Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Ill

Ночью он проснулся и услышал шум моря. Но это ветер и дождь шумели за окнами.

Он лежал и слушал, и мысли его перенеслись в Одессу. Он смотрит со скал на безбрежную стихию моря. Он бродит в порту среди нагромождений товаров, среди бражничающих матросов, среди суетливого и шумного торга. Он в сказочно прекрасном театре, где в ярусах лож, отяжелённых золотом и причудливой лепниной, полуобнажённые негоциантки обмахиваются пёстрыми веерами и блеск их округлых мраморных плеч соперничает с блеском огней, где звучат мелодии Моцарта и Россини[25]25
  Моцарт Вольфганг Амадей (1756—1791) – выдающийся австрийский композитор, автор многочисленных опер и инструментальных произведений.
  Россини Джоаккино (1792—1868) – итальянский композитор, один из крупнейших мастеров оперного искусства.


[Закрыть]... И снова он у берега и вглядывается в даль, в дымку, в свободу, в неизвестность... Почему он не бежал? Почему позволил загнать себя в яму?

Ветер шумел, море неустанно накатывало волны – он снова уснул. И вот уже утро. Дождь перестал. Он прислушался – в доме царила тишина. Странно было лежать и знать, что после десяти дней непрерывной скачки на перекладных ехать больше некуда... Вспомнилась дорога.

В Чернигове на почтовой станции молодой проезжий, узнав его имя, ахнул и всплеснул руками. В Могилёве его отыскали офицеры Лубянского гусарского полка – слух разнёсся по городу – и устроили пирушку, носили его на руках и даже вознамерились искупать в ванне с шампанским... Всё это означало одно: всероссийскую славу. Душу обожгло волнение.

Но что же теперь делать? В Одессе с утра ждало оживление южного города... Теперь оставалось лишь вспоминать. И воспоминания явились ему в образах нескольких прекрасных женщин: Амалии Ризнич, графини Воронцовой, Марии Раевской[26]26
  Ризнич Амалия (ок. 1803—1825) – дочь венского банкира Риппа, жена И. С. Ризнича – негоцианта, одного га директоров Одесского коммерческого банка и местного театра; ей посвящён ряд стихотворений Пушкина.
  Раевская Мария Николаевна (1805 или 1807—1863) – дочь Н. Н. и С. А. Раевских, с 1925 г. жена декабриста С. Г. Волконского, близкий друг Пушкина.


[Закрыть] и ещё в одном отдалённом образе, о котором он почему-то всё чаще думал, – юной Таланьи, некогда им соблазнённой и оставленной в Петербурге... Но в его жизни было так мало счастья – мог ли он забыть тех, кто его любил, или кого он любил, или хотя бы о ком грезил...

Нет, но как начать день? Он привык к деятельности, к движению...

И вскочил с постели. Верного Никиты рядом не было: он ночевал в людской.

Но в доме не все спали. На балконе, греясь в лучах утреннего солнца, в плетёном кресле, с французской книгой в руках сидел Сергей Львович в длиннополом халате.

– Ты встал? – спросил он сына. – Как спалось в родном доме? А я – вот! – он жестом указал на заречные просторы, на зубчатую линию далёкого леса, на солнце, поднявшееся за Тригорским, на поблёскивающую озёрную гладь. С его рукава свисали шёлковые кисти. – Я слился с природой, я живу на природе... – Он по-прежнему отдавался поэтическим настроениям. – Иногда, знаешь, я чувствую себя эдаким героем Шатобриана[27]27
  Шатобриан Франсуа-Рене де (1768—1848) – французский писатель.


[Закрыть], эдаким Рене... Кстати, книги со мной – и немало: могу предложить тебе...

Сын поблагодарил.

   – Как только вышла «Руслан и Людмила», я тотчас поехал в лавку Слёнина[28]28
  Слёнин Иван Васильевич (1789—1836) – петербургский книгопродавец, издатель «Полярной звезды», «Северных цветов» и других изданий, поэт-дилетант.


[Закрыть]. – Раздражительный Сергей Львович сейчас был умиротворён. – Один экземпляр здесь – я могу показать... – Он приподнялся, но снова сел. – Надин ещё спит! – И он понизил голос. – И «Пленник» – всеобщий восторг. – Он внимательно посмотрел на сына. По правде говоря, он не ожидал от него чего-либо путного. Но успех был бесспорен. – В мнении Жуковского много лестного...

А Пушкин почувствовал досаду. Была область, в которую он допускал вторжение лишь немногих, а отец не принадлежал к этим немногим.

   – Куда же ты de bon matin[29]29
  Спозаранку (фр.).


[Закрыть]? – В руках сына была железная палка.

   – Я решил пройтись.

   – Кстати, твои друзья... Дельвиг, Кюхельбекер, Пущин[30]30
  Дельвиг Антон Антонович (1798—1831) – барон, поэт, издатель альманахов «Северные цветы» и «Подснежник» и «Литературной газеты», ближайший лицейский товарищ Пушкина.
  Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797—1846) – поэт, литературный критик, член Северного общества декабристов, участник восстания 14 декабря 1825 г.; лицейский товарищ Пушкина.
  Пущин Иван Иванович (1798—1859) – прапорщик конной артиллерии, поручик с 1822 г., судья в Московском надворном суде с 1823 г., член Северного общества декабристов; лицейский товарищ Пушкина, один из самых близких его друзей.


[Закрыть]... бывали не раз. Amis d’enfance[31]31
  Друзья детства (фр.).


[Закрыть], Орест и Пилад... – Удлинённое породистое лицо Сергея Львовича выражало мысль и чувство.

   – Да?

Ах, Боже мой! Ему это и в голову не приходило: ведь он совсем неподалёку от Петербурга. Ему нельзя уехать, его могут навестить!

И он вышел во двор. Здесь было оживлённо. Бабы бегали из людской в кухню. Несли коромысло, из вёдер плескала вода. Садовник трудился у цветников.

А вот и Арина Родионовна – в тёмной ситцевой юбке, с тёмным платком на голове. Она и несколько дворовых баб отправлялись в церковь в Вороничи.

Женщины низко поклонились, а старушка, морща мясистые щёки в улыбке, подошла к Пушкину. Они были одинакового роста.

   – Вот и погуляй, вот и лады. – Она увидела в руке у него палку. – А что, голубчик мой, невесел? – Няня тотчас постигла тревога любимца. – Ничего, голубчик, поживёте – и слюбится. – Она смотрела на него уже выцветшими от старости глазами, от которых расходились сеточки морщин. – Жизнь – она всюду жизнь... – сказала старушка тихим, задушевным голосом и пошла, мелко переступая ногами. Женщины потянулись гуськом за ней.

Пушкин смотрел им вслед. На душе сделалось как-то веселее, спокойнее.

Он спустился с холма к Сороти. Берег был песчаный, пологий. Река текла ровно, без завихрений, без водоворотов, мирно неся какие-то сучья и коряги. Он скинул одежду и бросился в воду. Уф! Речная вода холоднее морской, особенно после уже прохладных здесь августовских ночей. Природа дала ему ловкое, крепкое тело: он был прекрасный пловец, умелый наездник, неутомимый ходок.

Приятно было подставить потом тело ещё не жарким лучам солнца. По коже, покрытой мурашками, стекали крупные капли. Он натянул одежду и, чувствуя себя освежённым и снова полным сил, направился, бросая далеко вперёд палку и поднимая её, путаными тропками вдоль извилистого русла к озеру Кучане.

Неожиданный перелом в судьбе будто обострил чувства, пробудил мысли и заставил на многое взглянуть по-новому. Уже написана половина третьей главы «Евгения Онегина». Замысел ширился, рассчитанного плана не было, он надеялся на чутьё. И вот – несообразность. Онегина и Ленского вначале он задумал байроническими, романтическими героями, но окружил их сельской обыденностью. В них не было ничего неповторимо-национального, а семья Лариных была чисто русская. Правда, рисуя образ Татьяны, он применил и краски романтизма, но уже сейчас, в это утро, среди неярких просторов средней полосы России, почувствовал: что-то нужно менять.

Ну хорошо, это он обдумает. Смысл «Цыган» вдруг претерпел изменения. Но ещё больше волновало другое: по дороге возник сюжет драмы. Весной вышли в свет очередные десятый и одиннадцатый тома «Истории» Карамзина[32]32
  Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) – русский писатель, историк, автор «Истории государства Российского».


[Закрыть]. И сюжет возник из чувства ненависти к царю-гонителю. Борис Годунов добился трона убийством царевича Димитрия – и Александр взошёл на престол благодаря убийству Павла. Вот так он, гонимый поэт, отомстит царю! Пока родилась лишь одна сцена: юродивый при народе и боярах с простотой и прямодушием именно юродивого бросает в лицо грозному правителю: «Нельзя молиться за царя Ирода...» Никакой другой замысел прежде не волновал его так, как замысел этой трагедии.

По глади озера Кучане скользила тёмная лодка. Доносились обрывки тягучей песни. Мужик тянул невод. А справа на дальнем берегу виднелось Петровское – имение его двоюродного деда Ганнибала.

Должно быть, ночь была не только дождливая, но и холодная. На травинках среди капель росы будто серебрились полоски инея. Скоро осень, пора особого настроя и возможностей. Соберёт ли он урожай возвышенной красоты?

Возвращаясь домой, он размышлял о том, что в деревне день повторяет другой. Сон и пища в одно и то же время, вокруг одни и те же лица, разговоры, в общем, одни и те же – глядишь, и день прошёл, а там и неделя, а там и месяц... Приезжают соседи. Потом хозяева вместе с гостями едут к другим соседям. А что ещё делать помещикам, как не ездить друг к другу?.. Неужели только это его и ждёт?

Вдруг он заметил крестьянскую девушку. Из полевых цветов она плела венок. На ней была длинная холщовая рубаха с вышивкой и сарафан, а нога обуты в лапти. Заметив барина, она низко поклонилась.

   – Здравствуй, красавица! – У неё был нежный овал щёк и тёмные глаза, длинные русые косы стекали вдоль спины. – Ты чья?

   – Приказчика Калашникова доцка[33]33
  Приказчика Калашникова доцка... – Калашникова Ольга Михайловна (1806 – не ранее 1840) – дочь М. И. Калашникова, «крепостная любовь» Пушкина во время его ссылки в с. Михайловское.


[Закрыть], – сказала она с местным, псковским выговором.

   – А зовут как?

   – Ольгой зовусь...

   – Ну, поцелуй меня, Ольга!

Лицо девушки залилось краской и ещё больше похорошело.

   – Что вы, барин, нельзя, – пролепетала она. – Пойду-ка я по надолбинке... – Она показала на вьющуюся по взгорью тропинку.

   – Отчего же нельзя? – засуетился Пушкин. – И очень даже можно... – Он легонько за подбородок поднял её голову. – Ну, поцелуй же меня, Ольга...

Девушка покорно коснулась мягкими губами его щеки, потом повернулась и изо всех сил побежала к видневшимся сквозь деревья на холме строениям усадьбы.

Пушкин почувствовал веселье. Можно жить и в деревне! Жизнь – она всюду жизнь, как сказала няня!

Во дворе царило уже то оживление, которое бывает в усадьбе, когда господа живут в своём имении, а не в Питере или Москве. Дворовые девки шныряли – одна в кладовую, другая из кладовой, одна на кухню, другая от кухни. В каретном сарае стучал молоток. Из людской доносились голоса. А на зелёную куртину посреди двора пробрался козёл, и Руслан, шотландский сеттер, гнал его; козёл опускал голову, собака отступала, потом вновь наскакивала. Сценка собрала зрителей, мальчишки хохотали.

Его уже ждали. Сели за стол.

Сергей Львович тотчас начал разглагольствовать. Он получил из Москвы письмо от брата, Василия Львовича, и встревожен: их сестра, Анна Львовна[34]34
  ...письмо от брата, Василия Львовича... – Пушкин Василий Львович (1766—1830) – дядя А. С. Пушкина, поэт, член литературного общества «Арзамас».
  ...их сестра, Анна Львовна... – Пушкина Анна Львовна (1769—1824) – тётка А. С. Пушкина, помещица Нижегородской губ.


[Закрыть], занемогла. Долг призывает его в Москву. Но пусть старший сын рассудит: может ли он ехать? На руках семья, хозяйство... Как считает старший сын, может ли он всё бросить?.. До Москвы дорога немалая... в его возрасте... Но долг!..

Под подбородком Сергея Львовича была подвязана салфетка. Даже в деревне он украшал свои длинные пальцы аристократа перстнями. За спинкой его стула, как и когда-то, стоял камердинер, почтенный Никита Тимофеевич; баки у него поседели, он совсем превратился в старика. И отец постарел: зализы его лба сделались выше, щёки одрябли и опали. Но по-прежнему он, будто принюхиваясь, чутко шевелил ноздрями породистого носа.

   – Конечно, ты не можешь оставить нас и уехать, – сказала Надежда Осиповна так, будто всерьёз принимая слова мужа.

С утра лицо maman выглядело помятым, под глазами набухли мешочки. Волосы она не привела в порядок.

   – Как вы себя чувствуете, maman? – нежно, заботливо спросил Пушкин.

Мать! Он всегда тянулся к материнской ласке.

   – Я постарела, друг мой? – спросила Надежда Осиповна.

   – Вы прекрасно выглядите, maman.

   – Нет, я постарела...

Походило на то, что с годами maman стала спокойнее, мягче, умиротворённее.

Ольга воскликнула:

   – А я с удовольствием поехала бы в Москву! Я так давно не видела дядю Василия и тётю Анну.

Большие, прекрасные её глаза светились.

Надежда Осиповна повернулась к дочери со строгим выражением лица.

   – Quelle betise[35]35
  Какие глупости (фр.).


[Закрыть], – строго сказала она.

Ольга была не замужем, и, следовательно, мать продолжала её воспитывать. Ольга послушно опустила голову и потупила взгляд.

И Пушкин почувствовал, что вновь погружается в сложное переплетение семейных отношений: родителей между собой, родителей и детей...

   – Как поживает кузина Ивелич[36]36
  Ивелич Екатерина Марковна (1795—1838) – графиня, родственница Пушкиных.


[Закрыть]? – спросил он, желая развеселить сестру.

   – Мы в переписке, – сказала Ольга. – Она сейчас в Петербурге.

   – Я уезжаю в Петербург служить! – резво воскликнул Лёвушка.

Лёвушка был любимцем семьи. Тотчас же он оказался и центре общего внимания. Заговорили о его карьере.

   – Я бы предпочёл для него военную службу, – рассудил Пушкин.

Но Сергей Львович замахал руками:

   – Мы почти разорены!.. Имения в долгах...

Это было повторением сцен, которые разыгрывались, когда Пушкин закончил лицей.

   – Кроме того, я хочу, чтобы он остался с нами, – сказала Надежда Осиповна.

Но Пушкин пытался изложить свои доводы.

   – Военная служба предпочтительнее всякой другой, – доказывал он. – Военная служба определяет репутацию и положение в обществе. В гвардию идти незачем: служить четыре года юнкером вовсе не забавно. Но можно было бы определиться в один из полков корпуса Раевского[37]37
  Раевский Николай Николаевич (1801—1843) – сын Н. Н. и С. А. Раевских, полковник Сумского гусарского полка с 1823 г., командир Нижегородского драгунского полка в 1826—1829 гг., друг Пушкина с лицейских времён.


[Закрыть], стать офицером, а потом уже перевестись в гвардию...

   – Он поступает в Департамент духовных дел иностранных вероисповеданий, – торжественно провозгласил Сергей Львович. – И удалось это только благодаря моим связям...

   – Когда же ты едешь? – спросил Пушкин брата.

   – В начале ноября! – воскликнул Лёвушка.

Ели деревенские творог и сметану, намазывали гренки маслом, подливали в кофе сливки из фарфорового молочника.

Но вдруг Сергей Львович замолчал. И все поняли: наступил момент, который не мог не наступить.

   – Я хотел бы знать... – обратился Сергей Львович к старшему сыну. – Хотел бы знать: что произошло?

Пушкин сразу же нахмурился.

   – Серж, – предостерегающе сказала Надежда Осиповна.

Сергей Львович прижал руки к груди.

   – Если Александр Сергеевич не хочет, он может не говорить... Но приезжал чиновник; с его слов, Александр Сергеевич сослан под надзор!

Кровь волной прилила Пушкину к лицу.

   – Это происки и пакости графа Воронцова, – сказал он. И сделал рукой столь резкий жест, что опрокинул молочник. – Граф Воронцов – хам. Он желал унизить меня!

   – Но... – с сомнением сказал Сергей Львович. – Жуковский писал мне... И потом, все знают: граф Воронцов – просвещённый человек.

   – А я говорю, он хам, невежда, подлый царедворец. Он желал видеть во мне обыкновенного чиновника. А я, признаться, думаю о себе нечто иное!

Сергей Львович и Надежда Осиповна переглянулись. Их сын не изменился: вспыльчивый и необузданный.

   – Тебе, насколько я знаю, прежде всего следовало явиться в Псков, к гражданскому губернатору? – Голос у Сергея Львовича дрожал. – Насколько я знаю!..

   – Я не желаю! – отрезал Пушкин.

Да, он был всё таким же.

   – Но могут быть неприятности! – Теперь и изящные пальцы Сергея Львовича дрожали. – Для нас всех неприятности... – Он был впечатлительный человек.

Могла разразиться бурная сцена. Но звон разбитого блюда заставил всех оглянуться. Горничная Дуняшка – коренастая, без талии, с круглым, налитым румянцем лицом – оцепенела над осколками. Какой тут поднялся переполох! Надежда Осиповна в отчаянии ломала руки.

   – Это блюдо – память о рождении Александра. – Она не сдержала слёз. – Серж, прошу тебя! Эту дуру отдай в крестьянки. Она всё разобьёт. В прошлом году разбила вазу. Она не нужна мне!

Чувствительный Сергей Львович сделал слабое движение пальцами в сторону двери.

Камердинер Никита Тимофеевич тотчас понял.

   – Иди к своим бате с маткой, – сказал он девке. – Да барыню благодари, дура, что тебя не высекли.

Все встали из-за стола с испорченным настроением. Пушкин уединился в своей комнате и принялся разбирать бумага. Он раскрыл большую, с лист, тетрадь, на тёмном кожаном переплёте которой выдавлены были буквы «OV» в треугольнике – масонский знак; эту тетрадь – приходно-расходную книгу масонской ложи «Овидий» – подарил ему в Кишинёве его приятель Алексеев[38]38
  Алексеев Николай Степанович (1788—1854) – отставной майор, член кишинёвской масонской ложи «Овидий».


[Закрыть].

Здесь на одной из страниц были наброски стихотворения «К морю». Именно к незавершённым этим строфам его сейчас потянуло. Как будто вновь простёрлась, заблистала, взыграла перед ним могучая стихия. Море! Почему не отправился он в далёкие страны? Но что делал бы он вне России? Словно столкнулись два начала – жажда воли и колдовская власть творчества, – и оставалось лишь излить несогласуемое в гармонии стихов.

Вяземский не раз призывал откликнуться мощными творениями на смерть двух властителей дум – Наполеона и Байрона[39]39
  Вяземский Пётр Андреевич (1792—1878) – князь, поэт, журналист и литературный критик, один из близких друзей Пушкина.
  Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—1824) – лорд, известный английский поэт.


[Закрыть]. Наполеон конечно же волновал воображение, и не только своей судьбой: не он ли, играя народами, пробудил неведомые прежде в России чувства и стремления? Пушкин уже посвятил ему не одно стихотворение. Теперь море позволяло направить поэтический корабль к мрачному утёсу, на котором мучительно угас бывший повелитель мира...

Образ Байрона уже не волновал его. Он не признался бы, да его и не поняли бы, но он вполне осознал, что Байрон – лишь мода, впечатляющая, но временная. Ничего этого в жизни нет – ни богоборчества, ни царства абсолютной свободы, ни демонических героев. В России, во всяком случае, нет – и это не в русском характере. Не потому ли он закончил «Кавказского пленника» возвращением русского туда, откуда он бежал? Но буйному Байрону можно было отдать дань, сравнив его с разбушевавшимся морем.

И он принялся за работу. Как всегда, она продвигалась трудно: приходили образы, которые ещё предстояло воплотить в слова, или отдельные слова – нужные, но ещё никак не сцепленные с целой строкой.

Он обратился к морю уже издалека, совсем из другого края:

 
То тих как сельская река,
И бедный парус рыбака,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит поверх твоих зыбей.
Но ты взыграл, неодолимый,
И тонет стая кораблей.
 

Он записывал обрывки строф, черкал, менял. О Наполеоне:

 
Один предмет в твоей пустыне
Меня бы грозно поразил,
Одна скала.
 

Или так:

 
Что б дал ты мне – к чему бы ныне
Я бег беспечный устремил,
Один предмет в твоей пустыне
Меня б внезапно поразил,
Одна скала, одна гробница.
 

Теперь о Байроне:

 
И опочил среди мучений
Наполеон, как бури шум,
Исчез другой . . . . . . гений,
Другой властитель наших дум.
 

Но он хотел передать образ Байрона через образ моря:

 
. . . . . . . . . . . . . . . . твой певец
Он встретил гордо свой конец.
Он был как ты неукротим,
. . . . . . . . . . . . . . . как ты глубок,
Твой образ был на нём означен,
Как ты глубок, могущ и мрачен...
 

Приоткрылась дверь, и прошелестел голос сестры:

   – Можно к тебе?

Он бросил перо и приветливо закивал головой. С сестрой было связано детство, игры, домашний театр – далёкое и, кажется, единственное светлое счастье.

   – Я тебе помешала? – Она приблизилась к столу. – Кто это?

Она рассматривала портрет Жуковского, который он прикрепил к стене, – тот самый портрет, на котором Жуковский написал: «Победителю-ученику от побеждённого учителя».

   – Ты не узнала?

   – Ах, как же... Василий Андреевич... Но он уже совсем не тот: располнел, облысел.

   – Время не щадит никого, не так ли?

Именно этого она и ждала, чтобы начать доверительный разговор.

   – Le despotisme de mes parents...[40]40
  Деспотизм моих родителей... (фр.).


[Закрыть] – начала она.

Конечно, он понимал её, ласково ей улыбался и сочувственно кивал головой.

   – Ах, я хотела бы встретить человека, который не ползает по земле, а парит! – воскликнула Ольга. – И одного такого я знаю – это твой друг Вильгельм Кюхельбекер, он частенько навещал нас. Он умён, любезен, образован, Лёвушка от него без ума. И, кажется, он не на шутку увлечён мною. Но, увы, это горячая голова, каких мало: из-за пылкого воображения он делает глупость за глупостью. Вообрази...

Долговязый, нелепый, кособокий, клонящий голову на слабой шее – образ возник в воображении Пушкина, и так чётко, будто живой человек стоял перед ним. Сердце его учащённо забилось.

   – Значит, он часто бывал?.. Сейчас, я знаю, он в Москве.

Ольга вдруг оборвала себя:

   – Я всё о себе да о себе. Я – эгоистка... Дай мне руку, скажу, что тебя ожидает. – И, как когда-то, она принялась разгадывать линии судьбы. – Ты укоротил ногти?

   – Зато я отращиваю баки.

   – Это состарит тебя.

   – И хорошо, я не мальчик.

Она вздохнула.

   – Послушай, я решила: все уедут в Петербург, а я останусь здесь с тобой.

   – Ты очень добра. – Пушкин был искренне тронут. – Однако я не позволю тебе проскучать из-за меня зиму.

   – Значит, ты меня не любишь?

   – Нет, я тебя очень люблю. – Пушкин поцеловал сестру.

   – Ну хорошо, не буду мешать тебе.

...Он принялся разбирать листы, листочки, даже какие-то клочки и бумажные обрывки с торопливыми чернильными и карандашными записями. Из отрывочных этих заметок должны были составиться «Автобиографические записки» – значительнейшее его произведение, запечатлевающее судьбу целого поколения, – жанр исторической публицистики, развитый знаменитой де Сталь[41]41
  Сталь Анна-Луиза-Жермен де (1766—1817) – французская писательница.


[Закрыть] в её «Dix ans d’exil»[42]42
  «Десять лет изгнания» (фр.).


[Закрыть] и подхваченный многими.

Но то, что мог сказать он, вряд ли мог сказать кто-либо ещё. С детских лет, ещё в Москве, окружён он был людьми значительными; мальчиком-лицеистом в Китайской деревне Царского Села наблюдал он труды Карамзина над обширной и величавой «Историей государства Российского»; Батюшков, Вяземский, Жуковский, Чаадаев, Каверин[43]43
  Батюшков Константин Николаевич (1787—1855) – русский поэт, один из предшественников Пушкина.
  Чаадаев Пётр Яковлевич (1794—1856) – русский писатель, философ, член Союза благоденствия, хороший знакомый Пушкина.
  Каверин Пётр Павлович (1794—1855) – участник Отечественной войны 1812 г., впоследствии полковник в отставке; бретёр и кутила, знакомый Пушкина.


[Закрыть] желали знакомства с ним, ещё обряженным в ученическую форму; повесой-юношей в Петербурге не он ли был вожаком и любимцем пёстрой молодёжи; не он ли был завсегдатаем театра, театральных собраний, «чердака» Шаховского[44]44
  Шаховский Александр Александрович (1777—1846) – князь, драматург, поэт, член «Беседы любителей русского слова» и Российской академии.


[Закрыть]; и не при нём ли умные вели опасные разговоры – в доме Муравьёвых[45]45
  Муравьёвы – Михаил Никитич (1757—1807) – куратор Московского университета, писатель; Екатерина Фёдоровна (1771—1848) – его жена, тётка К. Н. Батюшкова; Никита Михайлович (1796—1843) – их сын, поручик Генерального штаба, позднее капитан, член Союза спасения, Союза благоденствия и Северного общества декабристов; Александр Михайлович (1802—1853) – их сын, корнет Кавалергардского полка, член Северного общества декабристов.


[Закрыть], на квартире Тургеневых[46]46
  Тургеневы – Александр Иванович (1784—1845) – общественный деятель, археограф и литератор, камергер с 1819 г.; Николай Иванович (1789—1871) – государственный и общественный деятель, видный член Северного общества декабристов, близкие знакомые Пушкина.


[Закрыть], в казармах Преображенского полка; в ссылке, в азиатском, грязном Кишинёве, не был ли он проницательным участником сборищ у Михаила Орлова[47]47
  Орлов Михаил Фёдорович (1788—1842) – участник Отечественной войны 1812 г., генерал-майор, член Союза благоденствия, глава его Кишинёвского отделения.


[Закрыть]; масонская ложа «Овидий» не повлекла ли запрет всех масонских лож; не при нём ли в Каменке собирались несомненные участники тайных обществ, маскируясь мирными дискуссиями?..

Ему было о чём написать – и оставить потомству образы людей исторических и тех, кто ещё лишь обещал сыграть заметную роль в российской истории.

Прежде всего он принялся за обработку записей о Карамзине, потому что, несмотря на личные сложные отношения с историографом, следовало признать Карамзина значительнейшей, ни с кем другим не сравнимой фигурой...

В дальнейшем в специальной тетради он расположит записи в естественно-необходимом продуманном порядке.

Но снова открылась дверь.

   – Я не помешаю? – вошёл Лёвушка.

Брат! Ради обретения друга и брата, ради долгожданных исповеди и откровений как не бросить работу! Откровений из души в душу, из сердца в сердце!

Обняв друг друга за плечи, тесно прижавшись, они не спеша побрели по двору, по закоулкам усадьбы. Пушкина переполняла любовь.

Лёвушка принялся болтать. Его привлекает военная служба. Но что делать, отец не согласен, и нужно хоть как-то определиться. В деревне скучно. Он ждёт не дождётся отъезда в Петербург. Впрочем, и в деревне можно развлечься: во-первых, соседи, во-вторых, уездные балы в Опочке, в-третьих... – и он подмигнул на девок, сновавших по двору.

Пушкин прервал его. Ах, если бы Лёвушка-Лайон знал, как жизнь неумолимо и тяжко карает за ошибки! Поговорим о жизни! Лайон конечно же влюблён. В его возрасте все влюблены. В кого же?

Лёвушка застыдился, начал мучиться, мяться и, наконец, признался: он влюблён в замужнюю женщину, в жену литератора Воейкова[48]48
  Воейков Александр Фёдорович (1777 или 1779—1839) – поэт, критик, журналист, издатель.


[Закрыть], племянницу и крестницу Жуковского, его «Светлану».

Пушкин расхохотался. Что же Лайон нашёл в ней и на что надеется? Как вообще представляет он себе светскую женщину? Есть ли у него опыт?

Опыт у Лёвушки, оказывается, был, и немалый. В Петербурге он изрядно бражничал.

Пушкин умилялся:

   – Что же, на то и дана нам молодость! Однако брось её. Кто ж ты будешь – влюблённый пастушок из идиллии восемнадцатого века? Я вижу, ты изрядный godelureau dissolu[49]49
  Распутник (фр.).


[Закрыть]. Но это лучше, чем быть freluquet[50]50
  Ветрогон, пустельга (фр.).


[Закрыть].

Ему хотелось передать брату свой опыт, он принялся рассуждать о мнимых и настоящих друзьях, о власти женщины над нами и о том, как следует держать себя в свете.

   – Однако зачем же ты разболтал Плетнёву[51]51
  Плетнёв Пётр Александрович (1792—1865) – русский поэт и критик, впоследствии ординарный академик; один из ближайших друзей Пушкина.


[Закрыть] моё письмо? – не удержался он от упрёка.

Лёвушка пожал плечами. Не мог же он признаться, что страдает каким-то неизлечимым недержанием речи.

А история была такая. Когда в журнале «Сын отечества» появилась элегия Плетнёва, Пушкин отозвался о ней весьма нелестно. «Плетнёву приличнее проза, а не стихи, – написал он брату. – Он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т.е. Плетнёву, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гёте».

И Лёвушка имел бестактность разгласить это письмо.

Он попробовал оправдаться:

   – Но я читал твоё письмо перед целой компанией! – Слава брата кружила ему голову.

   – А я, между прочим, весьма обязан Плетнёву. – Сердиться на Лёвушку было невозможно. – Плетнёв с сочувствием и похвалой написал разбор моего «Кавказского пленника»!.. Ты поедешь в Петербург, я дам тебе, может быть, поручения – будь поосторожнее...

Прошли в фруктовый сад с оранжереей, теплицей и пасекой.

   – Каковы же твои правила? – выспрашивал Пушкин.

Всё же он нашёл, что брат – человек несколько иного склада, чем он сам.

   – Я в обществе бретёров умею избежать столкновений, – объяснял Лёвушка. – И все меня любят. А я даже за бутылкой вина никому не говорю «ты»...

Признания были несколько неожиданные. Но братская любовь Пушкина только разгоралась.

Прошли мимо птичника и голубятни и вышли в парк. Здесь воздух напоен был хвоей.

   – Знаешь, мне довелось немало пережить, – сказал Пушкин с доверительностью. – В твоём возрасте я был полон светлых и святых надежд – увы, они не оправдались. Я искал идеалы – идеал женщины, идеал свободы, – всё это бредни. Мечты пора отбросить и видеть жизнь такой, какой она и есть – во всей её наготе. Но ты не представляешь, как мне мучительно это далось!

Полилась горячая исповедь. Пошли липовой аллеей. Свернули на полузаглохшую тропку, которая привела к деревянной беседке. Потом вышли к пруду с горбатым мостиком. В вышине, среди веток, цапли свили гнездо.

   – Я не тот, я совсем не тот, каким был! – горестно восклицал Пушкин. – И я жалею об утраченной чистоте и высокости.

Но исповеди почему-то не получилось. Лёвушка явно скучал. Может быть, он не мог по юности лет постичь признаний брата?..

Вернулись в усадьбу. Вошли во флигелёк к няне. Здесь сквозной коридор разъединял баньку и светёлку. В красном углу под иконами стол был накрыт домотканой скатертью. На другом небольшом столике возле русской беленой печи стоял самовар. Арина Родионовна – в той же тёмной ситцевой юбке, но без платка на голове и в мягких туфлях – сидела у стены на лавке и, глядя куда-то перед собой в пространство, негромко, но с какой-то истовостью напевала:

 
По улице мостовой, по широкой, столбовой,
По широкой, столбовой шла девушка за водой,
За холодной, ключевой...
 

Она увидела обоих воспитанников, заулыбалась и склонила голову набок.

   – Чего? – Она ждала, что ей что-то скажут, но сама выразила угаданное ею общее настроение: – Счастье придёт и на печи найдёт!.. – и опять заулыбалась.

От няни пошли к дому. От крыльца и вокруг тянулись цветники, кусты жасмина, сирени, акации.

Вошли в комнату. Сели и закурили янтарные трубки с длинными чубуками. С неудержимым любопытством, загоревшимися глазами Лёвушка разглядывал разложенные на крашеном столе бумаги. И не удержался – раскрыл одну тетрадь.

   – Ты привёз много нового?.. Такая слава!

   – Что слава, – небрежно сказал Пушкин. – Призрак. Поэзия – грешный дар судьбы.

   – Ну прошу тебя, ну хоть что-нибудь!..

Пушкин усмехнулся: брат был забавен в восторженном своём поклонении.

   – Ну изволь... Я начал поэму, но далеко ещё не закончил. Вот отрывок... – Он взял тетрадь и принялся читать, певуче растягивая строки.

Восторг, изумление выразились на лице Лёвушки. И что же? Строки будто отпечатались в нём. И безошибочно вслед за братом он прочитал наизусть, так же певуче, довольно длинный отрывок:

 
Цыганы вольною семьёй
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
Весёлым табором ночуют.
 

   – Но требуется завершение и отделка, – сказал Пушкин. – Я вижу, тебе...

   – О-о! – воскликнул Лёвушка. – Не буду тебе мешать. – И он выскочил из комнаты.

Но уже не работалось. Что в доме?

В зальце, обставленном старинной гостиной мебелью, с портретами в золочёных рамах на стенах, в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, сидел Сергей Львович всё в том же домашнем атласном стёганом халате с кистями рукавов. В другом кресле сидела Надежда Осиповна – в тёмном капоте, с зачёсанными назад волосами, без чепчика; она вышивала на пяльцах. Неподалёку от дверей, почтительно согнувшись, стоял рослый, широкоплечий, с русой бородой и расчёсанными на пробор мягкими волосами приказчик Калашников. Он докладывал.

   – С бабурок в гумно лён седни возить будем... – Он говорил тихим голосом, будто понимая, что докладом своим беспокоит барина.

Сергей Львович кивал головой.

   – А, впрочем, как вашей милости будет угодно, – осторожно сказал Калашников.

Сергей Львович продолжал кивать.

   – А не угодно ли вашей милости на гумно съездить, поглядеть скирды, складенные из своженного хлеба? – спросил Калашников.

Сергей Львович отрицательно качнул головой.

   – Мне, Михайло, нужно одно, – сказал он строго, – чтобы всё было как положено. Понял? Ты понял?

   – Я крещёный человек, барин, – ответил Калашников. – Вот вам Бог – правду говорю. Ныне год плохой, урожай – тоже. Молотам, а примолот неважный.

Сергей Львович сразу вскипел и перешёл на крик:

   – У тебя каждый год так! Не позволю!

   – Наш мужик бедный, – невозмутимо, хорошо зная своего барина, сказал Калашников. – Надобно делать опись: какая у кого скотина... Впрочем, как вашей милости будет угодно...

   – Не позволю! – горячился Сергей Львович. – Да я тебя, пёс, сейчас за бороду отдеру!

   – Я вашей милости покорный раб, – так же спокойно ответствовал Калашников. – Некоторых мужиков приказал наказать. Однако же Бог посетил нас скотским падежом, а сена были худые, да и соломы мало. Игнатка оброк не несёт, всё лето прохворал, а сын большой помер, так он нонешним летом хлеба не сеял, некому было землю пахать... Да и у каждых, почитай, недоимки, и просят господских лошадей. Да и с Филькой как прикажете...

Но Сергей Львович почувствовал утомление. Он сделал рукой слабый жест.

   – Как вашей милости будет угодно, – сказал Калашников и, поклонившись, удалился.

И Надежда Осиповна утомилась и отдала шитьё девке, чтобы та докончила.

Летний день в деревне долог. Время тянется медленно. В Одессе к нему в номер гостиницы пришли бы Туманский, или Вигель, или Александр Раевский[52]52
  Туманский Василий Иванович (1800—1860) – поэт, знакомый Пушкина.
  Вигель Филипп Филиппович (1786—1856) – чиновник Московского архива Коллегии иностранных дел, бессарабский вице-губернатор в 1824—1826 гг., тайный советник; знакомый Пушкина.
  Раевский Александр Николаевич (1795—1868) – сын Н. Н. и С. А. Раевских, полковник с 1817 г., в отставке с 1824 г., камергер с 1826 г., приятель Пушкина.


[Закрыть]... И вот время собираться в театр – Никита уже готовил бы панталоны, фрак и туфли... В ландо, в каретах, на извозчиках съезжалось бы пёстрое и блестящее одесское общество!

...К вечеру из Тригорского приехали в колясках ближайшие соседи и друзья – семья Осиповых-Вульф. В доме Пушкиных сразу же сделалось шумно и тесно.

Семью возглавляла Прасковья Александровна – сорокалетняя, небольшого роста женщина, крепко сложенная, с выдвинутой вперёд нижней губой, энергичная и властная. Два раза судьба после двух замужеств обрекала её на вдовство, и все заботы о большой семье и немалом хозяйстве теперь лежали на ней.

– Знаем, знаем, ещё вчера проехала коляска, и мне доложили... Но, Боже мой, неужели прошло пять лет! – Прасковья Александровна оглядела Пушкина. – Вы были просто сосед, юноша, а сейчас... – Она обняла его. – Представляю счастье ваших родителей! – И она обнялась со своими друзьями-соседями.

Надежда Осиповна не удержалась и всплакнула. Сергей Львович в волнении прижал руки к груди.

С Прасковьей Александровной были сын от первого брака Алексей Вульф, дочери от первого брака Аннет и Зизи, племянница Нетти и падчерица по второму браку Алина Осипова[53]53
  Вульф Алексей Николаевич (1805—1881) – сын П. А. Осиповой-Вульф от первого брака, близкий приятель Пушкина.
  Аннет – Вульф Анна Николаевна (1799—1857) – старшая дочь П. А. Осиповой-Вульф от первого брака, хорошая знакомая Пушкина.
  Зизи – Вульф Евпраксия Николаевна (1809—1883), в замужестве Вревская, – младшая дочь П. А. Осиповой-Вульф от первого брака, близкая приятельница Пушкина.
  Нетти – Вульф Анна Ивановна (1799—1835) – дочь И. И. и Н. Г. Вульф, племянница П. А. Осиповой-Вульф, знакомая Пушкина по с. Тригорскому и его приездам в Тверскую губ.
  Осипова Алина – Александра Ивановна (1808—1864), в замужестве Беклешова, – падчерица П. А. Осиповой-Вульф, знакомая Пушкина по с. Тригорскому.


[Закрыть] – целый цветник, шуршавший лёгкими разноцветными нарядами и щеголявший высокими причёсками.

Алексей Вульф – молодой человек с продолговатым лицом и бачками – ради смеха надел старинную форменную одежду дерптского студента: колет кирасирского покроя, длинные ботфорты со шпорами и рыцарский шишак. У старшей, Аннет, ровесницы Пушкина, лицо было румяное, с простодушным и доверчивым выражением; шелковистые локоны падали на её округлые плечи. Пятнадцатилетняя Зизи была резвушкой с высоким лбом, подвижным лицом и проказливым, полным любопытства взглядом. Алина держалась спокойно, строго, скромно, была похожа на статуэтку и, несомненно, всех затмевала. У Нетти – полной, не по возрасту расплывшейся – был какой-то странный, выжидающий взгляд исподлобья.