Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

«Дорожные жалобы»

I

Забрызганная дорожной грязью коляска, запряжённая взмыленной тройкой, а за ней фельдъегерская тележка миновали Иверскую, и колеса загремели по плитам площади.

Гул толпы и звон колоколов висели густым месивом. Был день вселенского великого праздника – Рождества Богородицы.

Мимо торговых рядов – лотков квасников, пирожников, Калашников, мимо Лобного места и раззолоченного храма промчались к Спасским воротам.

Дребезжание колёс приглохло, прозвучало кучерское «тпру», и Пушкин всем телом – руками, грудной клеткой, головой – вздохнул облегчённо: приехали. Разминая затёкшие ноги, он с трудом вылез из коляски. Фельдъегерь ждал у чугунного крыльца и скупо, как и всё время долгой дороги, уронил:

– Главный штаб.

Показалось, что в Кремле тихо и пусто. На разводной площадке между Чудовым монастырём и Малым дворцом гвардейская команда проделывала экзерциции; ярко и победно высился дворцовый кайзерштандарт. А среди растрескавшихся плиток двора зыбились лужи. Неужели Москву освежил дождь? Всю дорогу Пушкина мучили жажда и жара. Перед тем как подняться на крыльцо, он обтёр пот со лба.

Лестница, покрытая ковровой дорожкой, вела на второй этаж. Фельдъегерь, громыхая саблей по ступеням, скрылся за тяжёлой дверью с затейливой резьбой и позолотой, и тотчас на пороге появился рослый усатый генерал.

   – Господин Пушкин, – сказал он зычным голосом, – прошу, мы вас ждём, – и, пропустив Пушкина в дверь, назвал себя: дежурный генерал Главного штаба Алексей Николаевич Потапов[235]235
  Потапов Алексей Николаевич (1772—1847) – участник Отечественной войны 1812 г., дежурный генерал Главного штаба, генерал-лейтенант.


[Закрыть]. – Прошу садиться, – сказал он со всевозможной любезностью.

В обширном кабинете казённый стол, заваленный бумагами, стоял среди пышной дворцовой мебели. Генерал указал на диван, обитый зелёным штофом, а сам погрузил мощное тело в мягкое кресло.

Он с любопытством разглядывал Пушкина. Он видел впервые знаменитого на всю Россию поэта, о котором наслышался сверх всякой меры от злоумышленников, чьи дела разбирал в следственной комиссии. Царь призвал его. Верно, из-за возмутительных не подцензурных стихотворений. О дальнейшей судьбе его нужно гадать. Правда, суд кончился, наказания возданы, но, вероятно, опасного стихоплёта разумнее всего держать вдали от обеих столиц.

На диване в свободной позе сидел человек небольшого роста, с широкими чёрными бакенбардами, покрывшими всю нижнюю часть щёк и подбородка, с тучей кудрявых волос. Одежда на нём была в дорожной пыли и грязи. Он был утомлён дорогой и прикрыл глаза. Четверо с небольшим суток с невероятной фельдъегерской скоростью скакал он почтовой дорогой семьсот вёрст до Москвы. И мучили сомнения: что ожидает его? Растерянный, усталый, он думал сейчас о том же. Он не замешан, зато был в связи, в переписке – недаром Жуковский писал ему, что в бумагах каждого действовавшего нашлись и его стихи. Хуже того: под его именем ходили всякие вирши... Как же ему держаться? Если случится самое страшное и его, несмотря на то что он не замешан, оставят в деревне под полицейским надзором, он соблюдёт честь и достоинство...

   – ...Без особых дорожных приключений? – донёсся до него бас Потапова.

   – Благодарю, ваше превосходительство, – сказал Пушкин.

На почтовых станциях при виде фельдъегеря без промедления меняли лошадей, и во время скачки, погруженный в тревожные мысли, он почти не замечал дороги. И лишь когда у Всехсвятского с вершины холма открылась полукругом панорама Москвы, сердце его забилось по-иному: не только тревожно, но и восторженно, – и он стал вглядываться в старинные главы с крестами, в дворцы, в сады. Мелькнул Петровский замок – красное здание с зубчатыми башнями. А вот и Московская застава у Камер-Коллежского вала, с гербами на белых столбах, с казёнными домиками по сторонам. И уже шумная, многолюдная Тверская – дворец Разумовского, Страстной монастырь, церковь в Путинках... Теперь весь этот путь – резкие, живые образы – вновь и вновь мелькал в усталом мозгу, мешая сосредоточиться.

Потапов кашлянул, прижимая усы ладонью.

   – Тотчас извещу барона Дибича. А вы отдыхайте, отдыхайте, Александр Сергеевич... – Поскрипывая пером, генерал написал короткую записку, сделал знак дежурному офицеру.

Сердце Пушкина забилось чаще, тревожнее.

   – Коронация позади, но самый разгар коронационных торжеств, – развлекал его Потапов. – Балы, фейерверки, смотры... Вы всё, надеюсь, увидите.

Пушкин выпрямился, сидя на диване. «Надеюсь!» Давалась или не давалась ему надежда?

   – Древняя наша столица необыкновенно украсилась. Надеюсь, вы увидите... – доносился голос Потапова.

Любезного разговора избежать было невозможно.

   – Как поживает старушка Москва? – спросил Пушкин.

   – О, Москва! – Потапов откинулся к спинке кресла. – Москва счастлива видеть... – прижимая ладонью усы, он опять осторожно кашлянул, – в своих стенах видеть императора...

Вернулся дежурный офицер, вполголоса обменялся с генералом короткими фразами, и Потапов резко поднялся из кресла.

   – Александр Сергеевич, господин Пушкин! – Голос его напрягся и ещё погустел. – Его императорское величество ожидают вас.

Пушкин вскочил и одёрнул на себе сюртук. Конечно же дорожный костюм не подходил к дворцовой обстановке.

Может быть, в самом деле в Москве недавно прошёл дождь. Он ощущал лишь духоту. На плацу продолжались экзерциции. Вблизи можно было различить поблескивающие пуговицы, примкнутые штыки, лампасы на обтягивающих рейтузах, пышные султаны, офицерские погоны и кокарды на шляпах. И висел неумолкающий колокольный звон.

В Малом дворце тянулась нескончаемая анфилада зал, украшенных изразцовыми печами, лепниной и мозаикой. Шаги звучно раздавались по фигурному паркету. Огромные, в золочёных рамах зеркала повторяли пространство. Он мельком взглянул на своё отражение. Уверенность покидала его: он выглядел тщедушным в этом древнем жилище царей... Навстречу часто попадались военные – и все с пышными погонами с золотистой канителью.

В одной из зал поджидал широкогрудый генерал с короткой шеей, с путаной шевелюрой – начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич.

   – Ваше превосходительство, – сказал Потапов, – вот господин Пушкин по вашему приказанию...

Дибич с высоты своего роста тоже с выражением любопытства, но и сомнения посмотрел на опального знаменитого поэта.

   – Должно быть, устали с дороги? – И он старался быть любезным. – Его императорское величество желают видеть вас незамедлительно... – Он слегка развёл руками, показывая бессилие всякого перед императорской волей.

Пушкин зашагал рядом с Дибичем. Теперь в зеркалах его фигура выглядела особенно щуплой возле массивной фигуры высокопоставленного генерала.

Навстречу попадались не только военные, толпа придворных делалась всё гуще.

   – Александр Христофорович, – обратился Дибич к высокому, худощавому, с бравой щёточкой усов генералу, затянутому в голубой мундир со стоячим воротником и с множеством орденов, – вот он, Пушкин...

Бенкендорф скользнул взглядом, лишённым любопытства, но кивнул головой: дескать, идёт всё как должно.

В комнате, смежной с императорским кабинетом, военные и штатские стояли или расхаживали, но никто не сидел, и голоса звучали приглушённо, настороженно. Дибича приветствовали, Пушкина будто не заметили.

Начальник Главного штаба почти на цыпочках подошёл к камердинеру в красном кафтане с орлами, в белых чулках и чёрных лакированных туфлях и что-то осторожно шепнул ему. Камердинер отправился доложить.

Время потянулось немыслимо медленно. Дверь бесшумно открылась.

   – Идите, – торопливо сказал Дибич и даже подтолкнул Пушкина.

Пушкин шагнул, остановился у порога и отвесил поклон.

У стола неподалёку от окна стоял молодой государь. Он действительно выглядел моложаво и держался очень прямо, выпятив грудь. Мундир Измайловского полка подчёркивал стройность фигуры, голубая Андреевская лента тянулась через плечо. Лицо у государя было удлинённое, с правильными чертами, с маленьким ртом и крепким подбородком; узкие бачки лишь наметились. Но строгость, властность, гневливость будто запечатлелись яркими красками. Выражение лица не сулило ничего хорошего.

И вдруг царь приветливо улыбнулся и сказал твёрдо, звучно, но почти ласково:

   – Здравствуй, Пушкин...

И улыбка, и голос сразу дошли до сердца, чтобы раствориться горячей надеждой в крови.

Пушкин поклонился.

Только недавно, допрашивая бунтовщиков, Николай проявил себя умелым лицедеем: с одними был грозен, с другими милостив, с третьими вкрадчив, с четвёртыми резок... И эта игра с теми, чья судьба целиком зависела от его воли, была приятна ему.

Теперь он ждал эффекта от проявления милости.

Пушкин кланялся и бормотал приличествующие слова.

Николай жестом приказал приблизиться.

Мебель в кабинете была обита зелёным атласом, а на стене со старинными росписями висел портрет покойного императора.

Пушкин ощутил тяжёлый взгляд холодных глаз. Взгляд этот скользил по его усталому с дорога лицу, пропылённой дорожной одежде. И снова милостивая улыбка растянула губы царя.

   – Ну что, Пушкин, ты рад Москве?

   – Ваше величество... Я родился в Москве.

В тишине паузы слова его обретали или не обретали смысл и вес.

Николай искал ключ к человеку, чьё имя каким-то волшебством воздействовало на взбудораженные умы российского общества. Увы, новое царствование началось несчастливо, и конечно же следовало вернуть из ссылки того, кто сделался кумиром, показав, что он, Николай, царь не только грозный, но и милостивый. Однако прежде всего поэта нужно было оглушить, поразить и по возможности привязать к себе.

   – Брат мой, покойный император, – сказал Николай, – сослал тебя на жительство в деревню. Я мог бы посчитать это наказание слишком строгим. Был бы ты рад?

   – Ваше величество! – Пушкин прижал руку к груди. – Два года я прожил в деревне безвыездно. Могу ли... не быть преисполненным благодарности, если...

   – Да, я решил вызвать тебя! – вдруг вскричал Николай. – И теперь ты разговариваешь со своим государем! – На лице его появилось властное, непримиримое выражение. – Но разве не мог ты теперь предстать перед Верховным уголовным судом? И тогда тебя осудили бы по многим пунктам!

   – Государь. – Пушкин прижимал руки к груди, – к бунту я не причастен – правительство могло убедиться. Виноват же я разве в нескольких строках в частном письме к приятелю, в которых несколько вольно отозвался о религии... И в этом я раскаиваюсь.

Николай сделал резкий жест рукой.

   – Верховный уголовный суд признал бы тебя виновным по иным пунктам!

   – Государь...

   – Под твоим именем ходит множество возмутительных сочинений!

   – Но я их не писал, ваше величество... Я давно отстал от либерального бреда. Теперь мои труды вполне в хорошем духе, они все подцензурные, а не карманные...

   – Слово дворянина?

Вот на чём решил сыграть Николай: на той совершенной откровенности, на мужественной правдивости, на чувстве чести, которые должны связывать дворян с их сюзереном. Это выглядело бы по-средневековому романтично и должно было отвечать натуре Пушкина.

   – Слово дворянина! – воскликнул Пушкин.

Николай принялся расхаживать по кабинету.

   – Эти бунтовщики, безумно поднявшиеся против российских государственных порядков, против законного своего государя, знали ли они сами, чего хотят? Без установившегося образования, с сумбуром в голове, с путаными идеями, они дерзнули противопоставить себя власти. Знал ли ты кого-либо из них?

Пушкин побледнел.

   – Я знал главнейших, – сказал он тихо.

Николай кивнул головой. Вот так и нужно разговаривать: как дворянин со своим сюзереном – с мужественной откровенностью.

   – Но умысел сего бунта не в свойствах, не во нравах русских! – продолжал Николай. – Не от дерзностных мечтаний, всегда разрушительных, но от постепенных действий правительства усовершенствуются отечественные установления... – Он остановился перед Пушкиным, глядя на него своим тяжёлым, леденящим взглядом. – Твои друзья мне писали из крепости о нуждах России. Но разве не о том же думаю и я? Вот они каются в своём вольно-дерзко-безумнодумстве. Но нет, в мыслях они во многом правы. А не правы они в действиях, нарушив законный, освящённый веками порядок. Ты согласен?

   – Ваше величество, сама жизнь показала, что они ошибались.

   – Твой друг Александр Бестужев написал мне из крепости, что небо даровало России в моём лице другого Петра Великого.

   – Как бы хорошо! – воскликнул Пушкин.

Николай снова заходил по кабинету.

   – В России недостаток законов! – Он обращался к Пушкину, будто делился с ним заветными своими мыслями. – И я должен искать славы законодателя. Да, имя Николая должно стать выше имён Ярослава и мудрого царя Алексея Михайловича, стать в потомстве наравне с именами Юстиниана, Феодосия[236]236
  Ярослав Мудрый (978—1054) – князь киевский с 1019 г.
  Алексей Михайлович (1629—1676) – русский царь с 1645 г.
  Юстиниан /'(483—565) – византийский император с 527 г.
  Феодосий I Флавий, Феодосий Великий (ок. 347—395) – римский император с 379 г., признал христианство государственной религией.


[Закрыть] и Наполеона. Но мне нужны люди! Мне нужна помощь, мне нужны советники!

Он обращался к Пушкину, будто именно от него ждал помощи и советов, и сказал как бы между прочим:

   – Я дарую тебе свободу, забвение прошлого.

Тяжёлая гора свалилась с плеч. Пушкин испытал радостное волнение.

   – Государь, я всегда отличал монархию от деспотии!..

   – В России самодержавие – незыблемый государственный принцип, а вся зараза эта занесена к нам извне. И на что же могли надеяться бунтовщики? – Теперь в голосе молодого властителя зазвучало презрение. – У кого же рассчитывали они найти поддержку? Политические изменения, которые эти невежды и сумасброды заимствовали у Европы, в России не сообразуются ни с духом народа, ни с общим мнением, ни с самой силой вещей...

В голове Пушкина своевольно вспыхнули слова, им же вложенные в уста умирающего царя Бориса: тот обращался к сыну:

 
Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни – можешь
Их отменить; тебя благословят...
Со временем и понемногу снова
Затягивай державные бразды
 

Зачем, откуда, к чему сейчас ожили слова московского самодержца – они исчезли, заглушённые голосом Николая.

   – Я сам не удовлетворён положением дел в стране и намерен вступить на путь реформ, – твёрдо говорил он. – Я должен принять на себя труд составления свода существующих узаконений и издания нового уложения. Я обратил комиссию составления законов во Второе отделение императорской канцелярии. Я составил комитет, который должен выработать проект реорганизации всего государственного управления. Я намерен многое преобразовать!

Николай повторял роль, так удавшуюся с закоренелым злодеем Каховским[237]237
  Каховский Пётр Григорьевич (1797—1826) – поручик Астраханского кирасирского полка с 1819 г., в отставке с 1821 г., член Северного общества декабристов; казнён 13 июля 1826 г.


[Закрыть]. Он сказал обречённому: ты меня ненавидишь за то, что я раздавил партию, к которой ты принадлежал, но я желаю русскому народу свободу, однако ему нужно сперва укрепиться, но верь, я люблю Россию, – и злодей рыдал. Кажется, и на сей раз роль удалась.

   – Ваше величество! – воскликнул взволнованный Пушкин. – Да, я чувствую, Россия обрела нового Петра Первого! – Он воодушевился. Вот каков новый царь – волевой, твёрдый, думающий о судьбе и благе России. Красноречие овладело им. – Ваше величество, я всегда призывал, что государственная власть может быть источником добра и зла... Ведь и сама Римская империя отражала соотношение тогдашних общественных сил!

Гипнотическая скованность его прошла, но в то же время он вдруг почувствовал, как устал и замёрз. В кабинете старинного, с толстыми каменными стенами дворца было холодно, и он отступил к камину и почти присел на край столика.

Николай усмехнулся, отвернулся кокну, а когда обратил лицо своё к Пушкину, в чертах его была такая жёсткая властность, что поэт сразу исправил невольную оплошность. Тем не менее он красноречиво развивал свои мысли:

   – Конечно же, ваше величество, я понял, и уже давно, что отечественные установления могут лишь постепенно совершенствоваться свыше. Но, ваше величество, вот исторический пример. Некто Вибий Серен по доносу своего сына был принуждён римским сенатом к заточению на безводном острове, но император Тиберий[238]238
  Тиберий Клавдий Нерон (42 до н.э. – 37 н.э.) – римский император с 14 г. н.э.


[Закрыть] воспротивился, говоря, что, если человеку дарована жизнь, не должно лишать его и способов к поддержанию жизни. Не правда ли, ваше величество, слова, достойные ума светлого и человеколюбивого? Вот так же и вы ныне поступаете со мной: даёте мне новую жизнь и способы поддержать её... Ах, ваше величество, как полезно молодым людям знать римскую историю! Преподаватель мог бы с хладнокровием показать им разницу духа народов, источники нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийством кесаря, но представлять Брута[239]239
  Брут Марк Юний (85—42 до н.э.) – один из организаторов заговора против Юлия Цезаря и участник его убийства.


[Закрыть] защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а кесаря – честолюбивым возмутителем!..

Лицо Николая мгновенной мимической игрой приняло какое-то новое выражение.

   – Вот ты говоришь со мной умно, откровенно, почтительно-смело, и мне такая речь полюбилась: я вижу, что имею дело с одним из умнейших людей России. – Снова улыбка тронула его губы. – Мой брат, покойный император, в своё время дал мне читать поэму твою «Руслан и Людмила». Я был в восторге. И с тех пор читаю всё твоё, Пушкин. Пиши же на славу России! А что ты пишешь теперь? – Ему, конечно, уже известны были списки крамольных и безобразных сочинений «На 14 декабря» и «Гавриилиада», но не о том следовало сейчас говорить. – Так что же ты пишешь? – повторил он даже с выражением заботливости.

   – Почти ничего, ваше величество. Цензура очень строга.

   – Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура?

   – Цензура не пропускает и самых невинных вещей: она действует крайне нерассудительно.

Николай понимающе кивнул головой.

   – Ну что же, я сам буду твоим цензором, – сказал он властно. – Теперь направляй свои сочинения прямо ко мне.

Это прозвучало неожиданно, и Пушкин не сразу мог оценить положение и найти ответ. Но всё же первыми пришли соображения о любимом его детище – о трагедии «Борис Годунов». Цензор-царь разрешит её к публикации, а быть может, и к постановке. Выгода необъятная!

   – Ваше величество! Можно ли найти слова... достойные благодарности... которую...

   – Но помни, – сказал Николай, – покойный государь, мой брат, освободил Карамзина от цензуры и этим наложил на него особые обязанности умеренности.

Пушкин молча склонил голову. Затянувшаяся беседа крайне утомила его. Но близился миг: вот сейчас он выйдет из кабинета – свободный, свободный!

   – Да, Пушкин, русские на поприще революции превзошли бы Робеспьеров и Маратов, – продолжал Николай. – Весь этот заговор лишь ответвление общего европейского заговора. Да, я применил картечь и пролил кровь своих подданных в первый день моего царствования. Но для чего? Pour sauver mon Empize![240]240
  Чтобы спасти мою империю! (фр.).


[Закрыть] Ты понял? И мы в России – помни это! Вот ведь и сам ты шёл по неправильному и гибельному пути. Ты жил непристойно и буйно... – Царь помолчал, потом, глядя прямо в глаза Пушкину, резко спросил: – Что бы ты сделал, если бы четырнадцатого декабря был в Петербурге?

Кровь горячей волной бросилась в лицо Пушкину. Нужно было сказать: «Государь, я устал от ссылки, от гонений, от неволи, я жажду освобождения!» Но речь шла о его чести, о его достоинстве. И впервые за время беседы странное спокойствие и хладнокровие овладели им. Он вскинул голову.

   – Государь, все друзья мои были в заговоре, я не мог бы не участвовать. Я стал бы в ряды мятежников.

Николай отвернулся. Нет, мягкосердечным с подобными господами быть нельзя!

   – И со многими из тех, кто теперь в Сибири, ты был дружен!

   – Правда, государь, – тихим голосом ответил Пушкин. – Я многих из них любил и уважал и сейчас продолжаю питать к ним те же чувства!

   – Но можно ли любить, например, такого негодяя, как Кюхельбекер?

Сознание новой миссии пробудилось в Пушкине: возможность быть заступником за своих друзей. И ни на секунду не возникло колебания.

   – Государь, – заговорил он горячо, – мой друг Кюхельбекер... Все мы, близко знавшие его, всегда считали его за сумасшедшего, и меня теперь просто удивляет, что и его наряду с другими, действовавшими сознательно, постигла тяжкая кара... – Он ждал: неужто его заступничество не сотворит чуда!

Николай некоторое время ходил по комнате и остановился перед Пушкиным уже с каким-то скучающим выражением лица.

   – Я прикажу Александру Христофоровичу Бенкендорфу с тобой поподробнее побеседовать... – Царь помолчал. Затянувшуюся беседу пора было заканчивать, он и так излил на голову подданного неисчислимые милости. – Отпускаю тебя на волю, но дай, как русский дворянин, государю своему честное слово вести себя благородно, пристойно... дай слово переменить образ мыслей. Что ж, если согласен – протяни мне руку.

Пушкин мучительно молчал. Свободы он хотел, Свободы!

   – Каков бы ни был мой образ мыслей, – наконец медленно произнёс он, – я не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости.

– Ты один из умнейших людей в России, – похвалил его Николай. – Но понял ли ты? Согласен ли ты переменить образ мыслей? Ты протянешь мне руку?! – Холодные и властные глаза царя смотрели в голубые, как небо, глаза поэта.

Пушкин протянул руку.

Николай сам вывел его из кабинета в прихожую. Расстался он с Пушкиным с чувством, что поступил правильно, но в дальнейшем следует строго присматривать за неровным, необузданным гением. Пушкин же расстался с царём с чувством счастья от дарованной ему свободы и тягостным ощущением связанности.

Толпа придворных в прихожей окружила его. Вдруг нашлись и знакомые с ним.