Текст книги "Исцеляющая любовь"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

– Сэр, вы хотите сказать, что я преступил какие-то рамки? – простодушно удивился Питер. – Но я не нарушил протокол и внес вашу фамилию в список авторов статьи об открытии. Сэр, я иерархию чту.

– Я очень польщен, – ответил Пфайфер, – И счастлив разделить толику твоего триумфа, пускай даже на правах завлаба.

– Но, сэр, – вкрадчивым голосом продолжал Уайман, – ваша заслуга намного больше! Вы научили меня всему, что я умею.

В этот момент интонация Пфайфера изменилась:

– Прекрати лебезить, Уайман, у тебя это плохо получается. Я и без тебя знаю, что мой вклад отмечен моим соавторством. Кроме того, журналом руковожу я, и я бы в любом случае поставил свою фамилию, даже если бы ты об этом «позабыл». Но что вызывает у меня вопросы, Питер, так это имена тех двух ученых, на которых ты ссылаешься.

Любезность сползла с физиономии Уаймана.

– Смею думать, что я знаю всех ведущих специалистов в своей области, я периодически сотрудничал со многими из них. Но об этом Карпентье из Французского института медицинских исследований в Лионе, как и о ван Стене из Амстердама, я впервые слышу. Что довольно удивительно, особенно если учесть, что они якобы причастны к выдающемуся открытию нашей лаборатории.

– Хм… Видите ли, профессор, они оба – начинающие ученые и еще мало публиковались. Так сказать, восходящие звезды.

– Как тебе повезло, что удалось установить с ними контакт! Что они поставили собственные эксперименты и подтвердили твои данные независимыми исследованиями!

– Да, сэр. Это правда.

За столом наступила тишина. Слышен был только негромкий гул голосов почтенных бостонских джентльменов, степенно обсуждающих – а порой решающих – судьбы нации, мировой экономики и спортивные шансы Гарварда против Йеля.

Пфайфер между тем сидел, молча уставившись на Питера.

Старик был терпелив. Спешить ему было некуда. Но и Уайману терпения было не занимать. И в конце концов Пфайфер нарушил молчание:

– Так вот, Питер. Если только его не учредили в последние две недели, в Лионе нет никакого Института медицинских исследований, а следовательно, твоему «Карпентье» было бы весьма затруднительно работать в этом учреждении. Зато никто не отрицает существования Амстердамского университета. Поэтому мне не составило труда позвонить моему хорошему другу Гарри Йосту и справиться о мифическом ван Стене…

Он опять пристально посмотрел на Питера и вновь поразился его способности сохранять невозмутимость.

– Доктор Уайман, без данных, полученных из Лиона и Амстердама, ваши выводы следует признать – как бы это помягче? – преждевременными и бездоказательными.

– Профессор Пфайфер, моя гипотеза верна! – не повышая голоса, заявил Питер. – Можете провести еще десяток экспериментов – результат будет тот же.

– Питер, если ты был так уверен, то почему не захотел подтвердить свою правоту независимыми исследованиями? Зачем ты так спешил?

– Я не хотел, чтобы нас кто-то в этом опередил. И сознательно пошел на риск.

Наставник никак не отреагировал. И Питер продолжал оправдываться:

– Вы представления не имеете, что сегодня творится в научном мире. Стал бы мне кто-то помогать за благодарственную ссылку в тексте!

Пфайфер на минуту задумался.

– Питер, я понимаю, что медицинские исследования порой принимают форму уличной драки – ведь на карту поставлено так много! Но из этого есть только два выхода: либо продемонстрировать данные, настолько надежные, чтобы в них никто не мог усомниться, либо их подтасовать, но так, чтобы комар носа не подточил. Ты, насколько я понимаю, не сделал ни того ни другого.

Питер замер в ожидании приговора.

И приговор последовал. Пфайфер произнес его вполголоса, дабы не тревожить достопочтенных членов клуба:

– Слушай меня внимательно, Питер. Сейчас ты пойдешь в лабораторию и заберешь все свои вещи. Только свои – не перепутай! И чтобы к концу дня духу твоего не было! У тебя есть час времени, чтобы подать заявление об уходе, которое декан, сокрушаясь, сегодня же и подпишет. Из города выгнать я тебя не могу, но настоятельно рекомендую до конца своих дней не попадаться на глаза никому из медицинского сообщества Бостона.

Питер оцепенел. Окаменел. А может быть, умер?

Он с трудом заставил себя вдохнуть.

– Будет сделано какое-то официальное заявление? – выдавил он.

Пфайфер улыбнулся. И с нескрываемым презрением ответил:

– Если мы сделаем это достоянием прессы, то повредим репутации университета. К тому же мы не привыкли выносить сор из избы. Вернее сказать – мыть грязные пробирки на людях.

– А… статья?

– Будет опубликована своим чередом. В конце концов, несмотря на определенные огрехи, это серьезное исследование. Можешь не волноваться, твои заслуги мы зачтем. Мне не составит труда найти двух коллег, которые возьмутся заменить мифических Карпентье и ван Стена. – Он поднялся. – Прощай, Уайман. Удачи тебе в избранной специальности!

36

Тот факт, что в 1969 году и Грета Андерсен, и Питер Уайман лишились работы по диаметрально противоположным причинам, лишний раз подтверждал парадоксальность царящих в медицинском сообществе законов. Если Грета спровоцировала свое увольнение попыткой апеллировать к профессиональной этике, то Питер, наоборот, пренебрег всеми этическими нормами. При этом пострадали оба одинаково.

Конечно, у Греты было преимущество обиженной стороны, что оставляло ей возможность взывать к тем американским медикам, кто не считал диплом врача лицензией на аморальность.

Пускай врачебная общественность Вашингтона и объявила ее «персоной нон Грета» (как она с сарказмом поведала Лоре в телефонном разговоре), но изменить ее послужной список не мог никто. Невозможно было перечеркнуть ее великолепные результаты в учебе и клинической практике, как и предать забвению высокую оценку ее работы в госпитале, данную руководством.

Ее пригласили в хирургическое отделение университетской клиники Хьюстона, где в тот момент шла, быть может, самая интересная работа во всей хирургии – операции на сердце, включая трансплантацию.

Питеру, по его собственному мнению, можно было поставить в вину не столько обман, сколько беспринципность. Он самонадеянно полагал, что история подтвердит его правоту. А презренный бюрократический механизм получения научных доказательств – не более чем пустая трата драгоценного времени.

Имея целое досье со списком из более чем двадцати публикаций, рекомендательные письма от наставников еще по Массачусетскому технологическому институту и даже отзыв профессора Пфайфера, в котором он характеризовался как «пытливый исследовательский ум», Питер тем не менее столкнулся с определенными проблемами.

Но это не стало для него неожиданностью. Он хорошо знал, что любое письмо может быть легко опровергнуто в телефонном разговоре. И Пфайфер, движимый стремлением обелить Гарвард, наверняка очернит своего ученика.

Поэтому Питер стал подыскивать себе место в частной лаборатории. Незадолго до этого в Пало-Альто, в Калифорнии, два недавних выпускника Стэнфордского университета открыли частный биохимический исследовательский концерн, называвшийся «Необиотика». Идеи Питера пришлись по вкусу учредителям. И его заслуги – тоже. Как и вид его дипломов на стене. И хотя сам Уайман им совсем не понравился, они с первого взгляда поняли, что его ждет успех.

– Лора! Ты меня слышишь?

– Отлично слышу, Палмер. Как будто ты из соседней квартиры звонишь. А ты где?

– В не очень интересном для тебя месте, – уклончиво ответил он. – Звоню, чтобы узнать, как у тебя дела.

– Все хорошо. Я написала тебе подробное письмо.

– Хорошо. Прости, что я редко подавал голос, но меня тут крепко впрягли. У тебя точно нет для меня новостей?

Она отлично понимала, на что он намекает, но виду не подала.

– Рассказываю. Встаю в пять, еду в госпиталь. Смотрю, как больные поправляются или, наоборот, слабеют. Затем прихожу домой и валюсь в постель. Единственная моя новость – это то, что мне предложили место ординатора в отделении неонатологии. Это помощь новорожденным.

– А, замечательно! Небось ждешь не дождешься, когда доберешься до своих малышей?

– Да, это ужасно интересно. Хотя треволнений хватает.

– Понимаю. Хм… Раз уж мы заговорили о детях… Ты, случайно, не…

– Нет, Палмер, – мягко ответила она.

– А-а.

– Я же тебе говорила, это не происходит автоматически. Все факторы работали против.

Палмер вдруг перешел на деловой тон:

– Вообще-то я не могу так долго занимать телефон. Линий здесь мало, а народу в очереди полно.

– Палмер, обещай мне, что будешь писать. Хотя бы сообщать, что у тебя все в порядке. Иначе у меня возникает такое чувство, что я замужем за почтовым ящиком.

– Лора, я всегда о тебе помню. Надеюсь, ты мне веришь?

– А я – о тебе.

Лора пришла в большее смятение, чем когда бы то ни было. Она даже стала винить себя за то, что так и не сумела забеременеть. Что, если Палмер искренне хочет укрепить их отношения? Она тосковала по прошлым временам, когда он так ее любил!

– Ну что ж, тогда до свидания.

– Да, конечно. Пока.

Анонс книги Барни, появившийся в «Издательском вестнике», привел Билла Чаплина в такое возбуждение, что он уговорил коллег по издательству увеличить тираж книги Барни с десяти до пятнадцати тысяч.

Было также принято решение выделить средства на небольшое авторское турне и устроить рекламный прием, который имел все шансы стать гвоздем сезона.

Билл был крайне разочарован тем, что Барни отнюдь не запрыгал от радости.

– Билл, сколько раз мне вам говорить, что я работаю на Зигмунда Фрейда, а не на издателя П. Т. Барнума. И я не хочу, чтобы мною торговали, как новым моющим средством. Я написал серьезную книгу и хочу, чтобы ее воспринимали серьезно.

– Барни, ты ведь хочешь, чтобы твою книгу читали? А для этого ее нужно разрекламировать. Мы же не предлагаем ничего сверхъестественного. Выступишь пару раз по телевидению, съездишь в Вашингтон и Бостон…

Барни перебил его:

– Билл, я – психиатр, поймите вы наконец! Моих пациентов и так трудно разговорить, а вы еще хотите, чтобы они лицезрели мою физиономию с телеэкрана во время завтрака!

Чаплин вздохнул с досадой:

– Но ты хотя бы позволишь нам запустить кампанию и устроить приличный прием в «Сент-Реджисе»? И дашь несколько интервью уважаемым – я подчеркиваю, уважаемым! – журналистам?

– А с чего бы это их потянуло брать интервью у никому не известного автора?

– Ага! – подхватил Билл. – Вот как раз этим я сегодня и занимался. Мы дадим прием не только в честь выхода книги, но и в честь описываемых в ней людей. Разве не интересно будет собрать в одном зале все эти легендарные личности?

Эта мысль Барни увлекла, но одновременно несколько испугала.

Прикрыв трубку ладонью, он повернулся к Эмили:

– Билл хочет, чтобы я…

– Знаю. Он так громко говорил, что я каждое слово слышала.

– И что скажешь?

– Думаю, он прав. Тебе необходимо засветиться в прессе. Только поставь условие, что будешь просматривать материал перед печатью.

Барни снова заговорил в трубку:

– Ладно, Билл, мой духовный наставник говорит, что тебе видней. Только сделай так, чтобы мне давали посмотреть текст. И пусть все будет благопристойно. Короче, желтой прессе интервью я не даю!

– Предоставь это мне, – с радостью пообещал Билл.

Барни повесил трубку и посмотрел на Эмили:

– Хорошие новости, как считаешь?

– По-моему, фантастические! Почему ты совсем не радуешься?

«Я радуюсь, – подумал Барни – Но кое-что удерживает меня от бурного ликования».

Хотя после того, как Эмили переехала к нему, он и обещал больше не поднимать вопроса о браке, но все же нет-нет да и ронял довольно прозрачные намеки.

Во время пробежки по парку он мог показать на играющих с надувным мячом детей или на мамаш с колясками и сказать:

– Когда-нибудь и у нас такой будет. И тогда тебе придется выйти за меня замуж.

Но Эмили всегда отвечала одинаково:

– Барн, нам с тобой и так хорошо. Давай продлим это счастье как можно дольше!

Поскольку эту фразу она повторяла как заклинание, Барни стал задумываться, что же кроется за этим «как можно дольше». Что их счастье будет длиться до первого ребенка? Ведь появление малыша означает новую ответственность. А может – нет, это невозможно! – она имеет в виду, что они не всегда будут вместе?

Улицу Тю-до в Сайгоне каждый американский солдат знал как Веселую улицу. Узкий проход между заведениями под кричаще-розовыми и синими неоновыми вывесками обещал все самые невероятные виды чувственных наслаждений, которые только могут приити в голову уставшему от заточения монаху.

Капитан Хэнк Дуайер, доктор медицины, ощущал себя словно в чувственном Диснейленде, где чудесам не видно конца. И он приходил в этот плотский рай, как только выдавалась минута.

Девочки здесь были изумительные – изящные статуэтки из слоновой кости, одним прикосновением нежных ручек доводящие мужчину до экстаза.

Да, за свое общество они брали деньги, но взамен предлагали больше, чем просто физические наслаждения. Они понимали, что мужчины ищут их компании не только для утоления полового голода, но и чтобы скрасить одиночество. А здесь они находили утешение, общение и – по-другому не назовешь – обожание.

А в то самое время, когда они сражались во Вьетнаме, на родине шла другая война. Только в той войне сжигались не деревни – там сжигались бюстгальтеры.

Вести о размахе Движения за освобождение женщин несколько обескураживали солдат. Как можно сражаться за освобождение чужой страны, когда дома тебя ждет угроза нового плена?

И вот на Веселой улице они искали утешения в объятиях самых пленительных женщин, каких они когда-либо видели. Невозможно было устоять перед черными как смоль волосами и глазами, обольстительными улыбками и какой-то детской чувственностью, ибо многие из этих женщин были похожи на девочек-подростков в самом начале цветения.

А деликатесы и напитки! Откуда в стране, где повсюду (за пределами столицы) шла кровопролитная война, брались лучшие французские вина и блюда? Крестьяне в деревнях голодали, а в Сайгоне не было недостатка в паштете из гусиной печенки и шампанском. По сути дела, здесь было все, что есть в Париже, – за исключением мира.

В каких-то десяти милях от Веселой улицы восемнадцатилетние солдаты – дети фермеров из Дакоты, темнокожие парнишки из городских гетто Чикаго или Детройта – гибли от пуль или оставались калеками, так и не сумев понять, за что они проливают свою кровь.

И в то же время на родине многие поносили их за то, что они встали под знамена отчизны и пошли за нее умирать.

У врача есть только два способа постоянно выносить зрелище искалеченных людей – это загнать эмоции вглубь или заглушить их острыми ощущениями.

Хэнк Дуайер пошел по второму пути. Бои становились все ожесточеннее, и бывали дни, когда к нему на операционный стол попадало до десяти парней, лишившихся ног из-за мины-ловушки. У Хэнка, насквозь пропитанного кровью, притуплялись все чувства, и только в объятиях Мейлин он вновь оживал.

Они познакомились на Веселой улице, где каждый исполнял свою, традиционную для этого места роль. Он быстро убедил себя, что эти фарфоровые богини из образованных семей, которые разбросала или уничтожила война, тоже пришли сюда, на Веселую улицу, в поисках человеческого общения. И после недели ежевечернего посещения «квартала любви» Хэнк позвал Мейлин жить к себе, на виллу с кондиционерами, которую он делил с двумя другими офицерами. У обоих уже имелись азиатские «невесты».

Так у них образовалась своеобразная коммуна. У одной вьетнамки уже был ребенок, другая была беременна, и Мейлин быстро усвоила от подруг, что ее связи с Америкой заметно окрепнут, если она родит ребенка офицеру армии США.

Хэнк принял известие равнодушно. Если бы оно исходило от Черил, он закатил бы скандал и настоял на аборте. Но здесь, в Юго-Восточной Азии, все было совершенно иначе. Забота о детях целиком ложилась на плечи женщин. А кроме того, Мейлин отдавала себе отчет в том, что любой мужчина по природе своей полигамен, и была готова всю ночь терпеливо ждать, пока он вернется к ней… с Веселой улицы.

Барни Ливингстон, доктор медицины, родился 16 июня 1937 года в больнице округа Кинг в Бруклине. Боевое крещение получил 20 апреля 1970 года в зале «Версаль» нью-йоркского отеля «Сент-Реджис».

В промежутке между многообещающим анонсом «Издательского вестника» и выходом книги в свет издательский дом «Беркли» заключил контракт на пятнадцать тысяч долларов с издательством, выпускающим книжки в тонких обложках. Билл Чаплин счел эту сумму скромной, зато Барни был так ошеломлен, что полдня выводил эту сумму на листке бумаги.

В приподнятом настроении он отправился к портному снимать мерку для костюма.

– Бог мой! Как ты великолепен! – воскликнула Эмили. – Придется за тобой приглядывать, не то какая-нибудь красавица тебя соблазнит прямо на приеме.

Он обнял ее и сказал:

– Послушай, крошка, когда со мной в одном помещении находишься ты, для меня не существуют даже звезды Голливуда.

– А что, эта подружка твоего Билла тоже там будет?

– Да, – с усмешкой ответил Барни. – Она ведь его помощница, и именно она все это организовала.

– Но она и впрямь красотка!

Барни вздохнул:

– Эм, ты же знаешь, я сторонник моногамии. Я больше всего хочу взять твою левую руку и надеть на твой палец обручальное кольцо.

Эмили это не убедило. Она твердо верила, что стоит мужчине оказаться в свете софитов, как у него появляются греховные мысли.

– А еще не забудь свою богиню от медицины!

– Лору, что ли?

– Я могу надеяться, что ты нас наконец познакомишь? Или ты ее придумал, чтобы вызвать во мне ревность?

– Она наверняка занята, – сказал Барни небрежным тоном. – Хотя я попросил Билла, чтобы ей послали приглашение, – просто чтобы она знала, что я буду рад ее там видеть.

Через двадцать минут они уже были в вестибюле отеля «Сент-Реджис», где их поджидали взволнованные Эстел, Уоррен и его жена Банни (очень и очень беременная).

– Почему вы не подниметесь? – весело спросил Барни. – Лучшие закуски расхватают!

Он обнял мать, только сегодня утром прилетевшую из Флориды.

– Спасибо, что приехала.

– Барни, неужели я могла пропустить такое событие? Ведь я же всю жизнь проработала в библиотеке! Для меня написать книгу – это самое большое достижение, на какое способен человек.

Уоррен изо всех сил старался подавить вспыхнувшую в нем ревность.

– Ну хватит вам, пойдемте лучше и посмотрим, какие деликатесы приготовил издательский дом «Беркли» в честь автора. Если ерунду какую-нибудь, завтра же подам на них в суд.

Они прибыли не первыми. Большинство чемпионов – героев книги – уже были тут. Барни, задыхаясь от волнения, представил бессмертным героям спортивного пантеона своих мать, брата, невестку и Эмили.

Торжество было в разгаре, когда появилась еще одна гостья.

Эмили мгновенно узнала Лору Кастельяно. Одетая в строгое темно-синее платье, без всяких украшений, за исключением золотых волос, Лора была неотразима.

Барни бросился к ней, они расцеловались, и он тут же притащил ее к своим.

– Эм, познакомься, это Лора, мой лучший друг еще с детского сада.

Обе разом воскликнули:

– Я столько о вас слышала!

– Я рада, что вы выбрались, – сказала Эмили. – При вашей-то занятости…

– Этот случай я бы ни за что не пропустила. Барни – мой самый давний и верный друг. А книга, на мой взгляд, просто замечательная.

– И я того же мнения, – поддакнула Эмили. – Если уж вам отрывок понравился, могу себе представить, какое впечатление на вас произведет вся книга.

– Да я ее уже читала. Барни прислал мне гранки.

Худшие опасения Эмили подтверждались. Она с самого начала чуяла, что по-настоящему глубокие чувства Барни питает именно к этой полулегендарной Лоре, хотя он и твердил без конца, что их дружба носит сугубо платонический характер.

Она вдруг потеряла способность поддерживать беседу. Узрев какого-то коллегу из редакции, она извинилась и устремилась к нему.

– Вот так чудеса! – раздался откуда-то из-за Лориной спины знакомый голос.

Она обернулась. Как всегда красивый и элегантный, перед ней стоял Беннет Ландсманн.

– Бен! – закричала Лора. Они обнялись. – Как дела?

– Сама знаешь, – усмехнулся он. – Как могут быть дела у ординатора? Он или наполовину жив, или наполовину мертв. Однако по сегодняшнему особому случаю я наполовину пьян. Но это от радости.

– И что скажешь по поводу успеха нашего общего друга?

– Мы с тобой оба знаем, что он это заслужил больше, чем кто бы то ни было, – ответил Беннет. – Лучше Барни я никого не знаю. А как тебе Эмили? Кажется, ей повезло?

– Хорошенькая, – уклончиво ответила Лора. – Мы с ней пока мало пообщались, но она мне показалась воплощенной энергией. Как думаешь, они счастливы?

– Могу только сказать, что Барни ее любит, – сказал Беннет. – И хочет на ней жениться. Но она по каким-то своим тайным причинам упорно ему отказывает. Однако Барни считает, что можно продолжать жить вместе, пока он ее не возьмет измором.

– Послушай-ка, Ландсманн, – объявила Лора, – ты не обижайся, но я не для того прилетела из Бостона, чтобы встречаться с однокашниками. Я хочу на звезд поглазеть! Где этот Джеки Робинсон?

И они отправились на поиски знаменитостей.

– Я у всех взяла автографы.

– Нет, Банни, не может быть! Какое мещанство! – упрекнул Уоррен.

– А мне показалось, они так не считают. Али мне даже написал стихи на салфетке.

После торжества Барни организовал у себя дома вечеринку с шампанским и деликатесами для узкого круга («семейной сборной», как он выразился).

– Барни, послушай-ка, – сказала Лора, уже слегка захмелев, – между нами, кто из тех, у кого ты брал интервью для книги, на тебя произвел самое сильное впечатление?

– Честно говоря, не знаю, – ответил еще более хмельной Барни. – Но я тебе скажу одну вещь. Если бы мне поставили условие: выбирай одного человека на всей земле и иди с ним ужинать… – Он выдержал паузу. – Я бы выбрал Эмили.

Все дружно захлопали.

– Так когда свадьба, Барн? – спросила Банни.

В голове у Барни уже шумело настолько, что он не сразу нашелся что ответить. Инициативу взяла в свои руки Эмили.

– Банни, ты первая узнаешь, – пообещала она с напускной веселостью.

– Нет-нет, – возмутился Барни. – Первым узнаю я!

В начале одиннадцатого Лора стала собираться.

– Терпеть не могу разбивать компанию, но мне надо успеть на последний рейс в Бостон.

Беннет тоже встал.

– По-моему, одному юному хирургу тоже пора. Лора, могу я тебя подвезти? Аэропорт мне по дороге.

– Отлично, Бен! Заодно расскажешь, кого и как резал в последнее время.

Они по очереди распрощались с присутствующими. Дойдя до Барни, Лора шепнула:

– Эмили потрясающая! Смотри не упусти!

– Не упущу, – шепнул он в ответ.

Он проводил Лору с Беннетом до дверей, а когда вернулся в гостиную, Уоррен тоже натягивал пиджак.

– Не знаю, как вы, ребята, а мне приходится на хлеб зарабатывать. Банни надо везти детей в школу, мама, по-моему, тоже устала… Так что мы вас оставляем вдвоем купаться в лучах славы.

Повернувшись к Эмили, он добавил:

– Заставь моего старшего братца как-нибудь прийти на воскресный ужин. А то он такой безответственный!

Наконец гости разошлись, и они остались одни.

– Ну, что, – спросил Барни, сияя, – как тебе мероприятие?

– Она очень красивая.

– Что?

– Почему ты мне никогда не говорил, что Лора такая красивая?

– Потому что это не так, – прямодушно ответил он. – По сравнению с тобой…

– Да перестань! В сравнении с ней я ничто. Буду с тобой откровенна, Барни. Даже разговаривать с ней мне было очень страшно.

– Но почему? Она замужем за Палмером Тэлботом. А мы с ней просто…

– Только не надо опять про вашу «платоническую» дружбу! Почему ты не хочешь признать, что вас связывает что-то особенное? Ты ведь ей послал гранки своей книги, не кому-нибудь!

– Потому что она врач. И интересуется спортом. Что мне сказать, чтобы тебя успокоить, Эм?

– Ты ничем не поможешь.

– А если я скажу: выходи за меня замуж и ты никогда больше не услышишь от меня имени Лоры Кастельяно? Я ее даже на свадьбу не позову!

– Ох, Барн, – устало простонала она, – давай не будем начинать сначала!

– Хорошо, – твердо сказал он, – лучше давай раз и навсегда выясним отношения. Почему ты не можешь стать моей женой? Что тебя останавливает?

Эмили вдруг расплакалась.

– Так я и знала! Я знала, что до этого дойдет!

– До чего, черт побери?

На сей раз он твердо решил докопаться до истины.

– Барни, я тебя знаю. Может быть, даже лучше, чем ты знаешь себя сам. Тебе нужна не просто жена. Тебе нужна семья.

– И что? Это так естественно, когда мужчина и женщина любят друг друга.

И тут она выпалила:

– Барни, я не могу иметь детей.

Наступила мертвая тишина.

– Откуда тебе это известно? – тихо спросил он.

– Когда я училась в колледже, у меня были кое-какие проблемы и я обследовалась. У меня непроходимость труб. Полная. Чтобы ты зря не спрашивал – это нельзя исправить хирургическим путем.

Барни не знал, что он сейчас должен чувствовать. Но он знал, что сказать.

Он опустился на колени рядом с креслом, где сидела Эмили, и прошептал:

– Эмили, я ведь тебя люблю. А не какого-то ребенка, которого я еще даже не знаю.

– Послушай, Барн. Я уже давно с тобой живу и знаю, что больше всего на свете ты хочешь быть отцом. – Она зарыдала в голос, так что последние слова потонули в слезах: – А я тебя им сделать не могу.

– Эм, поверь мне, – взмолился Барни, – это не имеет значения! Мы можем кого-то усыновить…

– И однажды ты меня за это возненавидишь, – сказала она, начиная злиться. – Хотя поведешь себя благородно. Ты останешься со мной и всю жизнь будешь страдать оттого, что у тебя нет своих детей.

Оба опять замолчали.

Частично Эмили была права: Барни уже страдал.

– Эм, ты меня не бросишь, правда? – умоляюще прошептал он.

– Нет, Барн, я останусь здесь, пока ты меня не выгонишь.

«По крайней мере, будет еще возможность с ней поговорить, – подумал он. – И с собой тоже».

Годичное собрание Американской психиатрической ассоциации, как обычно, превратилось в хаотичную перебранку.

На заседании секции «Психиатрия и литература» Барни выступал с докладом на тему «Моби Дик и американский дух» и был вознагражден не только теплым приемом, но и приглашением войти в редакционный совет журнала ассоциации.

Однако радость была омрачена тем, что на заключительном пленарном заседании награда за самую выдающуюся работу по подростковой психиатрии была вручена пресловутому Эндрю Химмерману. Барни был вне себя от возмущения. Что с того, что он написал хорошую научную работу? Пусть даже блистательную! Как может научное сообщество, главным принципом которого является «исправление умов», воздавать почести человеку, так бессовестно отступившему от норм профессиональной этики?

«Должно быть, тут замешана политика, – решил Барни, – но, если я встречусь с этим развратником лицом к лицу, я ему прямо скажу, что я о нем думаю».

Жизнь неистощима на сюрпризы. По ее неписаным законам в любом мужском туалете, будь то на двадцать, пятьдесят или еще больше писсуаров, двое мужчин всегда оказываются рядом, даже если, кроме них, там никого больше нет.

Именно так и произошла встреча Барни Ливингстона с Эндрю Химмерманом.

– Мне очень понравился ваш доклад, доктор Ливингстон, – заметил старший коллега.

Барни не ответил.

– По-моему, точно схвачено, – дружелюбно продолжал тот. – Полагаю, вы его напечатаете в журнале?

Барни изо всех сил старался побыстрее закруглиться, чтобы выйти из этой щекотливой ситуации.

Химмерман смешался.

– Доктор, я вас чем-то обидел? – любезно осведомился он.

– Нет, – огрызнулся Барни. – Но вы, несомненно, обидели одну мою приятельницу.

– A-а, – невозмутимо ответил психиатр. – Любопытно, кто бы это мог быть?

– Ах да, простите, – съязвил Барни, – я и забыл, что их у вас перебывало столько, что вы со счету сбились. Я имел в виду доктора Грету Андерсен.

– О господи! – простонал Химмерман.

Они уже мыли руки. На сей раз их разделяли целых три раковины.

– Доктор Ливингстон, позвольте, я введу вас в курс дела.

Барни опять не ответил.

– Вы можете мне не верить, но я эту девочку пальцем не тронул. Я не собираюсь отрицать, что несколько лет назад со мной произошел неблаговидный случай, но…

Барни перебил его цитатой из Марлоу:

– Но это было давно и неправда, и вообще девчонка умерла.

Химмерман побледнел. Когда он наконец заговорил, было заметно, что он с трудом подбирает нужные слова:

– Не могу вам передать, каким грузом висит на мне гибель той девочки. Моя семейная жизнь практически разрушена, жена поднимает скандал всякий раз, как увидит, что я разговариваю с симпатичной женщиной. Уверяю вас, про меня не скажешь: как с гуся вода.

– Но с Гретой, кажется, вас совесть не мучила.

– Да нет, говорю же вам! У меня с этой девушкой вообще ничего не было! Она самая настоящая истеричка. Она все это придумала.

– Доктор Химмерман, – заявил Барни, изо всех сил сдерживая гнев, чтобы у собеседника не возникло сомнений в его способности себя контролировать, – я видел вас двоих на фото. Вы были в теннисных шортах, а она – в весьма откровенном купальнике. И вы стояли в обнимку. «Кодак» не обманешь.

– О нет! – проскрипел зубами Химмерман. И со злостью спросил: – А вы хорошо рассмотрели эту фотографию?

– Под микроскопом не разглядывал, но все, что нужно, видел отчетливо, можете мне поверить.

– Тогда вы должны были обратить внимание, что на снимке она меня обнимает, а я ее – нет.

– Вы хотите сказать, что не брали Грету в романтическую поездку в «Хилтон хед» на выходные?

– Доктор Ливингстон, если я вам скажу, что никакой романтической поездки не было, что она приехала сама и что, насколько мне известно, она до сих пор еще девственница, вы мне поверите?

– Верится с трудом, – сухо ответил Барни.

– Позвольте мне тогда представить вам некоторые неопровержимые факты, – не унимался Химмерман. В голосе его все больше слышались нотки негодования, – Семнадцатого и восемнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года – в субботу и воскресенье – Ассоциация психиатров Южных штатов проводила в отеле «Хилтон хед» свой ежегодный съезд. Я тогда был ее президентом. Вы думаете, я такой сумасшедший, чтобы тащить на подобное мероприятие клиентку?

Барни промолчал, а Химмерман продолжил:

– В обеденный перерыв я спустился к бассейну, и вдруг эта истеричка выскакивает из кустов и бросается мне на шею. А охранника, как выяснилось, она уговорила сделать снимок. Я тут же ей объявил, что наши профессиональные отношения на этом исчерпаны и чтобы на следующий сеанс она не являлась.

От неприятных воспоминаний он тяжко вздохнул.

– Доктор Ливингстон, вам и это кажется неубедительным?

– Почему же… – согласился Барни. – Но зачем вы таблеток-то наглотались?

Химмерман опустил голову.

– Доктор, я стараюсь быть с вами предельно откровенным. Но это нелегко.