Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

XXX

Напрасно она нарушила его безмятежный покой затворника. Пробудившимися мечтами о счастье она оторвала его от работы!.. Нет, нет, это была не барышня, с которой – скучно ли, весело ли – нужно любезничать, а женщина, которую можно желать и которой нужно добиться!

В Тригорском он бывал ежедневно. Июнь был жаркий, не дождливый. Совершали далёкие прогулки, а вечерами музицировали или развлекали себя играми и шарадами. Сумеет он покорить эту женщину? Будет она принадлежать ему?

Однако при встречах говорили лишь о пустяках.

   – Вы знакомы с моим соседом по Лубнам Родзянко[193]193
  Родзянко Аркадий Гаврилович (1793—1846) – поэт, сотрудник альманаха «Полярная звезда» и других, помещик Полтавской губ.


[Закрыть]? – Она старалась голосом передать свои чувства: удивление, волнение, восхищение. – Он давний добрый приятель мой.

   – Только ли приятель? – Он выразил свою ревность.

   – Что вы имеете в виду? – Она спросила это с таким наивным видом, что многоопытный, пытливо-наблюдательный Пушкин вынужден был сразу изменить тон.

   – Я понимаю: ваш доверенный, ваш советник, ваш помощник...

   – Он... очень умный, очень любезный, весьма симпатичный...

   – Ах, зачем столько о нём говорить!

   – Потому что в его библиотеке я нашла «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан».

   – И что же?

   – Не истолкуйте превратно искреннее изъявление восторга, восхищения...

   – Нет, драгоценнейшая, – печально сказал Пушкин. – Если бы не мои творения, вы бы и не вспомнили обо мне...

Его страсть делалась всё мучительнее, и два дня он вовсе не появлялся в Тригорском.

   – Где это вы пропадали? – спросила Анна на третий день.

Он не ошибся? В её голосе в самом деле звучала досада?

   – Неужто вы соскучились по мне? – пытливо поинтересовался он. – Я не был потому, что решил изгнать вас из своего сердца.

   – И вам это удалось?

   – Удалось... Почти. – Кровь омыла его загоревшее смуглое лицо, глаза блестели, зубы сверкали в улыбке.

   – Вот и прекрасно. – Она изобразила на лице равнодушие.

Ах, всё это была лишь светская игра. Нет, работать, работать!

Прогулка в первой половине июля 1825 года.

Заботы влюблённого создавали в воображении сцену у фонтана. У Карамзина Димитрий вовсе не влюблён в Марину Мнишек[194]194
  Мнишек Марина (ок. 1588—1614) – политическая авантюристка; её брак с самозванцем Лжедмитрием I, затем с Лжедмитрием II способствовал польской интервенции против Русского государства в начале XVTI в.


[Закрыть] – он же представил сцену свидания и признания.

Фонтан. Из пасти мраморного льва льётся вода. Поляки в богатых кафтанах с меховой подпушкой и в мягких сапожках разбредаются с громкими возгласами. Тишина. Дерзкий авантюрист ждёт, робея. Но вот плавной походкой величественно приближается дочь сандомирского воеводы в широком роброне, с кружевным воротником вокруг шеи, с драгоценностями в волосах и на запястьях.

Он уже уяснил для себя характеры. Димитрий образцом себе поставил французского короля Генриха IV[195]195
  Генрих IV (1553—1610) – французский король с 1589 г. (фактически с 1594 г.) из династии Бурбонов, с 1572 г. был также королём Наварры.


[Закрыть]. В самом деле, между ними было что-то общее. Французский авантюрист цинично смотрел на религию – как на орудие политических целей, в нужный момент отступил от своей гугенотской партии, но в нём были неутомимая смелость и весёлый дух приключений. Не таков ли был Самозванец: он храбр, хвастлив, беспечен и временами даже великодушен...

Ещё разительнее обрисовался характер Марины. Какое сильное, бешеное честолюбие!.. Ей всё равно, истинный ли царевич или просто дерзкий проходимец возведёт её на русский трон... В неудержимом порыве она высказывает Димитрию тайные свои мечты. Они в Москве. Её, ещё невесту, ведут на обряд обручения. Она усыпана алмазами, яхонтами, жемчугами, одета в красное бархатное платье... И вот венчание в храме Успения – строй телохранителей, стрельцов, стольников, знатных ляхов; патриарх возлагает на неё корону; бояре и боярыни целуют ей, помазаннице Божьей, тонкую, изящную руку...

Но любовь Самозванца оскорблена. Если его ждёт неудача, останется ли она верной ему? И в её холодном смехе, в холодном лице он слышит и видит всё: не за ним пойдёт она, не оплачет гибель его – будет гонима неуёмным своим честолюбием! Он полон отчаяния, а она бросает презрительно: значит, он слаб, раз полон сомнений? Так смеет ли он говорить с ней о любви?

И вот звучит гордый его ответ:

 
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла...
 

В Михайловском он хотел было записать эту сцену, возникшую в воображении во время прогулки, но чернила высохли. Впрочем, ни к чему было торопиться: ведь он пока что закончил лишь первую часть трагедии, первые девять сцен.

И он поспешил в Тригорское.

XXXI

Вот и наступил канун её отъезда. А ей удавалось всё, чего она желала! Ей удалось в этот день выглядеть ещё необыкновеннее, ещё притягательнее, чем обычно.

Его охватила тоска. Как вырваться ему из заточения? Вот она исчезнет, как прекрасное видение, – он же останется, и теперь один, уже совсем один! Потому что уезжает не только она, но все сразу: Алексей Вульф возвращается в Дерпт, а Прасковья Александровна увозила свою молодую команду в Ригу.

Он был какой-то задумчивый, не очень душный, с мирно уплывающим за лес солнцем, с одиноко зажёгшейся в небе яркой звездой.

Он подошёл к ней. На её лице сияло торжество победительницы.

   – Завтра утром вы уедете, – сказал он. – Что остаётся мне делать в деревенской глуши? Думать о вас. Или постараться не думать о вас? Может быть, вы разрешите всё же писать вам?

   – Пишите, – ответила она, – если душа ваша будет страждать.

   – Будет, будет! И ждать писем от вас...

   – Но что в них вы найдёте?

   – Я найду строки, написанные прелестной вашей рукой. Но если бы ваши слова выразили то, что сейчас выражают ваши глаза!..

   – Боже мой, что же они выражают? Я вовсе не виновата...

   – Нежность. Я умру с тоски, я смогу думать только о вас. Мне будет чудиться ваш образ, ваши глаза, ваши полуоткрытые уста...

   – Перестаньте! Вы... вы... У меня кружится голова.

И в одно мгновение как-то странно всё изменилось.

Уже рядом с ним стояла не Керн, а Аннет, а Керн оказалась рядом с Алексеем Вульфом.

   – Что происходит? – спросила шёпотом Аннет. – Объясните мне, что происходит?..

Он перешёл на тот серьёзно-шутливый тон, который был обычен с ней:

   – Вот вы уезжаете в Ригу. Конечно, вы мечтаете одерживать победы... Ведь вам хочется одерживать победы?

   – Я живое существо.

   – Вам просто хочется замуж. И я вам предрекаю: вы выйдете замуж за улана.

   – И очень хорошо. И забуду вас. И буду наконец счастлива. – Она смотрела на него, а он видел, как Алексей Вульф позирует перед Анной Керн.

   – Мне остаётся пожелать вам счастья, – сказал он равнодушно.

   – Потому что у вас сердце пусто! – воскликнула Аннет.

   – Что делать, я так устроен: могу вспыхнуть, но не могу долго гореть. Следовательно, я не могу никому принести счастья. Но меня заботит не моё, а ваше счастье.

   – С какой же это стати?

   – Просто я хочу дать вам на дорогу совет. Ветрены будьте только с друзьями-мужчинами. Они, может быть, сумеют воспользоваться вашей ветреностью, но и только. А подруга непременно постараются навредить вам – хотя бы потому, что они не менее пусты и болтливы, чем вы сами...

   – Я не могу с вами разговаривать. Вы злой. Разговаривайте с Анной Петровной. Ведь вы хотите говорить с ней? Вы только и грезите о том, чтобы побыть рядом с ней... А она не с вами, а с моим братом. О, я прекрасно всё вижу! Желаю успеха.

Уже смеркалось, зажгли свечи, когда Анну Керн попросили спеть. Алина Осипова села аккомпанировать. Анна стала рядом. При мерцающем свете свечей её обнажённые плечи отражались в тёмном глянце фортепьяно.

И вот она запела негромким, хорошо обработанным голосом баркаролу на слова Козлова[196]196
  Козлов Иван Иванович (1779—1840) – поэт, переводчик, в 1821 г. потерял зрение.


[Закрыть] «Венецианская ночь»:

 
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.
 

Восторг переполнил душу Пушкина. Что за звуки! И слова! И живая прелесть! Всё слилось воедино. Он не мог отвести глаз от этой женщины.

   – Почему бы не прогуляться? – предложила менее восторженная Прасковья Александровна. – Почему бы нам не съездить, Александр, например, к вам, в Михайловское?

Тут же по её приказанию поданы были два экипажа. В один села она с сыном и Зизи, в другой – Пушкин, Анна Керн и Аннет Вульф.

Что-то мешало говорить. Некоторое время слышался лишь стук колёс, скрип осей и цоканье копыт.

   – Вы настроены торжественно, – грустно сказала Аннет. – Где же ваши сарказмы? Почему вы не называете луну глупой репкой?

   – J’aime le lune guand elle eclaire un bean visage[197]197
  Я люблю луну, когда она освещает прекрасные лица (фр.).


[Закрыть], – ответил Пушкин.

Анна Керн будто не расслышала.

   – Какой запах с полей!.. – с чувством сказала она.

Приехали. Разбившись на группки, пошли бродить по парку. Пушкин вёл Анну Керн.

   – Вот сюда, в эту аллею... – возбуждённо говорил он. – Я буду вспоминать: она гуляла здесь, она сидела на этой скамейке...

   – У вас поэтические грёзы, вам хочется писать стихи.

   – Стихи? Нет... Может быть...

Звенели птичьи голоса. Даже в сумраке зелень казалась пронзительно-яркой. Терпкие запахи дурманили голову.

   – Ваши стихи... – говорила Керн. – В них какая-то сладость, нега, необыкновенные чувства!..

   – Но неужели в вашем сердце нет для меня тайной нежности, порыва, влечения?

   – Ваши стихи... В них высокость и красота – всё то, что так безуспешно искала я в жизни.

И чем больше говорила она о поэзии, о прекрасном, тем больше возбуждалась и чаще поглядывала на высокого красивого Алексея Вульфа, который шёл впереди рядом с матерью.

   – Боже мой, – сказал Пушкин, – сколько глупостей я готов наделать! Зачем вы приехали? Нет, зачем вы уезжаете?

   – Ну, хорошо, если стихов вам не хочется, создайте же, по крайней мере, словесный мой портрет, – ответила она.

   – Но это невозможно!

   – Почему?

   – Где взять нужные слова?

   – Всё же и вы решили быть любезным...

   – Я бы сказал так: хотите знать, что такое госпожа Керн? Она изящна, она всё понимает, она легко огорчается и так же легко утешается, у неё робкие манеры, но она способна на смелые поступки... Но не это главное. Главное, она чудо таинственной привлекательности. Вы довольны?

   – Ну ещё, ещё. Я слушаю.

   – Для неё мало кто что-нибудь значит, разве лишь на минуту займёт её воображение. Когда глаза её смотрят с пронизывающим и сладострастным выражением, их взгляда никто не может выдержать спокойно... Вы довольны?

Всё же пришлось вернуться к экипажам.

   – Я приду утром вас проводить, – сказал Пушкин.

Экипажи тронулись.

Хладнокровный Алексей Вульф проникся состоянием прекрасной своей кузины. В темноте экипажа он положил руку на её мягкое бедро. Она вздохнула. Он придвинулся ближе.

Когда в Тригорском все улеглись, они встретились у дверей чулана вблизи заднего крыльца. На куче старых одеял и тюфяков она страстно отдалась ему.

...Вернувшись в свою комнату, Пушкин зажёг свечу и сел за стол. Он трепетал от наплыва чувств. Но плотское, жадное, тленное, душное, смертное исчезло – и полились стихи.

 
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
 

Это было о первой их встрече в 1819 году у Олениных. Но дальше он повторил – уже мастерски, новыми словами – то самое, что когда-то написал в стихотворении, обращённом к ней же: поэт не живёт, а дремлет, но вот он встретил прекрасную чистую женщину, и к нему вернулись вдохновение, чувство красоты и счастья жизни.

Вошла Ольга Калашникова: как всегда, она дожидалась своего времени.

Что? Зачем? Сейчас? Нет, она пришла не вовремя!

Но она стояла смиренно.

   – У вас печаль, сухота, Александр Сергеевич, – сказала Ольга тихо.

Он не ответил. Обиженная девушка заплакала. Ему сделалось жаль её. Посадив себе на колени, он погладил её по русым волосам.

   – Ну, иди, – сказал он. – Иди, я сегодня занят.

Она, тихо ступая, вышла.

В комнате ещё долго горела неяркая свеча.

XXXII

Прогулка в первой половине августа 1825 года.

К вечеру мошкара вилась над дорогой лёгким пологом и вдруг таяла и исчезала в токах нагретого за день воздуха.

С полей возвращались жнецы – потные, усталые, кто с серпами в руках, кто с узелками за плечами. Oral шли нестройной ватагой в лёгких своих полуодеждах, что-то разноголосо распевая, и разбредались у околицы.

Он соскочил с коня – тотчас рядом оказался русоголовый парень и ловко подхватил лошадь под уздцы.

Улыбаясь, они смотрели друг на друга. Парень держался просто, свободно, был рад угодить и готов был исполнить решительно всё. Он ждал повелений, но Пушкин лишь внимательно глядел на него. Потом спросил:

   – Жара?

   – Так кто ё знает, – ответил тот и тряхнул головой. У молодого барина и у парня в улыбке сверкали зубы.

   – Да ведь жара!

   – Так Успенье ж, барин! Госпожинки, вспожинки, дожинки...

Пушкин не понял, но слушал и кивал головой.

   – А звать тебя как?

Тот назвался.

   – Ну ладно, прощай. – Пушкин пожал ему руку, вскочил в седло и перехватил повод.

Снова зазвенела у лица мошкара. В воздухе – тёплом, недвижном – растёкся тягучий медовый запах. Поля спело, отяжелело желтели.

...Конечно, ещё в лицее он написал «Бову», следуя за Радищевым и Карамзиным, – ему мнилась русская национальная поэма, а она оказалась всего лишь перелицовкой Вольтера на русский лад. Потом он написал «Руслана и Людмилу», желая хоть как-то восполнить брешь – отсутствие русской средневековой литературы, но и в этой поэме было мало русского. На юге возникали замыслы о Мстиславе Мстиславиче, о Владимире – замыслы исторических эпопей. Темы были русские, но, увы, без оригинально-национального.

Он отогнал назойливую мошкару, дал лошади шпоры. Опять бабы и мужики, их нестройные голоса, жёлтые нивы.

С некоторых пор все говорят о народности, требуют народности, жалуются на отсутствие народности в творениях русских писателей. Но кто же толком определил народность? Бестужев воюет против галлицизмов, Кюхельбекер величает летописи и сказания. В чём-то каждый прав, да разве только в выборе предметов из истории, в употреблении русских слов истинная народность? Кто народен в России? Крылов. А почему? Потому что отличил черты наших нравов – весёлое лукавство ума, этакую русскую живую насмешливость, живописный способ выражения мыслей. Народность – она в самом духе произведения, в каких-то основах его. Вот Европа: Малерб и Ронсар истощали силы, усовершенствуя стих, и забыты. А Шекспир, Лопе де Вега, Кальдерон, Ариосто[198]198
  Малерб Франсуа де (1555—1628) – французский поэт, автор од и гимнов.
  Ронсар Пьер де (1524—1585) – французский поэт, глава группы поэтов «Плеяда».
  Лопе де Вега Карпьо Феликс (1562—1635) – испанский драматург, создатель около 2000 пьес.
  Кальдерон де ла Барка Педро (1600—1681) – испанский драматург
  Ариосто Лудовико (1474—1533) – итальянский поэт, автор поэмы «Неистовый Роланд», комедий, сатирических стихотворных посланий.


[Закрыть], Расин и темы-то брали вовсе не из жизни своего народа, а на творениях их печать народности. Немцам чужда учтивость героев Расина. Французам чужды нравы немцев. Русским чужд Лафонтен с его naivite, простодушием.

Он свернул на дорогу в Тригорское. Всё же чувствовалась вечерняя прохлада.

Баба звонко кричала:

   – Бараше-бараше! Бася-бася! – Она созывала овец.

Пьяный мужик, шатаясь, шёл навстречу. Он остановился и, размахивая руками, обратился к Пушкину:

   – Вот анадысь пошёл я взгороду городить, штоб скот не ходил. Да не хоц ничего делать! Знай я пью, бабу свою бью, анадысь так взлупил... Барин ты мой дорогой, вот я пью, вот всё пью...

Тригорская анфилада комнат была пуста. Мамки увели младших детей, только бойкая экономка приветствовала Пушкина и, как обычно, предложила мочёных яблок. Но он прошёл в библиотеку.

Перебирая книги, он подумал о том, что так же могла бы Татьяна прийти в опустевшую усадьбу Онегина, в его кабинет, и по книгам, по заметкам на их полях постичь его странный противоречивый характер. В какую главу мог бы он вставить такую сцену? В год путешествия Онегина. Предполагал же он путешествие Онегина, даже в нескольких строфах описал уже Одессу, где, дескать, он, Пушкин, встретился со своим приятелем... Впрочем, весь план был ещё туманен. Нужно только не забыть внезапно возникшую эту поэтическую сценку!..

Да, уехали тригорские его друзья, и он чувствовал себя совсем одиноким. Проклятая неволя, проклятое заточение! Он не смог даже сопровождать женщину, расположения которой добивался – и, может быть, добился бы! Тоска... Нелепость за нелепостью... Преданный Жуковский всё же умолил дерптского врача Мойера ехать в Псков делать операцию по поводу аневризма – лишь кое-как удалось пресечь вздорную эту затею. Брат, единственный его брат – чужой ему человек; он не желает, ленится, не находит времени быть хоть чем-то полезным. Но деньги щедро тратит. Что делать, что делать! Он сломлен, его добивают. Остаётся одно: писать самому царю.

Однажды он набросал выдуманный разговор с царём. Он поменял положения: царь, оказавшись на его месте, должен был бы постичь несправедливую тяжесть наказания, на которое он обрёк поэта. Тайная цель была в том, что рукопись, идя по рукам от друзей к друзьям, дойдёт до царя и напомнит о нём, Пушкине.

Черновик был так густо измаран, что теперь, по прошествии месяцев, он и сам с трудом разобрал его.

«Когда бы я был царём, – так начиналась рукопись, – то позвал бы Александра Сергеевича Пушкина и сказал ему:

   – Александр Сергеевич, вы сочиняете прекрасные стихи, я читаю с большим удовольствием.

Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал:

   – Я читал вашу оду «Свобода». Прекрасно, хотя писано немного сбивчиво, слегка обдуманно, мысли незрелые... Но это простительно, вам ведь было семнадцать лет, когда вы писали эту оду.

   – Ваше Величество, это было в тысяча восемьсот семнадцатом году.

   – Но тут есть три строфы очень хорошие.

   – Благодарю вас. Конечно, вы поступили не очень благодушно, не щадя моих ближних (он говорил о неожиданной высылке из столицы), зато не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клёве ты...»

Вспомнилась горестная, тягостная петербургская история. Толстой-Американец, в необычный романтический характер которого он почти по-женски тогда влюбился, распустил о нём гнусную клевету. Что бы с ним сталось, если бы Александр, не уступив настоятельным хлопотам влиятельных друзей и советчиков, не удостоил бы его милостивой беседой на глазах у многих свидетелей!

«...Не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы...» Да, он имел право говорить царю о народности своей славы!

«– Вижу, вы можете иметь мнения неосновательные, вы не уважили...

   – Ах, ваше величество, что упоминать об этой детской оде. Лучше бы вы прочли хоть третью и шестую песню «Руслана и Людмилы», ежели не всю поэму...»

Но он конечно же знал, что царь читал, царю понравилась огромная его героическая поэма!

«– Признайтесь, любезнейший, наш товарищ король гишпанский или император австрийский с вами не так бы поступили: за все ваши проказы вы жили бы в тёплом климате».

Именно это и произошло! Его удалили в тёплый климат, в полуденный край. А дальше шла речь о конфликте с Воронцовым и несправедливой высылке его из Одессы в глухое Михайловское.

«– Признайтесь, вы всегда надеялись на моё великодушие, – заканчивал разговор царь, то есть сам Пушкин.

   – Это не было бы оскорбительно вашему величеству: вы видите, что я бы ошибся в моих расчётах...

Но тут Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму «Ермак» или «Кучум» разными размерами с рифмами».

В самом деле, во время милостивой беседы, которой удостоил его царь в Коллегии иностранных дел, он, необдуманно разгорячившись, высказал ему в лицо несколько справедливых, но дерзко прозвучавших истин.

Теперь он решил все обстоятельства несчастного своего положения изложить без затей – в прямом письме к царю. Его доверительная откровенность и в то же время чувство достоинства и гордости должны были тронуть сердце монарха.

«Необдуманные речи, сатирические стихи, – начал он письмо, – обратили на меня внимание в обществе, распространилась молва, будто я был вытребован и высечен в тайной канцелярии.

До меня позже всех дошли эти слухи, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние – я дрался на дуэли, мне было 20 лет в 1820 году, – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить Von...»

Ему вспомнились рыдания матери и истерические выкрики отца, когда специальный чиновник Особой канцелярии Министерства внутренних дел явился за ним в дом на Фонтанке. Вспомнилась и встреча с директором канцелярии, тайным советником фон-Фоком[199]199
  Фон-Фок – Фок Максим Яковлевич (Магнус Готфрид) фон (1777—1831) – управляющий III Отделением собственной е. и. в. канцелярии, ближайший помощник шефа жандармов А. X. Бенкендорфа.


[Закрыть] в его обширном кабинете с массивной мебелью. Фон-Фок обошёлся q ним, в общем, любезно, ограничившись отеческими наставлениями, – ужас-то в том, что, по слухам, в канцелярии его высекли!

Он бросил перо, прикусил губу, сжал кулаки от бессильной ярости. Прошли годы, а позор всё ещё не был смыт!

Потом продолжил письмо:

«В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором – я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принёс бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого внушали мне почтение...»

Да, он, в самом деле, был в полной власти Von-Фока – и разве редки случаи несмываемого позора?

«Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом...»

Он советовался тогда с Чаадаевым. Вспомнились роскошно убранный кабинет в Демутовом трактире и спокойная мудрая рассудительность друга. Но ему рассудительность эта показалась тогда бесполезной!

«...Великодушный, мягкий образ действий вашего величества, с корнем вырвавший смешную клевету, глубоко тронули меня. С тех пор до моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, всё же могу утверждать, что как в моих писаниях, так и в разговорах я всегда проявлял уважение к особе вашего величества...»

Он опять бросил перо. Зачем писать заведомую ложь? Он ненавидел и ненавидит Александра, неумолимого гонителя, лишившего его – в каком возрасте! – развлечений и соблазнов Петербурга, а теперь запершего надолго, на годы, навечно в деревенскую глушь!

«Государь, меня обвиняли в том, что я рассчитывал на великодушие вашего характера, – я высказывал вам истину со смелостью, которая была бы немыслима с каким-либо другим монархом...»

О, необузданная его горячность! Зачем тогда, в Коллегии иностранных дел, не проявил он простой осторожности, разумной рассудительности!

«Ныне я прибегаю к этому великодушию. Здоровье моё было сильно подорвано в мои молодые годы – аневризм сердца требует немедленной операции или продолжительного лечения. Жизнь в Пскове, городе, который мне назначен, не может привести мне никакой помощи...» – И, унизившись, он смиренно попросил о милости: пусть ему назначат пребывание в одной из столиц или разрешат путешествие в Европу для излечения.

Но он оставил письмо черновым. Бесполезно! Александр – ханжа, лицемер, дамский угодник, ничтожество – ни за что не выпустит его из темницы. Вот за эти качества ненавидели его те гвардейцы, которых некогда он сам привёл в Париж. Выполнил ли он хоть одно из своих обещаний? Нет, не свободу он дал России, а мрачные поселения Аракчеева[200]200
  Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) – всесильный временщик при Александре I, военный министр с 1808 г., организатор военных поселений с 1817 г.


[Закрыть]. По сравнению с ним даже бабка его, Екатерина, – фарисей в юбке – не была столь двуличной!

Бессилие, раздражение, отчаяние Пушкин обратил на Лёвушку. В брате он имел глупость увидеть близкого себе человека! Брата напрасно просил он помочь в издании столь важного для него Собрания. А Лев кутил, Лев волочился! Лев Сергеевич тратил на девок!..

И вот что особенно больно поразило его: Лёвушка был его alter ego[201]201
  Второе я (лат.).


[Закрыть]. Как бы со стороны он увидел себя самого. Вот так сам он жил, таким представал перед иными людьми. Лёвушка был Александр Пушкин без его глубин души и высокого полёта мыслей: бездуховная, безобразная карикатура! Это сопоставление больно ранило. Вспомнилась Татанья.

Но уж брату он даст отповедь!

«Если б Плетнёв показал тебе мои письма, – писал он, – так ты бы понял моё положение. Теперь пишу тебе из необходимости. Ты знал, что деньга мне будут нужны, я на тебя полагался как на брата, между тем год прошёл, а у меня ни полушки...

Ты взял от Плетнёва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500...

Я послал тебе мои рукописи в марте – они ещё не собраны, не цензированы. Ты читаешь их своим приятелям...

Словом, мне нужны деньги или удавиться. Ты знал это, ты обещал мне капитал прежде году, а я на тебя полагался...

Я не утруждаю тебя новыми хлопотами... если ж ты захочешь продиктовать «Цыганов» для отдачи в цензуру, покамест не перешлю своего списка, – я почту себя очень обязанным.

Заплачены ли Вяземскому 600 р.?»

Брат! Это он написал своему брату! Нужно было как-то успокоиться. Он взялся за стихотворение Вяземского, недавно присланное с письмом. В этом стихотворении его давнишнего друга он сразу почувствовал что-то настораживающее. Чуткий слух улавливал отступления от точности, от гармонии, от музыкальности. Он перечитал стихи и принялся за разбор. Вяземский воспевал водопад:

 
Несись с неукротимым гневом,
Сердитый влаги властелин.
 

«Вла» звучало музыкально, но можно ли сказать, что водопад – властелин влаги, если водопад сам состоит из влага?

 
...Междоусобных волн.
 

«Междоусобных» – Вяземский произвёл это слово от французского mutuel. В том-то и дело, что русский язык не образован ещё достаточно и приходилось создавать аналогии французским словам. Но mutuel означало «взаимный», «обоюдный». Волны же сталкиваются, налетают друг на друга, бурлят, вскипают – и междоусобный не передавало нужного смысла. Значит, нужно было искать слово более точное...

Так обстоит дело с русским языком. А что говорить о прозе, о деловом, философском, научном, метафизическом языке – его просто нет! Его надобно заново создавать! Сближение в XVIII веке с Европой сразу же проявилось. Ломоносов, Тредьяковский первые начали преобразования. Державин продолжил усилия. Карамзин, восстав против церковнославянщины Шишкова, сказал весьма веское слово, введя европеизм – французский! – да кое-какие элементы бытовой речи. И всё же язык его оставался салонным, жеманным. А истинный гибкий, всеобъемлющий русский литературный язык создавал, создаёт и будет создавать он, Пушкин!

В многообразных этих размышлениях он, забыв о терниях своей жизни, обрёл душевный покой.