Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

Пушкин заговорил взволнованно, торопливо:

   – Во Франции четырнадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года всё было кончено в считанные часы – и над Бастилией взвился белый флаг конституции. Это так. Да, но в этом участвовала вся нация, во всяком случае целые сословия. А вы? Я понимаю: вас всего лишь небольшая кучка! Так не обманывает ли вас лёгкость того, что некогда произошло в Париже? Да и вспомни: чем там всё кончилось? – Он замолчал, сел рядом с Пущиным, потом сказал с какой-то усталостью: – Лично я красный колпак вольности вовсе не заменил на белую кокарду, просто похоронил его в глубине сундука!..

   – Своими стихами, – произнёс Пущин, – ты сделал, пожалуй, больше всех нас вместе.

   – Но лично ты веришь в успех?

   – Я полагаю, вопрос стоит о личной чести. Честь не позволяет оставить Россию такой, какая она сейчас! Надеюсь, что и будущие поколения проявят жертвенность из чести, даже зная, что они обречены, – ради блага родины своей.

   – Это – другое дело! Из чести и я... Впрочем, как хотите. Однако ж скажи, как ты считаешь, готова ли Россия к тому, чего вы хотите?

   – Ты вправе сомневаться. Дурные предчувствия и у меня, и у Рылеева... – Пущин запнулся, потому что сказал лишнее. Но Пушкин сделал вид, что не расслышал имени Рылеева. Однако он был потрясён. – Впрочем, всё это – как на дуэли, и я не хочу именоваться подлецом.

   – Но хочет ли Лунин, как бывало, убить Августа[149]149
  Август (63 до н.э. – 14 н.э.) – римский император с 27 г. до н.э., установил военную диктатуру.


[Закрыть]?! – воскликнул Пушкин.

Пущин не ответил.

   – Ты не доверяешь мне. А Якушин? – Пущин опять не ответил.

Они посмотрели друг другу в глаза, потом молча расцеловались.

Разговор проходил с таким напряжением, что оба почувствовали изнеможение. Обнявшись, они принялись ходить по комнате.

Зашли и на половину няни. Побалагурили с крепостными девушками, которые шили, вышивали, плели кружева в комнате Арины Родионовны.

Сильное волнение овладело Пушкиным, даже радость, счастье. Как будто вернулись лицейские дни. Он не один. Он почувствовал себя беззаботным, легкомысленным, способным на любые смелые проделки. Эта волна высокого чувства смыла тревоги, заботы, опасения... Не отправиться ли сегодня вместе с Пущиным в Петербург? На одни сутки!.. На одну ночь! Увы, это конечно же было невозможно...

После обеда читали первые сцены трагедии. Пущин, попыхивая фарфоровой трубочкой, удобно уселся в кресле; Арина Родионовна с вязаньем в руках пристроилась поближе к камину. Пушкин читал стоя.

   – Название точно не решено, но примерно такое. – Он радостно рассмеялся. И грандиозный замысел трагедии, и усиленная работа над ней, и то, что первые сцены уже были готовы и можно было их читать, вызывали в нём какой-то необыкновенный – мощный, сладостный и тревожный – прилив творческих сил. – Название: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе Годунове и Гришке Отрепьеве. Писано бысть Алексашкою Пушкиным в лето 7333 на городище Воронин». Каково?

И он опять нервно и взволнованно рассмеялся.

   – Видишь ли... Вначале несколько слов... Конечно же трагедии, написанной совсем в новом роде, нужно предпослать короткое рассуждение вообще о теории драмы. Я пишу, но и много размышляю. Посуди сам, что ставят на нашей сцене? Классический и переводной репертуар – трагедии Висковатова, Сергея Глинки, Озерова, Корсакова[150]150
  Висковатов Александр Васильевич (1804—1858) – русский военный историк, писатель.
  Глинка Сергей Николаевич (1775—1847) – поэт, драматург, переводчик, журналист и цензор.
  Корсаков Пётр Александрович (1790—1844) – писатель, журналист, переводчик, издатель.


[Закрыть], Крюковского, и это среди массы переводов из Корнеля, Расина и Вольтера. Ну вот Жуковский перевёл «Орлеанскую деву» Шиллера[151]151
  Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) – немецкий поэт и драматург.


[Закрыть] – для кого, для чего? Для старой школы декламации пятистопными стихами. А что «Фингал» Озерова? Не больше чем парнасское православие. Вообще у нас нет театра! Французский лжеклассицизм. Он ограничен, стеснителен. У Расина совершенные стихи, полные точности и гармонии, но ведь план и характеры в «Федре» – это верх глупости и ничтожества в изобретении. Но что же мы все: Франция, Франция! Есть Англия. Есть система Шекспира – и она свободна от оков классицизма, в ней законы народной драмы, вольное, широкое изображение характеров... Я в восторге от Шекспира. У меня кружится голова, когда я читаю Шекспира. Но конечно же я не всё в нём приемлю, видишь ли, титанические страсти Лира, Ричарда, Отелло как-то чужды русской натуре. Я бы мог горячить воображение, громоздить кошмары, но избегаю этого. Я бы мог написать страшную сцену: убийство царевича Димитрия, – но ограничился лишь рассказом, и то поздним, о расследовании происшествия. И язык у Шекспира излишне расцвечен – это также чуждо России. Отделка же у него вообще безобразна. И всё же он велик! Байрон рядом с ним вовсе ничтожен. Байрон вообще в драмах своих не оригинален. В «Манфреде» он, несомненно, подражал «Фаусту» Гёте, в других трагедиях брал образцом того же Алфиери. А уже об односторонности и условности изображённых им характеров я и не говорю!..

Пушкин театрально поклонился. Итак, он закончил вступление. Теперь он качнёт чтение. Пущин зааплодировал.

 
Воротынский:
Наряжены мы вместе город ведать...
Как думаешь, чем кончится тревога?
 

   – Не сразу далось начало, – сказал Пушкин. – Однако это: «Как думаешь, чем кончится тревога?» – хорошо, потому что сразу ощущение тревожных событий.

Каждую сцену он сопровождал комментариями. Шуйский[152]152
  Шуйский Василий Иванович (1552—1612) – русский, царь в 1606—1610 гг.


[Закрыть] – вот удивительный характер! О нём одном можно написать целую пьесу. Но особенно дорога ему в трагедии народные сцены, потому что народ у него не просто пассивная масса, нет, народ – истинное действующее лицо! И в дальнейшем развитии трагедии народ своим мнением определит развязку.

Когда он читал сцену у Новодевичьего монастыря, Арина Родионовна, оставив вязанье, одобрительно закивала головой.

   – Ишь, – сказала она. – Эвон!

Пушкин читал:

 
Баба (с ребёнком):
Ну, что ж? как надо плакать,
Так и затих! вот я тебя! вот бука!
Плачь, баловень!
(Бросает его об земь. Ребёнок пищит.)
Ну, то-то же.
 

– Ишь, – опять сказала Арина Родионовна. – Эвон! Это по-нашенскому.

 
Один:
Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.
 
 
Другой:
Я силюсь, брат.
Да не могу.
 
 
Первый:
Я также. Нет ли луку?
Потрём глаза.
 
 
Второй:
Нет, я слюней помажу.
Что там ещё?
 

   – Батюшки, – сказала Арина Родионовна, – да как же ты подлый народ-то наш знаешь! Господь ты мой...

Но вот сцена в келье Чудова монастыря.

Пущин заметил, что чтец как-то странно опустил плечи, сгорбился, даже затряс головой. Но он и предвидеть не мог, что друг его в это время чувствовал себя старым монахом-летописцем. Вдруг Пушкин замедлил чтение, начал даже запинаться, потом вовсе замолчал.

   – Чего же ты? – спросил Пущин.

   – Что-то не так, – пробормотал Пушкин.

Он схватил со стола перо, обмакнул его и, разбрызгивая чернила, поспешно сделал поправки, потому что монолог Пимена прерывался не в том месте и не теми словами.

 
Пимен:
Передо мной опять выходят люди,
Уже давно покинувшие мир...
Ещё одно, последнее сказанье...
 

Григорий восклицает: «Борис! Борис! всё пред тобой трепещет...» Нет, нужно было что-то менять, вычёркивать, переставлять...

   – Ну, ты имеешь представление, – сказал Пушкин и отложил тетрадь.

   – Почему же у тебя не рифмовано? – спросил Пущин. – Твои стихи всегда были сладкозвучны...

   – Ведь это трагедия, Жанно, народная эпопея! Рылеев советует: пиши о Пскове. Да я не о Пскове пишу, а о России!

В это время со двора послышалось дребезжание колокольчика.

   – Ах ты Господи! – вскричала Арина Родионовна. – Святой отец приехал!

   – Какой такой? – удивился Пущин.

   – Видишь ли, – объяснил Пушкин, – ведь я под духовным надзором игумена Святогорского монастыря. Так-то! – Вдруг ему в голову пришла забавная мысль. – Знаешь, давай-ка сделаем вид, будто мы читаем духовную книгу. – И он взял в руки потрёпанные Четьи-Минеи.

Арина Родионовна выбежала на крыльцо. В комнату вошёл отец Иона в шубе, из-под которой выглядывала ряса. Няня семенила за ним и кланялась.

   – Не помешаю? – спросил Иона.

   – Отец святой! – Пушкин, Пущин и Арина Родионовна подошли под благословение игумена.

   – Садитесь! Обогрейтесь!

Уселись вокруг стола.

   – Заглянул к вам, Александр Сергеевич, – сказал Иона, хитро щуря маленькие глазки. – Дай, думаю, загляну...

Он заметил пристальный насмешливый взгляд Пущина и глубже надвинул клобук, скрывая рыжие патлы.

   – А ты кто будешь, сын мой?

Пущин назвал себя.

   – Значит, навестил Александра Сергеевича нашего, – сказал Иона. – Это хорошо. Господь милосерден к нам, грешным, и мы друг к другу милосердны будем... – Заметив в руках Пушкина «Жития святых», он продолжил: – Ох, люблю это чтение! Уж не откажите, Александр Сергеевич! Что там назначено – на день сегодняшний?

Пушкин полистал книгу.

   – А вот, «Житие преподобного Феодосия Великого».

   – Так почитайте же, Александр Сергеевич...

Пушкин прочёл звонким голосом:

   – «И поселился он близ одного мудрого и благочестивого старца, живущего в окрестностях Иерусалима... И вскоре молва о его добродетелях разнеслась по окрестностям...»

   – Извольте откушать, – суетилась Арина Родионовна, чрезвычайно польщённая посещением самого игумена. И, зная склонность старца, она вместе с чаем поставила перед ним сосуд с ромом.

У Ионы лицо было белое, довольно полное, но кончик носа предательски краснел, выдавая любовь к спиртному. Был он в чёрной шёлковой рясе, в цветном подряснике.

   – Грешен, вкушаю, – сказал Иона, наливая стаканчик. – А кто не грешен, Александр Сергеевич? Все мы грешники и не знаем дня своей смерти. Вот и притча от Луки: Тарквиний, градоправитель римский, потребовал от святого Сильвестра имения епископа Тимофея, им обезглавленного, и при этом грозил муками. А святой Сильвестр на это сказал ему: «В сию ночь душу твою истяжут от тебя, а чем хвалишься, то не исполнится». И что ж? Рыбья кость увязла в горле Тарквиния и прекратила дни его.

Наливая третий стаканчик, Иона сказал задорную прибаутку:

   – Первую рюмку перхотою, а третью охотою!..

   – Так, отец святой, так, – кивала головой Арина Родионовна. – Так!

Охмелев, Иона сделался не в меру словоохотлив.

   – Вот вы всё пишете, Александр Сергеевич, всё пишете! – Он указал на стол, заваленный бумагами. – А знает завет о приличных словесах?.. Лучший порядок при начал, каждого слова какой? Богом старайтесь начинать и в Боге оканчивать. Скажу вам, как говаривали встарь: мнози богобоящиеся человецы, не ведая силы закона Божия, многих своих грехов не ведают и в бесстрашии пребывают. Ведают, например, Божию заповедь «Чти отца твоего», а не ведают силу той заповеди!

Пушкин нахмурился. Это был явный намёк. Очевидно, Иона вполне был в курсе домашних его дел.

Арина Родионовна всё кланялась в пояс:

   – Так, отец святой, так! Откушайте ещё. Не побрезгуйте.

   – Грешен. Вкушаю. – И опять Иона сказал задорную прибаутку: – Наш Фома пьёт до дна, выпьет, да поворотит, да в донышко поколотит. Вот так! – Опрокинул стаканчик, крякнул и вновь впал в проповедь: – Человек каким вышел из рук Творца? Вот то-то: созданием прекрасным. Царь жизни, властелин земли! Всё течение бытия открылось ему.

Арина Родионовна подпёрла склонённую голову рукой.

   – Но грехом своим, увы, повредил человек свою природу. На саму землю навели проклятие! Так что же будет? – И вдруг Иона закончил прибауткой: – А то будет, что ничего не будет. Ну, сыне, – он поднялся, – мне пора.

И, благословив всех, игумен уехал.

Пущин не удержался от выговора своему другу:

   – Что это ты, как пономарь, взялся вслух читать? – Конечно же он ценил поэтический талант Пушкина, но – уж так повелось с детства – считал его человеком сумбурным, слабым, неустойчивым.

   – Скажу по совести. – Пушкин нашёл нужным оправдаться, – в этих описаниях жизни святых – бездна поэзии...

   – Ну, уж не знаю! Из чего ты только не черпаешь поэзию! – сказал Пущин. – А вот у меня с собой рукопись запрещённой комедии Грибоедова «Горе от ума». Интересно?

   – Давай скорее читать! – воскликнул Пушкин. Уже много слышал он о человеке, который в своё время в Петербурге привлёк его внимание странностью своего поведения и резкостью суждений.

Читал он опять вслух. Но комедия ему не понравилась. Во-первых, в ней соблюдены были именно те правила единства, которые он намерен был сокрушить в своей трагедии. Конечно, драматического писателя следует судить по законам, им самим принятым. – Грибоедов принял законы драматургии, которые он, Пушкин, отвергал. Но, главное, в сочинении он не нашёл ни плана, ни истины, ни по-настоящему важной мысли.

Вспомнился Грибоедов в ту пору, когда репутация его была замарана сомнительным участием в известной истории Шереметева и Завадовского[153]153
  Завадовский Александр Петрович (1794—1856) – граф, сослуживец А. С. Пушкина и А. С. Грибоедова по Коллегии иностранных дел, участник знаменитой в своё время «четверной дуэли» (с Грибоедовым против В. В. Шереметева и А. И. Якубовича).


[Закрыть] и Грибоедов готовился покинуть Петербург. Вспомнилось, как на одном из светских раутов, спасаясь от толчеи гостиной, Пушкин отдёрнул тяжёлую портьеру, отделявшую музыкальную залу, и увидел Грибоедова, одиноко сидящего за фортепьяно; тот не играл, лишь брал аккорды – и на чёрной лакированной крышке вздрагивали отражения его лица и отблески свечей... Теперь он вернулся с Кавказа с комедией, в которой, верно, пожелал отомстить изгнавшему его обществу.

   – Видишь ли, – размышлял Пушкин вслух, – можно ли сказать что-то определённое после всего лишь одного чтения? – На самом деле мнение его в основном определилось. – Комедия нравов, не так ли? – Конечно же это была комедия нравов. Но в этом роде Хмельницкий со своими водевилями нравился ему куда больше. – Нравы нашего светского общества! – Ведь и он в первой главе «Евгения Онегина» описывал нравы света, и тоже сатирически, но у него это было всего лишь малой частью обширного замысла, вступление, объяснявшее воспитанием характер героя. – Но что такое Чацкий? Пылкий молодой человек, который набрался ума, острот, сатирических замечаний у автора, у Грибоедова! – В «Евгении Онегине» он специально подчёркивал разницу между автором и героем. – Станет ли умный человек метать бисер на балу перед старухами и барышнями? – По лицу Пущина он угадал, что тот вовсе не доволен его отзывом, и тут же принялся хвалить комедию: – Бальные сплетни, рассказ Репетилова о клобе, характер Загорецкого – да, в этом истинный комический гений! – На самом деле по-настоящему его поразил только язык комедии. – Стихи – вот необыкновенное достоинство творения! – воскликнул он. – Да, половина стихов войдёт навсегда в пословицы! Фамусов, Скалозуб – да, да, превосходно очерчены...

Вдруг, прервав свои рассуждения, он спросил:

   – Грибоедов состоит в вашем обществе?

Пущин отрицательно покачал головой.

   – Понимаешь, – сказал Пушкин, – в его пьесе его собственные настроения, собственные мысли, но не истина!

Боже мой, а время бежало! Ведь они ни о чём ещё и переговорили! И снова принялись вспоминать лицей. Помнишь садовника Лямина, жаловавшегося директору на ночные набеги на фруктовые царские сады? Помнишь «Священную артель» Бурцова[154]154
  Лямин Фёдор Фёдорович (1774—1845) – «царскосельских садов мастер», член Вольного экономического общества, корреспондент Общества для поощрения лесного хозяйства.
  Бурцов Иван Григорьевич (1795—1829) – участник Отечественной войны 1812 г., член «Священной артели», Союза спасения, Союза благоденствия и Южного общества декабристов.


[Закрыть]? Помнишь швейцара Василия, баловавшего табачком? Помнишь: «Вставайте, герр Матюшкин»? «Они немножко гнилы – извольте доложить!» А что сказал Куницын при открытии лицея? «Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо». О, Куницын! Это родник, из которого им довелось напиться...

   – Почитай мне ещё что-нибудь своё, – попросил Пущин.

   – Изволь. Я тут занялся «Записками» – нечто вроде биографических заметок, которые нужно объединить. Тебе может быть интересно!

И Пушкин достал тетрадь.

   – Вот я пишу: выйдя из лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике, и прочее, но всё это нравилось мне недолго, и прочее... – Он прервал себя. – Дальше я пишу о своём двоюродном дяде, арапе, он и сейчас здесь, в соседнем Петровском. Прочитать тебе? Изволь. «Я навестил его, он потребовал водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести...» – И опять прервал себя. – Недавно я его навестил. Дальше воспоминания о петербургской жизни, о сходках в доме Никиты Муравьёва, об «Арзамасе», о собраниях «Зелёной лампы»...

Время текло незаметно. Они давно уже беседовали при зажжённых свечах. Пробежал денёк!

   – Ну, мне пора! – Пущин, склонив голову, посмотрел на Пушкина ясными глазами. Но в глазах угадывалась грусть.

У Пушкина задрожали губы.

   – Жанно! – Сейчас ему показалось, что среди многочисленных его друзей нет у него никого ближе Пущина. С ним связано всё – пора возмужания, надежд, мечтаний, ошибок и первых радостных озарений...

   – В Москве зайди к Вяземской. В Одессе я задолжал. Ты в Петербурге у Лёвушки возьми деньги...

Арина Родионовна засуетилась.

   – Покушайте на дорожку, батюшка Иван Иванович. А человека вашего я уж накормила! На дорожку вдосыть надобно... Вчера кот умывался – к гостям, думаю. Да, старая грешница, не заготовила напитацца вдосыть вам...

   – Прощайте, мамушка, – с чувством произнёс Пущин.

   – А уж нашему-то радость!.. – сказала Арина Родионовна, кивая на Пушкина и утирая слёзы.

Пушкин – бледный, молчаливый, поникший – следил, как Пущин закутывается в шубу.

   – Оно конечно, и собака на чужбине тоскует, – продолжала Арина Родионовна. – А в глуши с нами легко ли ему?

Вышли во двор. Пущин и его человек забрались в сани и застегнули полость. Ямщик в меховой шапке и тулупе бочком вскочил на передок, разобрал вожжи, крикнул – сани скособочились, так что, казалось, грядкой зачерпнут снег, потом выровнялись и заскользили. Звякнули колокольчики.

   – Жанно! Француз!

Прощай, друг. Когда увидимся? Увидимся ли? Боже мой!

XX

Приезд друга и откровенный их разговор привели его в состояние лихорадочного возбуждения. Что-то небывалое готовится! Коренное? Бессмысленное? Неизбежное? И когда сверкнёт молния и грянет гром, пролившаяся грозовая кровь даст ли благодатные всходы? И то, что он отдалён от своих друзей, случайность или указующий перст Судьбы? Нужно было многое бесконечно важное понять, осмыслить, осознать – и, может быть, что-то для себя решить...

Пока что жизнь протекала по-прежнему. Поздним зимним утром, накинув на плечи халат, через пустынный, занесённый снегом двор он направлялся из дома в нетопленую баньку. С вечера в жестяное корыто налита была вода. К утру её покрывала толстая корка льда. Замерзшее оконце тускло пропускало зимний свет. Деревянные полки покрывал пней.

Раздевшись догола, он разбивал кулаком лёд и своей неторопливостью будто дразнил двадцатиградусный мороз. Вода обжигала тело, острые иглы покалывали суставы, а он спокойно лежал, выталкивая изо рта белёсый пар. Потом, расплёскивая воду, выскакивал на деревянную решётку и истово, докрасна растирал домотканым льняным полотенцем ладное своё мускулистое тело.

Когда он возвращался, навстречу из кухни несли завтрак.

Днём седлали коня. Среди безмолвных заснеженных полей, защищаясь от леденящих порывов ветра и глядя на метущуюся позёмку, или в лесу, утонувшем в снегу, под защитой неколебимых стволов и распластанных, отяжелевших веток, можно было отдаться течению бурно сталкивающихся мыслей. И прежде всего его творения. Из множества замыслов какой ему ближе по духу сейчас? Трагедию после первых пяти сцен он отложил. Трагедия была о прошлом, а он захвачен был настоящим и будущим. Впрочем, не произрастали ли они из прошлого, как злак из земли? Во всяком случае, то, что наконец-то с дружеской откровенностью открыли ему, неизбежно должно было изменить кое-что в самом развитии главного его детища, огромной поэмы, в которой на ощупь он шёл от главы к главе. И если четвёртая глава «Евгения Онегина» была в общем ясна, то о чём будет пятая?

И вот он в своей комнате – то за столом, то на диване с книжкой, а то лихорадочно ходит, почти бегает из угла в угол.

Захотелось выразить в стихах огромную радость, которую он испытал от свидания с другом. Послание к Пущи ну! Начало легло почти сразу:

«Мой первый друг – Мой давний друг – Нежданный гость – Мой гость бесценный – И я судьбу благословил – Когда сей двор уединённый – Пустынным – Печальным снегом занесённый – Твой колокольчик огласил».

Боже мой, судьба всех разбросала в разные стороны. Сквозь минувшие годы лицейская семья вспоминалась единой, мирной, бесконечно счастливой, а они все, «чугунники», спаянные вечным и нерушимым братством. Нужно было сказать о Судьбе – и в этом выразить тот рокот неумолимых событий, приближение которых он теперь ясно ощущал:

«Скажи, куда девались годы – Скажи, где наши? где друзья? – Где ж эти липовые своды? – где Горчаков? где ты? где я?

Судьба, судьба рукой железной – Разбила мирный наш лицей – Наш мирный развела лицей...»

Но строки о гражданском подвиге друга, о деятельности его на судебном поприще почему-то не давались:

«Но ты счастлив, о брат любезный – Счастлив ты, гражданин полезный – На избранной стезе своей...»

Нет, стихи не шли!

«Ты презрел – Ты победил предрассужденья – Ты от общественного мненья – От истинных граждан – И от признательных граждан – Умел истребовать почтенья – И ты потребовал почтенья – Умел потребовать почтенья – В глазах общественного мненья – Ты от общественного мненья – Клеймо стереть отверженья...»

Долго бился он и бросил, не закончив стихотворение. В России крали, брали взятки и, верно, всегда будут красть и брать взятки – так этим ли заниматься поэту?

Когда на дворе мороз и всё вокруг завалено снегом, ты невольный пленник своей комнаты. И Пушкин обрадовался, когда пришла Ольга.

Улыбаясь девушке, он помог ей снять шубу из овчины и развязать платки. У Ольги ресницы и брови от мороза побелели, а щёки пылали. Всё же она перестала бояться его, привыкла к нему и даже старалась нравиться. Ей хотелось, чтобы ему с ней не было скучно.

   – Загадку загадаю, ага? – сказала она.

Он погладил её по шелковистым светлым волосам. Она ободрилась, оживилась.

   – Без рук, без ног, – произнесла она скороговоркой, – а в гору лезет?

У него складка залегла от переносицы через лоб. А она рассмеялась.

   – Дежа!

Он не понял. И она пояснила:

   – Ну, квашня под тесто!

Он поцеловал её. Тогда она заговорила шёпотом:

   – Ой, барин, сумляюсь я очень, а вдруг батюшка изведал?

   – Не бойся, не бойся, – успокаивал он.

И она доказала, что не боится. А потом сказала:

   – Вот у меня родиминка тута. Значит, я судьбой меченная, да, Александр Сергеевич? Ах, я вас ничего не прося, Александр Сергеевич, а только на милости ваши очень надеюсь... Севони всё о вас, о вас думала. Навыкла я теперь к вам. Ай, бедушка! Ай, лихонько... Мне жданки теперь уж невтерпёж. Я аж стомилася...

Она была наивно искренна, и от неё пахло свежими яблоками. Глядя на неё, он думал о том, что, если его друзья победят, эта девушка из крепостного состояния перейдёт в свободное. Уже ради одного этого следовало бросить кровавый вызов и идти на жертвы. Впрочем, он вспомнил, что Арина Родионовна, сама получив вольную, не захотела её для своих дочерей. Но в этом был резон: если земля оставалась помещикам – что без земли делать крестьянам?

   – Мне идтить? – спросила Ольга.

   – Да. Нет. Постой...

Он о чём-то раздумывал, а она украдкой поглядывала. Странный был этот барин – не похож ни на Осипа Абрамовича, ни на Марью Алексеевну: их обоих она видела ещё маленькой девочкой и от страха перед ними трепетала.

   – Мне идтить?

   – Послушай, Ольга. Хочешь быть вольной? – спросил Пушкин.

Она не поняла.

   – Ну... Жить где хочешь, жить как хочешь...

Что-то обидное показалось ей в его словах.

   – Как можно! Мы – ваши. Мы очень даже довольны нам других господ не нужно!..

   – Но ведь крестьяне кругом всё бунтуют!

   – Дак, Александр Сергеевич, кому же волюшки не хочется? Кому же погулять не хочется? Мне идтить?

   – Ну иди...

Начинался новый день, и опять он для бодрости с утра садился в ванну со льдом. А потом принимался за работу. Он вернулся к своим «Запискам». Теперь он перебирал в памяти всё, что, несомненно, связано было с тайными обществами. Конечно же сходки в доме на набережной Фонтанки – пылкого и резкого Никиты Муравьёва, дерзкого и храброго Михайлы Лунина, рассудительного и осторожного Ильи Долгорукова, морского офицера Бестужева[155]155
  Долгоруков Илья Андреевич (1797—1848) – поручик, впоследствии генерал-лейтенант, член Союза благоденствия.
  Бестужев Николай Александрович (1791—1855) – капитан-лейтенант флота, писатель, художник, декабрист.


[Закрыть], и ещё, и ещё многих – конечно же эти сходки были не случайными. И в Кишинёве разговоры у Михаила Орлова, и якобы мирная встреча в Каменке с Давыдовым[156]156
  Давыдов Василий Львович (1792—1855) – участник Отечественной войны 1812 г., полковник в отставке с 1820 г., председатель Каменской управы Южного общества декабристов.


[Закрыть] и Якушкиным, конечно, тоже были полны скрытого смысла... Он занёс всё, что сохранила память, в «Записки» – для Истории. Несколько страниц посвятил он разговору с Пущиным.

А потом мысли невольно притекли к Николаю Михайловичу Карамзину. С этим, бесспорно, великим человеком связано было так много! В Китайской деревне Царского Села он – может быть, последний русский летописец – при нём, Пушкине, составлял ноты к обширному своему труду... Конечно же Карамзин проклянёт переворот! За неизбежно пролитую при этом кровь. Ужасы якобинской диктатуры некогда потрясли его. Он восклицал: «Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя!» Нет, он ратовал лишь за постепенные улучшения на пути общего просвещения...

Он набросал заметку о Карамзине: «Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» вышли в свет. Я прочёл их с жадностью... У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина... Молодые якобинцы негодовали, несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом события, казались им верхом варварства и унижения... Но «История» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека...»

Что желал доказать Карамзин своей «Историей»? Что Россия не Европа? Но разве не то же самое доказывал адмирал Шишков? Отчего же эти люди возглавили в мыслящем обществе две, казалось бы, противоположные партии: «Арзамас» и «Беседу», европеистов и славянофилов? Может быть, Карамзин, дав толчок для европеистов, убедительно доказав необходимость европейского просвещения, сам остался вполне славянофилом, таким же, как и Шишков? В этом было какое-то безысходное противоречие!..

И во время прогулки он размышлял всё о том же. Лошадь, не чувствуя повода, неспешно направилась привычным путём вдоль берега Сороти в сторону Тригорского. Однако всадник пожелал перебраться на противоположный берег. Лед был крепок, но, чуя опасность, лошадь пошла неохотно и в самом деле вдруг поскользнулась передними ногами. Она завалилась, но Пушкин успел освободить ноги от стремян и всё же упал и ушибся. Лошадь беспомощно билась, пытаясь подняться. Людей вокруг не было. Потягивая за узду, понукая, он поднял лошадь. Та понуро свесила голову, прядала ушами и подрагиванием кожи стряхивала снег с шеи. Ведя её за повод и прихрамывая, Пушкин направился в Тригорское.

Ахи, охи, возгласы встретили его! И сразу же примочки, повязки...

   – Не я упал, а лошадь упала, – объяснял он. Это было важно для его самолюбия.

Но почему его не было несколько дней? Его ждали, даже собирались к нему наведаться! Да потому, что приезжал его друг Пущин. Боже мой, почему же не привёл он Пущина к ним? Да потому, что... О, если бы они познакомились с Пущиным, его другом лицейским Жанно – необыкновенным, исключительным, ни с кем не сравнимым...

Тотчас тригорские обитательницы заметили: Пушкин был чрезвычайно возбуждён, необычно, лихорадочно оживлён, какие-то фразы срывались с его губ, какие-то намёки, которые не могли понять. И вдруг он объявил: он решил тайком на пару дней съездить в Петербург! Не безумец ли он? Он хочет новых гонений? Не дожидаясь письма от Алексея Вульфа, он отправится в Дерпт! Ну, это вовсе безумие...

   – Умный человек не может быть не плутом! – вдруг воскликнул он.

Что сие означает? О ком эта фраза? А эта фраза из прелестной комедии «Горе от ума» Грибоедова – не слышали? Как же, кто же не слышал об этой комедии...

   – Да, в России умный человек не может быть не плутом! – повторил он. – А знаете, о ком это? О бывшем моём приятеле Толстом-Американце – кажется, я не раз рассказывал? Так вот, запомнил наизусть:

 
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлянт,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист...
 

   – Какой язык! – воскликнул Пушкин. – Вот язык – всякая фраза войдёт в пословицу!

И вдруг замолк, помрачнел и принялся собираться в обратный путь. Но зачем? И с перевязанными рукой и ногой... Побудьте с нами!

...В деревне праздник. Что такое? Свадьба! Какая свадьба? Да свадьба! Барин Сергей Львович прислали строгай наказ девку Дуняшку, ту девку, которую прогнали из горничных за разбитое блюдо, непременно и тотчас выдать замуж за Федьку.

Утром Пушкин отправился в деревню. Народ, народ он хотел узнать и понять!

Нищая, жалкая деревенька бурлила и горланила. Принарядились – у кого цветастая занавеска под нагольным тулупом, на ком башлык суконный поверх шапки, кто в берестяных лаптях с оборами, а кто и в бахилах с обрезанными голенищами. Запряжённые верёвочной упряжью пошевни и сани вытянулись длинным поездом. Снег был утоптан, грязен.

В одном из домов во весь голос выла невеста:

   – Родимая, родная матушка! Родный мой батюшка!

Бабы, угорев от самогона, носили по улице, от дома к дому, в большой миске красоту – наколки и ленты из косы невесты. Дружки грузили в сани свечи, пирога, образа. И подруга укладывали в сено мешки и припасы.

Но вот молодые предстали перед молодым своим барином. К боку рослой грузной восемнадцатилетней Дуняшки прислонился четырнадцатилетний – худенький и слабый – Федя. Он был испуган и плакал. Молодые в пояс поклонились барину. Пушкин дал им денег, много денег, благо Плетнёв недавно прислал из Петербурга.

Поезд тронулся – сначала сани жениха, за ними сани невесты – в церковь, в Вороничи...

Боже мой, дойдёт ли сюда то, что готовят в Петербурге?

И снова он, подперев голову рукой, за своим столом. Но всё же за что приняться? События могут разразиться при первой же суматохе в России – на это намекнул Пущин. Его братья, его друзья! Но знают ли они Россию? Именно Карамзин в доме Муравьёвых вопрошал: знаете ли вы Россию?.. Теперь в голову пришёл замысел: описать путешествие Онегина. Это могло составить одну из глав романа. Тем более что вообще для романов путешествия были почти традицией. В конце концов и Чайльд-Гарольд путешествовал! Однако же путешествие Онегина должно быть не по экзотическим странам, а по России! Онегин должен узнать Россию!..