355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дугин Исидорович » Тревожный звон славы » Текст книги (страница 27)
Тревожный звон славы
  • Текст добавлен: 7 ноября 2017, 23:30

Текст книги "Тревожный звон славы"


Автор книги: Дугин Исидорович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

X

С самого утра день выдался прекрасный. Октябрь дышал осенней прохладой, а солнце – уже не жаркое, не душное – выглянуло из-за облаков и расцветило улицы, купола церквей, кресты, стёкла домов яркими блестками.

Ровно в полдень извозчик остановил дрожки в переулке перед трёхэтажным нарядным особняком, у которого фасад был украшен пилястрами Коринфского ордера, окна бельэтажа над белокаменным цоколем были высокие, а к бокам примыкали прочные каменные флигели.

Переулок загружен был экипажами, каретами, колясками.

Его давно ждали. Быстрым, но неторопливым шагом, не глядя по сторонам, он вошёл в белую залу, чувствуя свою лёгкость, крепость, молодцеватость, которые подчёркивались строгим чёрным сюртуком, высоким, застёгнутым наглухо жилетом и свободно повязанным белым галстуком вокруг шеи. Но, пожалуй, никогда прежде – если не считать незабвенного присутствия Державина на лицейском экзамене по словесности – не испытывал он такого внутреннего напряжения перед публичным чтением. Всё так же не глядя ни на кого, он уселся за приготовленный для него небольшой инкрустированный столик с изогнутыми ножками и раскрыл объёмистую тетрадь.

Из залы вынесена была почти вся мебель, а посредине и вдоль стен расставлены диваны, кресла, стулья – в обширном доме Веневитиновых собралось не менее двадцати человек – «архивных юношей», их родственников и приятелей. Краем глаза, не различая отдельных лиц, Пушкин видел толпу, нарядно одетую во фраки, жилеты, обтягивающие панталоны и лёгкие туфли с пряжками.

Длилось молчание, и нарастало напряжение. Он должен был начать чтение первой строкой из сцены в кремлёвских палатах. Несколько наклонив голову, он смотрел в рукопись, и в памяти всплыли долгие поиски этой первой строки:


 
Как думаешь, чем кончится тревога?
 

Поначалу это показалось удачным, потому что сразу же вносило в трагедию ощущение тревога.


 
Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ ещё повоет на коленях,
Борис ещё посердится немного...
Зять палача и сам в душе палач.
 

И это тоже вначале показалось верным, но ведь зритель не знал, не мог знать, по какому поводу тревога и что происходит. Поэтому он всё изменил. Воротынский обращался к Шуйскому:


 
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошёл и весь народ.
 

И опять он остался недоволен, потому что впал в другую крайность: теперь был рассказ о событиях, но не было тревожной напряжённости.

Ах, как долго искал он начало!


 
Наряжены смотреть мы за устройством,
А между тем и не за кем смотреть.
Москва пуста...
 

Вот он, ключ, найденный к началу: Москва пуста!

Пушкин поднял голову и окинул ясным взглядом публику – головы, фигуры, одежды. И начал неторопливо, звонко, несколько певуче читать те единственные строки, которые теперь уже никто никогда ничем не мог бы заменить:


 
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошёл и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?
 

Он читал и чувствовал, как его голос, произносящий строку за строкой, постепенно будто магической силой приковывает напряжённое внимание слушающих. Краем глаза он выхватывал из толпы руки, обхватившие голову, наклонённое в его сторону туловище, вытянутую шею... Царила тишина. Вот началась сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», и тут послышались негромкие вскрики, вздохи, звуки, похожие на приглушённые рыдания. Голос его ещё более зазвенел. Невольно он оглянулся. Чьё-то лицо побледнело, как бумага, а лицо рядом будто обожгли пятна, кто-то судорожно прикусил пальцы.

А он читал:


 
...И не уйдёшь ты от суда мирского,
Как не уйдёшь от Божьего суда.
 

Скольких усилий, тревог, мучительных раздумий стоила ему когда-то эта сцена... Но дальше, дальше!


 
Достиг я высшей власти...
 

Вот они, нравственные муки. Вот она, расплата за злодеяние. Вот оно, мнение народное, которое нельзя ни изменить, ни купить ничем – ни мудрым правлением, ни щедротами. И вот оно, неизбежное следствие:


 
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла...
 

И кровавая развязка: визг, поросячий визг тех, кого режут.


 
Народ в ужасе молчит.
 

Мосальский. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ. Да здравствует царь Димитрий Иванович!

Пушкин перевёл дыхание и откинулся к спинке стула Все молчали. Он отложил рукопись и поднялся. И вдруг будто вихрь подхватил всех и завертел. Повскакали с мест, закричали, окружили его. Кто-то жал ему руки, кто-то обнимал его, кто-то тянул за фалды сюртука. Но и в стороне обнимались, трясли друг другу руки, плакали, прижимали к лицам тонкие батистовые платки, поздравляли друг друга – да, поздравляли с победой, великой, русской, бессмертной... Никто уже не сдерживался. Голоса слились в ликующий гул. Будто все обеспамятели и лишь потом, несколько придя в себя, расступились, чтобы с изумлением посмотреть на небольшого, щуплого человека с густой курчавой шевелюрой и пышными баками. А он, тоже придя в себя, из каких-то своих убежищ и тайников вернувшись в мир, водил быстрыми глазами от одного лица к другому и улыбался, показывая белые крепкие зубы.

Погодин, обычно сдержанно-корректный, держа Пушкина за рукав сюртука, говорил сквозь общий гул:

   – ...Сцена летописца с Григорием... не могу выразить... она ошеломила меня. Вдруг мне показалось, что мой родной, мой любезный Нестор[292]292
  Нестор (2-я пол. XI в, – нач. XII в.) – летописец, монах Киево-Печерского монастыря, вероятный автор «Повести временных лет».


[Закрыть]
поднялся из могилы и говорит устами Пимена... Но и в этой сцене рассказ о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным всё превзошёл. Да ниспошлёт Господь покой его душе, страдающей и бурной... Александр Сергеевич, понимаете ли вы сами, понимаете ли... – Погодин преподавал в университете, но готовился стать историческим писателем и драматургом.

Веневитинов – с тонкой фигурой, по-бальному затянутый, с нежно очерченным лицом, с мягкими прядями волос, с сияющими глазами – тряс Пушкину руку.

   – Может быть, вы прежде следовали постороннему влиянию... Но теперь поэтическое воспитание ваше конечно же закончено... Независимость таланта очевидна – она во всём... Да, русская литература сделала бессмертное приобретение... Все эти сцены поразительны по простоте и энергии, они в одном ряду со всем лучшим у Шекспира и Гёте... – Он вдруг закашлялся, схватившись за грудь, потом в пояс поклонился Пушкину.

Хомяков, сутулый, чернявый, подвижный, откуда-то из-за спины Пушкина умудрился протолкаться вперёд.

   – Кто же, Александр Сергеевич, после вас посмеет читать что-либо своё? – Он задорно вздёрнул голову с хохолком.

У Ивана Киреевского от напряжения даже желваки заходили на скулах.

   – Как обширна программа вашей трагедии! – Голос у него был глуховатый. – Ведь она охватила, казалось бы, необъятное – необыкновеннейшую из катастроф, случившихся в России...

Доносились выкрики:

   – Вполне самобытный гений...

   – Народность... Зрелость таланта...

   – Господа, мы все воспитаны на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова!

   – Господа, учитель наш Мерзляков – строгий классик.

Соболевский бесцеремонно протолкался к Пушкину.

   – Ну, знаешь, mon cher, отличнейшая молодёжь окружает тебя – вокруг собираются все, у кого в голове... – Он пальцем постучал по своей голове с изящной завивкой волос.

И неудержимо излившийся энтузиазм молодых, образованных, знающих лучшие европейские образцы, может быть даже подающих великие надежды людей окрылил Пушкина. Можно жить, можно творить! Он остаётся в Москве!

   – Господа, – заговорил Пушкин, – создавая эту трагедию, я решился на тернистый, но собственный путь. Да, почтенный александрийский стих я переменил на пятистопный белый, даже ввёл в некоторые сцены низкую прозу, и освободился не только от стеснительных классических французских единств, но и от четвёртого единства – единства слога...

Он видел, чувствовал, что каждое его слово впитывается как живительная влага.

   – Господа, я возымел дерзостное намерение продвинуться дальше Шекспира – в краткости и резкости действия, в совершенстве и законченности отделки – и даже не разделил трагедию на действия, оставив лишь сцены... У меня не один герой – их два, если не три, имея в виду не только Годунова и Дмитрия, но и народ... Ах, господа, нелепая случайность... – Неожиданно для всех он звонко захохотал. – Во время верховой прогулки возникла «Сцена у фонтана» – вы не представляете! Но дома не оказалось чернил. Что поделаешь! – И, закинув голову назад, он опять расхохотался.

Послышались голоса:

   – Что ещё... Чем ещё... И новые замыслы...

   – Ах, господа, ещё я задумал «Лжедмитрия» и «Василия Шуйского» – продолжение на манер шекспировских хроник. Шуйский! Какая в нём странная смесь смелости, изворотливости и силы характера! Он одним из первых перешёл на сторону Дмитрия и первый же начал против него заговор, чуть не поплатившись за это головой, – и всё же преуспел и сделался царём... А Марина Мнишек! Послушайте, да у неё одна страсть – честолюбие, бешеное честолюбие! Между прочим, в моей трагедии обратили вы внимание на Гаврилу Пушкина? Я вовсе ничего не придумал. Я изобразил моего предка таким, каким нашёл в истории и в наших семейных бумагах. Необыкновенный человек! В нём талант воина, царедворца, заговорщика... – Знаменитый потомок знаменитого древнего боярина обвёл сияющими глазами окруживших его аристократов. – Хотите, я прочитаю вам привезённые из Михайловского «Песни о Стеньке Разине»?

Тотчас все снова заняли места на диванах, стульях, в креслах – и вновь зазвучал мелодичный и звонкий голос:


 
Что не конский тон, не людская молвь,
Не труба трубача с поля слышится,
А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается,
Зазывает меня, Стеньку Разина,
Погулять по морю по синему...
 

И опять все закричали, захлопали и тесным кругом обступили Пушкина.

...Программа была обширной: предстояло ещё одно чтение. Молодой автор, Хомяков, решительно отказывался:

   – Господа, увольте, было бы смешно сейчас...

Но любомудрам хотелось похвастаться талантом своего представителя. Брат Хомякова служил в архиве, сам же он трагедию «Ермак» в пяти действиях написал в бытность свою в Париже.

   – Ведь ты исправлял, ты советовался со мной, – подбодрял его Дмитрий Веневитинов. – Вполне можешь прочесть.

   – И я читал рукопись, в ней, несомненно, много достоинств, – поддержал Погодин.

Хомяков, как и Веневитинов, был гордостью и надеждой любомудров.

   – Ну хотите, я стану перед вами на колени?! – воскликнул эксцентричный Пушкин.

И Хомяков сдался. Он занял место за столом с инкрустациями и выгнутыми ножками.

   – Но... – смущённо произнёс Хомяков. – Пьеса длинная... Верно, вы устали уже...

   – Читай, читай!

Пьеса и в самом деле оказалась утомительно растянутой, какой-то бесформенной, с бесцветным языком героев, которые все говорили на один лад. Или, может быть, это особенно резко проявилось на фоне только что прочитанного шедевра? Сюжет пьесы был несложен: атаман волжских казаков-разбойников Ермак Тимофеевич, спасаясь от московских воевод, перевалил через Урал и в победоносных стычках с ханом Кучумом завоевал Сибирь, но и сам попал в засаду где-то вблизи Оби или Иртыша и погиб. Всё написано было в каком-то романтическом духе, отдававшем надуманной стариной.

Уставший от долгого чтения Хомяков наконец-то обтёр лоб и с заметным смущением посмотрел на Пушкина, сидевшего в кресле. И все друзья молодого автора смутились. Но Пушкин воскликнул ободряюще:

   – Много отличного... Приметен несомненный талант!..

Погодин сказал сокрушённо:

   – Всё же чувствуется, что ты напитан духом Шиллера.

   – Да, – согласился Пушкин, – ваш Ермак напоминает Карла Моора.

Хомяков самолюбиво покраснел. Он попробовал объясниться:

   – Моя любимая идея... я хотел непременно её выразить... как бы вера в предначертанность жизненных судеб...

   – Ну, знаете, это уже из античных трагедий, – рассмеялся Пушкин. – Но много отличного... Несомненный талант, – благожелательно и сердечно повторил он. – Ничего, ничего, вы ещё много напишете иного...

   – Этот день останется для нас всех незабываемым! – воскликнул Погодин.

И все опять окружили Пушкина.

XI

Он прогуливался по Театральной площади. Смутные, уже затуманившиеся впечатления детства оттеснялись новостройками и преобразованиями. Эта площадь, некогда утопавшая в грязи, теперь была украшением города. Её вымостили, обрядили, осветили масляными фонарями на полосатых столбах. Она привольно раскинулась между Большим театром с его роскошными колоннами Дорического ордера, с колоссальной алебастровой статуей Аполлона на колеснице, запряжённой четырьмя конями, и белой зубчатой стеной древнего Китай-города. А бока ограждались невиданными прежде по массивности частным домом Варгина, снятым в аренду для Малого театра, и домом Полторацкого, арендованным для аукционной продажи.

Экипажи буквально запрудили площадь. В этот день в Большом давали пьесу известного драматурга Шаховского «Финн», переделанную из знаменитой поэмы «Руслан и Людмила». И в памяти автора всплыли воспоминания о давних петербургских вечерах, проведённых им – тогда молодым, полным горячих надежд и желаний – на известном всему театральному миру чердаке князя Шаховского.

Спектакль ещё не начался, публика прогуливалась по Цветочному рынку и бульвару вдоль стены Китая. Да, бремя славы трудно нести, особенно когда она превращается в охватившую всех болезнь. Кто-то узнал, кто-то указал, кто-то оглянулся и остановился... И он поспешил скрыться в одном из цветочных павильонов, расставленных вдоль посыпанных песком дорожек. Цветы ему вовсе не были нужны. Он лишь глубже надвинул шляпу на лоб и поспешил на другую сторону площади к Петровке. Вправо круто поднималась улица на Лубянскую площадь, слева виднелись проспект Моховой улицы и пятиглавый храм Параскевы Пятницы. Позади, за стеной Китая, картина была необыкновенно красочная: там теснились бесчисленные купола, кресты и шпицы Синодальной типографии, правее поднимались увенчанные двуглавыми орлами пирамидальные шпили Спасской и Никольской башен. Царила над всем городом столповидная колокольня Ивана Великого.

Стук экипажей оглушал. Скакал на дрожках щёголь, подгонял лошадей кучер ландо, тянулись запряжённые вятскими лошадьми коляски...

Губительный пожар 1812 года пощадил известный всей Российской империи Кузнецкий мост с его бесчисленными магазинами, лавками, будками, с пёстрыми вывесками Розенштрауха, Негри, Кони, с выставкой европейских новинок в нарядных витринах – толкучий рынок московских модниц.

На углу Петровки и Кузнецкого в доме Хомякова его ждали на устроенный в честь основания нового журнала торжественный обед.

Народу собралось множество. В квадратной зале был сервирован длинный – от стены до стены – стол. Как только явился Пушкин, сразу же заняли места.

Первым, с бокалом шампанского в руках, поднялся Погодин. Его энергичное, открытое лицо светилось радостью и надеждой.

– Господа! – Он обращался ко всем, но смотрел только на Пушкина. – Мы все родственны здесь по образу мыслей, по занятиям и духу... Мы вышли на верный путь. Мы увлекались альманахами, а теперь будем издавать журнал, чтобы указывать современникам нашим новые явления в области творений ума, и не только в других государствах, но и в собственном отечестве, освещать заблуждения, успехи, уклонения, пристрастия – в общем, самые насущные вопросы. Но, господа! – Он обвёл взглядом сидевших за столом. – Достигнуть всего этого, привлечь к себе читающую публику мы можем лишь потому, что с нами Пушкин! Так ура, господа, так за вас, Александр Сергеевич!..

Рассыпались аплодисменты, зазвенели бокалы.

Теперь поднялся Пушкин. Он чувствовал воодушевление.

   – В Москве журнальное дело опередило Петербург. – Он говорил несвязно, быстрыми короткими фразами, но живая мимика дополняла слова. – Что в Петербурге? В литературной жизни там дух продажности и торгашества. Мы все знаем. Но и «Московский телеграф» теряет свой кредит из-за скудности и сухости. Телеграф, одним словом, – что ж ожидать? В своих известиях телеграфических Полевой не заботится о слоге. У нас теперь свой журнал. И самое главное – критика. Она должна образовывать вкус и определять суждения... Итак – виват!

Выпили и, подражая гусарам, разбили бокалы.

И вот уже общий разговор сменился горячими спорами, репликами в разных концах стола. Голоса слились в гул, кто-то пытался произнести речь, кто-то смеялся, а Хомяков, всех перекричав, продекламировал свои стихи «Заря», предназначенные для первого номера будущего журнала.

Какой-то юноша, совсем молоденький, неизвестный Пушкину, подскочил к нему.

   – Александр Сергеевич! – закричал он и икнул. – Я единица, а посмотрю на вас – и кажусь себе мил-ли-оном... Потому что вы... вы... – Он хотел сказать что-то очень прочувствованное и заплакал от избытка чувств.

Слева от Пушкина сидел Баратынский, справа – Мицкевич[293]293
  Мицкевич Адам (1798—1855) – польский поэт; в 1823 г. арестован царскими властями, в 1824 г. выслан в Россию, в 1829 г. выехал за границу.


[Закрыть]
. Оба не были сотрудниками журнала, но Погодин твёрдо рассчитывал на участие прославленного Баратынского. Белокурый, с пухлым ртом, выразительными глазами и прекрасным лбом, Баратынский выглядел задумчивым и уныло-созерцательным рядом с подвижным и говорливым Пушкиным. Все жизненные его передряги остались вроде бы позади. В Финляндии он дослужился до офицерского чина, тотчас воспользовался этим, подал в отставку и обосновался в Москве – удачно женатый, состоятельный и благополучный. Но печать тягостной тоски лежала на его лице.

Что касается Адама Мицкевича, то этот уже прославившийся польский поэт за принадлежность к свободолюбивому обществу при Виленском университете – филаретов, «друзей добродетели» – пару лет назад был выслан из Польши во внутренние губернии России, и Москва, вечно оппозиционная к правительству, всячески ласкала его, развлекала и выказывала ему даже не восхищение, а преклонение. Он принят был повсюду. В самом деле, даже самых просвещённых москвичей он мог поразить помимо поэзии своей образованностью: знал французский, немецкий, английский, итальянский, испанский, латинский, греческий языки, по-русски говорил уже вполне правильно и держался при этом всегда ровно, корректно, приветливо.

Баратынский был, несомненно, красив. Но Мицкевича можно было назвать просто прекрасным: чёрные роскошные волосы ниспадали ему на плечи, на лице играл яркий румянец, нос был прям, а длинные ресницы загнуты, как у девушки. Между ними низкорослый, вертлявый, с изменчивым и странным лицом Пушкин похож был на гнома.

Винные пары привели его в отличное расположение духа. Он расточал шутки и любезности.

   – Твоя «Эда» – чудо, – говорил он Баратынскому. – Какого совершенства, какого разнообразия ты достиг! Гусар, Эда, поэт изъясняются по-своему. А описание лифляндской природы! А утро после первой ночи! А сцена с отцом! Всё – чудо. Поэма – образец грациозности, изящества, чувства. Я в восторге... Но ведь я давно предвидел, что ты превзойдёшь и Парни[294]294
  Парни Эварист Дезире де Форж (1753—1814) – французский поэт.


[Закрыть]
, и Батюшкова, и всех нас...

Баратынский зарделся от удовольствия.

   – Милый Пушкин, внимание к моим стихам поднимает их и в моих глазах... Но говорят, я лишь подражаю тебе... – По лицу Баратынского пробежала тень.

   – Перестань! В том-то и дело, что ты вполне оригинален.

   – Благодарю за дружбу. А помнишь наше петербургское братство? Ты, да Дельвиг, да Кюхельбекер, да я...

Пушкин ответил радостным звонким смехом.

   – Читал ваши «Крымские сонеты», – обратился он к Мицкевичу. – Прекрасно даже в переводе. Но я сам буду вас переводить!

   – Благодарю вас. – Глаза у Мицкевича были печальные, в лице – задумчивость.

   – Да, потому что у нас с вами одна и та же судьба – судьба ссыльных...

   – Ах, Александр Сергеевич! О приёме, оказанном мне в Москве, я не мог и мечтать...

   – Я сказал своей няне Арине: царь строг, а всё даст поесть... Вот так и случилось. – И снова зазвенел его смех.

Подошёл Соболевский, изрядно навеселе. В руках он держал недавно вышедшую из типографии Рене-Семёна[295]295
  Рене-Семён (Семён) Август Иванович (1788—1862) – парижанин, с 1809 г. в России, содержатель (арендатор) типографии при Московском отделении Медико-хирургической академии в 1820—1846 гг., книгоиздатель и книгопродавец.


[Закрыть]
при императорской Медико-хирургической академии вторую главу «Евгения Онегина» – тоненькую книжку в 42 страницы, в бумажном переплёте, с виньеткой и наборной рамкой.

Он чокнулся и подмигнул Пушкину.

   – Дела идут!

Дела в самом деле были не так уж плохи. По поводу второй главы «Евгения Онегина» в гостиницу к Пушкину приезжал сам цензор, ординарный профессор Московского университета Иван Михайлович Снегирёв, высокий, тощий, с расчёсанными на пробор мягкими волосами и с выражением педантичной сухости на лице. Но к Пушкину он проявил величайшую любезность, объявив, что почитает за честь лично познакомиться со знаменитым поэтом. И поправки потребовал в общем-то незначительные: вместо «И небо раб благословил» – «Мужик судьбу благословил»... И вот Соболевский уже отвёз ему новую рукопись – «Графа Нулина»! Что ж делать? Придётся и «Цыган» скорее печатать. От отца не получит он ни копейки. А на что жить? А если жениться, так уж тут нужен постоянный доход. Чудеса! Какие-то новые времена! Он, чьё дворянство имело свыше шестисот лет, ради куска хлеба должен сделаться литератором-профессионалом! Такого никогда не было. Раньше служили, но служить он не хотел.

   – Дела идут! – воскликнул Пушкин и вновь чокнулся с Соболевским. – Я, байбак, скоро к тебе перееду.

Подошёл Веневитинов – он прижимал к впалой груди бокал с шампанским.

   – Ваша вторая песнь «Онегина» по изобретению, по изображению характеров несравненно превосходит первую, – сказал он значительно.

Чудо-юноша! И всё же в молодости нужна бешеная радость жизни, да побольше – это хорошо и для поэта, и для творений его.

   – И во второй вашей песне уже совсем исчезли следы Байрона, – продолжал Веневитинов. – Теперь напрасно было бы сравнивать Онегина с Чайльд-Гарольдом...

   – Да ведь мы с вами родня, хоть и дальняя! – вскричал Пушкин. – Так чокнемся за духовное родство поэтов!

Снова поднялся Погодин.

   – Господа, я составил Ultimatum. Послушайте: «Я, нижеподписавшийся, принимая на себя редакцию журнала, обязуюсь: помещать статьи с одобрения главных сотрудников: Шевырева, Титова, Веневитинова, Рожалина, Мальцова[296]296
  Мальцов Иван Сергеевич (1807—1880) – чиновник Московского архива Министерства иностранных дел, первый секретарь русского посольства в Персии, сотрудник «Московского вестника».


[Закрыть]
и Соболевского по большинству голосов. Платить с проданных тысячи двухсот экземпляров Александру Сергеевичу Пушкину десять тысяч рублей ассигнациями. Платить означенным сотрудникам по сто рублей за лист сочинения и по пятидесяти за лист перевода. Если же подписчиков будет менее тысячи двухсот... Если же подписчиков будет более тысячи двухсот...» И так далее, господа. Прошу подписать!

И Ultimatum пошёл по рукам.

Торжественный обед продолжался до поздней ночи.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю