Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

   – И следовало бы!..

   – Вы обвиняете меня в том, чего не было!

   – Экий дурак, в чём ещё оправдывается! Да ты бы ещё осмелился меня бить! Да я бы связать тебя велел!

   – Зачем же при всех обвинять меня в злодействе? Вы имели злой умысел!

   – Да как ты смел, разговаривая с отцом, непристойно размахивать руками?

   – Это дело десятое!

Сбежалась семья, снова Надежда Осиповна ломала руки, снова Ольга рыдала в голос, снова Лёвушка подбегал то к отцу, то к брату.

   – Огромное горе Господь обрушил на нас, – простонал Сергей Львович. – Любимая сестра моя, Анна Львовна, скончалась в Москве. И из-за тебя, да, из-за тебя я не мог поехать отдать ей последний долг.

Сергей Львович впал в горестную аффектацию.

   – Она давно была больна водянкой, ей не должно было жить. Но мой бедный брат Василий – он любит весь род человеческий, как же любил он сестру! И я, несчастный, осиротел! Зачем она оставила нас...

Сергей Львович очнулся и холодно посмотрел на сына.

   – Из-за тебя я остаюсь зимовать в деревне.

   – Что?! – не поверил Пушкин. – Ну, меня вы не увидите. – И ушёл в свою комнату собирать нужные вещи.

Лёвушка последовал за ним.

   – Не забудь! Всё имеет особую важность! – наставлял его Пушкин. – К Жуковскому, первым делом к Жуковскому! И найди и пришли мне что-нибудь о Стеньке Разине...

   – Зачем? – заинтересовался Лёвушка. – Что-то задумал новое? Может быть, на манер «Братьев-разбойников»?

Ах, этот замысел возник, когда – давным-давно – они с Николаем Раевским в станицах Казацкого войска записывали старые песни. А здесь, в Михайловском, няня Арина тоже как-то напела старую песню...

   – И Библию, – перечислял Пушкин. Если он читает Коран, как не прочитать Библию? – Ты всё запомнил? – Поручений было множество.

Решено было встретиться на рождественские праздники. Лёвушка обещал непременно приехать.

Острую грусть испытал Пушкин, прощаясь с братом.

Через два дня он попрощался с сестрой. Зима неодолимо вступала в свои права. Снег то сыпал, то таял. Нужно было добираться до Петербурга или сейчас, в карете, или ждать зимнего санного пути.

   – Среди этой стужи и слякоти тебе, верно, снится Одесса? – сокрушаясь о брате, спросила Ольга.

   – Ты угадала. – Пушкин погладил её по голове.

   – Так мало ты о себе рассказал мне, – с жаром произнесла Ольга.

   – Ах, Оленька! – В голосе брата она уловила слёзы. – В моей жизни так мало было хорошего. Когда-то, в святом детстве, я чувствовал лучше и чище... Теперь я недоволен собой.

   – Но как скачет время! – воскликнула она. В самом деле, давно ли они были детьми и вместе играли?

И, улыбаясь друг другу, они принялись вспоминать своё московское детство.

   – Передай Льву. – Пушкин показал карандашный рисунок. – Это обязательно! – На рисунке изображены были он и герой поэмы – в сюртуках и высоких цилиндрах – у парапета набережной Невы, на фоне Петропавловской крепости. – Непременно, – повторил он. Ему важно было картиной подчеркнуть, что автор и герой – не одно лицо. Да, он изменился с тех пор, когда писал первую главу «Евгения Онегина».

Ольгу сопровождал в Петербург с обозом приказчик Калашников.

XI

В Петербурге яростно дули ветры со взморья. Небо низко обложили свинцовые тучи, и ветер, казалось, не в силах был их сдвинуть, зато неустанно гнал воду в Неву.

Нева потемнела, вздулась и чем-то злобно грозила. Порывы ветра поднимали, несли, крутили обрывки бумаги и комья мусора и конского помёта, древесную щепу и мраморную крошку от строящегося Исаакиевского собора, и шквалы, всё усиливаясь, били в морды лошадей, заставляя их тревожно прядать ушами и фыркать, а извозчиков – глубоко надвигать и крепко держать шляпы.

Лёвушка не утруждал себя пешими прогулками. Кликнув ближайшего ваньку, он развалился в коляске, умело закурил на ветру и, пуская стремительно уносящиеся струйки, весело поглядывал по сторонам, радуясь даже дурной погоде. Деньги пока что были, и он подумывал с поступлением на службу сразу же снять отдельное от родителей жильё.

Сквозь опущенные или приподнятые окошки проезжающих карет можно было разглядеть хорошенькие личики. Это вдохновляло. Всё же поглощали мысли о брате. Как бы, наверное, хотелось тому сейчас, сидя в этой коляске, поглядывать на прохожих, кареты, дома, вывески магазинов и рестораций, слушать дробный топот лошадиных копыт и полной грудью вдыхать влажный запах моря... Но он, Лев Пушкин, здесь, в Петербурге, как бы продолжает знаменитого своего брата. Это сам Александр Пушкин покачивается в коляске и ловит на себе восхищенные взгляды.

Однако не все поручения были выполнены. Но рукопись он передал. И сегодня ареопаг у Жуковского должен был решить судьбу первой главы «Евгения Онегина».

Копыта глухо застучали по Аничкову мосту. Вот и дворец на углу Невского и набережной Фонтанки. Здесь с некоторых пор жил Жуковский.

Лёгкой походкой пересёк Лёвушка парадный двор, поглядывая на пышную лепнину, павильоны, трельяжи, беседки, скульптуры, и по довольно узкой и крутой лестнице поднялся на третий этаж жилого флигеля.

Но что это – все уже в сборе! Не хватало лишь Пушкина, то есть его, Лёвушки... Белозубо всем улыбаясь, не испытывая ни малейшего смущения, он пожал руки Дельвигу, Гнедичу, Плетнёву, Тургеневу и Жуковскому. Только Крылову[113]113
  Крылов Иван Андреевич (1768 или 1769—1844) – русский писатель, баснописец, издатель.


[Закрыть] он издали почтительно поклонился.

И опустился в кресло, ожидая вопросов, восторгов, восклицаний, охов и ахов, и в самом деле сразу же оказался в центре общего внимания. Его спрашивали – он звонкой, торопливой скороговоркой отвечал, захлёбываясь в потоке слов. Как выглядит его брат? Боже мой, вот так же, как он! Изменился ли за эти годы его брат? Боже мой, это он, Лёвушка, изменился – прежде был совершенным ребёнком! Скучает ли в деревне его брат? Что правда, то правда... И, заметив на зелёном сукне обширного письменного стола знакомую, его рукой переписанную рукопись, победно рассмеялся: что-нибудь это да значило! И – непоседа – вертелся, оглядывая кабинет.

Холостяк Жуковский, первый поэт, как наставник сына великого князя Николая[114]114
  ...великого князя Николая... – Николай I (1796—1855) – российский император с 14 декабря 1825 г.


[Закрыть], занимал во дворце удобные апартаменты. Кабинет был обширен, стены увешаны портретами, литографиями и картинами, блестящий пол устлан коврами, мебель – старинная, дворцовая – обита штофом, и, уютно деля кабинет, стояли шкафы, набитые книгами. Здесь были удобные уголки с круглыми столиками на резных ножках, рабочий стол, уставленный письменным прибором, стулья вокруг подставки с курительными трубками, а в центре ещё оставалось много свободного места.

Жуковский – располневший, одышливый, с неестественно белой кожей лица и восточно-сладостными тёмными глазами – недоумённо развёл руками:

– Не понимаю! – Ему в самом деле трудно было понять. – Какая-то нелепая ссора с отцом... Твой брат пишет одно, тригорская барыня другое... «Отец хочет для меня рудников сибирских и лишения чести» – это Сергей-то Львович, которого я знаю всю жизнь? А она: «Трепещу следствий для нежной матери и отца, и не дайте погибнуть любимцу муз...» – Жуковский опять развёл руками. – Я в совершенном замешательстве... Что делать, кого просить...

   – Они оба не правы, – затараторил Лев. – Они не могут понять друг друга. Ну да, отец взволнован – так нужно бы его успокоить. Ну да, брат горд, независим – так можно бы это принять во внимание. Мы с ним говорили о многом, очень многом, но о религии не говорили – и отец здесь не прав...

   – Я мог бы съездить к маркизу Паулуччи. – Для Александра Тургенева было обычным делом хлопотать обо всех, о Пушкине же он хлопотал с самого определения его в лицей. – Маркиз Паулуччи как раз здесь и по старой памяти, надеюсь, меня бы уважил. – Служебное положение Александра Тургенева теперь, после падения князя Голицына, было не тем, что прежде. – Однако нужно ли выносить сор из избы? Приведёт ли это к хорошему? – Он принялся расхаживать. По-прежнему он был сановит, грузен и боролся с неожиданно овладевающей им сонливостью; борясь с ней, он заложил короткие руки с мясистыми ладонями за спину. – К чему это приведёт? – рассуждал он вслух. – К формальному расследованию, а это не сулит ничего хорошего...

   – Не надо! – воскликнул Лёвушка. – Ничего не надо! Всё само собой уладится. Ведь не безумцы же они! – Он, несомненно, был добрый малый.

   – Твой брат? – Жуковский тихо рассмеялся. Откинувшись к спинке дивана, он покуривал трубку. – Твой брат при мне на голову лил холодную воду, чтобы остыть от прилива крови... Впрочем, я не о том. Какой гений! – Он кивнул на рукопись на столе. – Был ли ещё когда такой гений в мире?

И сразу все заговорили о новом творении Пушкина: нужно издавать, скорее издавать, немедленно издавать! Кто обратится к адмиралу Шишкову? Кто отправится к цензору Бирюкову?

   – Я с Львом будем издатели, – сказал Плетнёв, застенчиво приглаживая рукой мягкие русые волосы. И тихим голосом, и осторожными движениями он как бы старался показать, что вполне сознает собственную незначительность среди собравшихся литературных корифеев. Лицо у него было круглое, с крутыми дугами бровей, а нос короткий, отчего верхняя губа казалась приподнятой. Приземистую его фигуру облекал форменный сюртук преподавателя Екатерининского института. – Южные поэмы уже одни доставили бы славу и во Франции, и в Англии. – Плетнёв воодушевился. – Да он выше любого нынешнего стихотворца, как когда-то Ломоносов был выше всех литераторов-современников. Да что там! Я даже не понимаю: его гений с какой-то чудесной лёгкостью творит в совсем разных областях... А что касается «Разговора книгопродавца с поэтом», которым он предваряет «Онегина», то это верх ума, вкуса и вдохновения! – Казалось, он всё не может найти достаточно веских слов.

Дельвиг, до этого лениво молчавший, неожиданно взорвался.

   – Он как малое дитя: ссорится, недоволен, брыкается... Да понимает ли он сам себя? Зачем ему в скучный, холодный Петербург? Чего недостаёт ему в деревне? Понимает ли он сам, что как никто ворочает сердцами русских? Я приеду и всё скажу ему...

   – Он спит и видит: ты наконец приехал! – поддакнул Лёвушка, который знал о брате решительно всё.

   – Приеду, вот соберусь и приеду!.. – Дельвиг, взволновавшись, с неожиданной прытью вскочил и начал бегать по кабинету, обгоняя тучного Тургенева.

   – А что делать с плутом Ольдекопом? – задал щекотливый вопрос Гнедич. – Нельзя так оставить. – Он очень прямо сидел на стуле рядом с мешковатым Крыловым и как будто обращался к нему. Оба служили в Публичной библиотеке, жили в соседних казённых квартирах, пользовались благодеяниями своего могущественного начальника Оленина, и так получалось, что день за днём, год за годом проводили вместе. – Надо же соблюсти интересы Пушкина, – настоятельно сказал Гнедич. – Не обратиться ли нам к самому Алексею Николаевичу Оленину?

Крылов утвердительно, но равнодушно кивнул массивной головой: дескать, отчего же, можно и обратиться.

Лёвушка во все глаза смотрел на этих совершенно непохожих людей. Гнедич, у которого чёрная повязка закрыла вытекший глаз, был чопорен и щепетильно аккуратен в наряде. У Крылова же нечёсаные волосы торчали махрами, сюртук был давно не чищен, а рубашка залита кофеем; он был стар, а выглядел ещё старше.

   – Ольдекоп, плутня, – тихим голосом сказал Плетнёв. – Пушкина грабят! Кто же за него заступится?

Но Лёвушка всех перебил.

   – Да знаете ли, – воскликнул он, – что есть ещё одна, совсем новая поэма?! – Он вскочил со своего места, и взгляды всех снова обратились на него.

Звонким голосом, очень похожим на голос брата, и в той манере, которую Лёвушка перенял у него, он прочитал от начала до конца новую поэму «Цыганы».

И снова голоса слились в гул:

   – Каково? Почему же не печатать? Он шагает как великан...

У Жуковского на лице появилось какое-то отрешённое выражение.

   – Поэзия для него спасение. Он не дарование, он гений! Первое место на русском Парнасе принадлежит ему. В поэзии его спасение, его счастье и всё вознаграждение для него!

   – Да, да! – Лёвушка сиял.

   – Поэзия, – тихим голосом продолжал Жуковский, – святые мечты земли о Боге... Мечтательный мир...

   – Но мой брат, – сказал Лёвушка, – слишком любит само земное!

   – Ты плохо понимаешь своего брата. Да, он земной, а что-то и от небес... – И сказав это, Жуковский будто отрешился от громких голосов вокруг. Сколько страданий в земной юдоли! Умерла та, которую он любил, – жена доктора Мойера[115]115
  Мойер Иван Филиппович (1786—1858) – профессор Дерптского университета, доктор медицины и хирургии.


[Закрыть]. Давний его друг Александр Тургенев несчастлив, любя жену литератора Воейкова. Бывший лицеист Кюхельбекер, с которым он, собственно, едва знаком, раскрывает в письмах свою душу, грозя самоубийством. Даровитый Баратынский[116]116
  Баратынский Евгений Абрамович (1800—1844) – русский поэт, близкий Пушкину по литературной среде.


[Закрыть] – жертва детского безрассудства – тоскует в Финляндии и тоже пишет ему. Всем нужно помочь. Но не к добрым ли деяниям призывает нас Бог?

Лёвушка, выложив всё, что было на душе, и полный радостного веселья, оглядывался, поражённый неожиданной мыслью. Эти старики – и Крылов, и Гнедич, и Жуковский – были бессемейны и одиноки. Осмелев, он обратился к Крылову:

   – Иван Андреевич, а почему вы не женитесь? – Он сказал это так, будто спрашивал приятеля о пустячном. – Скучно, верно, так жить?..

   – Нет, – ответил Крылов, вовсе не удивившись вопросу юноши. – Не скучаю. А не имея семьи, не имея родственных забот и обязанностей, не знаю я и лишних страданий...

   – А что вы думаете о моём брате? – вдруг спросил Лёвушка.

   – Да что думаю, милый... – Лицо Крылова оставалось безмятежно-спокойным. – Молод ещё. Ох как молод!.. Вот хотел я усовершенствовать басни знаменитого Лафонтена. Хотел высказать русский бойкий характер, русский живой ум. Того ли хочет твой брат? Вот, милый, о чём речь...

Долго ещё говорили, обсуждали, решали. В конце концов, разных этих людей, собравшихся здесь, объединяло одно стремление: ярче разжечь и выше поднять отставшую от Европы русскую музу.

XII

Завывал ветер – ветер одиночества и изгнания, гнал по хляби опавшие листья, сотрясал оголённые ветви, клонил упругие потемневшие прутья, бросался порывами в законопаченные, туго притянутые окна, а в обжитом, заботливо убранном кабинете было тепло и уютно. Он воплощал в стихи Коран.

«Тебе законов список дан – Бега, пророк, от нечестивых – Твой долг вещать Коран – Ты проповедовал Коран – Не бойся возвещать Коран...»

Он работал по утрам – и в помещичьем доме на высоком тригорском холме в эти часы царила мёртвая тишина. Неосторожно громкий голос тотчас пресекался гневным шёпотом вездесущей хозяйки: «Дура! Молчать! Занимайтесь делом!» Но круглолицая румяная Аннет то и дело на цыпочках подкрадывалась к двери и прислушивалась. Тсс! Она подносила палец к губам. Он пишет стихи!

Ветер бросал в окна размякшие листья, гроздья дождя, иногда пелену снежинок, но снег, выпадая, сразу же таял...

За эти дни Пушкин в мелочах узнал жизнь тригорского дома. Он был обширен, и обитателей было множество. В одном конце кто-то пел, в другом ссорился, в зале кто-то играл на фортепьяно, в буфетной или в девичьей кто-то плакал. Дети, совсем маленькие – не Вульфы, а Осиповы, – бегали, падали, проказничали, крепостные няни старательно ловили их, мягко укоряли, осторожно тащили в детские; старая верная экономка строго распоряжалась непонятливыми дворовыми; горничные влюблённо обряжали своих барышень; барышни льстиво просили у экономки любимые блюда или мочёных яблок из кладовых; и все в доме трепетали, услышав звучный и энергичный голос барыни Прасковьи Александровны.

По утрам слуги из комнат через весь дом несли судна к заднему крыльцу, где стояли бочки и где вонь была нестерпимой. И сразу же начиналась уборка: мебель – комоды, шкафы, кресла – мазали смесью гвоздики и льняного масла, зеркала протирали, серебро и посуду чистили щёлочью, солью, квасцами. Хозяйственных хлопот было множество: собирали огуречные корки – от болезней кожи, готовили на зиму брусничную воду, составляли обозы для продажи в Пскове яблок, домотканых сукон и местных изделий, что ни день пересчитывали бельё, вели точный приход и расход сахара, чаю, коровьего масла, сыра, запрягали возки – в Опочку за партией новых свечей и в лес по дрова.

Собирались все за столом, но потом разбредались по своим комнатам. Но так же, как в армии, даже на отдыхе, даже на биваке, всё подчинено внутреннему распорядку, так и в тригорском доме царил распорядок, введённый Прасковьей Александровной. Над дверью классной комнаты яркими буквами значилось: «Repetitio est mater studiorum»[117]117
  «Повторенье – мать ученья» (лат.).


[Закрыть] – и взрослые девицы, с утра сонные, как осенние мухи, в паническом страхе принимались за репетиции. Имелись и неотложные заботы: начинался сезон балов в Опочке – нужно было готовить наряды.

Всё же общество этих молодых девушек заряжало атмосферу всего дома особым любовным зарядом. Все были в кого-то влюблены, или собирались в любую минуту влюбиться, или читали об идеальной любви в знаменитых на всю Европу романах. Или обсуждали молодых соседей-помещиков, заезжих офицеров, знакомцев по Опочке. Или над кем-то смеялись, кем-то восхищались, кого-то ожидали в гости... И развлекались играми – фантами, лотереями, jeux d’esprit, как и полагалось светским барышням.

Но страшное событие всех поразило! Деревенской глуши достигли известия о наводнении в Петербурге. Сначала сообщались отрывочные слухи, подхваченные с проезжего почтового тракта. Но пришли газеты о бедствии, обрушившемся на столицу 7 ноября. Прасковья Александровна в ужасе схватилась за голову с пышной и модной причёской из каштановых волос. С флегматичной, медлительной Нетти, как обычно, случилась истерика. Барышни, боясь матери, повторяли за ней её слова. Пушкин выглядел ошеломлённым.

Да и трудно было поверить: от Фонтанки до Литейной и Владимирской всё было в воде. Нарядный Невский проспект вдруг превратился в бурный пролив – и зимние запасы в многочисленных подвалах погибли. Ограда Ломбарда на Мещанской вовсе обрушилась. На Неве, на самой Неве против дворца и Адмиралтейства разбушевавшаяся вода своим напором сдвинула, разорвала, расчленила Исаакиевский и Троицкий мосты. Ещё ужаснее пострадал Васильевский остров – и это произвело на Пушкина особое впечатление: на северной окраине Васильевского острова он некогда встречался с Таланьей.

Решительность не изменила в критическую минуту Прасковье Александровне.

– Архип[118]118
  Архип Курочкин (род. ок. 1800 г.) – крепостной П. А. Осиповой-Вульф в с. Тригорском.


[Закрыть]! – приказала она. – Немедленно в Петербург – и всё в подробностях! И заодно десять фунтов хорошего чая.

Сведения, которые с необыкновенной поспешностью привёз Архип через несколько дней, были вовсе не утешительны: людей погибло множество; погибающие хватались за плывущие, вырванные с корнями деревья, пытаясь спастись, но всего больше уничтожено скота, лошадей – вот какие ужасти.

   – Но как вёл себя в этот час испытания государь! – восхитилась Прасковья Александровна. – Он стоял на балконе, созерцал стихию. Он послал погибающим помощь. А теперь объезжает дома пострадавших. Благословенный государь...

   – Перестаньте! – в сердцах возразил Пушкин. – Он и всегда-то был комедиантом.

   – Да как вы смеете! – не на шутку возмутилась Прасковья Александровна. – Дуры, заниматься! – прикрикнула она на дочерей. – Да государь пожаловал целый миллион для пособия!..

   – Миллион, великое ли дело. А соль? А хлеб? А овёс? Ведь идёт зима... Вот я напишу брату: издаст «Онегина» – пусть все деньги раздаст. Но Боже мой! На Васильевском острове смыты дома, живые погибли, а мёртвые всплыли в гробах...

Он не мог не думать об этом. Сколько вспомнилось! Там, на северной оконечности, полупустынной и унылой, где песчаная коса вдавалась глубоко во взморье, где просторно выстроились домики над прибрежной равниной, в скромно обставленной комнате со стареньким диваном, с шитыми подушками на канапе, с коробками из-под конфет на этажерке милый ангел одарил его любовью. Таланья! Ничего не устрашась, ничего не требуя, может быть, в каком-то божественном оцепенении она уступила его неистовому натиску! Что же с ней теперь? Все эти годы он не удосуживался что-либо узнать. Но здесь, в деревенской тиши, лишённый привычной пестроты, каждодневных новых впечатлений, он обречён на воспоминания. Как она плакала, прощаясь с ним! Теперь он испытывал гнёт вины...

Но вот страшная но юсть перестала быть новостью, все подробности были обсуждены – и привычная жизнь продолжилась. Стайка девушек защебетала вокруг него.

   – Мне сегодня приснилось, – как-то сказала красивая Алина Осипова, – будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла её сломанной... Это, верно, не к добру?

   – Для вас это к добру, – изрёк Пушкин, тотчас вступая во флирт. – Потому что я хорошо вас знаю.

   – Да? Когда же вы успели меня узнать?

   – С той минуты, как я вас увидел.

   – C’est faux[119]119
  Неправда (фр.).


[Закрыть]. Я не могу вам нравиться. В вашем вкусе Аннет.

   – Но я вовсе не люблю молчаливых.

   – Значит, я вам кажусь болтливой?

   – Я не сказал...

   – Но вы дали понять. – И она отошла, искусно изобразив обиду.

   – Не правда ли, она очень хороша? – тотчас вступила в игру ревнивая Аннет. И глаза её, обращённые на Пушкина, выразили все чувства, которые она с первой же встречи испытала к поэту. – А мне бы... если бы вы позволили... – Она запнулась, смущаясь. – Если хотите... я очиню для вас перья. О, может быть, за это вы посвятите мне стихотворение?

   – Да, – милостиво разрешил Пушкин, – очините. Благодарю вас...

   – Вам пишет ваш брат? – настала очередь Зизи. – Нужно признать, что у вас превосходный брат!

   – Я напишу ему, что вы хвалили его, – сказал Пушкин.

   – Нет, не пишите, – вспыхнула Зизи.

   – Я напишу, что вы покраснели...

Так могло продолжаться бесконечно.

Но с Прасковьей Александровной разговоры велись иные, содержательные. Она, знавшая четыре европейских языка, следившая за европейской и отечественной литературой, хотела знать замыслы юного любимца муз, жившего под кровом её дома. И он объяснил ей однажды, почему готовую поэму «Цыганы» не желает пока печатать, а первую главу романа в стихах уже переправил для цензуры. Он был в затруднении. «Цыганами» – так он чувствовал – заканчивался какой-то один важный творческий период, а «Евгением Онегиным» открывался другой, новый, – и не хотелось одновременно печатать их. Например, в «Цыганах» герой бежит от духоты городов в поисках естественной жизни на лоне природы, а в первой главе «Онегина» как раз описывается жизнь столицы во всей пестроте и со всеми красочными подробностями. Зачем же одновременно печатать противоречивое? И он даже поделился с Прасковьей Александровной планами развития романа...

Онегин! Как истолковать этого героя? Дело в том, что Онегин отделился от него, Пушкина, и зажил собственной, самостоятельной жизнью. Но лишь теперь он осознал возможность через судьбы героев изобразить Россию и общество и потому доволен и первой главой, и всем замыслом.

Прасковья Александровна всё же каждый разговор заканчивала призывом к примирению с отцом.

   – Александр, – говорила она, – вы добрый и хороший! – Она даже не подозревала, как глубоко трогают его эти слова. – И должны первый сделать миролюбивые шаги по отношению к отцу, – уговаривала она. – Посудите: окрестные помещики вас осуждают. Правы ли они, не правы – слухи пойдут и дальше. Ссора с родителями – какое впечатление произведёт это в свете? Для вас, Александр, самое невыгодное. Я уже говорила – и не раз – с вашим отцом, с Сергеем Львовичем. Вы сами видите, он не дал делу хода – угроз своих не исполнил. Он ждёт ваших первых шагов...

Но Пушкин угрюмо отмалчивался: слишком много горечи накопилось в его сердце.

Всё же получалась явная нелепость: сын отсиживался в Тригорском и даже переписку вёл на имя его хозяйки, а отец выполнял принятую на себя роль надзирателя за ним, сидя в Михайловском.

Сергей Львович сделал то единственное, что ему оставалось: уехал вместе с Надеждой Осиповной из деревни в Петербург, благо дороги ещё были проезжими. Перед отъездом он написал объяснение уездному предводителю дворянства Пещурову: увы, он не может далее выполнять возложенное на него поручение – заботы по другим имениям, в других губерниях призывают его.

Прасковья Александровна отправилась проститься со своими многолетними добрыми друзьями. Вернувшись, она подала Пушкину записку от его отца.

«Вы когда-нибудь поймёте, Александр Сергеевич, – писал Сергей Львович, – свою неправоту передо мной. Да, я делал шаги, чтобы облегчить вашу участь. Но теперь я отрекаюсь от Вас. Можете в уединении питать ко мне свою ненависть. А я буду терпеть, как христианин, но Вы этого не понимаете, потому что религия Вам чужда!»

Пушкин скомкал письмо и бросил его в камин. Потом расхохотался каким-то надрывным, не своим смехом.

В начале последней ноябрьской декады он собрал немногие свои вещи – тетради и щёточки для чистки ногтей – и вернулся в опустевшее Михайловское, в опустевший дом, в свою комнату справа от прихожей. Няня Арина Родионовна из флигеля тоже переехала в барский дом и заняла комнату слева от прихожей, остальные комнаты до следующего лета закрыла на ключ, чтобы экономить дрова.

И остался Пушкин зимовать в Михайловском.