Текст книги "Тревожный звон славы"
Автор книги: Дугин Исидорович
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)
XLV
Должно быть, самые блестящие умы России собрались в тесном номере Пушкина в Демутовом трактире. Собрались, чтобы послушать импровизацию, обещанную польским гением Мицкевичем, приехавшим в Петербург ради издания польского журнала. Пришлось Никите внести ещё несколько стульев с закруглёнными спинками и мягкой обивкой.
Мицкевич, уже заранее утомлённый тем предельным напряжением, которое его ожидало, тихо и молча сидел в углу, будто отдавшись своим мыслям. Был он всё таким же, каким Пушкин видел его в Москве, – сдержанным, одухотворённым и ко всем благожелательным, только чёрные выразительные глаза его, пожалуй, смотрели грустнее прежнего, а чёрные же волосы, расчёсанные на пробор и открывавшие лоб, сделались длиннее.
Грузный Крылов – гость почётный, всеми чтимый, – сразу же уселся в кресло посредине комнаты и готов был неподвижно просидеть весь вечер, сложив руки на объёмистом животе, лишь с любопытством поглядывая на всех остальных. Князь Вяземский, Плетнёв, да и сам Пушкин, кажется, не производили особо сильного впечатления на него. Но когда вблизи кресла остановился Жуковский, он тотчас зашевелился, делая попытку подняться, ибо Жуковский был весьма близок к царю.
– Ах, сидите, Иван Андреевич, – сказал Жуковский, конфузясь от почтительности Крылова.
За годы, что Пушкин не видел знаменитого сатирика и баснописца, тот ещё больше раздался и отяжелел.
Складки широкого подбородка ложились на нечистый, небрежно повязанный галстук.
Уже начали бы вечер, да ждали сильно запаздывавшего Грибоедова. Но такого человека следовало ждать. Победа! Доблестные войска, ведомые графом Паскевичем, вынудили к миру Персию, Эриванское и Нахичеванское ханства теперь перешли к России, свободное плавание и торговля в Каспийском море были строго оговорены; взята контрибуция в двадцать миллионов рублей серебром... Этот почётный трактат в Туркманчайском лагере подписал талантливый дипломат Александр Сергеевич Грибоедов, и царь его обласкал, наградил и повысил, назначив послом-резидентом в Персию, теперь весь Петербург говорил о Грибоедове. Ожидая Грибоедова, разговаривали о знаменитой его комедии.
– Я всё же сделал бы несколько практических замечаний, – сказал Пушкин. – В общем же после нескольких чтений и слушаний, признаюсь, испытал истинное наслаждение. Что говорить, половина стихов войдёт в пословицы!..
– Чацкий иногда заговаривается, – заметил Вяземский. Каждое его замечание отличалось особенной, свойственной именно князю колючестью, и Пушкин эту особенность ценил и любил в нём. – Полагаю, что человеку с умом неумно выражаться там, где нет ушей, которые могли бы его услышать... Впрочем, молодость да горячий нрав и досада на дурной приём несколько извиняют его.
– Характер Софьи, может быть, не совсем резко обозначен, – осторожно заметал скромный Плетнёв. В общем, он ничего не имел против нашумевшей комедии, просто была у него потребность сказать, что всё созданное другими – ничто рядом с творениями гения – Пушкина.
– Подождите, господа. – Грузный Крылов с трудом завозился в кресле. – А я так скажу, что «Горе от ума» переживёт всяких критиков. Подождите время, когда Чацкого перестанут уподоблять автору.
В прихожей, где Никита чистил обувь и платье, послышались шум, шаги, и вошёл автор, Грибоедов, хмурый, чопорный и непроницаемо-загадочный. В обществе он произвёл совершенную сенсацию: говорили, что в нём что-то дикое, de farouche, de sauvage[382]382
Суровое, дикое (фр.).
[Закрыть] и опасное самолюбие.
– Мы здесь разговаривали о вашей комедии, – мягко сказал Жуковский.
Сутулый Грибоедов пожал плечами. Тотчас его забросали вопросами.
Он отвечал с видимой неохотой. Да, наследный принц Аббас-Мирза, с которым он вёл переговоры, обладает замечательной красотой – такие лица можно встретить только в Азин или в классическом Риме: он в архалуке, в высокой шапке, с волнистой бородой, с глазами, похожими на драгоценные камни.
Постепенно Грибоедов оживился.
– Порта всячески стремилась разрушить переговоры России с Персией. – Голос у него был негромкий, и хотя рассказывал он обстоятельно, но так, будто сам остаётся вполне безразличным ко всем происшествиям. Из-за блеска выпуклых стёкол казалось, что он ни на кого отдельно не смотрит. – И вот по внушению константинопольского двора персидское министерство начало вымышлять затруднения и отсрочки, прикрывая своё поведение неудовольствием шаха противу Аббас-Мирзы... Тут конечно же нам следовало поторопиться с наступлением, чтобы в дальнейшем не быть вынужденными вести в одно время войну и с Персией и с Турцией...
Внезапно потеряв интерес к дипломатии, к политике, Грибоедов взял Пушкина под руку и увлёк его к окну, через которое виден был грязный двор трактира. Он будто не замечал этот двор, не слышал жужжания голосов в комнате.
– Вам я признаюсь, – заговорил он быстро. – Я очень чувствую, что всё, чем я занимаюсь, – дело постороннее, моё же призвание – кабинетная жизнь, и голова моя полна замыслов. У меня потребность писать!.. Комедии мне уже не создать: весёлость моя исчезла. – Он пожал острыми плечами. – Без весёлости ведь нет хорошей комедии?..
В самом деле, в нём была не весёлость, а угрюмость. Он заговорил почти шёпотом:
– Сколько я помню себя, с детства мучает меня стремление к красоте. Кажется, вот она, рядом, близко, уже ощущаю её кончиками своих нервов. И ни разу не удалось мне её выразить: ни стихами, ни пьесами. Нет, всё, что я делаю, вовсе не то, что я хотел. А вы, вы... счастливый гений! Вам красота покорилась, она в каждом вашем слове...
Пушкин быстро взглянул на Грибоедова, и его расширившиеся глаза блеснули, а полные губы дрогнули. О, он прекрасно понимал, о чём говорит Грибоедов! Чувство торжества и счастья разлилось у него в душе.
– Да, – продолжал один великий Александр Сергеевич, обращаясь к другому, ещё более великому Александру Сергеевичу, – вы царите... Вы Господь и царь.
И так же внезапно Грибоедов замолчал, сжал губы и отошёл от окна.
В последние дай Пушкин часто встречал его в свете, но таким видел впервые.
– Что же, будем начинать, господа?
Установилась тишина, все расселись, устремив взгляды на Мицкевича. Тот заметно побледнел. Он сидел, полуприкрыв глаза.
– На какую тему желаете, господа?
Ему в один голос возразили: пусть он сам выберет тему!..
– Что ж... Народы забывают вражду, объединившись в братстве.
Мицкевич начал неторопливо, тихо, ритмичной прозой общепонятного французского языка:
– Вот плывёт мой конь по сухому морю, грудью дельфина рассекая сыпучие волны. Плывёт из края в край! Плывёт из страны в страну! Леса, горы, поля, морской брег... – Он возвысил голос. – Напрасно зеленоволосая пальма ожидает его со своими плодами и благодатной тенью.
Нет, вперёд, всё вперёд, из её объятий всё дальше и дальше. Плывёт конь из края в край, грудью дельфина рассекая сыпучие волны. Из края в край! Пусть шёпот: безумец, куда он несётся! Безумец, от острых стрел солнца уже ничто не спасёт его – куда же он? Зачем он? – Голос Мицкевича зазвенел, по лицу покатились крупные капли пота. – Я несусь туда, где у всех людей лишь один шатёр – небеса! Для всех – одно солнце. Для всех – одни звёзды. И радость. И любовь. И муки... Нет, нет белых шатров – там скалы, там стрелы... Что ж, пусть я погибну. Но дальше – из края в край, из страны в страну, сквозь леса, чрез поля – пусть безумец! – вперёд, под единое небо народов...
Импровизация продолжалась, и видно было, что Мицкевич обессилел.
Раздались аплодисменты, послышался гул восхищенных голосов. Несомненно, здесь удивительный дар, и каждый спешил сказать Мицкевичу что-либо приятное.
– Ах, господа, – устало ответил Мицкевич, – на польском языке я мог бы и стихами... Мысли и чувства на чужом языке – это как бы ребёнок, умерший в утробе матери, это как бы воспламенённая материя, которая горит под землёй, не имея вулкана, чтобы извергнуться.
Его оставили: нужно было дать ему отдохнуть и прийти в себя.
Теперь воодушевился Пушкин. У него замысел эпической поэмы из петровской истории о предателе Мазепе! Какой характер у этого Мазепы: сочетание коварства, затаённого зла, кажущейся привлекательности, властолюбивых мечтаний и себялюбивых расчётов. Не правда ли, демонический колорит?
Грибоедов усмехнулся.
– Таких характеров полно в тех краях, куда я должен снова ехать. – Он помолчал и добавил мрачно, желчно: – Должен, хотя пытался всячески отделаться. Я знаю персов. Аллаяр-Хан, зять персидского шаха, мой личный враг, и он меня уходит, я чувствую, что живым не вернусь. – Неожиданно он рассмеялся дребезжащим, фальшивым смехом.
– Вы верите в предчувствия? – с тревогой спросил Пушкин. – Знаете, я тоже верю.
Вяземский умело изменил направление разговора.
– Смерть как хочется отправиться в Лондон на пироскафе! – воскликнул он. – А оттуда в Париж. Скажем так: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я. Да на нас будут смотреть как на осажей – краснокожих индейцев, которых показывают за деньги. Четыре русских литератора – новость для Европы! А мы издадим свои путевые заметки...
– Я бы и вовсе уехал за границу, – сказал Грибоедов. – Там свободней писать сатиру на Россию.
– Зачем же писать сатиру? – возразил Пушкин. – Я бы поехал путешествовать. А воспевать Россию лучше здесь, дома. Ведь это наша Россия!..
– Я отправился бы в весьма длительное странствование, – сказал Вяземский.
– Что касается меня, я вовсе не двинусь с места, – откликнулся Крылов.
– У меня лишь одно желание, – вступил в разговор Мицкевич, – вернуться в свою Польшу.
Все отправились по домам, а Пушкин и Мицкевич долго гуляли по уснувшему Петербургу. Весна уже разморозила суровый город, ветер с залива был насыщен влагой.
XLVI
Странное положение для лучшего поэта России: почти ежемесячно, а то и два раза в месяц являлся он в кабинет начальника секретной полиции. Раздражительно-непримиримый и горделиво-независимый с каждым, вне чинов и рангов, он держался в этом кабинете весьма смиренно. А как же иначе, если единственный твой источник дохода – труд литератора, а успех в этом труде целиком в воле правительства.
На царя он надеялся, но от царя его отгораживал Бенкендорф. Во время единственной встречи – до отъезда его величества на театр открывшихся военных действий против Турции – на многолюдном балу у графини Тизенгаузен[383]383
Тизенгаузен Екатерина Фёдоровна (ок. 1803—1888) – графиня, внучка М. И. Кутузова, фрейлина, петербургская приятельница Пушкина.
[Закрыть], дочери Елизаветы Хитрово, царь в ответ на его поклон бросил недовольно:
– Для тебя сделано цензурное исключение. Не для того, однако, чтобы стихотворение «Череп», безобидное и прелестное, конечно, ты печатал тайно.
Кто мог донести? Неужели Сомов?
Ещё более огорчительным был отказ в зачислении в армию. Всё же после московской беседы он рассчитывал на благожелательность и даже на чувство личной симпатии между ним и строгим, неумолимым государем.
Воину он хотел ощутить! Его поколение взросло в царствование Александра, и он полагал, что уже настало время об этом царствовании писать – вместе с событиями на Сенатской площади. Царствование прошло в неудачливых и удачливых войнах с Наполеоном. Но как писать о войне, не побывав на ней!
...Он сидел – в который раз – в казённом, скудно обставленном кабинете, сидел в свободной позе свободного дворянина, а шеф жандармов – недремлющий страж государства – с белокожим лицом, украшенным аккуратной щёточкой усов, смотрел на него доброжелательно, мягко, даже ласково и в то же время бесцветно и уклончиво.
– Ваше превосходительство, mon General, увы, я разочарован и огорчён. – Пушкин для выразительности прижал руки к груди. Как могло быть иначе? Он не у дел – и это конечно же плохо. Он не занимает официальной должности – и это конечно же ставит его в ложное положение.
– Но я докладывал государю о вашем желании, – неторопливо и ласково сказал Бенкендорф. – Государь весьма одобряет желание быть полезным. Однако желающих следовать за армией бесчисленное множество! – Бенкендорф поднял брови, придавая этим значительность словам.
– Ваше превосходительство! – Пушкин испробовал своё красноречие. – Никогда не бывал я в сражениях. В двенадцатом году я был всего лицеистом. Во время заграничных походов я всё ещё был лицеистом. Потом определено мне было жить на юге. А теперь, когда на юге война, я на севере. Заслужил ли я чем-нибудь немилость?
Лицо Бенкендорфа не теряло ласковой апатичности. Труднее всего ему было разговаривать с литераторами, потому что ни единого их сочинения он никогда не читал. Он читал газеты и деловые бумага.
– Знаю, Александр Сергеевич, как болезненно приняли вы отказ... Однако поразмыслите. В отказе государя именно к вам расположение. Ну кем бы мог он определить вас? Юнкером? Нет, государь не желает подвергать военному риску славу отечества. Разве цензура его величества не всемилостива?
В самом деле, шестая глава «Евгения Онегина» была разрешена к печатанию, «Братья разбойники», «Кавказский пленник» и «Руслан и Людмила» – к переизданиям, хотя по не совсем понятным соображениям государь не пожелал публикации «К друзьям». Что же ещё желать? «К друзьям», как и каждое его произведение, тотчас разошлось в списках.
Неожиданно в тусклых глазах Бенкендорфа появился новый свет.
– А знаете, я мог бы вас устроить в походе.
– Ваше превосходительство, – ожил Пушкин, – уже не первый раз вы проявляете отличное отношение ко мне!
Бенкендорф медлил. Массивная спина его дрогнула, отчего мишура эполет, аксельбантов и лента зашевелились. Что-то готовилось.
– Я мог бы определить вас в мою канцелярию и взять с собой, – решил Бенкендорф.
– В канцелярию Третьего отделения? – с ужасом переспросил Пушкин. – О нет, ваше превосходительство. Видимо, не суждено мне быть военным.
– Как вам будет угодно, милостивый государь, – сухо сказал Бенкендорф.
– Но... поскольку в ближайшие месяцы я в полном бездействии... поездка за границу... например, в Париж?
Бенкендорф откинул голову, и в голосе его в полную силу зазвучала неумолимая строгость.
– Как всякий дворянин Российской империи, вы имеете право... Но вызовите недовольство государя.
Он имел случай обсудить вопрос с его величеством. Он знал высочайшее мнение. Поэт Пушкин в обществе весьма популярен – зачем же пускать его за границу, где вместо верноподданнических идей он может набраться ненужных свободолюбивых, например о формах государственного правления; эти идеи принесут России только вред.
И ещё более строгим голосом Бенкендорф добавил:
– А зачем это, Александр Сергеевич, вы взяли на себя хлопоты о польском поэте Мицкевиче?
Он говорил о «Записке», составленной Пушкиным, пожелавшим помочь другу вернуться в Польшу. Увы, представление о собственном влиянии оказалось преувеличенным...
Бенкендорф, глядя на Пушкина, остался доволен произведённым впечатлением. Деловая беседа окончилась, и начался светский разговор людей хорошего общества. Война с Турцией в разгаре – и Турция будет наказана. Да, Порта призвала к священной войне всех мусульман. Они верят, что победу даёт провидение, а число войск и искусство вождя ничего не значит. Шейх, подавая султану меч, говорит: «Ступай, победа твоя!..» Но ждёт победа Россию!..
...Пушкин вышел от шефа жандармов в более подавленном настроении, чем в начале визита.
XLVII
Нет, нет, нужно иметь свой дом – убежище от житейских бурь и невзгод.
Пылкий роман с юной Анной Олениной был в полном разгаре и мог завершиться сватовством.
Воистину она была прелестная девушка. Тёмные её волосы уложены были пышными буклями на висках и затылке, вокруг шеи трепетал тончайший батист платочка, завязанного бантиком. Лёгкое платье струилось вокруг небольшой, крепкой фигуры, оставляя обнажёнными руки. И как-то удивительно плавно умела она двигаться, быстро переставляя стройные маленькие ножки.
Отец её был давним поклонником Пушкина. Алексей Николаевич Оленин был директором Публичной библиотеки, членом Государственного совета, государственным секретарём и с давних пор президентом Академии художеств. Портрет Пушкина кисти Кипренского висел то в залах академии, то в доме Олениных. Да, Пушкин вполне мог рассчитывать на успех в этой знавшей его с послелицейской поры семье.
А она была балованное дитя уже состарившихся родителей, младшая сестра взрослых сестёр и братьев – все в доме и все гости Олениных её обожали, любые капризы и прихоти её исполнялись немедля. Но и для неё была честь, что ею увлёкся столь знаменитый поэт.
Анна была большой затейницей. В доме устраивались по её программам то костюмированные балы, то спектакли на специально сооружённой сцене; или она требовала, чтобы гости сочиняли куплеты; или в окружении наперсников и наперсниц она пела за занавесом под аккомпанемент скрипки и фортепьяно:
...Заиграл крепостной оркестр на хорах. Новый танец!
Оленина вскинула на него глаза. Это было её оружие. Глаза у неё были прекрасные – большие, тёмные, покрытые влагой и осенённые ресницами. Оружие попало в цель – она это увидела по его лицу.
– Почему вы в стихах пишете: «Моей Олениной». Кто вам дал право на это? – капризно спросила она.
– Я так чувствую... – Пушкин придал лицу особое выражение, которое, по его расчётам, должно было передать пылкое чувство.
– В Летнем саду вас видели с дамой... – Она намекала на его скандальную, известную всему петербургскому свету связь с женой министра внутренних дел Аграфеной Закревской[385]385
Закревская Аграфена Фёдоровна (1799—1879) – жена А. А. Закревского, предмет увлечения Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского, А. С. Пушкина.
[Закрыть].
Он тотчас же воспользовался её замечанием, чтобы возбудить ревность.
– Я готов всем пожертвовать, от всего отказаться...
– Не смотрите на меня так. Я вам не верю.
– Vous etes impossible[386]386
Вы невозможны (фр.).
[Закрыть]. Неужели вы не видите, что я страдаю, что я люблю вас?
– Я вижу, но не могу верить. Про вас столько говорят...
– Говорят! Кто? Болтуны.
– А я выйду за того, кому поверю... К тому же вы строите из себя демона. Меня предупреждали, что я буду вас ненавидеть, потому что вы над всем смеётесь. Но вы сами не подозреваете, что вы просто добры.
Нельзя было сказать большей колкости. Пушкин посмотрел с восхищением на бойкую барышню: она, несомненно, была умна.
– Мне говорили, вас нужно бояться, – быстро произнесла она, – а я вас не боюсь!.. Вы боитесь графиню Н.?
– А вы боитесь паука?
Анна вскинула голову и нахмурилась. Пушкин улыбался.
– Да, я боюсь пауков.
Музыка смолкла. Он провёл её на место.
В общем-то она была влюблена в другого – в пожилого вдовца, обременённого детьми... Но замужество определяла воля родителей – ей следовало лишь подчиняться.
...По утрам, полулёжа на скудной своей постели в тесном и неряшливом трактирном номере, сквозь уже открытые окна которого со двора врывались вонь и шум, он работал.
Итак, в библиотеке Онегина героиня постигает характер героя. О нет, никакого суда она над ним не творит! Да и за что судить его? За то, что он поступил с ней так, как и должен поступить порядочный человек? За то, что, повинуясь неумолимым законам, он убил на дуэли друга, законно спасая честь?
Нет, просто он был не тот, за кого она, по наивности, его принимала. Его подражание она сочла истиной? Значит, здесь пародия? Нет же, нет, конечно, здесь не пародия, а трагедия, и Онегин не обрёл никакого счастья, накинув на свои русские плечи модный подражательный плащ Чайльд-Гарольда.
Он с особой тщательностью подбирал состав онегинской библиотеки, чтобы этим объяснить его: Локк, Юм[387]387
Локк Джон (1632—1704) – английский философ, деист; основное сочинение – «Опыт о человеческом разуме».
Юм Дэвид (1711—1776) – английский философ, экономист, историк.
[Закрыть], Вольтер, Руссо, Гельвеций, Гольбах[388]388
Гельвеций Клод Адриан (1715—1771) – французский философ, идеолог революционной французской буржуазии XVIII в.
Гольбах Поль-Анри (1723—1789) – французский философ, участник «Энциклопедии».
[Закрыть], Дидро, Фонтенель, Робертсон – все Запад, Европа!
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее – слава Богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной...
Может быть, составить альбом Онегина – обыкновенного русского модника, истолкователя чуждого для России лексикона?
Вечор сказала мне R. С.:
Давно желала я вас видеть.
Зачем? – мне говорили все,
Что я вас буду ненавидеть.
За что? – за резкий разговор...
И знали ль вы до сей поры,
Что просто – очень вы добры?
Или ещё:
– Боитесь вы графини -овой? —
Сказала им Элиза К.
– Да, – возразил NN суровый, —
Боимся мы графини -овой,
Как вы боитесь паука.
Над всем этим ещё следовало много думать и работать. Во всяком случае, теперь стало ясно, что «Путешествие Онегина» нужно выделить в совершенно самостоятельную главу.
...Решили осуществить поездку на пироскафе в Кронштадт. В несусветную рань, в девять часов утра, на Английской набережной у завода Берда, владельца невских пароходов, собралась шумная, нарядно разодетая компания: сам Алексей Николаевич Оленин, его младший сын Алексей, которого так и величали Junior, его младшая дочь Анна, Пушкин, Вяземский, Грибоедов, известный художник Доу и знаменитый изобретатель и путешественник Шиллинг[389]389
Доу (Дау) Джордж (1781—1829) – английский портретист и живописец на исторические темы, автор около 300 портретов русских военачальников для «Военной галереи» Зимнего дворца и рисованного с натуры портрета Пушкина (1828 г., не сохранился).
Шиллинг фон Канштадт Павел Львович (1787—1837) – барон, дипломат, член-корреспондент Академии наук по разряду литературы и древностей Востока с 1827 г., организатор первой в России литографии, изобретатель электромагнитного телеграфа.
[Закрыть].
Пироскаф – чудо техники, паровое судно – был длиной метров двадцать, с палубами и каютами и огромными бортовыми гребными колёсами.
Погода была отличная, солнце – ещё нежаркое, небо – блёкло-голубое. Из огромной чёрной трубы над верхней палубой повалил дым, и завертелись, зашлёпали по воде колеса. Чудеса! Вот это скорость – десять вёрст в час. И уже сквозь дымку едва различим шпиль Петропавловской крепости, город уже позади, вот исчез правый берег залива – дикий и пустынный, – и вдали виднеется левый с его дачами и деревнями. А колеса бьют по ряби, разбрызгивая мелкую солёную водяную пыль, и на сине-зелёной полосе горизонта сливаются море и небо.
Пушкин не отходил от Анны Олениной. Оба говорили о чём-то случайном, мимолётном, но, взволнованные, оба чувствовали, что сегодня что-то решится и определится.
А вокруг велись разговоры, которые Пушкин улавливал лишь краем уха.
Вяземский обратился к Грибоедову:
– Как вы, просвещённый человек и талант, можете вести дружбу с Булгариным – прожжённым негодяем и проходимцем?
Грибоедов долго молчал, прежде чем ответить.
– Мне он истинный друг, – сказал он наконец. – Только с его ловкостью удалось напечатать отрывок из моей комедии в альманахе «Русская Талия». Во время сидения моего под арестом в двадцать шестом году это он сносился со мной через подкупленного офицера стражи.
– Боюсь, вы приукрашиваете его, – произнёс Вяземский.
Грибоедов надменно посмотрел на князя.
– А вы не бойтесь!
Шиллинг – невероятно тучный, но лёгкий в движениях, болтливый и хвастливый человек – рассказывал о готовящейся экспедиции в Китай. Капитан пироскафа, офицер в морской форме, объяснял Алексею Николаевичу Оленину разницу в миддель-шпангоутах французских и шведских линейных кораблей.
Вот уже видна кронштадтская башня оптического телеграфа – она буквально росла из воды. Наконец причалили.
Лес мачт высился у причалов, и сторожевые матросы не подпускали близко к кораблям. Флот из Кронштадта вскоре должен был выступить в море под командой адмирала Сенявина[390]390
Сенявин Дмитрий Николаевич (1763—1831) – адмирал, участник русско-турецкой войны 1787—1791 гг., многих победоносных походов и сражений.
[Закрыть].
– Сенявин доплывёт лишь до Копенгагена и возвратится, – объяснял Алексей Николаевич. – Командовать дальше будет адмирал Рекорд... Все знают его заслуги. Совершил кругосветное путешествие под началом Головина.
Осмотрели крепостные укрепления, которые начали одевать в гранит, шеренги городских домиков, морской корпус в бывшем дворце князя Меншикова, Андреевский собор с высокой мачтой-колокольней, похожей на корабль; отобедали в Английском трактире.
Когда собрались обратно, поднялся ветер, небо потемнело, сильный ливень начал сечь будто плетьми, а волны накатывались и били в пристань. Пассажиры кинулись в каюты. Пароход раскачивало. Кого-то тошнило, кто-то ссорился.
Этот момент и выбрал Пушкин, чтобы тихим голосом, осторожно, трепетно намекнуть девушке о своих намерениях.
Гордая, самолюбивая, острая на язычок Анна молча склонила голову: это, во всяком случае, не означало отказа.
...Чем прочнее делалось его положение жениха в семье Олениных, чем отчётливее виделась развязка и с нею решительный поворот в судьбе, тем чаще задумывался он над тайными двигателями бытия и собственной прожитой жизни.
Он писал блестящие любовные гимны в честь нового кумира и в то же время строки небывалой прежде горечи и муки.
Ночью приснилось, будто город своими величественными постройками теснит его, сжимается вокруг гранитом и камнем, своими объятиями мешая двигаться и дышать.
Он проснулся в холодном поту. Желание спать сразу же отлетело. Лёжа с открытыми глазами, под храп Никиты, он вглядывался в полупрозрачную тень петербургской ночи, и мысль – трепетная, неугасимая – скользила по тернистому жизненному пути. В лицее он был чист и высок, но в каком безумном и буйном вихре провёл потом свою молодость! В праздности, кутежах, в разврате, в петербургских притонах, затем в кишинёвских и одесских вертепах. Где любовь? Где возвышенные порывы души? Воспоминания мучили. Но почему прошлое, лёгкое и весёлое, как итог прожитого, вдруг стало враждебно ему? Ведь кто-то его любил? Да, две женщины вспомнились ему: юная Таланья в Петербурге и бурная Амалия Ризнич в Одессе. Ни той, ни другой он не дал счастья. Разве Амалия не звала его с собой? Разве Таланья удерживала его?
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые, – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые;
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут... и мстят мне оба,
И оба говорят мне мёртвым языком
О тайнах счастия и гроба.
О, зачем эти муки сожаления перед открывшимся новым счастьем?
