Текст книги "Добрые друзья"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

Глава 6
Мистер Окройд едет домой

I

Были поздние сумерки, когда поезд мистера Окройда прибыл на Блэкмурский узел. Уличные фонари мерцали на холмах, тут и там ползли вверх-вниз трамваи, похожие на золотых жуков. Поезд, как положено, на несколько минут остановился в Блэк-Муре, а затем, растеряв весь пыл, медленно пополз в темноту, пока не встал окончательно на вокзале Браддерсфорда. Мистер Окройд сошел на перрон, держа в руках небольшой чемодан, который уже давно заменял ему плетеную корзинку, и легким шагом бывалого путешественника двинулся к выходу. Теперь – когда он провел всю осень и зиму в дороге и объездил множество городов, от Сэндибэя до самого Миддлфорда, – ему было достаточно одного взгляда, чтобы составить полное впечатление о вокзале. Сегодня он впервые со дня своего внезапного отъезда вернулся в Браддерсфорд (пусть он уже бывал на Огден-стрит зимой, сразу после Рождества, тогда он приехал на трамвае из Ладденстола, а это не считается). Мистер Окройд часто представлял, как вернется домой вот так, на поезде, после небольших каникул, праздно выкурит трубочку в Вулгейте, когда все уже давно разойдутся по фабрикам, а вечерком заскочит в рабочий клуб – рассказать, куда он ездил и что видел. Но теперь все было по-другому. Мистер Окройд возвращался домой с тяжелым сердцем и мрачными мыслями. Когда он переходил Маркет-стрит в сторону Вулгейта, с черной башни городской ратуши донеслась отрывистая мелодия «Тома Боулинга» – в исполнении курантов она звучала крайне заунывно. Мистер Окройд никогда ею не восхищался, но теперь едва не пришел в ужас. Как народ терпит этот жуткий лязг? Загадка!

– Эй, земляк! – крикнул он продавцу газет на углу Вулгейта. – Есть свежий «Ивнинг экспресс»?

Покупка газеты немного его взбодрила.

Однако в Вулгейте его ждало потрясение. Музыкально-мясная лавка Баттершоу была закрыта и пустовала, на двери висела табличка «Сдается». Видно, там что-то стряслось. Когда это он разговаривал с миссис Баттершоу про Лили и песенки для пантомимы? Ах да, в воскресенье, он ехал куда-то на трамвае. Джо Баттершоу прожил здесь двадцать пять лет; все знали лавку Джо; а теперь лавка закрыта. Город сразу показался мистеру Окройду ненадежным и зыбким, как будто прямо у него на глазах исчезла половина улицы.

Дом № 51 по Огден-стрит выглядел пустым. Если Леонард по-прежнему работал у Грегсона, то его рабочий день еще не закончился, но внутри, казалось, не было вообще никого. Мистер Окройд постучал, прекрасно сознавая бессмысленность своего стука – такой у дома был заброшенный вид.

– А, вот и мистер Окройд! – Из-за соседней двери выглянула миссис Сагден. – Одну минуту! У меня есть ключ.

Она открыла дверь и прошла в коридор вместе с ним. В очаге еще теплился огонь, и стол был накрыт для позднего чая. Миссис Сагден, оживленно носясь по комнате, пылко тараторила:

– Это Леонард за вами послал? Я ему советовала за вами послать. Последнее время я для него готовлю и иногда прибираю в доме. Такой юноша ведь сам о себе не позаботится, верно? Да и жалко мне его, честное слово, жалко.

Мистер Окройд, который к этому времени окончательно потерял покой, спросил, где его жена.

– Ах, неужто Леонард вам не сказал? – вскричала миссис Сагден, изумленно воззрившись на него. – В больнице она. Когда ж ее положили… дайте вспомнить… в пятницу или в субботу… а, в пятницу, верно, я ведь как раз ходила платить за страховку, когда за ней приехали. Оперировать пришлось срочно – уж очень она плоха была. Ей несколько недель нездоровилось – вот тут болело и болело. – Миссис Сагден положила руку на свой пышный бок. – Я же видела, как ей нездоровится. «Нельзя такую боль терпеть, – говорю, – надо вызвать врача». «Никаких врачей, миссис Сагден, – говорит, – сама справлюсь». Да-да, так и сказала: «Сама справлюсь». А я своими глазами видела, как ей скверно. В конце концов я пришла к Леонарду – в начале прошлой недели это было – и говорю: «Слушай, Леонард, твоей маме надо к врачу. Так дальше нельзя. Она совсем плоха». «Похоже на то, – ответил он, – хотя мне она ни разу не жаловалась». «Я точно знаю», – грю. Ну, он и пригласил для нее врача, но в тот день никто не приехал, и на следующий тоже. А через день она совсем слегла, утром даже подняться с постели не сумела. Я с ней посидела, потом Леонард привел доктора, и он сказал, что нужна срочная операция. То был старик Макинтош – скоро встретите его в клубе, – видели бы вы, как он разволновался! Страсть! Я думала, он вскипит от страха!

– Что у нее? – спросил мистер Окройд. Он так охрип, что ему пришлось откашляться и повторить вопрос.

– Какая-то хворь вроде аппендицита, – ответила миссис Сагден, – только посурьезней. Ваш Леонард говорил про какой-то пери… перритотит, что ли, нипочем не выговорить.

– А операция как прошла? Нормально?

– Прооперировали ее почти сразу. Иначе-то никак было нельзя. А потом вроде еще раз пришлось оперировать. Да-да, точно, – добавила миссис Сагден со скорбным удовольствием.

Мистер Окройд в ужасе уставился на нее.

– Стало быть… совсем она плоха, – наконец выдавил он.

– Плоха, очень плоха, бедняжка! Ваш Леонард только раз ее навещал, а я и вовсе ни разу, но миссис Флэтер говорит – ей дочурка сказала, слышала от одной из медсестер, – что дела совсем плохи. Мы должны надеяться на лучшее, я считаю. Ах, совсем я заболталась! Вы присядьте, мистер Окройд, я вам чаю сделаю. Леонард вернется с минуты на минуту – я к этому времени всегда ему что-нибудь стряпаю. Сегодня вот пекла как раз. Сейчас принесу кекс с изюмом и кусочек пирога с салом, вы только за чайником последите.

Через десять минут она пришла и опять ушла, а мистер Окройд сел за стол с Леонардом – очень подавленным и притихшим Леонардом, надо сказать. Денди-охотник, который в бесчисленных танцевальных залах, кинотеатрах и дешевых кафе загнал такое множество жертв, бесследно исчез, а его место занял испуганный встревоженный юнец с подрагивающей губой, юнец, повстречавший на своем пути куда более жестокого охотника. Ему было почти нечего добавить к тому, что рассказала миссис Сагден.

Мистер Окройд нашел утешение во внезапной вспышке ярости.

– Дубина стоеросовая! – воскликнул он. – Почему сразу не сказал, что мать захворала? Совсем тебе разум отшибло!

– Да не мог я, – жалобно выдавил Леонард.

– Как это не мог?! Еще чего удумал!

– Не мог. Я же говорю, сначала я сам не знал, а когда ма поплохело, она запретила тебе говорить. «Отцу ни слова» – это был ее последний наказ.

Гнев мистера Окройда тут же утих. Он уперся взглядом в стол.

– Зачем же она такое наказала?

– А мне почем знать, – пробормотал его сын. – Может, не хотела, шоб ты знал.

Мистер Окройд оттолкнул чашку и печально зацокал языком.

– Я же видел, что ей худо, когда на Рождество приезжал. Так ей и сказал, и Лили даже предупредил. Ох, горе-то какое! – С минуту он молча размышлял о печальных превратностях этой жизни. – Ладно, утром схожу в больницу. Надеюсь, меня к ней пустят. Ты сегодня справлялся о ее здоровье? Что сказали?

– Говорят, состояние прежнее. Плоха она, отец, плоха. – Леонард встал из-за стола и отвернулся.

Мистер Окройд машинально набил трубку «Старым моряцким», но не закурил. Он недвижно сидел, подперев щеку кулаком, погруженный в свои неспокойные мысли. Леонард сходил наверх, опять спустился и, встав у очага, прикурил сигарету.

– Вчера вечером заходила тетя Элис, – нарушил он затянувшуюся тишину.

– Вон как! – Мистер Окройд тоже встал из-за стола и задымил трубкой. – Ну, и как она поживает?

Сестра его жены, эта самая Элис, вышла замуж за железнодорожника и поселилась на другом конце Браддерсфорда. Мистер Окройд не видел ее несколько лет. Впрочем, ни она, ни ее муж ему никогда не нравились.

– Хорошо, – безразлично ответил Леонард. – Кузина Мейбл скоро выходит замуж.

– Славно, славно! Когда я последний раз видал Мейбл, она была чумазой девчушкой в грязном сарафане. А теперь вот замуж выходит. Кто счастливчик?

– Зовут Джонсон. Работает в железнодорожном управлении – чинуша. Послушать его, так он там самый главный. Павлин! А Мейбл да, выросла уже. Она ведь на год меня старше, почти ровесница нашей Лили.

– Лили-то еще не сообщил? – с тревогой спросил мистер Окройд.

Его сын покачал головой:

– Я ей уже два месяца ничего не писал. Она тоже молчит. Ты ведь напишешь?

Что же ей написать? Мистер Окройд невольно похолодел, но тепло вернулось при мысли о самой Лили. Вот бы она была здесь, рядом! Но нет, лучше ей сюда не приезжать. Он огляделся по сторонам и вдруг что-то вспомнил.

– Слушай! – воскликнул он. – А где же Альберт? Я совсем про него забыл.

– Съехал. Недели две как съехал.

– Уже хлеб! Болтовня этого Альберта меня б точно добила. А что случилось?

– На этой неделе у него свадьба. – Леонард ядовито усмехнулся. – Охомутали нашего мистера Таггриджа. Я его предупреждал, а он ни в какую. Когда ее родители прознали, другого выбора у него не осталось. Отец семейства провел с ним нравоучительную беседу. Бедный старик Альберт!

Да, его дни в роли вольного героя-любовника закончились. Не строить ему больше глазки, не преследовать и не загонять дичь. Слишком опрометчиво он загнал последнюю жертву – попался сам и скоро будет разгуливать по улицам с коляской.

– Бедный, еще чего! – насмешливо фыркнул мистер Окройд. – Кого жалко, так это невесту! За болтуна и пустобреха выходит. А тебе, малой, не след так разговаривать, – строго добавил он. – «Охомутали»! Стыд-позор, мой собственный сын так говорит! Ляпни я эдакое перед своим отцом, он бы меня поколотил, ей-богу. Думаешь, девчата для того и нужны, чтоб вы им голову морочили? Разве это игрушки? – С минуту он строго смотрел на сына. – Чо у тебя с работой? У Грегсона трудишься?

– Да, – понуро ответил Леонард. – Нормально все. Я теперь за вторым креслом, постоянных клиентов много. Почти четыре фунта в неделю имею.

– Молодец, так держать! Авось будешь приносить еще больше, когда тебя «охомутают», как ты выразился. Глядишь, приличная девушка вобьет чуток разума в твою дурную голову.

– Недавно мне предложили работу в Манчестере, – пробубнил Леонард, – я хочу согласиться. Платят там больше, да и обстановку сменю. Тошнит уже от Браддерсфорда. Если… если мама выздоровеет, я поеду. – Он тяжело сглотнул.

Мистер Окройд смягчился.

– Ты, малой, делай, как считаешь нужным. Я тебе указывать не буду, жизнь-то твоя. И как бы ты ни решил, мать тебя любила и любит. Ты всегда был для нее хорошим сыном.

Сказав так, он откашлялся и строго взглянул на вечернюю газету, словно заранее знал, что не поверит ни единому печатному слову. Леонард, пробормотав что-то о прогулке, исчез. Мистер Окройд осторожно и безрадостно прочел газету, выкурил одну или две трубки, посидел, мрачно глядя на огонь, и лег спать.

II

Больница Браддерсфорда отличается от фабрик и заводов отсутствием высоких труб, в остальном же различий практически нет. Это бестолковое некрасивое здание, целиком из почерневшего камня, которое поначалу окружили асфальтированным двором – по нему без конца моросит мелкий черный дождь, – а потом обнесли высокой железной решеткой, какая уместнее смотрелась бы вокруг тюрьмы. За прутьями время от времени можно разглядеть медсестру: в этих каменных закопченных стенах она кажется безгрешным чистым духом, созданием из другого мира. Здесь, вдали от солнца, от зеленых деревьев и голубых далей, где не слышно птичьего пения, а только грохочут по холмам грузовики и стонут трамваи, за этим ржавым железом и стенами, покрытыми черной копотью, браддерсфордцы время от времени выздоравливают после сердечных приступов, оправляются от драк или бьются до последнего – со Смертью.

Последний раз мистер Окройд был здесь много лет назад – навещал приятеля с хигденской фабрики. Он уже и забыл, как выглядит больница изнутри. Снаружи она была хорошо ему знакома, потому что располагалась меньше чем в четверти мили от Огден-стрит – долгие годы он каждый день ходил мимо нее на работу. Однако сегодня утром даже фасад показался ему чужим. Где-то внутри, за этими темными окнами, лежала его жена.

– Вы по важному делу? – спросил сторож. – А то часы посещений уже закончились.

– Даж и не знаю, – ответил мистер Окройд. – За мной вроде как послали, я издалека приехал.

– Если обождете минутку, я узнаю. Как, еще раз, ваше имя? Понял. Подождите там. – И сторож, указав на дверь, вышел.

В убогой комнатке ожидания собралось несколько человек. Среди них была невероятно толстая женщина, завернутая в шаль. Слезы струились по ее лицу, но она не пыталась их остановить, а все твердила и твердила как заведенная:

– Нельзя было его пускать, нельзя!

В другом углу стоял престарелый джентльмен, чье дряблое лицо показалось мистеру Окройду смутно знакомым.

– Щетыре операции перенесла за полтора года, – говорил он. – Щетыре операции. – В его голосе звучала скорбная гордость. Он огляделся по сторонам, кивнул мистеру Окройду и начал заново: – Да, щетыре операции перенесла.

Остальные посетители, среди которых было двое детей, вообще ничего не говорили. Они просто ждали, и у мистера Окройда сложилось впечатление, что ждали давно. Он упал духом.

Ему захотелось уйти.

Однако сторож уже стоял у двери и подзывал его к себе.

– Окройд, так? Ho-мер двад-цать семь, палата для послеоперационных больных. Сестра говорит, сейчас к ней нельзя, но днем можете зайти.

– Понял, – сказал мистер Окройд, и его тут же захлестнуло чувство облегчения. Он попробовал расстроиться, сказав себе, что должен как можно скорей повидать жену, и, несмотря ни на что, радовался. Он пробыл в больнице всего несколько минут и даже внутрь толком не попал, но мысль о возвращении в бурлящий и суматошный Вулгейт согрела его сердце.

Однако какое-то неприятное чувство неотступно следовало за ним по главным улицам Вулгейта. Ему казалось, что он выпущен под залог.

Днем он снова пришел в больницу, и вновь получил от ворот поворот. В конце концов его пустили. Он вскарабкался на четвертый этаж и нашел там отделение для послеоперационных больных. У входа его встретила сиделка.

– Так-так, – сказала она, – вы к номеру семнадцать, маленькой Дорис Смит?

Когда мистер Окройд объяснил ей, что пришел к пациентке номер двадцать семь, она словно бы расстроилась, отчего он растерялся и смутился еще сильней, как будто не имел права тут быть.

– А, вспомнила, – сказала сиделка, глядя во все стороны, но только не на него. – Вам сестра разрешила прийти, верно? Вы муж? Пациентка вас не звала. Есть ведь еще сын? Я, кажется, его видела. Вот сюда проходите, только тише, пожалуйста, сегодня посещений быть не должно. Не беспокойте пациентов.

Мистер Окройд стал пробираться следом за ней – так тихо, что и муху бы не побеспокоил. Он крался на цыпочках, пока не заболели ноги. Они прошли насквозь почти все отделение, и хотя мистер Окройд старался не смотреть по сторонам, некоторые подробности подмечались невольно. Все женщины лежали в кроватях, одетые в голубое; некоторые были старые, другие совсем юные; кто-то спал, другие свирепо таращили глаза; некоторые кровати были оборудованы странными механизмами вроде блоков, а две или три полностью огорожены ширмами; никаких стонов и криков, вообще ни звука не доносилось из палат – мистер Окройд словно попал в Музей восковых фигур, чистый и отполированный до блеска, странный и наводящий ужас.

Сиделка внезапно остановилась, обернулась и на сей раз посмотрела ему прямо в глаза.

– Ваша жена очень больна, – прошептала она. – Ведите себя тихо, не волнуйте ее. И не удивляйтесь, если она немного не в себе. Сейчас.

Сиделка прошла к постели, и мистер Окройд услышал:

– Двадцать седьмая, к вам пришел муж.

Остальное он не разобрал, только увидел, как сиделка нагнулась к кровати, что-то сделала, сразу отошла и кивнула ему. Он на цыпочках подошел ближе, чувствуя себя неуклюжим увальнем. Одна рука, спрятанная за спиной, все сжималась и сжималась в кулак, пока ногти не впились в шершавую ладонь. Наконец мистер Окройд встал рядом с кроватью и заглянул в лицо Двадцать седьмой.

– Эх, девонька… – хрипло выдавил он и попытался улыбнуться, но только поморщился. – Ну дела… – Других слов он не нашел.

Ее лицо было сплошь кости и морщины – оно казалось хрупким, точно яичная скорлупа. Губы тонкой ниточкой, темные, угрюмые. Но глаза, хоть и двигались они ужасно медленно, по-прежнему ярко блестели в глубоких глазницах, и этими глазами на мистера Окройда смотрела ее душа – упрямая, непоколебимая, язвительная. Мистер Окройд это чувствовал, хоть и не мог передать словами. Голос внутри его говорил: «Нет, она никогда не сдастся», и он смотрел на нее со смесью жалости и восхищения.

Жена окинула его взглядом, чуть пошевелилась, и на него пахнуло приторным больничным духом. Ее рука медленно поползла по сложенной простыне, и мистер Окройд, сев рядом, стиснул эту руку в ладони. Лицо его отчаянно кривилось, но все без толку.

– Джесс? Что… что ты здесь делаешь?

– Леонард мне написал.

При упоминании Леонарда ее взгляд смягчился. Казалось, ничто другое уже не может вызвать в ее глазах эту перемену.

– Я не просила. – Она говорила четко, но медленно – ее голос доносился будто из сна.

– Он сам решил. Славный все же у нас сынок. Я ему сказал, что для тебя он всегда был хорошим сыном.

– Понял наконец? – ответила жена, на миг став прежней – язвительной и колкой – собой. – Да, да… славный сынок, наш Леонард. Когда он придет?

– Как только сможет и когда ты захочешь, – ответил мистер Окройд.

Она кивнула – так медленно, что больно было смотреть, – и отвела взгляд в пустоту, словно мистер Окройд для нее исчез. Он ждал, едва вынося давящую, мучительную тишину. Наконец жена вновь посмотрела на него, словно бы вернулась откуда-то издалека и не рассчитывала увидеть его рядом. Мистер Окройд хотел что-нибудь сказать, но слов не нашел, и самый голос его как будто заржавел.

– Плохо мне, Джесс, – наконец проговорила она.

Голос вернулся.

– Эх, девонька, что ж ты раньше не сказала?

Она как будто его не услышала.

– Скорей бы оставили меня в покое, – пробормотала она. – Все равно мне уже не поможешь.

– Нет, поможешь, – сказал мистер Окройд, пытаясь убедить самого себя, но в глубине души понимая, что это неправда.

– А я… я не могу помочь? – в отчаянии спросил он.

На это она ничего не ответила, только посмотрела искательно, с едва уловимым проблеском иронии в глазах. Когда этот проблеск потух и она вновь зашевелилась в постели, мистеру Окройду показалось, что его присутствие больше нежелательно. Она спрятала руку под простыню и заерзала на постели. Ее мысли стали путаться: она говорила про Лили, про Хигдена, про одолженную у кого-то бадью на ножках – бессознательный бред. В палату тихо вошла сиделка и тронула мистера Окройда за плечо. Он встал. Сиделка дала его жене попить.

– Вам лучше уйти, – сказала она, но на минутку отстранилась.

Жена посмотрела на мистера Окройда ясным, уверенным взглядом.

– Уже уходишь, Джесс? Как ты жил все это время, хорошо? Устроился?

– Напрасно я уехал.

– Да брось, чего уж теперь. Ни о чем не жалей, я бы так и так заболела. У тебя все хорошо?

Он кивнул.

– Вот и славно, – продолжала жена. – Наш Леонард тоже хорошо устроился. Да, он… он умница.

Она на миг закрыла глаза, потом вновь посмотрела на мужа – с тенью увядшей улыбки на губах.

– Вот бы ты съездил к нашей Лили. Ты давно об этом мечтаешь, верно? Видишь, Джесс, я все знаю. Скажи Леонарду, пусть сегодня придет.

Больница не покинула мистера Окройда и на улице: все магазины, трамваи и грузовики, вся эта шумная, кипящая суета казалась теперь гротескной, ненастоящей. Мистер Окройд как будто по-прежнему крался на цыпочках мимо кроватей с блоками, ширм и покрытых голубой материей плеч. Тишина больничных палат была еще с ним и изгоняла из мира прочную реальность оживленных улиц. Что за суматоха вокруг? Мистер Окройд не проговаривал все это про себя; для большинства явлений он не мог подобрать слов, но чувствовать он чувствовал. Пройдя мимо него на улице, вы бы прочли это в его удивленно-растерянном взгляде.

На следующий день его жена ослабла еще больше. У нее был одурманенный взгляд; она едва ворочала языком и говорила бессвязно, озвучивая мешанину снов и случайных воспоминаний. Мистер Окройд просидел с женой около часа, печально глядя на нее и ломая пальцы, а потом уполз домой, раздавленный и напуганный.

Вечером он снова пришел в больницу, уже с Леонардом, и сторож разрешил им подняться. Однако сестра сказала, что произошла ошибка и к номеру двадцать семь сейчас нельзя. Если они побудут внизу, возможно, потом их пригласит. Краем глаза они успели заметить, что вокруг ее постели расставлены ширмы. Они прождали час, два, листая бессмысленные вечерние газеты и подскакивая всякий раз, когда открывалась дверь. Стемнело. Они опять попросились наверх, но им сказали, что дальше ждать бесполезно. Никаких изменений; надо надеяться на лучшее; врачи делают все возможное. Однако на следующее утро, еще до воя первых фабричных сирен, номер двадцать семь скончалась.

Когда мистер Окройд посетил холодную часовенку, где тело хранили до тех пор, пока его не забирал гробовщик, ему вручили коричневый сверток. Он машинально развернул его прямо в часовне: какая-то одежда, гребень и щетка для волос, бумажный конвертик с обручальным кольцом… и что-то еще. Вставная челюсть.

– Ах, ну сил моих нет! – воскликнула миссис Сагден, которая почти поселилась у них дома. – Зачем только тревожат вас этими вещами? Бедняжка! Мозгов у них не больше чем… ах, сил нет!

Мистер Окройд только кивнул и тяжелым шагом вышел из комнаты.

III

Он сделал все, что полагалось. Помог Леонарду написать некролог для газеты, встретился с гробовщиком и страховым агентом. Отправил каблограмму Лили – то была единственная обязанность, от которой его занемевшее сердце чуть-чуть оттаяло. Когда ему объясняли, как можно отправить такую телеграмму и куда нужно ехать, мистер Окройд вдруг почувствовал тепло в груди и захотел плакать. В остальном же он так спокойно, смирно и тихо выполнял свой долг, что родственники его жены во главе с Элис Бейрстоу не знали, что с ним поделать. Шумные и красноглазые, тайно упивающиеся собственным бессмертием, они шушукались по углам и обсуждали мистера Окройда. Миссис Сагден считала, что ему «тяжко», но хотя убитые горем родственники были благодарны ей за сочувствие и чай, ее мнения никто не спрашивал и слушать не желал. Миссис Бейрстоу полагала, будто ее зятя мучает совесть – и поделом. Он сбежал бог весть куда, бросил жену одну – и вот, полюбуйтесь, что из этого вышло. Впрочем, сказать так в лицо мистеру Окройду она не осмелилась. Ее хватило только на то, чтобы относиться к нему с подчеркнуто напускным терпением и сюсюкаться с Леонардом. Раз или два мистер Окройд бросал на нее злобные взгляды и с трудом сдерживался, чтобы не огрызнуться, но большую часть времени бродил по дому с кислой миной, серый и деревянный, и согласно кивал на все, что она говорила. Говорила же она в основном о похоронах, которые следовало провести в лучших традициях Огден-стрит. Элис разослала целый ворох приглашений и благородно отказалась от страхового возмещения.

Однажды утром, перед самыми похоронами, мистер Окройд получил письмо. Сперва он подумал, что оно от Лили, и сердце его сжалось от радости, но, увидев на конверте другой адрес, он потерял к письму всякий интерес и, не читая, запихнул его в карман. Когда вся эта черная маета закончится, у него будет полно времени на письма, а пока не до них. Поскольку Элис не поскупилась на похороны, церемония заняла много времени. Сначала они долго и муторно встречали экипажи со скорбящими, потом медленно двинулись к кладбищу Дам-Вуд, где серьезные браддерсфордцы гуляют по воскресеньям, покуда их не привозят сюда дожидаться Судного дня. Затем началась служба в часовне при кладбище, во время которой преподобный Дж. Гамильтон Моррис из Вулгейтской конгрегационалистской общины пытался рассказать о добродетелях усопшей, что давалось ему непросто, поскольку он ровным счетом ничего о ней не знал. Впрочем, он старался как мог, мужественно глядя на залитые слезами угрюмые лица, и в конце концов спросил у смерти, где ее жало [61]61
  Перефразированная библейская цитата: «Смерть! Где твое жало?» Библия. Новый Завет. Первое послание к Коринфянам, 15:55.


[Закрыть]. После церемонии долго ехали обратно – не на Огден-стрит, 51, а в таверну «У Кэдди» на Шаттл-стрит, где Элис решила провести поминки. Заведение было старомодным и потому серьезно подходило к подобным трапезам: на визитках между «банкетами» и «свадебными тортами» значились «поминки». Скорбящие, как правило родственники, часто приезжали сюда издалека, и после долгой дороги им хотелось не только освежиться, но и обменяться новостями, поскольку большинство семей лишь на похоронах и встречается. Возможно, будет несправедливо сказать, что эти встречи – самые увеселительные мероприятия из всех, что могут позволить себе пожилые браддерсфордцы, но нужно признать, что они пользуются неизменным успехом и проходят с таким шиком, какой прочим общественным мероприятиям Браддерсфорда и не снился. Всех гостей греет чувство, что неприятные обязанности позади; после зрелища открытой могилы отрадно вернуться к жизни – пить, закусывать и обмениваться новостями с тетушками и дядюшками; больше того, после всех долгих дорог, церемоний и утомительных служб, не говоря о душевных переживаниях, скорбящие нагуливают изрядный аппетит, и поминки превращаются в плотный мясной обед. Вот почему последние тридцать лет зал громовым хохотом встречает реплику комедианта, играющего Пожилую даму в браддерсфордской рождественской пантомиме: «Хоронили мужа – объелись до отвала!»

По случаю поминок миссис Бейрстоу заказала «У Кэдди» полноценный обед, который не разочаровал ни ее, ни гостей, возлагавших на поминальную трапезу большие надежды.

Среди тех, кто в полной мере воздал должное ветчине и языку, был старый друг мистера Окройда и наш давний знакомый, свободный ремесленник и курозаводчик, мистер Сэм Оглторп. Наконец-то мистеру Окройду было с кем поговорить, и хотя говорил главным образом Сэм, в столовой он старался держаться к нему поближе.

– Ну, Джесс, – сказал мистер Оглторп, – пора мне домой. Сам знаешь, птицы не то что люди, за ними присмотр нужен.

– Угу, – безутешно пробормотал мистер Окройд, потом просиял. – Слышь, Сэм, давай я с тобой пойду!

– А судачить не будут? – спросил мистер Оглторп. К тому времени они уже отошли от столов.

– Пускай судачат сколько влезет. Зачем я тут нужен?

– Прально, дружище, – весело сказал мистер Оглторп. – Поедем на трамвае.

Они почти не разговаривали – ни в трамвае, ни по пути от остановки до дома, зато всю дорогу по-приятельски курили, и мистер Окройд хотя бы избавился от чувства, что попал в чей-то безобразный сон. Может, Сэм был не самым говорливым собеседником, но в трудные минуты приятно было оказаться с ним рядом.

– Надо бы пропустить по кружечке, – предложил мистер Оглторп, когда накормил своих птиц. – В «Морского черта», я так понимаю, ты не хочешь? Вот и я не хочу. Давай я быстренько сбегаю за пивом, и посидим тихо-спокойно в курятнике. Не, ты отдыхай, я сам схожу.

Это был тот самый курятник, совмещенный с мастерской, где мистер Окройд разговаривал с Сэмом и его племянником Тэдом, водителем грузовика, в тот воскресный вечер много-много лет назад – по крайней мере так ему казалось. Устроившись там в ожидании Сэма, мистер Окройд вспомнил про письмо. Оно было от мисс Трант.

Дорогой мистер Окройд!

Как грустно, что ваша жена заболела и что вам пришлось срочно уехать. Надеюсь, к этому времени ей уже стало лучше. У меня для вас новости. Мистер Гуч встретился с этим Ридверзом и хорошенько его припугнул: тот согласен возместить театру весь причиненный ущерб. Не знаю, законно это или нет – пожалуй, нет, – но справедливость восторжествовала: он поплатится за свою глупую выходку. Это немаленькие деньги, и мне не придется их тратить только благодаря вам. Прошу вас, помните об этом, когда с вами свяжется мистер Гуч (произойдет это в самое ближайшее время). Вторая новость: мы с доктором Макфарланом решили как можно скорей пожениться. Какое-то время мы проживем близ Гатфорда. Боюсь, при таком раскладе я не смогу предложить вам работу в Хизертоне, как хотела. И я все же прошу вас приехать, давайте вместе обсудим ваши планы на будущее – если, конечно, вы уже не нашли себе другой работы. Я только что получила от Сюзи очень радостное письмо. Она уже начала репетировать и в восторге от своей роли.

Искренне Ваша,

Элизабет Трант.

Он дважды и очень внимательно перечитал письмо. Прекрасно, что мисс Трант не придется возмещать ущерб театру и что она выходит за такого важного доктора. Мистер Окройд сказал себе, что это прекрасно, однако в действительности почувствовал лишь смутное разочарование. Письмо – чудесное в общем-то письмо – должно было поднять ему настроение, но не подняло.

Он по-прежнему чувствовал себя деревянным, промерзшим насквозь, и лишь где-то глубоко внутри таилась едва ощутимая боль.

Когда Сэм вернулся с кувшином пива, вид у него был очень уютный – ему явно не терпелось посплетничать. Мистер Окройд хотел бы чувствовать себя так же, но отчего-то ему это не удавалось.

– Ну, Джесс, – сказал мистер Оглторп в своей обычной раздумчивой манере свободного ремесленника, – как жизнь на югах?

– Да как сказать… Последнее время была сплошная маета и неразбериха.

Неделю назад он бы с удовольствием и в подробностях поведал другу о последних событиях, но сегодня не смог. Ему казалось, что это дела давно минувших дней, сказка из книжки.

– Да уж… – Мистер Оглторп закивал и глубокомысленно нахмурился. Очевидно, его нельзя было удивить рассказами о южной жизни. – Ты ж по театральной части работал, верно? Слыхал, слыхал… И чем там можно заниматься? После Хигдена небось сущий рай? Совсем другое дело небось?

Мистер Окройд признался, что так и есть, и коротко описал, чем занимался последние полгода. Его собеседник так восторгался и удивлялся, словно ему рассказывали про волшебную страну, но даже этот теплый прием – столь долгожданный и столь часто виденный в мечтах – не согрел мистера Окройда. Не согрел его и разговор о странствиях.

– А Бристоль и Бедфордшир! – воскликнул мистер Оглторп. – Ты до них добрался, Джесс?

– Бристоль и Бедфордшир? – растерянно переспросил мистер Окройд.

– Ну да, ты, чо ли, запамятовал? А я все помню, будто это было вчера. Последний раз ты нагрянул сюда и заявил, что хочешь куда-нибудь съездить – на юга. Я спросил: и куда же? А ты ответил, мол, в Бристоль или в Бедфордшир. Я еще посмеялся, помнишь? И тут – раз! – тебя и след простыл. Да-а, я потом частенько вспоминал твои слова. Как-то приехал в Браддерсфорд, и там один малый меня спросил: «Где старина Окройд, Сэм?» Ну, я и сказал, в Бристоле или в Бедфордшире. «Это как же?» – спрашивает. А я: «Давеча он мне говорил, что думает туда поехать, а после сразу пропал». Неужто ты туда не поехал, Джесс?