Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

XXXVII

И он сделал ещё один важный, решающий шаг.

День был облачный, снегу насыпало много, и в окно лился холодный и ясный зимний свет.

Полулёжа на диване, он читал «Лукрецию» Шекспира – довольно слабую поэму. Итак, сын царя Секста Тарквиний, желая соблазнить добродетельную Лукрецию, является к ней в дом в отсутствие её мужа. Он притворяется усталым, но не спит, а обдумывает дерзкий план – и здесь следует растянутое рассуждение о непобедимой силе вожделения; наконец, решившись, он с факелом в руках вламывается в спальню хозяйки и, несмотря на уговоры и мольбы, овладевает ею; добродетельная матрона не может снести позора; после излишне длинных ламентаций о торжестве Зла и враждебности Случая она требует у мужа и его друзей отмщения, а сама закалывается; возмущённые римляне изгоняют Тарквиния.

Во время чтения на память пришёл анекдотический случай в Новоржевском уезде: некий господин получил пощёчину от хозяйки, которая, кстати, по слухам, вовсе не была добродетельна. А можно ведь из этого случая сделать поэму, украсив её мельчайшими бытовыми деталями, разговорными интонациями, бесхитростным сюжетом и неожиданной концовкой... Это было бы истинной революцией в поэзии! Кто так писал до него? Вот это и была бы поэзия действительности.

Всё же обидны и несправедливы были упрёки, даже не упрёки, а утверждения, что он следует чужими путями, от одного подражания переходя к другому. Дескать, когда-то он подражал Батюшкову и Жуковскому, потом Байрону. Теперь скажут, в трагедии он подражал Шекспиру. Он учился, а не подражал! И в то же время проторивал собственную дорогу. Какой-то таинственный эстетический идеал с детства природой заложен в нём – он искал возможности его выразить. Он чувствовал своё время и для нового искал новые формы. И без Байрона написал бы он южные свои поэмы – может быть, лишь несколько по-иному. И без Шекспира стремился бы реформировать стеснённую сцену – ради большей свободы... Поиски продолжались.

Ему вспомнились соседи-помещики, их жёны. Вот известный Шустерин Николай Михайлович, владелец богатого Рогудева, – невежественный самодур и страстный псовый охотник; его жена – моложавая кокетка, о которой по уезду рассказывают разные соблазнительные истории... Или, например, Храповицкая: говорят, что уже в восемь утра она разряжена, как на бал, платье из граденапля, а причёска в три этажа – косы, букли, ленты, гребень... Или чета Философовых из Богдановского...

Он погрузился в работу – весёлую, упоительную. Какие живые подробности он находил!

 
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкий снег
Да вой волков.
 

Героиня – не облитая лунным светом, романтическая черкешенка, а всего лишь заспанная помещица:

 
В ночном чепце, в одном платочке...
 

И дальше всё в том же духе:

 
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой...
 

Из этих прозаических подробностей жизни, быта волшебством искусства создавалась поэтическая картина. Он и хотел показать не экзотику, не романтику, а тот простои мир, который окружал его. Стих был лёгок, беззаботен. Сюжет развивался стремительно и остроумно.

И за два утра – 13 и 14 декабря – он написал поэму «Граф Нулин». Он, который здесь, в Михайловском, ещё год назад писал «Цыган»! Да, он создал настоящий поэтический манифест!

Однако как примут его поэму читатели, критики? Поймёт ли публика революцию, которую он совершил?

Он поспешил в Тригорское.

Увы, худшие опасения подтвердились. Всегдашние восторженные его почитательницы были явно разочарованы.

   – О чём это вы, дорогой Александр? – сказала Прасковья Александровна. – Вам наскучила наша деревенская глушь? Где прежние порывы вашей прекрасной души?

Влюблённая Аннет усмотрела даже некий оскорбительный намёк, насмешку – покраснела, гордо вскинула голову и вышла.

Вот так! Нужно было оправдываться. И он, как всегда, когда испытывал смущение, похохатывая, принялся бегать по комнате, делая быстрые, нелепые движения, почти кривляясь, неровной, спотыкающейся, заплетающейся речью пытаясь что-то объяснить:

   – Вы не поняли... я просто пародирую... Вот именно – пародирую! А что, если бы Лукреция, например, дала Тарквинию пощёчину? А он бы испуганно отступил? Ведь не было бы последующих кровавых событий и изменился бы весь ход мировой истории... Не правда ли?

   – Простите, – резонно заметила Прасковья Александровна, – но никакой истории в вашей поэме нет. Вы, правда, упоминаете о Тарквинии, но лишь в шутливом сравнении.

   – Я и поэму хочу назвать «Новый Тарквиний», – сделал ещё одну попытку Пушкин, но сам почувствовал неубедительность своих слов. Его не понимали. – У Шекспира, – продолжал он, – в поэме стихи:

 
Придёт пора, когда злосчастный Случай
Всё истребит своей рукой могучей.
О Случай, ты всегда родишь напасть...
 

Вы видите, какое наивное у него понимание истории? Он повторяет заблуждения писателей древности – Тита Ливия, Овидия[217]217
  Ливий Тит (59 до н.э. – 17 н.э.) – римский историк, автор «Римской истории от основания города».
  Овидий Публий Назон (43 до н.э. – 17 н.э.) – римский поэт, автор цикла поэм «Метаморфозы» и посланий «Скорбные элегии».


[Закрыть], Тацита...

   – Может быть, может быть, – вздохнула Прасковья Александровна. – Может быть, вы в чём-то правы, а я не поняла. Однако прошу к столу.

Вернулась Аннет, неся в руках альбом.

   – Вот, – сказала она с вызовом. – Читайте!

И он прочитал: «О que les illusion de l’amour sont aimables!»[218]218
  «О, сколь сладостны заблуждения любви!» (фр.).


[Закрыть]. Белозубо улыбаясь, спросил насмешливо:

   – Вы это испытали?

XXXVIII

В один из вечеров в Тригорском мирно пили чай. Пушкин подошёл к камину погреть руки. Вбежала горничная.

   – Барыня! – воскликнула она. – Арсений-повар вернулся из Петербурга да что говори-ит!

   – Что говорит? – недоумённо сказала Прасковья Александровна. – Почему вернулся? – В эту пору она посылала людей в Петербург торговать яблоками, разными деревенскими припасами и закупать сахар, чай, вино. – Ну-ка, зови.

Вошёл Арсений. Он не успел даже снять тулуп. Рослый, широкоплечий, он, по обыкновению, остановился в дверях.

   – Ну что, Арсений? – нетерпеливо спросила Прасковья Александровна.

   – Всё как вы приказали, барыня, – ответил тот. Голос у него был хриплый. – Яблочки продал, да нам не впервой... – Он почему-то мялся и тяжело переступал с нот на ногу.

   – Да что ж такое, Арсений?

   – Деньги, барыня, я привёз в полной целости и сохранности.

   – А почему не купил, что приказано?

Арсений вздохнул.

   – Не на своих я приехал, барыня, а на почтовых. – Он потупил голову.

   – Да почему? – вскричала Прасковья Александровна. – Куда дел лошадей? Чудишь?

   – Лошади в целости и сохранности, уж можете не беспокоиться, барыня. – Арсений опять тяжело вздохнул. – Лошадей я у верного человека оставил.

   – Да что случилось, рассказывай!

   – Беда, барыня. Едва за заставу выбрался. Всюду разъезды да караулы.

Пушкин вскочил с места.

   – Почему, почему? Да рассказывай же! Бунт?

   – Бунт, Александр Сергеевич, – вздохнул Арсений. – Только бунтовал не наш брат простой, а господа чистенькие. Стрельба была. А теперь бунтовщиков ищут да хватают...

   – Что с вами, Александр? – спросила Аннет.

Лицо у Пушкина побледнело, исказилось, губы дрожали.

   – Вы не понимаете, – ответил он, – что это значит!

   – Дальше рассказывай, – взволновалась и Прасковья Александровна.

   – Дак что дальше. Деньга, барыня, привёз в сохранности. – Арсений опять вздохнул. Он ни в чём виноват не был.

   – Вы не понимаете! – восклицал Пушкин. – Это давно готовилось. Ах, я знал, знал... – Он схватился за голову. – Что ж теперь будет? Значит, говоришь, ищут, хватают?

   – Хватают, Александр Сергеевич, – подтвердил Арсений. – Вот и при мне молоденького офицера схватили.

   – Кого, кого схватили?.. Имя? Да он не знает, – взволнованные голоса перебивали один другой.

В этот критический момент Прасковья Александровна выказала весь свой решительный характер.

   – Поедешь тотчас в Петербург на почтовых, – обратилась она к Арсению. – Я тебе адреса и записки дам. К Сергею Львовичу непременно заедешь. И всё узнаешь.

   – Слушаюсь, барыня. Как прикажете.

   – Ступай. Скажи, чтобы тебе стакан водки налили. Да не рассиживайся. Чтоб без промедлений!..

Пушкин восклицал возбуждённо:

   – Вы не представляете!.. Тайное общество!..

   – Да кто же не слышал о тайном обществе, – возразила Прасковья Александровна. – Только уж никогда не одобряла.

   – Подумать только, какое странное сближение... – негромко сказал Пушкин.

   – О чём вы?

Ах, мог ли он объяснить? Подвиг революции, которую он совершил в поэзии, совпал с подвигом в Петербурге. «Графа Нулина» он написал 14 декабря!

   – Дорогой Александр, нужно ли за вас беспокоиться? – озабоченно спросила Прасковья Александровна, расхаживая по комнате и батистовым платочком вытирая вспотевшие ладони.

Пушкин нервно дёрнул плечами.

   – Зависит от того, часто ли и в какой связи будут упоминать моё имя. – Он задумался, потом продолжил: – Правительство сможет удостовериться, что я к заговору не принадлежал. Но я знал о тайном обществе, знал м но nix, вёл политические разговоры. И кроме того, замаран выключкой со службы...

   – Прямой вины вашей нет. Будем надеяться на лучшее!

   – Моё дело – поэзия, – угрюмо сказал Пушкин. – А класс писателей склонен к умозрению, а не к деятельности. Но Боже! – Он опять схватился за голову. – Что будет с моими друзьями!.. Неужели судьба не даст воплотить мне мои замыслы? Пока что она меня берегла...

Его могут арестовать! Он был в дружеской связи со многими. Вдруг у него устроят обыск...

Он поспешил в Михайловское и принялся перебирать бумага. Ведь он записал даже признание Пущина! Его записи скомпрометируют многих – и его самого: ведь он знал, знал!

Ночь он провёл без сна. Утром отправился вновь в Тригорское. Ничего нового. Когда почтовый день? Когда ждать Арсения? Он вернулся в Михайловское. Мысль лихорадочно работала. Если за ним приедут – как вести себя, что говорить? Отрицать, что он знал? Но от стихов, разошедшихся в списках по всей России, ему не отречься... Оставалось держаться с достоинством и бросить вызов судьбе.

Вдруг послышался звон колокольчика. Может ли быть? Но звон приближался. Сомнений не было: это за ним...

И он бросил ещё не разобранную пачку «Записок» в камин. Свёртывались, обугливались, вспыхивали листы. Мог ли он поступить иначе, если в этих «Записках» говорилось и о сходках у Никиты Муравьёва, и о собраниях в Кишинёве, и о диспутах в Каменке, и о встречах с Пестелем...

Оказалось, однако, что это приехал Рокотов. Он прибыл всё с той же целью: узнать новости.

Вместе отправились в Тригорское...

Наконец пришли газеты. В «Прибавлении к Санкт-Петербургским ведомостям» прочитали реляцию: «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России.

В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков... Но провидению было угодно сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием... Государь император вышел из дворца один, без свиты... был встречен изъявлением благоволения и любви... Между тем две возмутившиеся роты Московского полка... ими начальствовали семь или восемь офицеров, к коим присоединились несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшая толпа черни окружала их и кричала: ура!.. Но государь император ещё щадил безумцев и лишь при наступлении ночи... решил вопреки желанию сердца своего употребить силу... Происшествия вчерашнего дня, без сомнения, горестны для всех русских и должны были оставить скорбное чувство в душе государя императора...»

Наконец-то вернулся Арсений! В осторожных коротких записках многочисленных петербургских знакомых сообщались подробности, назывались участники. Некоторых арестованных вели во дворец по улицам со связанными руками... Повелением государя учреждён особый комитет для изысканий о злоумышленных обществах...

Побывал Арсений и в доме Пушкиных. Там паника и смятение.

– Сергей Львович и Надежда Осиповна изволили заболеть, – сообщил Арсений.

Лёвушка прислал брату записку. Он был на площади! Кюхельбекер отдал ему палаш, отнятый чернью у полицейского, и сказал князю Одоевскому[219]219
  Одоевский Владимир Фёдорович (1804—1869) – князь, чиновник Министерства внутренних дел и других учреждений, писатель, журналист, литературный и музыкальный критик.


[Закрыть]: «Prenons се jeune soldat»[220]220
  «Примем этого молодого воина» (фр.).


[Закрыть]. Потом Лёвушка поехал к Рылееву, но лошади понесли, и, когда он добрался до квартиры у Синего моста, Рылеев уже был арестован. Ох уж этот непоседливый Лёвушка!

Петербургская буря вызвала зыбь и в глухом уезде. Помещики не ленились отправиться и за сто вёрст – поделиться негодованием. Ведь это же святотатство – посягнуть на самый образ правления в России! Quelle herreur! Quell horrible nouvelle![221]221
  Какой ужас! Какая ужасная новость! (фр.).


[Закрыть] И что на самом деле хотели эти сволочи, эта шайка разбойников? Они хотели для себя иметь больше, чем имели, а добились того, что народ теперь осмелеет в вечной вражде к своим господам-помещикам.

Но каков новый царь! Ведь Николай знал об отречении Константина и всё же велел ему присягать! Какое благородство! Великий характер. Античная драма. Борьба царственных братьев не за трон – лишь о долге и чести... И рассказывали подробности: о завещании Александра, о переписке братьев, о молебствии, о заседают в Государственном совете. Теперь только бы не взбунтовался народ!

Народ! В самом деле, то тут, то там возникали и ползли слухи: дескать, должны отменить крепостное право и дать крестьянам землицу; дескать, подавай жалобу на помещика и получишь свободу. И вот кое-где недобрали оброка, кое-где не желали барщины, кое-где, чтобы собрать казённую подать, пришлось обращаться к исправнику. Ожидай бунтов!

И ещё тревожные вести: неужто генерал Ермолов ведёт на Москву отдельный Кавказский корпус? Скорее в Опочку, в Новоржев, в Псков – за свежими новостями!

Прогулка во второй половине декабря 1825 года.

Снег покрыл поля тонкой белой пеленой. Из-под снега виднелись где пожухлая трава, а где вспаханная земля. Мороз. Небо сплошь затянули низкие пухлые облака.

...Итак, свершилось. Те, к которым он столько лет мечтал присоединиться, всё же выступили. Какая-то странная картина составилась из полученных им известий. Восставшие выстроились на Сенатской площади, но не действовали. Верные правительству войска выстроились и тоже не действовали. Будто события развивались по правилам дуэльного кодекса. Дуэль, дело чести, из-за отсталой, погрязшей в невежестве и рабстве России. И вот homme d’honneur[222]222
  Люди чести (фр.).


[Закрыть] бросили вызов правительству. Противники заняли места у барьеров. Были и секунданты: легендарный храбрец Якубович[223]223
  Якубович Александр Иванович (1792—1845) – корнет Уланского полка, бретёр, член Северного общества декабристов, участник восстания 14 декабря 1825 г.


[Закрыть] отправился на переговоры к новому царю Николаю, легендарный герой Отечественной войны граф Милорадович[224]224
  Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) – участник Отечественной войны 1812 г., генерал от инфантерии, петербургский военный генерал-губернатор в 1818—1825 гг.; убит 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади.


[Закрыть] – к своим бывшим товарищам по оружию. И только убийство из-за угла Милорадовича было прямо-таки непонятно в рамках строгих дуэльных правил!

...Вспомнилось, как в кабинете петербургского генерал-губернатора он когда-то – тоже по долгу чести – составил целую тетрадку крамольных своих стихов. А здесь, в Михайловском, он узнал, что Милорадович, прочитав в первой главе «Евгения Онегина» хвалебные строфы об Истоминой[225]225
  Истомина Евдокия (Авдотья) Ильинична (1799—1848) – петербургская балерина в 1815—1836 гг.


[Закрыть], заказал, не жалея денег, стихи для бесчисленных балетных своих содержанок...

Итак, состоялась дуэль. По правилам кодекса первым стреляет не тот, кто вызвал, а тот, кого вызвали. И вот в конце концов орудия выплеснули шрапнель...

Неисповедимы пути к творческим замыслам и решениям. Вдруг ему стал ясен сюжет, по крайней мере, двух новых глав «Евгения Онегина». Дуэль! Ссора на именинах Татьяны и дуэль Ленского и Онегина. Следовало теперь как можно быстрее закончить четвёртую главу, чтобы взяться за следующие...

Да, дуэль, а не революция ещё и потому, что оба противника боялись народа. Народ ищет свободу в бунтах – жестоких, неуправляемых, беспощадных. Вот чем должно заняться ему непременно: Пугачёвым[226]226
  Пугачёв Емельян Иванович (ок. 1742—1775) – предводитель крестьянской войны 1773—1775 гг., донской казак.


[Закрыть] и Разиным. Народ! Он участвовал в смутах, в воинах, и, в конечном счёте, он решил судьбу и царя Бориса, и Самозванца. Он изгнал из России Наполеона. И всё же, поднятый историческими потрясениями или излив ярость и боль, превысившие терпение, народ вновь уходил в свою особую вековую жизнь. Но не этим ли сумел он сохранить истинную Россию, сам дух её? А думы свои и чувства запечатлел в заунывных или лихих песнях, в затейливых и лукавых сказках, в острых и точных пословицах...

Итак, свершилось! Что будет с его друзьями, его братьями? Кюхельбекер, кажется, целился в Михаила, великого князя, на пансионе которого воспитывался в Царскосельском лицее, и бежал. Прасковья Александровна узнала у Адеркаса, с которым дружила, что опасного этого преступника разыскивают в Псковской губернии, где у него родичи... Боже мой, вдруг явится он в Михайловское? Зачем безумного Вилли, только что вернувшегося из Москвы в Петербург, Рылеев вовлёк в несчастный заговор? А Жанно Пущин? У того в Пскове жила сестра. Однако газеты уже сообщили об его аресте... Да Жанно и не собирался бежать.

...Газеты писали: злоумышленники желали исполнить злобные замыслы, давно уже составленные во мраке тайны. Теперь преступники понесут, каждый по делам своим, заслуженные наказания. И печатались списки схваченных...

Манифесты Николая I. Он воспринял венец. Он оградил коренные законы. Божьей милостью мы, Николаи Первый, император и самодержец всероссийский и прочее и прочее. А что же делать ему, Пушкину? Что ж, свершилось. А он, только что закончивший историческую трагедию, должен, стараясь по возможности, понять ход истории.

Но что будет с ним? Те, кто стреляется из-за чести, не скрывают ни мотивов дуэли, ни участников. Он сам не участвовал в событиях, но его имя может многими называться...

XXXIX

А Россия жила свой жизнью, и протёкшие события лишь разошлись лёгкой рябью по поверхности океана.

Что делать мужику зимой? Воду возить, молотить, у кого не обмолочено, скот кормить – лишь бы хватило до вешнего Николы. Своп заботы! У одного скотина тощая, у другого издох жеребёнок... Что делать бабе зимой? Смотреть за ягнятами, телёнком, коров доить, масло бить, прясть, шить, плести лапти...

После Спиридонова дня, как известно, солнце на лето, зима на мороз. Ах, мороз! Казалось, он всё сковал, остановил, выморозил... Ан нет, самое оживление: праздники, святки. Всяк разоделся получше. А в окнах лучины горят, гостей приглашают.

И девицы поют, гадают – хотят узнать, какая кому судьба.

 
Кому вынется,
Тому сбудется.
Тому сбудется,
Не минуется.
 

Ставят на стол красное деревянное блюдце, покрытое большим платком. Льют воск в воду. Или слушают: где лает собака? Там и судьба. А то катят кольцо – может, к двери покатится...

На деревенских улицах пьяные драки. Да что вы, крещёные!

   – Яво унимают, а он барахлит!

   – Он на гульню завсегда пьяный – то к оному, то к другому...

   – Ахти, с колом бегёт!..

Есть примета: если в Новый год холодно – рожь будет плохая. Да, холодно в Новый год! Зато курица смотрит в сторону, значит, горох уродится...

А в «Санкт-Петербургских ведомостях» в Новый год манифест царя: «Право миловать и щадить признавая преимуществом данной нам от Бога власти, мы... положили в сердце своём хранить сне право... употребляя его всегда сообразно общему благу...» Теперь злоумышленников допрашивает следственная комиссия. А присяга по всей империи прошла благополучно.

Ольга пришла к Пушкину взволнованная: в бане в зеркальце она видела его, Александра Сергеевича! Она разоделась – шугай, чуни с вязаными чулками: хоть и крепостная, а всё дочь приказчика!..

   – Зазнобили вы меня, барин, – сказала она. – И Марья будто вас видела – да врёт она! Она языком плетёт, что коклюшками. Вот спою я вам. – И Ольга запела тихим, мелодичным голосом:

 
Долина-долинушка,
Раздолье широкое!
На той ли долинушке
Не грибки, не ягодки,
Не черна смородина,
Только уродилася
Рощица зелёная
Из-за той ли рощицы
Заря занималася...
 

   – Подожди! – встрепенулся Пушкин. – Я запишу!

...Зима выдалась снежная, морозная.

Вечером он сидел с няней в комнате. В трубе завывал ветер. Снег порошил стёкла.

Взгрустнулось. Арина Родионовна тотчас угадала его чувство.

   – Не всё ненастье, Александр Сергеевич, – сказала она, – проглянет и солнышко.

   – Арина, мамушка, где бутыль недопитая?

   – Сейчас, кормилец, всё принесу.

Уже превозмогла она болезнь и двигалась очень легко. Появилась бутыль и кружки.

   – Что человеку заказано? – говорила няня. – Ничего не заказано. Вот у Авдотьи парень помер в одночасье, а вроде крепок был. А Матрёне-бабушке сто лет. Нет, прежде веку не помрёшь. Чему быть, тому и статься...

Было в ней какое-то смирение перед судьбой, перед неведомыми законами, откуда-то свыше управляющими миром, и Пушкин смотрел на неё с умилением.

   – Выпьем, мамушка.

   – Ну, первую рюмку перхотою, а вторую охотою.

Вино развязало старушке язык.

   – Конечно, – рассуждала она, – всякий живот смерти боится. Но я так думаю: умереть сегодня страшно, а когда-нибудь – ничего. Главное – протерпеть свой век, всё в жизни повидать, и дал бы Бог здоровья. Налью-ка ещё, Александр Сергеевич... Главное, живи, да не тужи. Конечно, от смерти не посторонишься, так что и думать много об ней? И до нас люди мёрли, а кабы не мёрли, и мы бы на тот свет дороги не нашли. Жить надо особенно смолоду, два раза молоду не быть... Нальём-ка ещё, Александр Сергеевич... Вот у вас кудри вьются. А оттого это, что вы – радостный человек. Как говорится: от радости кудри вьются, а в печали секутся... Конечно, несладко тебе, батюшка. Уж я-то вижу. Много вам достаётся. Блошка куснёт – и то зудит... А вам, свет вы мой... А вы смиритесь, батюшка. Что ж делать, смирять себя надобно. Вот так-то. Придёт пора – ударит и час. Э, милый барин, не горюй по вечерошнему, жди заутрешнего.

   – Да чего ждать, мамушка?

   – Ино горько проглотишь, да сладко выплюнешь: всё ещё образуется. А не узнав горя, не узнаешь и радости.

Голос няни певуче звучал сквозь завывания ветра за окном – и он из своего небогатого, но всё же барского особняка переносился в её крестьянскую ветхую лачужку с обветшалой соломенной кровлей, с пугливыми тенями по углам и дремотным жужжанием веретена. Вой ветра, снег, метель. Спит Россия глубоким сном. Может быть, она копит силы? Пока не удалось горстке героев великим подвигом своим пробудить её...

Но за письменным столом он испытывал чувство счастья. Вот что спасло его – упорство труда. И никогда прежде родник не бил так сильно.

Он перелистывал привезённую из Кишинёва «масонскую» тетрадь размером в лист, в чёрном кожаном переплёте, на котором был масонский знак – треугольник и в нём буквы «OV», что означало «Овидий». Рядом со стихами заметки, черновики писем, короткие записи, а по полям разбросано множество быстрых рисунков. Всё вперемешку: за монологом Пимена набросок из «Цыган», потом «Сожжённое письмо», потом строфы четвёртой главы «Евгения Онегина», снова сцены к трагедии, снова строфы четвёртой главы.

Он усиленно работал над обширной своей поэмой. Перспектива прояснилась, и он с огромной энергией и небывалой быстротой закончил четвёртую главу и принялся за пятую. Но после «Графа Нулина» сама поэзия его изменилась.

 
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
 

Прежде в «Евгении Онегине» не было сцен голой действительности. Прежде то, что почиталось низким, он не делал предметом высокой поэзии. А теперь в простых, звучных, поэтических строфах он изобразил собственную жизнь в глухой деревне.

 
А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом:
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке...
 

Всё же напряжённая работа не отвлекала мыслей от потрясения 14 декабря, и на полях тетрадей он то и дело рисовал профили знакомых лиц. Кюхельбекер! Пойман, схвачен пылкий и беззащитный Вилли... Так хотелось хоть как-то подать голос другу! И он придумал. Кюхельбекер в статье в «Мнемозине» высказал мысли – во многом спорные, частью справедливые и тонкие – о направлении нынешней русской поэзии. И вот под видом полемики с ним он посвятил другу несколько строф. Конечно же прямо к развитию сюжета эти строфы не относились, но разве не имел он права на отступления, хотя бы связав его с любовью и наивным песнопением Ленского!

 
Но тише! Слышишь?
Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мёртвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? – Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...»
 

Это был голос Билли, голос восторженного, эрудированного энтузиаста Кюхельбекера.

А пятую главу с именами Татьяны он насытил русским пейзажем, русским фольклором, русскими обычаями. Теперь носителем и выразителем всего русского, народного стала любимая героиня – Татьяна, взросшая на соках родной земли и впитавшая сама дух старины.

 
Татьяна (русскою душою.
Сама не зная почему)
С её холодною красою
Любила русскую зиму...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
 

Та самая Татьяна, которая в начале поэмы была лишь уездной романтической барышней, воспитанной на французских романах! Теперь страшный её сон должен был ещё резче подчеркнуть её связь с народными преданьями и поверьями, ужасными видениями предсказать последующие драматические события.

И пригодился опыт, обретённый созданием «Графа Нулина»: теперь развитие сюжета в поэме заметно ускорилось, число отступлений сократилось – и явственнее зазвучали насмешливо-сатирические нотки в описании помещичьего провинциального быта.

Прогулка во второй половине февраля 1826 года.

Россия предстала перед ним во всей своей протёкшей и настоящей жизни... Её молодость была отважной и буйной. Её печальной судьбой, трагедией стало татарское иго... Века, века покорного рабства. Потом воскресение, рост могущества, объединение, стремительный бег вдогонку за ушедшей вперёд Европой. Вот и вошла она в семью европейских стран, но уже со своей неповторимой историей, а значит, и со своим неповторимым будущим. Да, она движется самобытно. Но она ещё изумит мир!

...Россия – его страна и страна его предков, и он был кровью от крови сыном этой страны. Он был слит с ней характером и помыслами. В нём была её удаль – молодая удаль её первых веков. И в нём была задумчивость, удивление сущим – от её огромности и загадочности. А его устремлённость к великим свершениям – разве не было это её же величавым устремлением в будущие века! Он любил эту страну и не хотел себе иной родины. Сколько пищи давала она для размышлений и сколько коллизий для творчества! Он любил эту страну как нечто неотделимое от него. Теперь ясен стал дальнейший творческий путь: он будет служить своей России!

Он воспоёт Россию – её прошлое, историю и век, в который ему самому довелось жить. Его друзья, выйдя на площадь 14 декабря, хотели улучшить страну. Но по чьему образцу? Понимали ли они, знали ли действительную Россию? Да, реформы необходимы и политические изменения неизбежны. Но не создаются ли они духом времени, силой вещей и долговременными приготовлениями? Вот в чём вопрос!