произнесла она, – и мне хотелось тебе верить.

– Я хочу сказать… я хочу на тебе жениться, – выпалил он.

По ее бесстрастному лицу скользнуло удивление.

– Правда? – тихо переспросила она.

– Да, Сюзан, правда. Правда, правда.

– Хотела бы я тебе верить, – с тоской возразила она.

– А что тебя останавливает?

– Ты повторил слово «правда» слишком много раз. Как будто сам себя уговаривал.

С этими словами она поднялась и своей изящной походкой вышла из буфета.

Барни остался сидеть, обхватив голову руками. Как успокаивающийся после ссоры ребенок, он рассеянно прикончил булочку и кофе Сюзи.

Он любит ее, твердил он себе. Но все же был вынужден признаться самому себе, что это еще не настоящая любовь. Не настоящая.

Началась клиническая практика, и будущие доктора радостно предвкушали работу с больными в многочисленных базовых клиниках медицинского факультета Гарварда. Они не подозревали, что в их обязанности будет входить и то, что принято называть грязной работой. Еще не имевшие квалификации ни врачей, ни медсестер, они считались в госпиталях низшей кастой, а следовательно, именно на их долю приходились бессчетные второстепенные обязанности. Например, носить из палат в лабораторию пробирки с кровью, мочой и другими субстанциями, требующими анализа. Делать записи в картах больных и – еще того хуже – заполнять бесконечные документы по страховке. Очень скоро они поняли, что тысячи долларов, называемые платой за обучение, они на самом деле отдают за право помочь родному факультету сэкономить на оплате неквалифицированного труда.

Такие задания, как забор крови на анализ, стали для них редкой привилегией. А по ночам им порой оказывали другую сомнительную честь – их поднимали, чтобы они поставили больному капельницу. И то лишь потому, что старшекурсники считали ниже своего достоинства вставать посреди ночи ради столь тривиального дела.

Практика имела целью познакомить их с основными клиническими специальностями, чтобы они могли выбрать себе специализацию.

Из всех отделений, где им предстояло поработать, хирургия и терапия являлись обязательными. Далее шел широкий спектр специальностей и специализаций, таких как акушерство и гинекология, педиатрия, психиатрия, неврология, офтальмология, урология, а для желающих еще и проктология.

Более или менее единый поток разбился теперь на крохотные ручейки. Если раньше они могли утешаться тем, что от тиранов типа Пфайфера страдают все сто двадцать человек, то ныне противостояли столь же безжалостным угнетателям группками от двух до десяти человек.

Барни с Беннетом считали, что им повезло: их направили в госпиталь Бригэм. Хотя чаще всего их прикрепляли к разным наставникам, а соответственно – к разным палатам, они, по крайней мере, находились в одном корпусе и могли скрашивать друг другу беспросветную рутину. Барни изобрел развлечение под названием «Олимпийские побегушки». Туда входило несколько своеобразных дисциплин, причем главным правилом было не пользоваться больничным лифтом.

Первым шел забег на четвертый этаж с пустыми руками. За ним следовали многочисленные беговые дистанции со всевозможными инструментами, лабораторными пробирками и т. п. А Беннет, в свою очередь, придумал «метание мини-копья». Задача состояла в том, чтобы с первого раза попасть в вену больного и взять кровь. Счет велся на больных. Проигравший платил за ужин, во время которого они обсуждали «достижения» прошедшей недели.

Хотя они проходили практику в одном и том же терапевтическом отделении, со стороны можно было подумать, что им дают совершенно разные задания, настолько противоположными были их впечатления.

– Барн, там ведь нет никакого действия! – сетовал Беннет. – Недаром терапевтов зовут «блохами». Они ползают по поверхности, заглядывая в укромные уголки. Я не могу себе представить, что проведу всю жизнь в догадках: что там происходит у больного внутри?

– А мне кажется, это интересно, – возразил Барни. – Это как работа следователя, когда отдельные незначительные детали сводятся в единую схему для разгадки тайны. Ландсманн, а почему тебе не пойти в рентгенологию? Ты тогда сможешь весь день торчать в темноте наедине с рентгеновским аппаратом.

– Нет уж, спасибо, доктор Ливингстон! Я пойду в хирургию. Там настоящее дело!

– Что ж, – заметил Барни, – ты же знаешь старую шутку про разные врачебные специальности: терапевты знают все, но ничего не предпринимают, хирурги ничего не знают, но всюду лезут.

– Ага. А психиатры ничего не знают и никуда не лезут.

Барни рассмеялся. Беннет продолжил:

– Вот ты решил посвятить жизнь обрастанию жиром в мягком кресле и разглагольствованиям о том, почему тому или иному человеку не стоит любить свою мать. А почему?

– Перестань, Бен, вокруг нас ходят буквально миллионы душевно страждущих людей, которые нуждаются в нашей помощи. Иногда мне кажется, нам всем пора в клинику.

– А мы и так уже в клинике, доктор, – усмехнулся Беннет. – Зря нас, что ли, на практику направили?

Оба сегодня освободились в половине шестого и до следующего утра были свободны. Сейчас они неторопливо брели к общежитию, и Барни решился задать давно интересовавший его вопрос:

– Бен, ты мне ни разу не говорил, что тебя подвигло пойти в медицину. Ты как-то сказал, что отец у тебя обувщик. Это родители мечтали, чтобы ты получил образование?

– Нет, – ответил Беннет. – Они меня никуда не подталкивали. Просто я решил посвятить себя такому делу, чтобы мир стал хоть чуточку лучше.

– Прекрати, Ландсманн! Я же не приемная комиссия. Я твой друг. Неужели не можешь признаться в настоящей причине? Я столько раз доставал тебя рассказами о моем детстве в Бруклине. А твое наверняка было более захватывающим.

– Ладно, Ливингстон, – улыбнулся Беннет. – Раз ты так просишь, выверну душу посреди улицы. Думаю, причина, почему я пошел в медицину, заключалась в том, что один молодой врач – по сути дела, еще студент – когда-то спас жизнь моей матери.

– Вот теперь другое дело! – с жаром воскликнул Барни. – И что случилось? Несчастный случай?

– Нет, – негромко ответил Бен. – Если не считать Гитлера разновидностью несчастного случая. Один из последователей фюрера использовал ее в качестве подопытного кролика в своих, с позволения сказать, медицинских исследованиях.

– Вот черт! – тихонько выругался Барни.

– Когда союзные войска освободили лагерь, моя мать находилась на последней стадии острой внутриматочной инфекции. А тот английский студент провел экстренную операцию в примитивнейших условиях и спас ей жизнь.

– Вот это да! – воскликнул Барни. – Но я впервые слышу, чтобы в концлагерях были негры.

– У меня мама – еврейка, – объяснил Беннет.

– А, – улыбнулся Барни, – тогда понятно. Дай-ка я додумаю романтическую историю до конца. Твой отец – по всей видимости, он служил в Третьей армии Паттона, ведь у тебя есть портсигар с ее логотипом, – освободил лагерь, и они полюбили друг друга. Так?

– Почти.

– Что значит «почти»?

– Барни, ты сейчас будешь удивлен. Мой отец освободил обоих моих родителей.

– Эй, Бен, погоди-ка. Я запутался. Мы можем начать сначала? Скажем, с твоего рождения? Кто был твой отец?

– Мой отец – полковник американской армии Линкольн Беннет-старший, он умер в тысяча девятьсот сорок пятом году. Мои родители – Хершель и Ханна Ландсманн, они из Берлина, были в концлагере Нордхаузен, а сейчас живут в Кливленде, в штате Огайо. Понимаешь, Ханна действительно стояла одной ногой в могиле, и как раз мой родной отец уговорил врача попытаться спасти ей жизнь. А потом по иронии судьбы сам умер от тифа. Переехав в Америку, Ландсманны разыскали меня и – опуская подробности – усыновили. После этого я взял имя Беннет.

– Ого, теперь, кажется, все сходится. Так правильно я понимаю, что обувщик – это мистер Ландсманн?

Беннет кивнул.

– По тому, как ты одеваешься и куда ходишь, можно предположить, что предприятие преуспевает?

– Вообще-то обувь шьют на его фабриках. Его предприятие называется «Ройял лезеркрафт».

– Ну и дела! – присвистнул Барни. Тут его посетила еще одна мысль. – А что твоя настоящая мать? Где она во всей этой истории?

Беннет напрягся:

– Не знаю, Барн. Я ее совсем не помню.

– Что ж, тебе еще повезло. У тебя есть родители, которыми ты можешь гордиться. Большинство этим похвастать не могут.

Беннет засмеялся и обнял Барни за плечи. Тот был тронут непривычным проявлением симпатии.

Лора ненавидела хирургию.

Не только из-за крови и отрезанных органов, но и потому, что держать ретрактор на протяжении двух или трех часов, пока отсоединяли нужные сосуды или органы, производили резекции, накладывали лигатуру или удаляли, было физически тяжело. «Грубой» работы она тоже насмотрелась: сломанные ноги вправляли в точности как плотник подгоняет бруски или доски, швы накладывали всевозможными нитками – из нейлона, кишок кенгуру и шелка. Временами все это напоминало сборочный конвейер в Детройте.

Ей больше была по душе предоперационная подготовка, когда она старалась помочь больному унять страх перед операцией и наблюдала, как тот проваливается в сон под воздействием наркоза и ее убаюкивающих слов.

Послеоперационная палата производила душераздирающее впечатление. Ей доставляло радость видеть, как тот или иной больной, с которым она говорила до операции, теперь улыбается, радуясь скорому выздоровлению. Но чаще, даже если операция прошла успешно, они страдали от сильной боли, и это состояние невозможно было облегчить никакими словами.

Но конечно, были и такие, кто уже не просыпался…

Каждый вечер она возвращалась из клиники так поздно, что сразу ложилась спать, не имея сил даже спуститься и купить в автомате бутерброд.

И почти каждый день ее ждало письмо от Палмера. Или от «младшего лейтенанта Тэлбота», как он иногда себя называл.

«Господи, – думала она, – ну зачем я его отпустила? Разъезжает теперь по всяким экзотическим местам в Тихом океане и небось знакомится с кучей сговорчивых цветущих барышень». Хотя в письмах он клялся в верности и целомудрии, она не сомневалась, что Палмер весело проводит время.

Со своей стороны, Лора не желала ничем себя связывать, за это время завела лишь пару ни к чему не обязывающих романов с ординаторами.

Будучи примерным сыном, Сет Лазарус каждые выходные звонил домой. Мама всегда спрашивала:

– Что у тебя нового?

И он неизменно поддерживал их давнишнюю игру:

– Ничего особенного. Я только что нашел средство от рака, сердечных заболеваний, зубной боли и комариных укусов.

На что она в соответствии с их традициями отвечала:

– А что еще нового?

После этого трубку брал отец и произносил монолог о положении чикагских команд в турнирной таблице и об их видах на место в чемпионате.

Однообразный ритуал не претерпевал ни малейших изменений. Сет сам себе удивлялся, зачем тратит деньги на звонки.

Но в один из выходных на его звонок никто не ответил. Ни дома, ни в отцовской лавке. Уехать на природу или развлечься они не могли – они этого никогда не делали. Ему порой даже казалось, что, поместив Говарда в клинику, они дали молчаливый обет никогда не развлекаться.

Но тогда где же они?

Он позвонил Джуди – обычно он делал это по ночам в будни, когда снижался тариф; начавшись в одну минуту двенадцатого, разговор зачастую продолжался до бесконечности. На сей раз она сразу поняла, почему он звонит.

– Сет, мне очень жаль, но твои родители взяли с меня слово ничего тебе не говорить. Это касается Говарда…

Она замолчала, а Сет в глубине души понадеялся, что осуществилась его потаенная мечта и брат наконец перестал страдать.

– Что случилось? – быстро спросил он.

– У него произошло кровоизлияние в мозг. Он практически уже умер.

Сет был ошеломлен:

– Практически? То есть он все-таки еще жив?

– Он еще дышит. Он подключен к аппарату искусственного дыхания. Твои родители всю неделю неотступно сидят у его постели.

– Зачем, черт побери, они это делают? Он уже двадцать лет как почти умер! Что это за клиника, будь она неладна! – Сет просто выходил из себя.

Джуди вздохнула.

– Не знаю, Сет, – тихо сказала она. – Я только могу сказать, что твоя мама все время сидит там, чтобы проследить, что Говарду оказывают помощь.

– Я попрошу кого-нибудь меня прикрыть и завтра первым же рейсом вылетаю, – решительно заявил Сет. – Думаю, это будет рейс «Американ эйрдайнс» в иол восьмого.

– Я тебя встречу! – обрадовалась Джуди, – Тебе предстоит тяжелая поездка, но я буду очень рада с тобой повидаться.

– Я тоже, – поддакнул Сет.

Через полчаса он уже засовывал в дорожную сумку то, что ему могло понадобиться в поездке: рубашку, галстук, шорты, носки, зубную щетку и косметичку.

И главное – шприц.

23

– Господи, Сет, какой у тебя усталый вид!

– Я всю ночь глаз не сомкнул. Мне предстоит сделать нечто ужасное.

– Не тебе, а нам, дорогой, – поправила Джуди. Они шагали под руку по длинным проходам чикагского аэропорта О’Хара. Было раннее утро. – Мы с тобой сделаем это вместе.

Мимо проносились толпы озабоченных деловых людей, торопящихся поспеть каждый на свой рейс. Они поднялись на третий уровень автостоянки, где Джуди оставила машину, и теперь их голоса эхом отдавались в гулком бетонном лабиринте. Сет хранил молчание, а Джуди вырулила из бокса и двинулась вниз по эстакаде.

– Передумал? – спросила она.

– Не уверен. Сказать по правде, я до смерти боюсь.

Они выехали на трассу. Джуди попыталась его успокоить:

– Сет, ты все правильно решил.

– А кто-то скажет, что я вообразил себя Господом Богом.

– Не думаю, чтобы Бог хотел, чтобы какой-нибудь человек страдал без нужды, особенно когда больной даже не понимает, что формально он еще жив. Ты же сам мне тысячу раз это говорил!

– Знаю, – кивнул он. – Но что, если меня поймают?

На это у нее не было ответа. На самом деле такая мысль преследовала ее с того самого момента, как они согласились в том, что физическое существование без какой-либо надежды на выздоровление, да к тому же исполненное боли, не имеет смысла искусственно продлевать.

А Сет пошел еще дальше и признался, что в подобных случаях он помогал бы больному уйти. Если бы тот сам этого захотел.

– И еще одно, – вслух рассуждал Сет. – Не могу же я заявиться туда прямо с медицинским саквояжем. Это будет слишком явно!

– Я об этом думала, – ответила Джуди. – У меня в сумке для шприца хватит места.

Он кивнул и сказал:

– Лучше всего было бы просто выдернуть аппарат искусственного дыхания из сети. Будь у них хоть капля настоящего гуманизма, врачи бы сами это давно сделали. Когда страдают от боли лошади, их пристреливают, чтобы не мучились. Почему к человеку другое отношение?

– Наверное, большинство людей считают, что Господь любит их больше, чем лошадей.

– Нет, – поправил Сет. – Лошадей Он любит больше, ведь Он позволяет нам прекращать их страдания.

Они въехали на парковку клиники Святого Иосифа и встали в дальнем углу. Сет открыл свой чемоданчик и достал шприц, который вдруг показался ему огромным. После этого он вынул из кармана два пузырька.

– Что это? – спросила Джуди.

– Хлористый калий. Вполне обычное соединение, присутствующее в человеческом организме. Он нужен для клеток мозга. Если ввести его большой дозой внутривенно, он вызывает остановку сердца. И он не может вызвать подозрений, поскольку его наличие в организме никого не удивит.

Он проткнул иглой крышечку флакона и стал набирать жидкость в шприц.

– По крайней мере, я в последний раз буду видеть страдания Говарда.

Говард. Сегодня он еще не называл этого имени вслух. Всю ночь и весь полет он изо всех сил старался думать не о своем несчастном брате, а о каком-то безымянном больном. «Это не твой брат, – твердил он себе, – это всего лишь страдающий набор бесполезных органов, который невозможно определить как личность».

Сет набрал содержимое второго пузырька и протянул шприц Джуди. Та, озираясь, завернула его в носовой платок и стала запихивать в сумочку.

– Некоторое количество вытечет, пока донесем, – встревожилась она.

– Не волнуйся, – голос Сета был каким-то механическим, – этого больше чем достаточно.

Она аккуратно закрыла сумочку. Они вышли из машины и рука об руку направились к входу, гравий громко шуршал под их ногами.

Они как раз входили в центральную дверь, когда из лифта вышел измученный и небритый Нэт Лазарус.

– Сет! – хрипло окликнул он. – Вот так сюрприз! Мама обрадуется, что ты приехал. – Повернувшись к Джуди, он беззлобно добавил: – Ты, кажется, обещала не…

– Пап, это я виноват, – перебил Сет. – Я не нашел вас по телефону, позвонил Джуди и заставил ее объяснить, что у вас тут происходит. Так как он?

Отец пожал плечами:

– Как он? С таким мальчиком, как Говард, на этот вопрос так прямо не ответишь. В других обстоятельствах я бы сказал, что ему стало немного хуже, но ведь ему и до того было хуже некуда…

– А мама как?

Нэт вздохнул:

– Ответ ты прекрасно знаешь сам. Как она может быть? Сидит у него денно и нощно и говорит с ним без умолку о последних новостях, о новомодных голливудских диетах – ну, обо всем, что в журналах пишут. Непонятно, как она еще голос не сорвала.

– А поспать ей удается? – забеспокоился Сет.

– Она заставила их поставить ей кровать прямо в палате. «На тот случай, если я ему понадоблюсь», – так она сказала. Я-то в этой палате задыхаюсь, так что я сейчас еду в мотель и ложусь спать.

– И правильно делаешь, пап. Тебе это не помешает. До завтра.

– Да, пока. – Тут Нэт устало добавил: – Рад тебя видеть, Джуди.

Подходя к палате, Сет сжал Джуди руку.

Чем ближе они подходили, тем громче становился шум аппарата искусственного дыхания.

Дверь была слегка приоткрыта, и над спинкой прикрытого зеленым пледом кресла виднелась седая голова Рози Лазарус. Она сидела лицом к старшему сыну и, судя по всему, не отрывала глаз от его лица. Сет и Джуди могли видеть только огромный железный аппарат искусственного дыхания.

– Привет, мам, – тихонько окликнул Сет.

Ответа не последовало.

– Мам, это я, – громче сказал он, а сам подумал: «Чертова штуковина! Так грохочет, что она не слышит собственного сына. Живого сына!»

Он вошел в палату, Джуди за ним. Когда он тронул мать за плечо, та испуганно подскочила.

– Ой, Сет! – Она со слезами обняла его. – Говард так тяжело заболел! Врачам никак не удается ему помочь. Может, в твоей клинике есть специалист, к которому обратиться?

Он покачал головой:

– Мам, я такого не знаю.

– Тогда нам остается сидеть и ждать, – ответила мать. Тут она заметила, что сын не один. – Здравствуй, Джуди, милая. Хорошо, что ты приехала.

Сет впервые посмотрел на брата. На фоне аппаратуры лицо его выглядело крошечным. Глаза были закрыты, на лбу – испарина. «Ему наверняка больно, – подумал Сет. – Если Говарду сейчас чего-то и хочется, так это чтобы все поскорей закончилось, я это твердо знаю».

Он опять повернулся к матери.

– Мам, ты-то как? Ты хоть не забываешь поесть?

– Это сейчас не имеет значения. Со мной все будет в порядке.

– Миссис Лазарус, а вы сегодня завтракали? – заботливо спросила Джуди.

– Уже пора завтракать? Я думала, день еще не закончился.

– Я по дороге заметила, тут недалеко есть закусочная. Хотите, я вас подвезу?

– Нет-нет, – поспешила отказаться Рози. – Я не могу оставить Говарда так надолго. Сделай одолжение, привези мне что-нибудь небольшое.

– Тогда что привезти? – уточнила Джуди.

– Да нет, ничего. Что хочешь. Я правда не голодна. Если честно, мне нужна только чашка крепкого кофе.

– В таком случае пойду налью вам стакан из автомата в вестибюле, – предложила Джуди, – Может, пойдем вместе – хотя бы ноги разомнете?

Рози вздохнула.

– Вообще-то небольшая разминка мне не повредит. – Она оперлась на подлокотники и встала. – Идем, девочка, – сказала она. Потом повернулась к младшему сыну: – Сет, побудь пока с Говардом. Чуть что не так, сразу звони сестре.

– Хорошо, мам, – ответил Сет сдавленным голосом. Потом порылся в кармане и вынул горсть мелочи. Он сунул деньги Джуди и попросил: – Если там будет еще какой-нибудь автомат, возьми мне бутерброд, что ли…

– Вот это правильно! – одобрила Рози. – Тебе тоже надо поесть, Сет. Ты худой как щепка.

Едва обе женщины покинули палату, как Сет торопливо закрыл дверь и бросился к сумке Джуди.

После этого он приступил к делу, которое тысячу раз обдумывал в своих фантазиях. А больше всего – прошлой ночью.

Сет отошел к дальнему концу кровати, где его руки будет закрывать аппарат искусственного дыхания, – на случай, если неожиданно войдет кто-нибудь из сестер или врачей.

Он открыл сумочку, сунул в нее руку и замер, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Слышно было только, как работает аппарат.

В капельнице, подсоединенной к вене Говарда, была бюретка – маленькая стеклянная трубочка, по которой можно было видеть, сколько лекарства введено.

Сет быстро открутил эту трубочку, вставил в нее свой шприц и опустошил его. Потом дрожащими руками он торопливо вернул капельницу в прежнее положение, шприц сунул назад в сумочку Джуди и сел подле постели брата.

Он знал, что вскоре сердце его брата остановится. Но аппарат будет продолжать вентилировать легкие. А поскольку Говард уже и так был без сознания, то медики, скорее всего, обнаружат его смерть не раньше чем минут через пять. А может, и через час.

Сет не знал, что лучше для его матери – присутствовать при этом моменте, чтобы сказать последнее бессмысленное «прости», или не видеть агонии сына.

Сам он не мог оторвать глаз от лица брата, с которым ни разу за всю жизнь не имел возможности поговорить.

«Прощай, Говард, – мысленно произнес он. – Если каким-то чудом ты знаешь, кто я такой, ты поймешь, что я это сделал из любви к тебе».

Похороны Говарда были под стать его жизни: на них присутствовали только родители и Сет. Даже Джуди не было. Ибо, как сказала Рози, «мы должны в последний раз быть только своей семьей».

Сет безучастно стоял у края могилы и слушал, как священник унитарианской церкви, к которой относилось кладбище, превозносит добродетели Говарда. Единственным, что показалось ему уместным в этой речи, были слова о том, что Говард теперь «пребудет с миром» и «обретет покой».

В машине на обратном пути Рози без конца пересказывала объяснения врачей, безуспешно пытавшихся разбудить Говарда:

– По крайней мере, он, слава богу, не мучился. Он не чувствовал боли. Просто у него остановилось сердце. Здесь никто ничего не смог бы сделать.

Джуди дожидалась их у дверей лавки. Она выразила свои соболезнования Рози и Нэту, оба молча кивнули и, держась за руки, двинулись к задней двери.

Сет с Джуди остались одни.

– Ну как ты? – спросила она.

Он хотел сказать, что отлично, но тут его охватило чувство вины, и он пролепетал:

– Джуди, что же я наделал! Что я наделал!

Следующий этап практики проходил у Барни и Беннета в разных клиниках, так что виделись они редко, иногда поздно вечером спускаясь в спортзал, чтобы поразмяться у баскетбольной корзины. Счет бросков в их соревновании был 2568 на 2560 в пользу Барни.

Но однажды, заканчивая утреннюю пробежку, Барни увидел Беннета, охваченного безумием. Подобно Джин Келли из «Поющих под дождем», Бен как сумасшедший скакал через стойки парковочных автоматов на авеню Луи Пастера. Барни ускорил бег и догнал его.

– Эй, Ландсманн, у тебя крыша съехала? – запыхавшись, крикнул он.

Оставив без внимания прозвучавший вопрос, Беннет восторженно выпалил:

– Ливингстон, я это сделал! Я только что принял настоящего живого младенца!

– Ого! Здорово. – Барни улыбнулся и протянул ему руку. – Поздравляю. Еще одиннадцать родов – и диплом твой.

– С удовольствием приму еще миллион. Ты можешь себе это представить, Барн: кровь, слизь – и вдруг крохотное человеческое существо!

– Ты что же, по-настоящему принимал роды?

– Мне просто повезло: пять часов утра, дежурный ординатор проводит срочную операцию, а стажер всю ночь делал переливания крови одной роженице с сильным кровотечением и велел мне управляться самому.

– Класс!

– Само собой, – продолжал Беннет, – сыграло роль и то, что мамаша была безработная из Роксбери. Тем не менее я это сделал, хотя должен признать, сестры мне немного помогли. Да и роды у женщины уже не первые. Но ты не поверишь, что было дальше!

– Ландсманн, я готов верить всему, что бы ни вышло из твоих уст, – хмыкнул Барни.

– Тогда слушай! Женщина взглянула на меня и говорит: хотя это у нее уже девятый ребенок, роды у нее впервые будет принимать, как она выразилась, «настоящий доктор». Поэтому она настояла на том, чтобы назвать ее в мою честь.

– Ее? Так это девочка?

Беннет со счастливым видом развел руками.

– Вот так-то! Теперь в родильном отделении госпиталя «Бет-Израиль» появилась трехкилограммовая маленькая леди по имени Беннетта Ландсманн Джексон.

– Даже «Ландсманн» в придачу? Хорошо еще, что ты не назвал свое полное имя, включая «Авраам Линкольн».

– Вообще-то назвал. Но ребенок с таким именем у нее уже есть.

– Как идут роды, Лора?

Врач родильного отделения Уолтер Хьюлетт заглянул в родильную палату, чтобы проверить, как Лора управляется со своей больной – тридцатишестилетней пожилой первородкой Марион Фелз.

– Схватки с интервалом четыре-пять минут, раскрытие шейки – шесть сантиметров.

– Страшно?

– Нет, я в порядке.

Она, конечно, лгала.

То, что касалось положения ребенка и хода родов, не вызывало у Лоры тревоги или сомнений. Но сама она была далеко не в порядке.

Уже было определено, что у ребенка головное предлежание, то есть, подобно девяноста пяти процентам новорожденных, он выйдет из материнской утробы головкой вперед. Но те данные, которые она только что доложила Хьюлетту, означали, что малыш родится не раньше чем через два часа.