355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дугин Исидорович » Тревожный звон славы » Текст книги (страница 33)
Тревожный звон славы
  • Текст добавлен: 7 ноября 2017, 23:30

Текст книги "Тревожный звон славы"


Автор книги: Дугин Исидорович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)

XXVII

Ему разрешили, а он не ехал, потому что был влюблён.

Оттепель сменилась заморозками, но теперь уже недолгими: необоримым стало шествие весны. Снова побурел и осел снег, а потом вовсе стаял, небо сделалось высоким и прозрачным. И разлился свет – он расцвёл радостным весенним цветком и длинными днями полнил шумные, грязные улицы.

Он ездил к Ушаковым. Екатерина! Вдруг она встретила его в ярком тюрбане с перьями, с подвесками в ушах, с оголёнными, округлыми плечами, обрамленными кружевами. Он потерял голову.

Всей семьёй совершали прогулки к Пресненским прудам, где в саду собирался tout le beax monde de Moscou[336]336
  Весь свет Москвы (фр.).


[Закрыть]
, где с утра до вечера гремела музыка, где дорожки, посыпанные песком, были аккуратно огорожены. Отправлялись на знаменитые гулянья под Новинским монастырём, ради которых на обширном пустыре вдруг возникал целый город готических, индийских, китайских балаганов, затейливых павильонов и бесчисленных шатров и лавок. Трубили трубы, били барабаны. В клетках рычали львы и тигры. Акробаты, канатоходцы, фокусники – зрелища и хлеба!

– Эй, сайки, свежие сайки...

   – Господа, подходите, только глаза протрите...

Повсюду торговля: пирога с сазаниной и сиговиной, сбитень или кипяток с патокой в огромных медных самоварах, водка, блины и икра в бочках под навесами и в шатрах.

На колеснице, запряжённой цугом, – ряженые. Один обложился подушками, изображая Бахуса, другой надел маску, представляя лешего, третий тренькает на балалайке. И впереди, и позади шествуют великаны, карлы, монстры – дудят в дудки, играют на волынках и гуслях...

А в балаганах пахнет ванильными вафлями и свежераспиленными досками.

   – Эй, заходи, я цыган Мора из цыганского хора...

С обитого материей балкона дед – с бородой и усами из серой пакли, в залатанном кафтане, в круглой ямщицкой шляпе, в лаптях и онучах – истошно кричит:

   – А вот в двенадцатом году француз сам себе наделал беду!

Юные и прелестные барышни Ушаковы от души веселились, их родители – благодушные и благонравные – умилялись на дочерей, а знаменитый поэт повсюду сопровождал семью.

Часто бывал он и у Вяземского. С князем Петром они близко сошлись, хотя и спорили, но этими непрерывными спорами, неожиданными аргументами и мнениями, которые они скрещивали, как мечи, кажется, подогревали друг друга.

Иногда Пушкин не мог скрыть, что удручён. Всё же он рассчитывал, что государь пропустит «Бориса Годунова». Неужели он преувеличивал расположение к нему царя? В чём же, в таком случае, выгода царской цензуры?

Что касается Вяземского, то он постоянно настроен был мрачно и безотрадно. Его глубоко сидящие глаза смотрели колюче.

В его кабинете были удобные кресла и диваны, но обычно собеседники или вскакивали с мест и стояли, или бегали по комнате.

   – Разгул невежества, глупости, трусости, совершенная инквизиция – вот наша Россия и сейчас и в будущем, – сказал князь. – Лучшие люди России, лучшие умы погибли!..

Но Пушкину хотелось хоть какого-то света.

   – Нет, нет, – встрепенулся он. – Не говори так! Нельзя же творить во мраке, особенно во имя России! – Душа его требовала надежды и веры. – Чтобы понять, что произошло, надо смотреть широко. Надо уразуметь пружины истории. И в прошлом, и в настоящем, и в будущем – исходить из действительности!..

Вяземский не желал сдаваться.

   – Правительство боится просвещения. Чугунный цензурный устав всё подавляет. Ищут малейших сомнений в правилах религии, малейших намёков...

   – Всё же молодой царь деятелен! – Пушкин даже покраснел от волнения. – Он отстранил Аракчеева, отставил Магницкого и Рунича и приблизил к себе опального Сперанского. Это что-нибудь да значит! Он учредил особый комитет для пересмотра всего государственного устройства и управления России и поручил разрешить крестьянский вопрос!.. Как тут не вспомнить о могучей деятельности Петра? – Пушкин смотрел на Вяземского, будто ожидая от него ответа. Повисло молчание.

   – Ты напрасно написал «Стансы», – вдруг сказал Вяземский тихим голосом, но с явным осуждением. – Этим ты ничего не добьёшься. Славы новой ты не достигнешь...

   – Я написал искренне! – оскорбился Пушкин. – Говорил о преобразователе!

Вяземский отвернулся. Ему будто даже неприятно было смотреть на Пушкина.

   – А ты знаешь, какой идёт слух о тебе? – сказал он. – Что шеф жандармов Бенкендорф тебе предлагал и – прости меня, но так говорят – будто ты...

   – Как это должно понять? – пробормотал Пушкин.

   – Ты знаешь, что значит слово «шпион».

   – Да ты что... ты что! – вскричал Пушкин. – Разговор был, правда, но я решительно, сразу... Как ты можешь?

   – Я? – Вяземский пожал плечами. – Ни на секунду не усомнился в тебе. Но ты знаешь, свет... – Он подошёл близко к Пушкину и положил ему руки на плечи. – Вот и не нужно было писать «Стансы». Й в Сибирь друзьям писать не нужно было – уже ходят списки: «Героям 14 декабря», «Друзьям в Сибирь». Вот так-то! – Вяземский опять принялся ходить по кабинету. – Читающая публика заподозрит тебя в искательстве, правительство – в дерзком своеволии, и ты потеряешь и тут, и там всё, что обрёл...

   – Если слова мои что-нибудь значат для царя. – Пушкин тоже бегал по комнате, – он поймёт, что во всём мой призыв к милосердию... Я говорил и повторяю: повешенные повешены – что же, им ничто не страшно, но судьба остальных слишком ужасна!

   – Ты, как философ восемнадцатого века, веришь в просвещённого монарха, – язвительно сказал Вяземский.

   – Мы все воспитаны на Просвещении, – ответил Пушкин. – Неужели в этом наша беда? Надо же во что-то верить! – почти с отчаянием воскликнул он. – Нет, жизнь не кончена! Надо жить, надо верить.

Да, жизнь не кончена. Скорее, скорее к Ушаковым.

В переполненной гостями уютной гостиной он с ярким блеском в глазах, с живой мимикой в лице рассказывал страшную сказку, которую ещё в Михайловском воплотил в стихах о разбойнике-женихе и девушке, случайно забредшей в разбойничье логово. Он говорил об ужасных следах преступлений, об опасности, страхе, сватовстве, изобличении атамана – и так увлечённо, с такой выразительностью в жестах и голосе, что впечатлительная Екатерина вскрикивала, жмурила глаза, закрывала лицо руками. А ему, кажется, только этого и надобно было! Увлёкшись сам, он сделался неотразимо красноречивым...

Но среди гостей присутствовал некий молодой артиллерийский офицер, давний поклонник прекрасной Екатерины. Успех соперника заставил его набычиться и носком сапога мять ковёр. Вдруг представился повод: Пушкин отпустил довольно ядовитую шутку в адрес семьи Римских-Корсаковых. Неблагородно! Они оба часто бывали в этой гостеприимной семье.

– Милостивый государь, Александр Сергеевич, – сдержанно сказал офицер, – так не говорят о доме, в котором вас принимают как родного... – И вышел.

Уже на следующее утро Пушкин получил письменный вызов. Что же он? Испытал радостное волнение – давно забытое волнение опасности, дерзости, удали. Ах, ему нужна была разрядка!

Тотчас написал он ответ: «А l’instant, si vous le Lesiur, venez avec un temoin. A. P.»[337]337
  Сию минуту, если вам угодно, приезжайте со свидетелем. А. П. (фр.).


[Закрыть]
.

Кого выбрать секундантом? Соболевский не только отказался, но уговаривал немедленно всё уладить. Не добившись успеха, он вспомнил о Каверине, который как раз находился в Москве.

Каверин! Первый наставник в любви и чести! Тотчас он послал записку царскосельскому другу, который после длительной отставки вновь определился на службу и отправлялся в армию.

Не прошло и часа, как подъехала карета: артиллерийский офицер, его товарищ по полку, и Каверин – знаменитый буян, повеса, как всегда, жизнерадостный и потому понимающий неистребимое желание Пушкина стать под пистолетное дуло.

Но властно вмешался Соболевский. Ссора – из-за чего? Из-за пустяка, из-за неосторожного, но безобидного замечания Пушкину подвергать свою жизнь опасности? А что, если государь разгневается? Нет, господа, не лучше ли позавтракать, благо привезён новый ящик шампанского?..

Противники из приличия хмурились, но потом успокоились и протянули друг другу руки. Завтрак был сервирован весьма роскошно.

И снова Пушкин на прогулке с семьёй Ушаковых.

Семнадцатилетняя Екатерина в этот день, казалось, выглядела особенно прелестной. Она уложила волосы и надела шляпку с перьями. Живые глаза её блестели, то и дело она поглядывала на Пушкина. В звонком её смехе слышалась взволнованность.

Пушкин осторожно сказал Софье Андреевне:

   – Ваша старшая дочь могла бы составить счастье любого... Надо лишь быть достойным этого счастья!..

Софья Андреевна не могла не понять намёк.

   – Что ж, – тоже осторожно ответила она, – вы, может быть, правы. Однако же... Моя дочь так ещё молода...

Неужели перед ним открылась возможность счастья? Неужели он обретёт дом, семью, покой, но потеряет при этом свободу?

   – Как жаль, – поспешно произнёс он, – семейные узы призывают меня ехать в Петербург...

Он заказал лошадей на середину мая. И написал Екатерине Ушаковой в альбом прощальное полушутливое стихотворение:


 
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнёте ль обо мне,
Если буду я повешен?
 

Что ждёт его? Два года жизни в Михайловском как бы подвели черту под прежним бурным, мятежным, а новое не определялось и не устанавливалось.

XXVIII

Итак, Онегин, убив приятеля, отправился путешествовать. А Татьяна?.. Значение наивной сельской барышни не то что возросло, а просто сделалось первенствующим. Она должна была чрезвычайно развить ум во имя новой задачи: постигнуть, что люди 14 декабря, и с ними Онегин, увы, всего лишь европеисты-подражатели, не знающие своей собственной родины.

Замысел был обширен, но неясен. Даже план очередной, седьмой главы не определился. И он начал с того, что было самым простым и очевидным – с приезда Татьяны в Москву. Ярко вспыхнуло в памяти недавно пережитое.


 
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!
 

Никита шаркающей, тяжёлой походкой вошёл в номер и поставил пахнущие свежей ваксой туфли рядом с кроватью.

   – Костюм прикажете или как? – спросил он.

Присутствие верного дядьки, знакомые его шага, голос и сами ворчливые интонации действовали привычно успокоительно. Пушкин сделал неопределённый жест, Никита понял и, ворча что-то себе под нос, отправился в свой закуток. Подогнув колени, Пушкин писал в тетради. Чернильница стояла рядом.

Номер в Демутовом трактире был из дешёвых – во флигеле с окнами на Мойку и во двор. То, что окна выходили во двор, было конечно же неудобством: с утра до вечера слышались крики рабочих и ржание лошадей. Но, странно, он быстро привык.

Обставлен был номер скудно: кушетка, которую Никите пришлось передвинуть ближе к окну, чтобы больше падало света, изрезанный скучающими постояльцами по зелёному сукну и лакированному дереву стол, несколько стульев, немного литографий на стенах с замасленными обоями. Кое-какую мебель даже пришлось перевезти из родительского дома: пару кресел, торшер, книжный шкаф...

Снова вошёл Никита.

   – А к вам, Александр Сергеевич, гость пожаловал.

   – Проси. – Пушкин воткнул перо в чернильницу.

Вошёл один из московских «архивных юношей», перебравшийся на службу в Петербург.

   – A-а... – сказал Пушкин, силясь вспомнить фамилию. – Soyez le bienvenu![338]338
  Добро пожаловать! (фр.).


[Закрыть]

   – Александр Сергеевич, – засуетился тот, – я не вовремя, помешал?

Пушкин бросил тетрадь на табурет рядом с чернильницей, поднялся с постели, сунул нош в туфли и поправил складки халата.

   – Садитесь, любезнейший... – Он всё никак не мог вспомнить фамилию. Но гость не мог успокоиться.

   – Помешал!.. Не вовремя... – Он поглядывал на брошенную тетрадь.

Пушкин уловил его взгляд и небрежно пожал плечами:

   – Успеется... Экая важность. – Сев за туалетный столик в углу, он принялся щёточкой полировать ногти и вдруг вспомнил: Титов, Владимир Титов.

Это был один из самых молодых «архивных» – подтянутый, весьма лощёный, весьма учёный.

   – Ах, Александр Сергеевич! – воскликнул Титов. – В ваш тридцать третий гостиничный номер прихожу третий раз. Пришёл рано – вы уже уехали, пришёл поздно – вы ещё не приехали. А у меня, знаете, служба-с...

   – Как она идёт? – вежливо спросил Пушкин. Титов был служащим при Министерстве иностранных дел.

   – Ах, Александр Сергеевич...

   – Да, да, – вздохнул Пушкин. – Я понимаю. Бедный Веневитинов! Невосполнимая утрата...

   – Но тем большая нужда «Московского вестника» в вашей поддержке! – воскликнул Титов. Конечно же он был ходатаем Погодина.

   – Но разве не в ваш журнал я отдал львиную часть новых своих произведений? – сказал Пушкин. – Отрывок из «Путешествия Онегина», «Одесса», тоже в недавнем номере...

   – Так-то так, – согласился Титов, – но, Александр Сергеевич, кто же, если не вы?.. Не все мы...

Пушкин с полуулыбкой посмотрел на молодого человека, как и все молодые люди, подающего великие надежды. В глазах Титова светилось воодушевление. В его манерах, хотя и скромных, ощущалась определённая самоуверенность.

   – Ну, хорошо, хорошо, – сказал Пушкин. – Напишите Михаилу Петровичу, что я по-прежнему предан журналу... Между прочим, как вам Петербург?

   – Что ж, – ответил Титов, – служить, конечно, должно именно здесь...

   – А я, знаете, как-то не привыкну, – сказал Пушкин. – Шумно да суетно... Два года в деревне были мне сущей мукой, а я чувствовал себя там здоровее... – И, скользнув по лицу Титова, взгляд его остановился на тетради на табурете.

Чуткий Титов тотчас вскочил.

   – Александр Сергеевич, значит, я обнадёжу Погодина, да и всю нашу московскую братию?

Пушкин сердечно пожал руку молодому человеку.

   – Никита, одеваться, – приказал он.

Сегодня был особый день. Его ожидали в родительском доме к торжественному обеду. Сегодня, 2 июня, были его именины. Приходилось торопиться. Час был не ранний. Впрочем, он и лёг-то, когда уже начало рассветать...

Сам воздух петербургских улиц был иной, чем в Москве, – он пахнул морем, а ветер с залива нёс дыхание новых стран.

Вот и Фонтанка. Он расплатился с ванькой и прошёлся по знакомой набережной. Недра Авраама были теперь не в доме Клокачёва, а в доме Устинова, не у Калинкина моста, а у Семёновского. Впрочем, новый дом был такой же, как и прежний, – с рустованным цоколем, с решётками у подвальных окон на случай наводнения, с балконами второго этажа и обширными хозяйственными постройками во дворе: кухнями, каретными сараями, конюшнями, неряшливыми лачугами для нижней дворни. Но Коломну не покидали: здесь дрова были дёшевы.

Когда Пушкин явился сюда из Москвы, первым увидел его Никита, стоящий на лестничной клетке со свёрнутым ковром в руках. Старый дядька недоверчиво посмотрел на него, поднимающегося по лестнице, вздрогнул, пристальнее вгляделся в лицо, обросшее баками, и вдруг заплакал, совершенно по-детски шмыгая носом.

   – Александр Сергеевич, довелось встренуться...

И вот, по милостивому разрешению отца, Никита снова отдан ему в услужение.

Его ждали. Гостей было не так уж много: Дельвиг с молодой женой, Анна Петровна Керн, с некоторых пор неразлучная с Ольгой, непременный член семьи и давняя соседка по Коломне кузина Ивелич, несколько подруг Надежды Осиповны и несколько друзей Сергея Львовича.

Квартира вполне походила на прежнюю: парадная анфилада с дорогой старинной мебелью и жилые комнаты, бедно, даже убого обставленные.

   – Наконец-то!.. В такой день... Александр!.. Le diner est servi[339]339
  Обед на столе (фр.).


[Закрыть]
...

Несмотря на многолюдство, обширная квартира казалась нежилой. Дом пустел! Младший сын служил на Кавказе, старший, несмотря на любезность Сергея Львовича, предпочёл обосноваться в трактире, из детей оставалась Ольга – девушка под тридцать.

Первый тост, естественно, провозгласил сам Сергей Львович, и естественно, за героя сегодняшнего дня, своего старшего, всеми в семье всегда любимого, заслуга которого в отечественной литературе, между прочим, оценил сам государь! На этом известном всему петербургскому обществу важном моменте Сергей Львович остановился особенно долго.

Позади первая – тревожная, нервная – встреча после ожесточённой длительной ссоры. Впрочем, произошло так, как могло произойти только в семье Пушкиных: отец и сын обнялись и тотчас заговорили о литературных новостях. Не то чтобы память была коротка – просто вспышка раздражения была позади, а литературные новости были увлекательны для обоих. Теперь отношения сложились вполне сердечные.

   – Да, да, – повторял Сергей Львович, – государь оценил талант Александра Пушкина! Что же должен чувствовать его отец? Что должен чувствовать отец, сын которого... – О ком он говорил: о себе или о сыне?

Но за стулом Сергея Львовича уже не стоял его верный старый слуга, и, когда неловкие руки поправили салфетку под подбородком, чувствительный Сергей Львович поморщился. Из-за этого он даже сократил тост.

И опять пили за Александра, за Александра Сергеевича, за Пушкина, который после семи лет отсутствия, после множества испытаний возвратился в Петербург – как Одиссей после многолетних скитаний.

   – Лев не пишет, – вспомнила Надежда Осиповна. Отъезд любимца, опасности, которым он подвергался на театре военных действий с Персией, приводили её в состояние постоянной нервической тревога. – Александр, какое впечатление произвёл на тебя брат?

Пушкин не решился высказать горькую правду нежной матери.

   – Что ж... Он малый с головой... Однако жаль, что пьёт...

   – Пьёт, много пьёт, – озабоченно подтвердила Надежда Осиповна. – Почему бы это? Он должен быть счастлив и доволен. Сами мы – никогда... – Она указала на Сергея Львовича и на себя.

Увы, годы текут по-разному для мужчин и женщин. Сергей Львович выглядел вполне молодцом: держался статно, гордо вскидывал голову, по-прежнему чутко шевелил ноздрями, был неистощимо словоохотлив и привержен к словесным каламбурам. На Надежде Осиповне, которой уже перевалило за пятьдесят, годы поставили зловещее клеймо. Увы, она уже не была прекрасной креолкой. Явственнее проглянули африканские черты, а на висках под свисающими завитками волос, на шее и плече обозначились участки совсем тёмной кожи. Пушкин поглядывал на мать с новым, сосредоточенным выражением: какая-то важная для него мысль неотступно занимала его.

Милая Оленька тоже несколько изменилась: уже не было в её лице прежней свежести, под глазами обозначились синие круги, а большие прекрасные глаза выражали не то что грусть, а отчаяние; из доверительной беседы, которая успела произойти, Пушкин знал, что претенденты были – родители же упорно не признавали их достойными своей дочери.

Зато кузина Екатерина Марковна Ивелич была прежней: семь лет прошли, вовсе не задев её; старая девица была всё той же угловатой, безвкусно одетой, всё так же нюхала табак, который носила в вышитом мешочке, и всё так же ругала Коломну, как самое захудалое, самое гибельное место во всём Петербурге.

Это был не только торжественный именинный обед, но и прощальный: вся семья Сергея Львовича на летний сезон отправлялась на Ревельское взморье. Разве не было в этом благородного порыва отца? Сергей Львович, жаждавший полного примирения с сыном, предоставил ему Михайловскую усадьбу, где можно было жить, не тратя ни гроша, а себе на плечи взвалил дорогостоящее путешествие. Правда, купания в Ревеле с некоторых пор сделались модой, а кроме того, были полезны для здоровья Надежды Осиповны и Ольги.

Дельвиги через несколько дней отправлялись туда же: купания были полезны и для болезненной его жены.

Дельвиг! Антоша! Тося! Не было в Петербурге человека ближе Пушкину, чем Дельвиг.


 
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел...
 

Да, они двое были осколками большого лицейского братства. Их связывало и детство, и начало творчества, и неугасимое стремление к совершенному, гармоничному и прекрасному, и тысячи живых нитей и дорогих воспоминаний. Они испытывали друг к другу нежность и благодарность за святую свою дружбу и единомыслие.

Женатый Дельвиг! Рослый, тучный, он был всё тот же – то задумчивый, то вдруг говорливый, – но теперь рядом с ним сидела Софи – совсем молоденькая, хрупкая женщина: она даже при высокой причёске была лишь по плечо мужу. Он, как всегда, был сонлив – у неё же глаза были живые, быстрые.

Подумать только, этот «ужасный злодей» Каховский, которого повесили, некогда был страстно влюблён в неё, даже делал ей предложение, и она чуть не увлеклась пылким и красноречивым армейским офицером.

   – Это, конечно, страшный человек! – восклицала она. – Однако со мною он был удивительно нежен... В нём была какая-то электрическая сила...

Дельвиг слушал воспоминания жены с отрешённым и философским выражением: он смотрел в потолок. А Софи, очевидно, не находила в своём рыхлом, близоруком муже именно этой электрической силы... Пушкин вовсе не угадывал в молодой супруге влюблённости. А Дельвиг иногда вздыхал и произносил своё любимое словцо: «Забавно».

   – Ну зачем тебе возиться с этими несносными «архивными юношами», – сказал он, ревнуя Пушкина к «Московскому вестнику». – Ради них ты готов обделить «Северные цветы».

   – Нет же, нет! – успокоил друга Пушкин. – Однако же я пытаюсь создать лучший в России европейский журнал.

   – Забавно, – снова сказал Дельвиг. – Но что же ты готовишь для «Северных цветов»?

   – Свои мысли, замечания, отрывки из писем...

   – Прочитай что-нибудь на память...

   – Истинный вкус, – произнёс Пушкин, – состоит не в безотчётном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, а в чувстве соразмерности и сообразности.

   – Дай это для «Северных цветов», – сказал Дельвиг и слабо махнул рукой сверху вниз, как бы решая этим вопрос. – Ещё что-нибудь.

   – Учёный без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел Коран, думая исполниться духа Магометова.

Дельвиг опять слабо махнул рукой сверху вниз, а массивная его голова склонилась на жирную грудь, будто ему было лень держать её прямо.

   – Ну, ещё...

Анне Керн этот разговор показался скучным.

   – Вам что-нибудь забавное рассказывал Лёвушка? – спросила она у Пушкина с невинным выражением лица.

Пушкин тотчас понял, о чём она спрашивает.

   – Да, он признался мне, что от вас без ума.

Полуулыбка появилась на губах Анны Керн, и Пушкин вдруг постиг с совершенной ясностью: красивая хищница выпустила свои коготки. Впрочем, брат не младенец, к тому же далеко. Но он, Пушкин, здесь, в Петербурге! И он посмотрел на Анну Петровну упорным, многообещающим взглядом. Она потупила глаза.

   – Проезжаю по Дворцовой площади – над Зимним государев штандарт! – поделился Сергей Львович своими впечатлениями. – Его императорское величество благополучно пребывает в Петербурге.

   – Почему же ты не сказал сразу? – спросила Надежда Осиповна.

Итак, его родители по-прежнему жили придворными новостями.

Да, так оно и было. Сергей Львович приподнял руку с растопыренными пальцами, на которые надеты были кольца. Старый слуга тотчас понял бы желание барина. Новый был бестолков.

   – Газету, дурак. – Сергей Львович сразу пришёл в раздражение, – «Его величество государь император Николай Павлович... изволил приехать из Ораниенбаума в Кронштадт на катере, который был буксирован пароходом...» Сейчас очень модно отправляться морем на прогулку в Кронштадт, – пояснил он сыну, естественно отставшему от жизни петербургского хорошего общества. – «...Был поднят императорский штандарт, – продолжал он читать, – крепость, фрегаты и другие корабли на рейде стреляли из всех орудий...»

Упоминание о стрельбе из орудий опять оживило тревоги нежной матери о младшем сыне.

   – Посмотри, пишут ли что-нибудь о войне на Кавказе? – сказала она мужу.

   – Нет, та chere, – успокаивающе ответил Сергей Львович. Он осознал свою оплошность. – И вообще эта война разве что в манёврах отдельных отрядов...

   – Что же ещё ты дашь для «Северных цветов»? – спросил Дельвиг.

   – Ну, если хочешь, мою заметку о книге путешественника Ансело[340]340
  Ансело Жак-Франсуа (1794—1854) – французский драматург и публицист, автор книги «Шесть месяцев в России».


[Закрыть]
«Шесть месяцев в России». Хотя обо мне господин Ансело упоминает весьма лестно, но вообще о русской словесности говорит с откровенной пренебрежительностью. И я почитаю его тон оскорбительным. Мне вообще оскорбительно поведение наше перед всяким иностранцем. Мы забавляем его вознёй дворового мальчишки с собакой или русской пляской и сами хохочем. А он печатает в Европе – не мерзко ли? Господину Ансело, видишь ли, интересны лишь мои антиправительственные стихи. А моя судьба из-за этих стихов? А мои истинные шедевры? А Третье отделение? Всё это для него безразлично: подай ему оппозицию к правительству... Как-то досадно, знаешь...

   – Забавно, – сказал Дельвиг. – А наши журналы? – Он вздохнул. – «Московский телеграф» заботится не о красоте и совершенстве, а лишь о промышленности и купеческом сословии... «Вестник Европы» никак не сдвинется с закостенелых своих позиций...

   – Зато Булгарин и Греч издают частную газету, которой разрешены политические обзоры! – воскликнул Пушкин. – Вот и нам бы издавать газету, самовластно завладеть общественным мнением...

И этот разговор показался скучным Анне Петровне.

   – Вы знаете, что ваш брат написал мне стихотворение, и прекрасное стихотворение, – сообщила она Пушкину. – II a aussi beaucoup d’esprit[341]341
  И он очень умен (фр.).


[Закрыть]
. – Она разжигала страсти.

Пушкин не успел ответить: она прочитала в его лице то, что ей было нужно, и, опередив его, обратилась к Дельвигу:

   – Милый барон, прочитайте же нам что-нибудь своё!..

Дельвиг противиться не мог. Сняв очки с толстыми стёклами, он, не повышая голоса, ровно, будто играя на свирели, читал-музицировал:


 
Некогда Титир и Зоя под тенью двух юных платанов
Первые чувства познали любви и, полные счастья,
Острым кремнём на коре сих дерев имена начертали...
 

Пушкин пришёл в восхищение. Он считал, что публика недостаточно ценит его друга как поэта, и восхищался тем, что Дельвиг пренебрегал вниманием публики.

Слушая, Надежда Осиповна откинула голову, а Пушкин, поражённый, замер: он заметил ещё один участок совсем тёмной кожи.

   – Маman, – сказал он, – вы помните много преданий о вашем дедушке? – Негритянское его происхождение с некоторых пор мучительно занимало его. Если в человеке есть исключительность, если он не похож ни на кого другого, для этого должны быть какие-то причины. В чём причина, того, что его жизнь и сама судьба особые от начала и до конца? Не в негритянском ли его происхождении? – Маman, – произнёс он неожиданно лихорадочной скороговоркой, – я с детства наслышан о вашем дедушке, но всё это анекдоты. Ваш дядя Пётр успел передать мне бесценный документ, однако в нём лишь положение при дворе и служба... Но его характер, личные свойства, история женитьбы...

Надежда Осиповна неохотно поддержала эту тему.

   – Что сказать тебе, Александр... – Она помедлила. За столом как-никак сидели гости. Впрочем, все были вполне свои люди. – Моя мать и я сама в детстве были весьма несчастливы...

   – Я знаю, maman, да, да, ваш отец имел весьма горячий характер и вряд ли был создан для мирной семейной жизни... – Не этот ли именно вопрос самого его волновал? – Но характер вашего дедушки...

   – Ах, Боже мой, Арина видела его в Суйде... она лучше расскажет тебе...

   – Я понимаю, maman, понимаю, но... – Он пристально смотрел на участки тёмной кожи на её лице и шее.

Сергей Львович посчитал нужным вмешаться.

   – Я покажу тебе кое-что... – Он поднял руку, однако и на этот раз новый денщик оказался вполне бестолковым. Сергей Львович раскричался и успокоился лишь тогда, когда в руках его появилась старинная черепаховая табакерка. – Вот, – сказал он, – ты видишь легендарного Ганнибала, верного слугу самого Петра Великого. – В крышку табакерки был вставлен медальон-миниатюра. – Подарок самого императора.

Пушкин жадно вглядывался в странное, необычное, производящее впечатление угрюмой жестокости лицо арапа.

   – Но, maman, каков он был... в семейных своих отношениях? – спросил он напряжённым голосом.

   – Ах, Боже мой... – Надежде Осиповне было неловко. – Что могу я сказать тебе? Свою первую жену, красавицу гречанку, высватанную им у негоцианта, он подвешивал на кольцах и пытал за то, что она родила ему белую девочку... Он уверовал в её измену. Ну, что говорить... Он был необузданно ревнив. Ты это хотел знать?

Пушкин побледнел. Да, именно это он хотел знать, потому что он испытал незабываемые бешеные муки ревности с женой негоцианта Амалией Ризнич.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю