Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

V

Дома царил Сергей Львович. Семья окружала его и внимала ему.

   – Послушай, – сказал он Пушкину, – что пишет «Северная пчела». – Страницы газеты поддерживал, перегибаясь из-за кресла, старик Никита Тимофеевич. Сергей Львович приложил к глазам лорнет. – Вот, о торжественной церемонии водоосвящения. «Необыкновенное стечение народа всех состояний покрывало преддверия соборов... и даже противолежащий берег реки...» – В газете наиболее важные фразы набирались курсивом, и Сергей Львович – прирождённый, превосходный декламатор – вибрацией голоса эти фразы выделял. – «При погружении креста, – эти слова он выделил, – началась пушечная стрельба... Его императорское величество, – это он тоже выделил, – изволил проехать мимо войск верхом... Во всё время громкое ура раздавалось в народе... наслаждаться лицезрением монарха...» Послушай, – обратился он к Пушкину, – что этот прославленный Булгарин[72]72
  Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) – писатель, журналист, редактор «Северного архива» и «Литературных листков», издатель (с Н. И. Гречем) «Северной пчелы» и «Сына отечества».


[Закрыть]?

Пушкин пожал плечами.

   – Меня он расхваливает. Но его угодничество... Он чужд мне духом. Но дело ведёт умело – настоящий торгаш.

Сергей Львович с презрением отбросил шелестящий газетный лист.

   – Чего же ты хочешь, – сказал он. – Поляк! – Ему довелось служить в Польше.

Пушкин направился в свою комнату, но Сергей Львович удержал его.

   – Неужто мы все тебе тягостны? – Он указал на собравшуюся в зальце семью. – Я переношусь мечтами в Париж...

Пришлось сесть.

   – Париж! Когда въезжаешь в него по версальской дороге, он великолепен. – Сергей Львович не был никогда в Париже, но разве не Франции обязан он всем своим воспитанием? – Ты видишь громадные здания с высокими шпилями и куполами. На правой стороне – Сена, на левой – гора Март... – Не ему ли когда-то его друг Карамзин рассказывал о своём путешествии? – И подумать только, что именно французы устроили страшную революцию. «Que faire? – скажет француз. – J’aime les troubles![73]73
  «Что делать? Я люблю мятежи!» (фр.).


[Закрыть]»

   – Полагаю, – сказал Пушкин, – историю, тем более грозные потрясения, определяют не характеры.

   – А что же? – сразу раздражаясь, сказал Сергей Львович. – В русском характере, например, ничего подобного нет!.. – Но он благоразумно вернулся к прежней теме. – Густые аллеи Тюильри! Елисейские поля! Большая Опера! C’est beau, c’est ingenieux, sublime![74]74
  Прекрасно, остроумно, возвышенно! (фр.).


[Закрыть] – Могло показаться, что он сейчас рукоплещет, сидя в кресле парижской Оперы, а не в зальце скромного своего поместья. Тонкая улыбка тронула его губы. – В Москве во французском театре играл Монтален. И я смог применить к нему стих Лафонтена[75]75
  Лафонтен Жан де (1621—1695) – французский писатель, автор сказок, комедий и басен.


[Закрыть]: вот весь мой талант, man talent... – Сергей Львович не мог отказаться от каламбура.

Прекрасная креолка, его жена, одарила его улыбкой: иногда она восхищалась им.

   – Гора Март, насколько я знаю, покрыта ветряными мельницами, – сказал Пушкин.

   – Ты ошибаешься, Александр, – с чувством произнёс Сергей Львович.

   – Нисколько не ошибаюсь. – Париж он представлял не хуже своего отца.

Настроение у Сергея Львовича испортилось.

   – Пётр повинился: гнедой хромает. Но это ты загнал его!

   – Вот как? – возмутился Пушкин. Настроение у него тоже испортилось.

Но в зальце повисло молчание.

   – В каком неприятном, щекотливом положении я очутился, – сказал Сергей Львович. – Помещики всего уезда знают, что ты сослан. И мне задают вопросы...

   – Что же ты хочешь? – выкрикнул Пушкин и поднялся со стула.

   – Ты обязан был явиться к псковскому губернатору! Ты, верно, не знаешь, что мне пришлось ездить в Псков и объясняться с его превосходительством господином Адеркасом[76]76
  Адеркас Борис Антонович фон (ум. в 1831 г.) – псковский гражданский губернатор, действительный статский советник, осуществлял надзор за А. С. Пушкиным в 1824—1826 гг.


[Закрыть]. И мне это неприятно! – Сергей Львович тоже вскочил со своего места.

Мирная беседа вдруг превратилась в бурную ссору.

   – Не поеду! Не собираюсь! Вот так! – выкрикивал Пушкин.

   – Я уважаем дворянами всей губернии! – Сергей Львович размахивал руками. – Vo us voulez done me faire mourir[77]77
  Вы хотите уморить меня! (фр.).


[Закрыть]! Да знаешь ли ты, что даже в Опочку, даже в Новоржев ты не имеешь права поехать без разрешения!

Пушкин выбежал из дома. Положительно, эти два человека не могли жить рядом.

...Уже дождь перестал, а он под развесистым деревом ещё долго удерживал коня. Потом направился к дому. Кто это? Среди мокрой травы, луж, в грязи расползшейся тропинки взгорья, сама промокшая, в лаптях и в цветном платке, терпеливо ждала Ольга Калашникова. Тотчас она, будто от чумы, бросилась бежать от него... В самом деле, что бы это могло значить?

Дома текла обычная жизнь. Но в этот день у Сергея Львовича разыгралась фантазия: нужно строить новый дом, более обширный. Он уже набросал план: длинная зала в четыре окна, стеклянная дверь на террасу, по бокам залы гостиные с итальянскими окнами, с одной стороны коридора диванные, с другой – спальни и комнаты для прислуги. Каково?

Он повёл целую экскурсию – жену, дочь, обоих сыновей и Калашникова – по комнатам, показывая, как всё будет. Но и на этом не успокоился. Вышли из дома. Дерновый круг нужно расширить и обсадить кустарником, например, барбарисом. Куртины, цветник, оранжереи – всё обновить. Пруды выкопать новые. И почему бы не выращивать в огороде дыни, que diable![78]78
  Какого чёрта! (фр.).


[Закрыть]

Потом он позировал дочери, которая писала его портрет. Надежда Осиповна, забыв, что есть орфография и синтаксис, писала французские письма, а Пушкин с Лёвушкой углубились в парк. Они шли вверх по прямой еловой аллее. Песок всосал дождевую влагу и потемнел. Мощные ели с обеих сторон выстроились рядами.

   – Я хотел... – неуверенно начал Лёвушка, – давно спросить...

Пушкин посмотрел на брата. Кто у него есть, кроме брата?

   – Все говорят... и ты конечно же знаешь... – Лёвушка никак не решался продолжить. Он понизил голос. – Тайные общества!

Пушкин конечно же знал.

   – Да, – сказал он и снова посмотрел на брата. Тот ждал откровений. – Ну и что?

   – Но... но... – залепетал Лёвушка. – Если, скажем, предложат мне?

Пушкин энергично тряхнул головой.

   – И не вздумай! Потому что построено на песке. – И он носком туфли ткнул в песок аллеи. – Я сам когда-то пылал желанием... Но теперь... Послушай. – Перед кем же ему было излиться, как не перед братом? – Я верил. Я ждал. Я надеялся. И что же? Я понял. Не разум, не мечты – что-то железное в судьбах мира! Народы хотят тишины и сытого печного горшка. Ты следил? Испания, Португалия, Италия, Греция... Видимо, для всего должен пробить свой час. В России этот час ещё не пробил. Но в какой пустоте и безветрии ощутил я себя!

Он горячо заговорил о пережитых им сомнениях и разочарованиях и мучительных размышлениях: что же, в конце концов, правит миром?

   – Во мне какая-то озлобленность, ко всем какое-то недоверие, какое-то сожаление о мною самим содеянном, – признался он. И вдруг замолчал. По лицу брата он увидел, что его излияния скучны тому. Он вздохнул. – Ну хорошо. – И снова тряхнул головой. – Что ж, вернёмся. – Они успели дойти до часовни. Он потянул носом воздух. – Правда, хорошо дышится?

Лёвушка поднялся на крыльцо дома, а он свернул к няне. Что ж он увидел? Лицо Арины Родионовны раскраснелось. На столе стояли бутыль доморощенного вина и кружка.

Пушкин сел на лавку. В деревянном лотке, аккуратно разложенные, лежали клубки шерсти и спицы. Перед иконой горела лампада.

С улыбкой смотрел он на свою няню. На душе сделалось светлее.

Арина Родионовна налила новую кружку.

   – Сердцу, дружок, будет веселее, – с доброй ухмылкой сказала она.

К вечеру приехали соседи из Тригорского. Снова шум.

   – Как вы устроились, Александр? Покажите вашу обитель, – попросила Прасковья Александровна.

Все гурьбой вошли в комнату Пушкина.

   – Боже мой, я пришлю вам картины, украсьте стены! – воскликнула маленькая энергичная женщина.

В комнате было не просто, а бедно. Кровать под балдахином, но вместо сломанной ножки полено. Серенькие обои. Канапе, книжные полки, письменная мелочь на столе да болванка для шляпы в углу.

   – Нет, – сказал Пушкин. – Глядишь в пространство, и ничего не отвлекает.

Потом Прасковья Александровна давала советы непрактичному Сергею Львовичу: как проверять счета, чем исчислять оброк, как увеличить доходы.

   – Никому, никому нельзя доверять, – вздыхал Сергей Львович.

   – Никому, – энергично подтвердила Прасковья Александровна. – Девушки собирают ягоды – пусть поют. Подлые, любят devorer[79]79
  Жрать (фр.).


[Закрыть]. Не уследишь!

Пушкин рассмеялся. Эта деятельная женщина – начитанная, с быстрым умом, сильным характером и открытой душой – вызывала у него доверие. Вдруг, неожиданно для себя, он принялся жаловаться на обиды, нанесённые ему в Одессе графом Воронцовым. Он распалился, им овладел гнев.

   – Подумайте, каков придворный льстец! – восклицал он. – Когда удавили Puero, он поздравил государя в таких выражениях, что за него стало неловко!

Сергей Львович пожал плечами.

   – Но не граф ли Воронцов из своих средств заплатил долги всех офицеров русского экспедиционного корпуса в Париже? – И он в Прасковье Александровне искал союзницу.

   – Не понимаю! – воскликнул Пушкин. – Я не сын кожевенника или часовщика! – Он не умалял великих Вольтера, Руссо или Дидро[80]80
  Руссо Жан-Жак (1712—1778) – французский просветитель, философ, педагог, писатель, композитор.
  Дидро Дени (1713—1784) – французский философ, писатель, основатель и редактор «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремёсел».


[Закрыть], но всё же отец должен был его понять. – Я требую уважения – и только!

   – Я вас понимаю, мой друг, – сказала Прасковья Александровна. Это его успокоило.

Но Сергей Львович не сразу мог успокоиться.

   – Подумайте, – пожаловался он Прасковье Александровне, – так в Пскове и не был! Я просил настоятельно.

   – Но почему же? – Прасковье Александровне выпала роль арбитра.

   – Подай брусничную воду, – приказала горничной Надежда Осиповна. Столкновения мужа и сына не на шутку её расстраивали. – Самовар, сливки!

...В эту ночь свеча долго горела на его столе. Настроение родилось не сразу... Лорд Байрон был отпрыском Стюартов, и он, Пушкин, тоже гордился древностью своего рода. В этом была не чванливость, а как бы живое ощущение истории своей страны...

Потом он раскрыл тетради. С утра он выстраивал, обрабатывал, переписывал столь важные ему заметки, из которых составлялись «Записки». Но теперь им овладели воспоминания. Она, всё она, эта утраченная навсегда женщина! Сейчас она далеко, под голубым небом Италии, столь непохожим на северное ненастье. Она одна. Но не потому, что была распутна и безудержна. Никто любви её небесной не достоин. Иной, чистый, светлый образ слагался сладостной гармонией слов. Боже мой! Какое безумие ревности владело им когда-то! Одна? Но если...

VI

Через окно, полузакрытое занавесками и горшками с цветами, он смотрел на подъезжавшую по правому полукружию коляску. Руслан залаял и бросился навстречу. Кучер деликатно погрозил барской собаке кнутом.

Из коляски, остановившейся у самого крыльца, лихо выскочил бравый полицейский чин в мундире с блестящими пуговицами, в фуражке с красным околышем, при сабле на перевязи. У него был иссиня-выбритый выпуклый подбородок, щегольские усики и будто намалёванные краской, густые сросшиеся брови. Кучер бросил поводья и вытащил кисет. Тяжёлые шаги переместились на крыльцо.

Из передней донеслась какая-то возня, потом послышался угодливый тенор:

   – Имею честь видеть его превосходительство? Нет-с, касательно вашего сына.

Возня перешла в переполох, и Пушкин вышел из комнаты. Прошли в гостиную. Из рук земского исправника Сергей Львович принял в дрожащие руки гербовую бумагу.

   – Да, конечно же... непременно... – бормотал он.

Полицейский чин с любопытством посмотрел на Пушкина.

   – Его превосходительство псковский гражданский губернатор господин фон Адеркас просит вас пожаловать...

Вот в чём, значит, дело! Пушкин скрестил на груди руки.

   – Закусить... Отдохнуть... Эй, люди! – хлопотал Сергей Львович.

Полицейский исправник красным платком обтёр со лба пот, вытер околыш фуражки и по-военному щёлкнул каблуками.

   – Не могу-с, дела!.. Счёл бы за честь... – И, как бы извиняясь за причинённое беспокойство, сказал вкрадчиво: – Не пожар! – Но, опять с любопытством взглянув на Пушкина, добавил: – Однако и медлить не след...

Какая буря разразилась после его отъезда! Сергей Львович хватался за голову, верный камердинер Никита Тимофеевич поддерживал его под локоток. Надежде Осиповне даже сделалось дурно – горничная подносила нюхательную соль.

   – Я говорил! Я предупреждал! – восклицал Сергей Львович. Гербовая бумага всё ещё дрожала в его руке. – И вот – дошло до полиции. Всему уезду известно. Позор гербу Пушкиных!

Надежда Осиповна очнулась, и во взгляде её блестящих глаз, обращённых на сына, был то ли нервический страх, то ли горький упрёк.

Пушкину хотелось выбежать из дома, вскочить на лошадь и ускакать. Руки он всё ещё держал скрещёнными на груди. Толстые его губы будто напряглись и раздулись.

Как всегда в критических случаях, послали в Тригорское за Прасковьей Александровной.

Сергей Львович не мог успокоиться.

   – Я миролюбивый человек, – говорил, обращаясь к стенам, к людям, к небесам. – Моё сердце открыто всем – и вот награда! Моя репутация замарана, моё положение сомнительно – я принуждён избегать общества!

   – Вы – избегать общества? – Безнравственный сын не удержался от иронии.

   – Да! Мне больно говорить, но да, да! – Он перевёл дыхание. – Здесь, среди деревенских занятий, я нашёл счастье. Теперь я лишён покоя! Но разве когда-либо имел я покой? Все мои мысли направлены были на счастье моих детей... Если дети благополучны, я сам счастлив даже в этой бедной хижине!

Пушкина взорвало.

   – Вы! – закричал он. – Вы обрекали меня всегда, всегда на полную нищету! Вы, вы, мой отец, сколько стыда и горечи довелось мне испить...

   – Не забывайтесь, сударь, вы говорите с отцом! – Голос Сергея Львовича сделался совсем тонким. – Я прозорлив, это... le dernier jour d’un condamue[81]81
  Последний день осужденного! (фр.).


[Закрыть]!

Слова Сергея Львовича вызвали гневные возгласы Пушкина, но совсем потрясли нежную Надежду Осиповну. Она заплакала.

   – Ты попадёшь в крепость. Да, с твоим характером, с твоими взглядами – Боже, что же делать, я поняла: ты попадёшь в крепость. Que deviendrais – je, situes a la forteresse?[82]82
  Что должна буду делать я, если ты будешь в крепости? (фр.).


[Закрыть]

Между тем Лёвушка принял решение:

   – Мы вместе поедем в Псков!..

   – Нет! – вскричал Сергей Львович. – Нет, только не это! Ты должен понять: молодому человеку, который начинает служить, нехорошо появляться в обществе... ссыльного. Да, да! Мне больно так говорить, но ты не поедешь, Лев!..

Вот тут-то Пушкин испытал настоящую ярость. Его унизили в глазах брата! Он уже не мог сдерживаться. Сергей Львович замахал руками, будто отгоняя жалящих слепней. Надежде Осиповне снова сделалось дурно.

Пытаясь успокоить брата, Ольга взяла его за руку и шепнула:

   – Le despotisme de nous parentes...[83]83
  Деспотизм наших родителей... (фр.).


[Закрыть] – Она была на его стороне.

Наконец появилась Прасковья Александровна. В объяснениях, жалобах и попрёках Сергей Львович не закрывал рта полчаса. Пушкин терпел.

   – Ну и что? – сказала решительная соседка. – Ну и поедет.

И все будто очнулись. В самом деле: что такого нового произошло?

Лёвушка заверещал, припрыгивая на месте:

   – Я поеду... Мне скучно...

Когда Лёвушка говорил, на лицах родителей появлялось умилённое выражение. Проделки юноши всё ещё воспринимались как детские проказы.

   – Horriblement[84]84
  Невозможно (фр.).


[Закрыть], – увещевательно сказала Надежда Осиповна своему любимцу.

   – Я объяснил, – внушительно изрёк Сергей Львович.

   – В чём дело? Алексей возвращается в Дерпт. – Прасковья Александровна разрубила и этот узел.

Однако остались тонкости. О том, что Алексей Вульф спешит к началу занятий, конечно же все знали; Пушкин несколько дней назад снабдил его дружеским письмом и стихотворным посланием к поэту Языкову. Но в чьей же коляске теперь поедут до Пскова?

   – Александру нужно вернуться – не так ли? – В этом доводе Прасковьи Александровны был резон.

   – Ну хорошо, – сказал Сергей Львович. – Кстати, я решил продать пустошь... – Многочисленные хозяйственные заботы лежали на нём.

   – Да вы что, Сергей Львович! – изумилась Прасковья Александровна. – Ведь пустошь эта не ваша, а Шелгуновых[85]85
  Шелгуновы Акулина Герасимовна и Дарья Герасимовна – помещицы с. Дериглазово, соседки Пушкиных по с. Михайловскому.


[Закрыть]!

   – Вот как? – удивился Сергей Львович. – Эй, Михайло! – крикнул он Калашникову. – Понял?

...Выехали на рассвете, так, чтобы успеть засветло добраться до Пскова. После вчерашней затянувшейся попойки хотелось спать – и в самом деле, бесчувственно тряслись, приткнувшись по углам задней скамьи. Очнулись, когда солнце стояло уже высоко.

День был непогожий. Не поднять ли верх коляски? Но дождя пока не было. Назад, к Михайловскому и Тригорскому, вдоль дороги убегал всё тот же пейзаж: холмы, овраги, рощи, поля...

   – Итак, снова частная и прикладная математика, метафизика, естественная история, география, – вздохнул Вульф. – Наша университетская библиотека весьма богата, но лаборатории тесны... Некоторые профессора основательны – например, Эверс: получил образование в Германии и сроднился с натурфилософией... Другие же насмешничают и дерзят. И вот мы договорились и одного такого освистали и выгнали. Меня заметили, как зачинщика, и посадили на хлеб и воду. Зато меня ожидал триумф!

Пушкина болтовня с молодым приятелем отвлекала от тоски и скуки.

   – Всё же несколько лет университета! Признаюсь, я недоволен своим воспитанием. Где я воспитывался – во Франции или в России? Вот и навёрстываю, отрастил бороду. – Бакенбарды Вульфа густо разрослись. – Благо делать больше нечего, – добавил он с горечью. – Профессора лекций своих не диктуют, – продолжил Вульф. – Нужно успеть схватить суть, опуская отступления и всякие подробности. Вот и выработался навык: писать быстро. А ведь в Германии литографированные записи лекций! Почему мы во всём отстаём? Образование классическое – вот что нужно! Но как раз его я не получил... Maman желает, чтобы после университета я выбрал службу по дворянским выборам. Но сам я предпочитаю военную. – Вульф помолчал. – Признаться, я уезжаю из Тригорского без особых сожалений. У меня трудные отношения с матерью.

Пушкин встал на защиту Прасковьи Александровны.

   – С годами, – сказал он, – вы поймёте, как редко встречаются умные женщины... У вашей матери живой, ясный и практичный ум – с ней можно поделиться своими заботами. И при этом она воистину образованна.

   – Моя мать властная, не всегда справедливая и раздражительная, – возразил Вульф. – Я её очень люблю, но, согласитесь, жить с ней трудно... Конечно, по-своему она замечательная женщина. Но вот она занимается с моими сёстрами. Что может быть хорошего, если занимаются на выдержку: выучить от листа до листа? И на моих сестёр уже один её голос наводит трепет. И что же? Они делаются скрытными, неискренними... это портит их нравственность.

   – Хотите знать моё мнение? – сказал Пушкин. – Они не стоят её.

   – А вы знаете, что у моей матери была сестра? Другой характер! Её погубила страсть. Против воли родителей она вышла замуж за двоюродного вашего дядю Якова Исаковича Ганнибала, но вы знаете: он и всегда был человеком неспокойным, и вскорости она умерла...

   – Мы с вами почти родственники, – усмехнулся Пушкин. – Слушайте, в рождественские каникулы тащите Языкова!

   – О, Языков! – с восхищением сказал Вульф. – Он в самом центре русской колонии: знаменит и имеет богатые средства! Он поэт нашей бурсатской жизни. А как же! Du jugend muss austoben[86]86
  Нужно в молодости быть молодым (нем.).


[Закрыть]. У него есть стихи об одной девушке: «Порой горят её ланиты, порой цветут её уста, и грудь роскошна и чиста...»

   – Он подаёт великие надежды, – с полной благожелательностью сказал Пушкин. – А моё письмо и стихи вы не забыли?

   – Как же, в портфеле! «Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует: они жрецы единых муз; единый пламень их волнует...» Когда я читаю стихи, я невольно подражаю манере Языкова.

   – Пока вы приедете к нам, я сдохну здесь с тоски! – Боль с такой силой вдруг прозвучала в голосе Пушкина, что Вульф взглянул на него с удивлением.

   – Нет, здесь вполне можно жить, – ответил он. – Соседи, их жёны и барышни...

   – А что, если я удеру через Дерпт за границу? – Такая идея явно поразила Пушкина.

   – Это вполне, – сказал Вульф. – Дерпт на кратчайшем тракте, от него рукой подать до Германии, и каждый год множество путешественников.

   – Но каким же способом...

   – О, способов много! Например, я отправляюсь за границу – об этом, кстати, я почти договорился с матерью, – а вам достаю паспорт на имя слуги!

   – А я испрошу разрешение на лечение в Дерпте! – Идея увлекала Пушкина всё больше и больше. – Мы с вами договоримся, как письменно сообщаться. Например, вы пишете: «Издание моих сочинений в Дерпте» – значит, условия для меня благоприятные. Или я пишу: «Сообщите мнение цензора» – это значит: мнение обо мне властей...

   – Дерпт – чистый городок, – принялся рассказывать Вульф. – Домики-близнецы, и все с высокими крышами. На мостовых – брусчатка. Снимаешь квартиру, понятно, со столом – всякие Fleischbriihes, Brisolettes[87]87
  Мясные супы, рубленые котлеты (нем.).


[Закрыть]...

Остановились у станции. Пока Пётр охаживал и поил лошадей, вошли в бревенчатый домик. Станционный смотритель поклонился, но книга не подал: те, кто ездил на «долгах», ехали сами по себе, – и предложил закусить. На большом дубовом столе среди деревянных чаш валялись остатки хлеба. Заказали кашу и поросёнка. У окна этакой скромницей сидела дочь смотрителя и вышивала подушку стеклярусом.

Садясь в коляску, обменялись впечатлениями:

   – Мила!

   – Чертовски мила.

И сразу начался разговор, который не мог не увлечь молодых людей.

   – Здесь можно жить, – сказал Вульф. – Барышень в окрестностях множество. Всё лето я не слезал с седла – делал набега...

У него была своя система!

   – Вначале я придерживаюсь платонической идеальности, потом перехожу к вещественности. Сначала меня обвиняют в высоком мнении, потом составляют ясное понятие. Да, я самовластен, нетерпелив, вспыльчив – таким я выставляю себя.

У Пушкина тоже была система: важно воздействовать на воображение, разгорячённое воображение приведёт к желанной развязке.

   – Я не тешусь надеждами славы или даже честолюбия, – признался Вульф. – Женщины – главный и почти единственный двигатель души моей... Правда, я даю обет не молиться разным божествам, но что делать: в одной я нахожу одно, в другой – другое... – Когда он заговорил о женщинах, его глаза подёрнулись поволокой и полуприкрылись веками.

Пушкин почувствовал в Вульфе приятеля-единомышленника.

   – Однако, – проницательно заметил Вульф, – в неспокойных этих отношениях нужно хладнокровие, а вам африканский ваш темперамент конечно же должен мешать. Многие ли женщины имели над вами власть?

Пушкин всегда нуждался в наперснике. Теперь он нашёл его в Вульфе. Увы, женщины до сих пор оказывают на него, Пушкина, неизъяснимое действие. Он влюбчив – и многогрешен. Но какова несуразица Создателя! Ведь если разобраться, что же нас так неудержимо влечёт? И поразишься: стоит ли это стольких хлопот? И всё же в таинственном и заповедном этом мире случалось так, что он возносился до небес, но, бывало, падал на самое дно... Однако... Он должен признаться, есть одна. Произошло это в Крыму. Не произошло, а просто открылось, вот именно – открылось: в грешном сем мире всё же существует совершенство. Теперь, за далью стольких лет, острые муки любви угасли, сама же любовь всё жива. Сам он уже не тот, кем был. Но тогда, тогда!.. Ему нужен был идеал. И вот именно в ней открылось... Она. Но он не назвал имени – это была тайна его души.

   – У меня тоже есть идеал, – сказал Вульф. – Кузина Анна Петровна Керн[88]88
  Керн Анна Петровна (1800—1879) – племянница П. А. Осиповой-Вульф, хорошая знакомая А. С. Пушкина; ей посвящено стихотворение «Я помню чудное мгновенье...».


[Закрыть]. Видите ли, девочкой её выдали за старого генерала, совсем девочкой...

   – Как! – воскликнул Пушкин. – Но ведь я с ней знаком! – И рассказал о встрече с красавицей Керн в Петербурге, в доме Олениных[89]89
  Оленины – Алексей Николаевич (1764—1843) – президент Академии художеств, директор Публичной библиотеки, археолог и историк, член Государственного совета; Елизавета Марковна (1768—1838) – его жена; Алексей (1798—1854) и Анна (1808—1888) – их дети.


[Закрыть].

В разговорах время бежало быстро. Вот и городская застава. Уже сгущались сумерки. Вульф отправился на почтовую станцию, а Пушкин в гостиницу, чтобы наутро явиться к гражданскому губернатору. Расстались вполне по-приятельски.

Утром Пушкин бродил по улицам. После почти месяца деревенской глуши и тишины скромный губернский город с семью тысячами жителей показался шумным и многолюдным. Караульные полосатые будки, крикливая извозчичья биржа, неряшливая базарная площадь с приземистыми амбарами. Вдоль кривых улиц где бревенчатые дома, где каменные особнячки, где пустыри, где глухие заборы. Телеги и коляски тарахтят по булыжнику мостовых. Цокают копыта лошадей верховых разъездов. Чиновники спешат в присутственные места, неся портфельчики с делами. Бородатые купцы снимают тяжёлые засовы с ворот и ставен. Ремесленники в длинных фартуках, с озабоченными лицами. На плацу обучают солдат. Утро городской жизни!..

Но сколько памятников древности! Вот кремль со своими мощными откосами над рекой Великой и пробоиной в стене, сделанной ещё во время войны со Стефаном Баторием[90]90
  Баторий Стефан (1533—1586) – польский король с 1576 г., участвовал в Ливонской войне 1558—1583 гг.


[Закрыть]. Вот площадь у Троицкого собора, где когда-то висел вечевой колокол. Вот приземистые белые церквушки с вознёсшимися звонницами... Прославленный край истории!

Когда-то он пытался воспеть свободу Новгорода и Пскова – в стихах и драме, возвеличивающих Вадима[91]91
  Вадим – по недостоверному летописному сказанию, руководитель восстания в Новгороде против варяжского князя Рюрика в 863 г.


[Закрыть]. Давняя спорная тема. Об этом герое и об этих страницах истории писали многое – и Княжнин[92]92
  Княжнин Яков Борисович (1742—1791) – русский драматург.


[Закрыть], и Екатерина II. Сам он не то чтобы охладел к замыслу – просто давние эти события не сыграли в национальной истории России столь важную роль, какую пытались узреть в них слишком пылкие его друзья. И сейчас он переполнен был иными замыслами.

Фон Адеркас жил в нарядном особняке с рустованным цоколем, фронтоном и колоннами. Некоторое время он постоял у парадного крыльца. Зачем его вызывают? Простая ли это формальность или его ждут новые притеснения? Во всяком случае, если губернатор будет с ним недостаточно уважительным, он сумеет дать нужный отпор!

Швейцар в ливрее открыл массивную дверь. Да, его превосходительство изволили встать, но не рано ли? Слуга проводил Пушкина в гостиную. Он оглядел себя в зеркале. Его вид не понравился ему: он уже не выглядел молодым.

Наконец его провели в кабинет. Из-за большого письменного стола поднялся низкорослый человек, горбоносый, в очках, с плешивой головой. Это и был псковский гражданский губернатор фон Адеркас.

Обменялись сначала поклонами, рукопожатиями.

   – Вы хотели избежать знакомства со мной? – сказал Борис Антонович шутливым тоном, и этот тон внёс атмосферу непринуждённости. – Не удалось? – И он благодушно рассмеялся.

Пушкин облегчённо вздохнул.

Губернатор указал ему на кресло и сам сел. Он подпёр плешивую голову рукой и некоторое время молчал, как будто обдумывая создавшееся положение.

   – Александр Сергеевич, если хотите знать, – сказал он доверительно, – я любитель поэзии, я поклонник вашего необычайного таланта. – Он развёл руками. – Но служба – это служба...

   – Правительство решило, что лучшее для меня место – деревня, – с вызовом ответил Пушкин. – Что ж, можно жить и в деревне. – В его тоне всё ещё был вызов. – Но как долго определена мне жизнь в ней?

Губернатор опять развёл руками.

   – Точных сведений у меня нет. Но вот что вы непременно должны сделать: дать подписку на безотлучное жительство в поместье родителя своего. И далее: вести себя благонравно, не распространять неприличные сочинения и суждения... За этой подпиской я вас и вызвал.

   – Извольте, – сказал Пушкин.

   – Извольте. – Адеркас протянул заготовленную бумагу.

Пушкин, не читая, подписался. Адеркас помахал бумагой и отложил её.

   – Молодой человек! – В его голосе теперь звучали отеческие нотки. – Ваше положение не простое: за вами двойной надзор. Одному из почтенных опочецких дворян – соседу вашему Ивану Матвеевичу Рокотову – предложено наблюдение за вами. Но это не всё! Есть ещё духовный надзор. А он поручен игумену Святогорской обители отцу Ионе[93]93
  ...игумену Святогорской обители отцу Ионе... – Иона (род. в 1759 г.) – настоятель Святогорского монастыря, осуществлявший духовный надзор за А. С. Пушкиным в 1824—1826 гг.


[Закрыть]; навещайте его, и он будет вас навещать.

Пушкиным овладело раздражение.

   – Итак, каждый мой шаг становится известен. За мной следят. Мне очень уютно под таким надзором... Но с какой стати духовный надзор? Я не расстрига, не сектант...

   – Александр Сергеевич! – В лице Адеркаса появилась строгость. – С вами поступили ещё весьма милостиво. Вы узнаете? – Он протянул Пушкину листок.

И Пушкин с удивлением прочитал строки из своего одесского письма Вяземскому, переписанные чьим-то незнакомым почерком: «Ты хочешь знать, что я делаю... беру уроки чистого афеизма... Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная».

Он даже привскочил со своего места.

   – Значит, за несколько строчек в письме к приятелю, перлюстрированном письме, ставшем известным правительству, меня так наказали?

   – Да, за вами эта вина, – сказал Адеркас. – Вы признались в безбожии, в полном отрицании Святой Церкви!..

   – Боже мой! – воскликнул Пушкин. – Несколько строчек в письме к приятелю... и вот я в ссылке!

Адеркас понял, что пора переменить тему.

   – Дела в сторону, – сказал он и снова любезно заулыбался. – Я рад знакомству со знаменитым автором «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника»... Ваши творения – в моей библиотеке.

Невольно улыбка появилась и на губах Пушкина. Ах, слава! Вот что значит слава...

   – Я надеюсь, что вы отобедаете с моим семейством?

Адеркас подался вперёд, этим жестом как бы подчёркивая сложившиеся между ними дружелюбные отношения.

   – По молодости, по молодости вы попали в беду, – вкрадчиво говорил он. – Но беде можно помочь. Хотите, я похлопочу о том, чтобы вам разрешили жительство в Пскове? У нас здесь свои весёлости. Живём – не скучаем.

Но это предложение Пушкин без колебаний отклонил. В деревне он, по крайней мере, не под полицейским надзором. В деревне он сам себе хозяин. Жизнь в ней имеет свою прелесть...

Адеркас кивал головой. Пусть, однако, Пушкин знает, что ему всегда готовы прийти на помощь...

И пошёл светский разговор: о литературных новинках, об общих петербургских знакомых, о здоровье Сергея Львовича и Надежды Осиповны...

В тот же день Пушкин отправился назад в Михайловское.