355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дугин Исидорович » Тревожный звон славы » Текст книги (страница 37)
Тревожный звон славы
  • Текст добавлен: 7 ноября 2017, 23:30

Текст книги "Тревожный звон славы"


Автор книги: Дугин Исидорович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

XXXVIII

Демутов трактир недаром славился как один из лучших в Петербурге: иные снимали в нём номера годами. Центр Петербурга – угол Невского и набережной Мойки. Трактир, в котором и рано утром, и поздно вечером можно заказать солянку, расстегай, бланманже, крепкий чай. Номера – самых разных цен. Впрочем, и роскошные и бедные кишели насекомыми, и роскошные и бедные щедро отапливались зимой.

   – Никита, – позвал Пушкин, – открой-ка фортку.

В тесном, жарко натопленном номере, казалось, нечем было дышать.

Он услышал тяжёлые шага Никиты, но не оторвал взгляда от тетради; лежа, он, как обычно, согнул колени. Главы романа в прозе он всё ещё усиленно правил, но лишь из потребности в совершенстве формы, понимая, что продолжения быть не может. Но каков замысел! Как безбрежно море истории для романиста – недаром он читал и перечитывал Вальтера Скотта... Сейчас, глядя на исписанные листы, он думал уже не столько о прежнем, сколько о новых замыслах...

   – Девка Дуняшка утром приходила, – ровным голосом, неторопливо пробубнил Никита. Мешать молодому барину во время его занятий никак было нельзя, однако записка ждала от самой барыни.

Надежда Осиповна звала сына к обеду, соблазняя его жареным картофелем, который, она знала, он так любит... Записка была по-французски, мелким почерком, со странными, как обычно, знаками препинания.

Конечно же с отъездом Лёвушки родителям жилось тоскливо. Но баловать их частыми посещениями просто не было времени! Петербург не превзошёл Москву в поистине царских чествованиях знаменитого поэта, но и здесь слава весьма впечатляюще давала о себе знать. Приглашения следовали одно за другим, круг знакомств стремительно расширялся, лучшие салоны были ему открыты, и не было балов или раутов, на которых не жаждали бы его видеть...

   – Что же ты раньше не сказал? Ведь день...

   – Дак вы когда вернулись, Александр Сергеевич? Когда проснулись? Бога побойтесь...

   – Давай одеваться!..

Время было ехать. Его ожидала известная в петербургском свете дама, дочь Кутузова, Елизавета Михайловна Хитрово[356]356
  Хитрово Елизавета Михайловна (1783—1839) – дочь М И. Кутузова, близкий друг Пушкина.


[Закрыть]
.

Не простое светское знакомство! Неожиданно для себя он одержал победу над сердцем уже немолодой женщины, матери взрослых дочерей, вдовевшей, подобно Прасковье Александровне Осиповой-Вульф, после двух замужеств. Однако Прасковья Александровна, может быть и испытывавшая к Пушкину не совсем платонические чувства, сохранила над собой власть, оставшись ему нежной и заботливой советчицей. Но Элиза Хитрово охвачена была страстью, налетевшей на неё как вихрь. С лета она слала ему в трактир записки, даже целые письма: она жаждала видеть его ежедневно. Хмурый Никита, заметив карету с гайдуками на запятках, с гербом на дверцах, остановившуюся у гостиничного флигеля, ехидно усмехался; распахивалась дверца, из роскошной кареты выпархивала нарядно одетая горничная и передавала швейцару очередную записку.

Елизавета Михайловна настоятельно просила прийти пораньше, до сбора гостей, по весьма важному делу.

   – Да вынеси ты дерьмо, – крикнул Пушкин дядьке. – Дышать нечем!

Никита понёс судно. Нечистоты сливались в большие бочки во дворе. Заполненные бочки вывозили, чтобы слить в Мойку. Неподалёку из той же Мойки забирали воду для кухни трактира.

...Щегольски одетого Пушкина встретила полная, невзрачная, с тяжёлой походкой сорокапятилетняя женщина, которая так обнажала плечи и так низко опускала шаль на спине, что казалась полуголой.

   – Как я ждала вас! – воскликнула она. – Наконец-то великий поэт в моём доме! – Она сразу же впала в экзальтацию.

Он ответил, как должно, светской любезностью.

В роскошно обставленных залах с зеркалами и картинами на стенах собирались обычно самые блестящие представители петербургского общества: государственные советники, дипломаты, придворные, гвардейские офицеры, дамы большого света, даже особы императорской фамилии.

   – Я жду вас давно... – Ей не нужно было играть выражением лица или голосом, она в самом деле любила горячо и искренне – может быть, впервые за всю свою жизнь.

Она повела его в свой кабинет, обставленный совсем не по-женски: с бюро, большим письменным столом и шкафами с книгами.

   – Вот пачка писем. Это письма ко мне отца моего, любезный Александр Сергеевич. Может быть, вы найдёте их в чём-то для себя интересными?.. Я их храню как святыню!

На указательном пальце левой руки Элиза носила Георгиевскую ленту и часы фельдмаршала Кутузова.

   – Jl a porte cela k Borodine[357]357
  Он носил его под Бородином (фр.).


[Закрыть]
, – пояснила она Пушкину.

Пушкин уселся за стол, вчитываясь с живым интересом в письма знаменитого человека. Вот она, сама история – русская история, драгоценные зёрна которой надо бережно собирать.

«1805. Киев. Любезная Лизанька и друг мой, я всегда ленив к вам писать, когда живу с матушкой, для того, что она много пишет и вы от неё обо мне знаете. Бог знает, скоро ли с вами увижусь, столько разных слухов обо мне: то туды, то сюды меня определяют...»

«1809. Яссы. Ежели бы возможно было, мой друг Лизанька, чтобы я летом остался на месте, то я бы тотчас послал за тобой... Mais nous commencons la querre[358]358
  Между тем начинается война (фр.).


[Закрыть]
...»

«1811. Бухарест. Любезная Лизанька и с детьми, здравствуй. Вот я в Бухаресте... при множестве занятий и забот... Бухарест такой большой город, какого подобного, кроме двух столиц, в России нет».

«1812. Между Москвою и Калугою, Лизанька, мой друг, здравствуй... Я всё стою против Наполеона; мы друг друга видим и испытываем, но никто из нас на что-либо серьёзное не покушается...»

«1812, 4 октября. Лизанька, моя дорогая дочь, да сохранит тебя Господь... Вот уже несколько дней, что у нас нет серьёзных битв; но всякий день мы берём много пленных... Я много надеюсь на Бога и на храбрые войска...»

«1812, 10 октября. Лизанька, мой друг, и с детьми, здравствуй... Вот Бонапарт – этот гордый завоеватель, этот модный Ахиллес, бич рода человеческого, или скорее бич Божий, – бежит передо мной более трёхсот вёрст, как дитя, преследуемое школьным учителем. Неприятель теряет пропасть людей; говорят, что солдаты, офицеры, даже генералы едят лошадиную падаль...»

   – Это – бесценное сокровище, – сказал Пушкин взволнованно. – Ваш отец – историческое лицо в решающий для России час. Увы, мы ещё не бережём, не собираем нужные для славы России свидетельства, а хватимся, да будет поздно... Я полагаю, что уже можно писать о царствовавшем Александре, а это значит, писать о наполеоновских войнах... Знаете, мне надобно побывать на войне.

   – Нет, нет, – взволнованно сказала Элиза Хитрово. – Вы должны беречь себя, как славу и надежду России. Но я знала, что вы, как никто другой, оцените письма моего отца!..

Её экзальтация нарастала, и он почувствовал опасение. И недаром: последовало объяснение.

Сначала она внимательным взглядом пристально смотрела ему в лицо, будто что-то пытаясь определить, потом начала вслух размышлять, мелкими шажками передвигаясь по комнате, показывая ему то чуть прикрытую грудь, то обнажённую до поясницы спину.

   – Я дважды была замужем, и никто из мужчин не вызывал во мне такой любви, какую я испытываю к вам теперь, когда старею... Кто говорит, что вы некрасивы? Вы прекрасны...

Она не чувствовала никакого смущения и говорила будто с близким человеком, который должен её понять, больше того – решить её судьбу.

Потом она всплеснула руками:

   – Но что же мне делать? – Она начала ломать руки. – Я знаю, я ни на что не могу рассчитывать...

Вот ситуация! Лицо Пушкина напряглось. Он едва удерживал смех – всё же в душе он был насмешник. Он воображал, как опишет Вяземскому всю эту сцену.

   – Что мне делать? – повторяла она.

Он придумал рассказать Вяземскому, как от резких движений воздушное платье совсем спало и Элиза предстала перед ним...

   – Сударыня, – сказал он серьёзно, – для меня большая честь. Но поймите...

   – Ах, не говорите, не говорите этих ненужных слов! – прервала она его. – Я вижу, я вам не нужна. Ну хорошо: пусть я буду лишь вашим другом, вашим ангелом-хранителем... Вы были больны – я прислала вам известного Арендта[359]359
  Арендт Николай Фёдорович (1785—1859) – врач-хирург, лейб-медик Николая I с 1829 г.


[Закрыть]
. Он напугал меня, определив запущенную подагру, – я предложила себя в сиделки...

   – Но, сударыня, – он попытался всё обратить в шутку, – что подумали бы визитёры – а у меня их много, – застав меня в постели, а вас... почти лишённой одежды.

Она усмотрела в его словах двусмыслицу, для неё оскорбительную.

   – О вас говорят Бог знает что... слухи до меня доходят, другим женщинам вы не позволяете грязные намёки! – Её терзала ревность.

   – Боже мой, сударыня! – воскликнул Пушкин, теряя терпение. – Бросая слова на ветер, я вовсе не помышляю о неуместных намёках.

   – Как же понять мне ваши слова?..

   – Вот каковы вы все, вот почему больше всего на свете я боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств! – Чувство юмора не оставляло его.

Она приняла усмешку за выражение страдания.

   – Я вам надоела? Я вас утомила? – испугалась она.

   – Да здравствуют гризетки – это и короче, и удобнее! – воскликнул он, оглушая её цинизмом.

   – Боже мой, что вы говорите. – Она и в самом деле выглядела оглушённой. В её выразительных глазах была мольба. – Но хоть иногда вы в силах навещать мой дом?

   – Если я не прихожу по первой же вашей записке, – начал терпеливо объяснять он, – это оттого, что я занят, оттого, что мне нужно видеть тысячу разных людей...

Его тон, кажется, пролил нужный бальзам.

   – Мне сердце подсказывает, что я утомляю вас... – робко вымолвила Элиза Хитрово.

   – Хотите, чтобы я был с вами вполне откровенным? – спросил он.

   – О да, да!..

   – Может быть, я изящен и приличен в своих писаниях...

   – О да, да!

   – Однако моё сердце вполне вульгарно, наклонности у меня совершенно мещанские...

   – Что вы говорите! – воскликнула она и снова принялась ломать руки.

Он потерял терпение.

   – Сударыня, я сыт по горло сценами, которые вы мне устраиваете.

   – Вы свободны! – гордо воскликнула она. Но любовь тут же сломила гордость. – Не отталкивайте меня! Не покидайте меня! Я слышу, собрались гости...

Он почтительно поцеловал ей руку, она поцеловала его в голову.

И вот она предстала перед гостями, вполне хладнокровная и умелая хозяйка одного из знаменитых салонов. У неё было полное лицо с довольно мясистым носом и губами и тёмные выразительные глаза. Волосы были гладко причёсаны и собраны в букли вдоль щёк. Лента, вплетённая в волосы, была скреплена на груди заколкой с крупным сверкающим бриллиантом. Драгоценные браслеты и кольца украшали обнажённые руки.

Она ловко сгруппировала гостей, но так, что Пушкин то и дело оказывался в центре того или иного кружка. Впрочем, все сами тянулись к знаменитости.

   – Как можете вы, Александр Сергеевич, отозваться о недавней статье о Петрарке[360]360
  Петрарка Франческо (1304—1374) – известный итальянский поэт, один из первых гуманистов эпохи Возрождения.


[Закрыть]
и Ломоносове в альманахе «Северная лира»? – спросила Элиза громко – так, чтобы все слышали.

Пушкин принялся рассуждать. Статья о Петрарке и Ломоносове могла бы быть остроумнее и любопытнее. В самом деле, два великих мужа имеют между собой глубокое сходство. Оба основали словесность своего отечества и, отделённые друг от друга временем, обстоятельствами жизни, политическим положением страны, схожи твёрдостью, неутомимостью духа, стремлением к просвещению... Однако статья Раича[361]361
  Раич (наст, фам, – Амфитеатров) Семён Егорович (1792– 1855) – поэт, переводчик, журналист, издатель альманахов.


[Закрыть]
имеет недостатки и огрехи...

   – Да, да, да... – повторяла Элиза после каждой его фразы.

В другом кружке зашла речь о Байроне. Елизавета Михайловна так же громко спросила, правы ли английские критики, не признавая у лорда Байрона драматический талант?

И опять рассуждения Пушкина были встречены общим вниманием. Конечно же, говорил он, критики правы. Лорд Байрон, столь оригинальный в «Чайльд-Гарольде», в «Гяуре» и в «Дон-Жуане», на поприще драматическом делается подражателем. В «Манфреде» он повторял «Фауста», но «Фауст» – такой же представитель новейшей поэзии, как «Илиада» – памятник классики...

Элиза Хитрово возлегла на кушетку и подозвала к себе Пушкина.

   – Я счастлива, – сказала она, – что вы в моём доме, и надеюсь, вы часто будете в нём бывать... Садитесь же рядом, мой друг. – По её лицу было действительно видно, что она счастлива. – Вы узнаете меня ближе, – говорила она, – и увидите, что я добрая, преданный друг моим друзьям и, хотя много лет прожила за границей, я патриот русской славы...

Подъезжали всё новые гости. Из знаменитостей появился Николай Семёнович Мордвинов[362]362
  Мордвинов Николай Семёнович (1754—1845) – граф, адмирал, член Государственного совета и Российской академии; был популярен в декабристских кругах.


[Закрыть]
, седовласый старец, член Государственного совета, прославившийся своими «особыми мнениями» во время суда над декабристами – мнениями, отвергающими смертную казнь. Недаром Пушкин посвятил ему большое стихотворение, которым, впрочем, остался не вполне доволен и потому публиковать не собирался.

Невольно разговор пошёл о государственных делах. Все с чрезвычайной похвалой, даже с восторгом отзывались о молодом энергичном государе. Николай создал комиссию под председательством князя Кочубея для пересмотра всего государственного устройства и всего управления России. Обсуждалась и восточная политика в связи с обострившимися русско-турецкими отношениями. Пушкин жадно вслушивался в разговоры.

Появилась старшая дочь Елизаветы Михайловны Хитрово от первого брака – графиня Екатерина Тизенгаузен, стройная, высокая девушка, чрезвычайно миловидная, с фрейлинским шифром на белом платье. Она прибыла прямо из дворца.

Да, в салоне Хитрово можно было из первых рук узнать животрепещущие новости.

XXXIX

У Жуковского, как и прежде, была сказка добра, любви и мечты.

Он лишь недавно вернулся. Наставник наследника, он занимал теперь комнаты в Шепелевском флигеле Зимнего дворца, на самом верхнем этаже, куда вела узкая и крутая лестница. Во все дни внизу, в подъезде, и вдоль лестницы толклись нищие, ожидая щедрых подачек.

В апартаментах, пахнущих сыростью, в длинном, с низким потолком кабинете, перегороженном конторкой красного дерева, с книжными шкафами и кожаными диванами вдоль стен, после долгой разлуки обнялись и расцеловались бывший победитель-ученик и бывший побеждённый учитель.

   – Сверчок, – нежно говорил Жуковский своим тихим глухим голосом. – Сверчок... – Когда-то он сам придумал лицеисту его будущее арзамасское прозвище.

Чувство любви, которое они испытывали друг к другу, заставило снова обняться.

Жуковский пополнел, но по-прежнему был благостен; восточные тёмные глаза его смотрели так же лучезарно, источая свет и добро. И как прежде, он немного набок клонил сильно облысевшую голову, и кожа его лица была молочно-белой.

Они держались как братья-однолетки. Нет, Жуковский был старше Пушкина на шестнадцать лет.

Сколько событий произошло за время разлуки! Смена царствований. Бунт 14 декабря. Смерть Карамзина. Мало ли чего ещё! Казалось, они не смогут наговориться.

Их беседу прервал камер-лакей, одетый в красное: он принёс записку. Жуковский тотчас составил ответ – сначала начерно, затем тщательно переписал его. Камер-лакей с поклоном удалился.

   – Ты ушёл в дворцовую жизнь, – огорчённо сказал Пушкин. – Ты забыл о слове поэта?

Жуковский неопределённо пожал плечами. Да, он почти ничего не писал, целиком отдавшись обязанностям воспитателя наследника.

   – Разве этот труд, – возразил он, – воспитание будущего монарха, его образование для добродетели, для владычествования не силой, а порядком и достойным примером – разве этот труд не высок? Он составляет счастье моей жизни, ибо, Сверчок, от духовного развития монарха зависит и судьба всего русского народа!

Жуковский воодушевился, показывал множество им самим придуманных и заготовленных учебных пособий – таблицы, карты, нравоучительные выписки в толстых тетрадях.

   – Я и сам учусь! – воскликнул он. – Если хочешь знать, жизнь получила полный вес, полное достоинство лишь с той минуты, когда я отдал себя теперешнему своему назначению!..

Но Пушкин морщился и хмурился. С некоторых пор сделалось модным ругать Жуковского, считая его устарелым. Он, Пушкин, знал истинную цену своему учителю, и жаль было, что великий поэт забросил свои великие труды...

   – Нет, Светлана. – Он тоже назвал Жуковского по-арзамасски. – Для твоей ли высокой души всё это?

Жуковский понизил голос.

   – По правде скажу, Сверчок, что меня огорчает... Видишь ли, царь, его императорское величество, имеет обыкновение играть с сыном в солдатики и уже теперь усиленно обучает его фрунту. Но... но ведь это противоречит воспитательным моим методам...

Пушкин тоже перешёл на полушёпот.

   – Ты так близок к царю... Слушай: проси смягчить приговор сосланным за дело четырнадцатого декабря. Внуши, что милосердие лишь украсит царствование.

Жуковский развёл руками:

   – Разве я не хлопочу! Я передавал письма жён и матерей сосланных... Да вот привёз из Германии письмо Николая Тургенева... – Он открыл ящик стола. – Читай. Я взял на себя смелость передать государю, рассказать, просить о смягчении...

Хромой Николай Тургенев, волен судеб оказавшийся во время событий далеко за границей, обращался с мольбой о пощаде к Николаю I: «...Смотрю с ужасом на прошедшее. Вижу теперь всю опасность существования каких бы то ни было тайных обществ, вижу, что из тайных разговоров дело могло обратиться в заговор, от заговоров перейти к бунтам и убийствам... Идея освобождения крепостных людей владела мною исключительно... Она была целью моей жизни...»

   – Передавая письмо, – произнёс Жуковский, – скажу, что он умрёт от тоски по России. – И расчувствовавшись, со слезами на глазах, он снова обнял Пушкина. – Сверчок, Сверчок, на тебя наши надежды. У нас один ты! Писатель с гением может сделать более Петра Великого. Ты можешь, должен сделать более всех нас, твоих предшественников. Понимаешь ли ты свою высокость? Будешь ли достоин своего назначения?

Снова подойдя к столу, Жуковский взял в руки тоненькую книжечку – недавно отпечатанную третью главу «Онегина».

   – По моему мнению, – сказал он торжественно, – эта глава превосходит предыдущие в выражении сокровенных и тончайших ощущений сердца... Откуда ты всё это знаешь, Сверчок? Ведь ты совсем молод... А что касается стихов, о совершенстве их нечего сказать.

И поэты заговорили о поэзии.

   – «Борис Годунов» привёл меня в совершенное восхищение. Однако, замечу, ты стал позволять себе быть прозаическим. Почему? Боюсь, как бы лёгкость в писанин не обратилась у тебя в небрежность... – Это снова говорил учитель своему ученику.

   – Видишь ли, – сказал Пушкин, совершенно несвоевременно рассматривая длинные свои ногти, – титанические страсти Лира, Ричарда, Отелло чужды России, а мне чужд расцвеченный шекспировский язык, полный метафор, риторических оборотов и поэтических фигур... Я пошёл за Шекспиром... но, видишь ли, есть дорога и далее Шекспира. Ах, я желал бы увидеть свою трагедию на сцене!

   – Я сделаю всё возможное, – пообещал Жуковский. – При первой же беседе с государем...

   – Язык, язык трагедии! – воскликнул Пушкин. – То торжественный, то простой, то грубый – в отличие от жеманной напыщенности языка французской трагедии... Я полагаю, что всё же чего-то достиг!

   – О тебе я говорил великому Гёте во время недавнего свидания с ним в Веймаре. О, он воистину олимпиец. – Жуковский показал на картину на стене – подарок Гёте: в рамке готического окна, на фоне стрельчатых соборов была изображена одинокая арфа. Внизу начертаны были стихи Жуковского:


 
Свободу смелую приняв себе в закон,
Всезрящей мыслию над миром он носился,
И в мире всё достигнул он
И ничему не покорился.
 

Волнение вызывало у Пушкина потребность в движении. Он то садился, то вскакивал, то ходил по кабинету.

   – Ты гений, он гений, вы все гении... Но, Боже мой, скажи мне: где у нас в России такие окна, такие соборы?.. Ты дышишь воздухом Германии, а нам нужно русское, своё, русское.

Жуковский остался по-прежнему благодушным.

   – Видишь ли, – признался он, – меня и в самом деле образовали именно Шиллер и Гёте... Что ж делать! Немецкая идеальность как-то сделалась и собственной моей...

   – Я обращался к Гёте, перечитываю и теперь, – произнёс Пушкин. – Правда, не столько в подлинниках, сколько во французских старых переводах, подправленных Гизо. Что сказать: поэт великий, но всё же больше ценю в нём обширность создания, чем стих. Я говорю о «Фаусте». Впрочем, и у меня есть столь же обширный замысел об Агасфере... Всё-таки, скажу тебе, Гёте уступает и Шекспиру, и Данте, и Мильтону[363]363
  Мильтон Джон (1608—1674) – английский поэт, публицист и политический деятель.


[Закрыть]
.

Жуковский внимательно посмотрел Пушкину в лицо.

   – Сверчок, не залетаешь ли ты в мечтах слишком высоко?

Нет, он не залетел в мечтах слишком высоко. Он прекрасно знал, что никто до него не выражал с таким совершенством столь глубокие истины, но и средства и истины казались простыми из-за предельной сдержанности. Обращают внимание на франтов, а он ни на чём не настаивал, предоставляя жизни течь, без однобокости, такой, какая она есть, но в русле красоты и гармонии.

   – Всё дело в том, – сказал он, – чтобы из земного и частного сделать всеобщее и непреходящее. Вот послушай, я написал «Ариона»:


 
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
Вглубь мощны вёслы.
 

О чём это? О ком? Ты догадываешься?


 
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
 

И цензура пропустила – не могла не пропустить. Что это – древний миф? Или недавние события? Или бури и вихри грядущего? И то, и другое, и третье, потому что нужно создавать вечное на века. Вот этого-то твой Гёте, мне кажется, не смог достигнуть. И уже не достигнет, потому что он полутруп...

Жуковский смотрел на бывшего ученика с удивлением: всё же Сверчок уже был не Сверчком.

А Пушкин, после взрыва, как-то притих, даже приуныл. Не он ли когда-то упивался романтизмом, мечтательностью, меланхолией Жуковского? Он наслаждался музыкой стихов Жуковского. Он и в самом деле был его учеником. Но уже давно сам он ушёл далеко вперёд. Он поднялся высоко. А на высоте холодно. У него не было спутников. И он почувствовал холод одиночества.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю