Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

IX

«Г. псковскому гражданскому губернатору,

г. действительному статскому советнику

и кавалеру

Борису Антоновичу Адеркасу.

Мне сообщена высочайшая его императорского величества воля, дабы я учредил над Пушкиным, сосланным на жительство к родственникам своим в губернии, Вам вверенной, надлежащий надзор.

Во исполнение сего я поручаю Вашему превосходительству снестись с предводителем дворянства о избрании им одного из благонадёжных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей по прибытии в Псковскую губернию и по взятии Вашим превосходительством от него подписки в том, что он будет вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, находился под бдительным надзором, причём нужно поручить избранному для надзора дворянину, чтобы он в таких случаях, когда замечены будут предосудительные его, Пушкина, поступки, тотчас доносил о том мне через Ваше превосходительство. О всех же распоряжениях Ваших по сему предмету я буду ожидать Вашего уведомления».

«Его сиятельству, его императорского

величества генерал-адъютанту господину

генералу от инфантерии, рижскому военному

и псковскому, лифляндскому, эстляндскому

и курляндскому генерал-губернатору и кавалеру

маркизу Филиппу Осиповичу Паулуччи [100]100
  Паулуччи Филипп Осипович – маркиз, рижский военный и псковский, лифляндский, эстляндский и курляндский генерал-губернатор, генерал-адъютант.


[Закрыть] .

Псковского гражданского губернатора фон Адеркаса

РАПОРТ

Имея честь получить предписание Вашего сиятельства за № 3013 о высланном по высочайшему его императорского величества повелению на жительство во вверенную мне губернию коллежском секретаре Пушкине и о учреждении над ним присмотра, я относился к г. губернскому предводителю дворянства, дабы избрал одного из благонадёжных дворян для наблюдения за поступками и поведением его, Пушкина, и получил от него, г. губернского предводителя дворянства, уведомление, что попечителем над Пушкиным назначил он коллежского советника Рокотова, который, узнав о сём назначении, отозвался болезнью, а равно и от поручения, на него возложенного. Г. губернский предводитель дворянства уведомил меня о сём, присовокупив, что, помимо Рокотова, которому бы можно поручить смотреть за Пушкиным, он других дворян не имеет.

Итак, по прибытии означенного коллежского секретаря Александра Пушкина, и по отобрании у него подписки, и по сношении о сём с родителем его г. статским советником Сергеем Пушкиным, известным в губернии как по добронравию, так и по честности и который с крайним огорчением о учинённом преступлении сыном его отозвался неизвестностью, поручен в полное его смотрение с тем заверением, что он будет иметь бдительное смотрение и попечение за сыном своим».

«Псковскому гражданскому губернатору.

На рапорт Вашего превосходительства за № 7787 даю знать, что если отец высланного на жительство во вверенную Вам губернию к родственникам коллежского секретаря Пушкина г. статский советник Пушкин согласится дать подписку в том, что он будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением своего сына, то в сём случае может сей последний оставаться под присмотром отца своего и без избрания особого к таковому надзору дворянина, тем более что родительская власть неограниченней посторонней и что отец Пушкина по удостоверению Вашего превосходительства есть из числа добронравнейших и честнейших людей...»

«Опочецкому предводителю дворянства

А.Н. Пещурову.

...Если статский советник Пушкин даёт подписку, что будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением сына, то в сём случае последний может оставаться под присмотром своего отца и без избрания особого к таковому надзору дворянина, тем более что отец Пушкина есть из числа добронравнейших и честнейших людей...»

   – Куда ты едешь?

   – Я еду кататься верхом...

   – Ну да. Но куда, куда?

   – Прости, я не понимаю...

Пушкин стоял возле лошади, уже держась за дужку, готовый вскочить на седло, а Сергей Львович простёр руки к нему, будто пытаясь удержать.

   – Куда же ты едешь?

Но Пушкин не ответил. Он вырвал уздечку из рук Петра и дал лошади шпоры. Бешенство, которое он испытывал, туманило голову. Что происходит в доме? Отец явно следит за ним...

Вот и парк и лес позади, он на дороге среди холмов.

Быстрая скачка несколько успокоила. Может быть, всё не так страшно? Может быть, он неправильно понимает отца?..

Он шагом направил лошадь через луг к роще. Сегодня девятнадцатое октября, день единственный, особый: лицейская годовщина. Кто и где празднует неразрывное братство? Судьба, рок безжалостно разметали их, но даже издалека, с кавказских отрогов, из сибирской холодной пустыни, с чуждых заморских берегов сердца устремляются к общей их колыбели – Лицею.

Дельвиг писал, что в Петербурге решено встретиться на квартире живущих вместе Вольховского, Стевена и Яковлева[101]101
  Вольховский Владимир Дмитриевич (1798—1841) – военный, член Союза спасения и Союза благоденствия; лицейский товарищ Пушкина.
  Стевен Фёдор (Фридрих) Христианович (1797—1851) – чиновник, впоследствии тайный советник; лицейский товарищ Пушкина.
  Яковлев Михаил Лукьянович (1798—1868) – чиновник, музыкант и литератор; лицейский товарищ Пушкина.


[Закрыть]. И воображение перенесло в Петербург на шумную лицейскую пирушку. Вот он, Дельвиг, милый Дельвиг, милый барон – на пиру он преображается и из благодумного мечтателя превращается в буйного задиру. Это он написал прощальную лицейскую песню. А теперь он стоит – раскрасневшийся, возбуждённый – и звучно декламирует:

 
Семь лет пролетели, но, дружба,
Ты та же у старых друзей...
 

О да, эта дружба священна! Кто же ещё на сходке? Олосенька Илличевский[102]102
  Илличевский Алексей Демьянович (1798—1837) – поэт, лицейский товарищ Пушкина.


[Закрыть], вернувшийся в Петербург из Сибири, от своего отца-губернатора, – не поэт, не оправдавший надежды стихоплёт, но «чугунник» с заветным кольцом на пальце – и потому брат. А рядом Вольховский, Суворочка – неутомимый в трудах, скучноватый первый ученик, беспримерным трудолюбием одолевший даже блистательного князя Горчакова. И Корф[103]103
  Горчаков Александр Михайлович (1798—1883) – князь, дипломат, впоследствии министр иностранных дел, канцлер; лицейский товарищ Пушкина.
  Корф Модест Андреевич (1800—1876) – барон, служил по Министерству юстиции, в Комиссии по составлению законов; лицейский товарищ Пушкина.


[Закрыть], богомольный Мордан Дьячок, заносчивый чистенький карьерист, но и он «чугунник», и он брат... И Комовский[104]104
  Комовский Сергей Дмитриевич (1798—1880) – чиновник, впоследствии действительный статский советник; лицейский товарищ Пушкина.


[Закрыть], лицейская Лисичка, проныра и подлиза... Пылает синими языками жжёнка. Все поют – стоя, с бокалами в руках – их старые заветные лицейские песни. И, может быть, даже давний недруг, директор Егор Антонович Энгельгардт[105]105
  Энгельгардт Егор Антонович (1775—1862) – директор Царскосельского лицея в 1816—1822 гг., в отставке с февраля 1822 г.


[Закрыть], тоже здесь; бывший директор, и его не пощадил рок...

Дельвиг обещал скоро приехать, в письмах жаловался на петербургскую скуку, бранил Булгарина и благодарил за стихи для «Северных цветов»; скорей, быстрее, не откладывая – сюда, в моё уединение, милый брат по музам...

Когда через два часа он вернулся домой, что он обнаружил? В его письмах кто-то копался – они лежали на столе не в том порядке, в котором он оставил их! Бешенство снова овладело им. Где письмо от Петра Плетнёва? Ах, вот оно! Важное письмо, на которое нужно безотлагательно ответить. Пётр Плетнёв – милый человек, скромный литератор, с которым Пушкин когда-то познакомился на многолюдных и знаменитых субботах, — предлагал услуга издателя. Хлопотные, непростые для него услуга, но ведь он не скрывал своего благоговения перед Пушкиным! Нужно ответить согласием. Плетнёв да Лёвушка в Петербурге займутся издательскими делами, избавив его хотя бы от нищеты!

Вечером он с Лёвушкой отправился в Тригорское. В уже ранних осенних сумерках высилась Савкина горка – древнее городище, – а справа, за причудливо извилистой Соротью, виднелись тёмные и безгласные избы деревни Дедовцы.

   – Ты будешь как бы представлять меня в Петербурге, – говорил Пушкин брату. Тот радостно кивал головой. – Самое важное – суметь через нашу цензуру протащить главу «Евгения Онегина». Я дополнил её, исправил, предпослал важный для меня «Разговор» и предисловие. На что я надеюсь? – И он принялся объяснять брату, почему с переменами в Министерстве народного образования появилась надежда. Лёвушка всё понимал. – У тебя почерк сделался чётким, разборчивым – вот и перепишешь для подачи в цензуру.

Лёвушка горячо обещал всё выполнить. Пушкин не ошибся: у него был верный друг. Он расцеловал счастливого брата.

Вот уже на пригорке усадьба дериглазовских помещиков; вон на фоне потемневшего неба ловят последние отблески света кресты Егорьевской церкви.

   – Прежде всего явишься к Жуковскому, – наставлял Пушкин. – Вот уж действительно и начальный путеводитель мой, и всегдашний покровитель. В его облике, и в стихах его, и в душе что-то ангельски небесное, устремлённое от земной прозы к высокой мечте. Ему первому рукопись – и мне опишешь в подробностях. Впрочем, он и сам напишет. Затем – Плетнёву. Мнение моё о его талантах ты знаешь – да не болтай! Издатель же он надёжнее Гнедича. Потому что Гнедич не будет печься о жалкой лишней ассигнации, а я так до сих пор помню, что добрый мой дядюшка Василий Львович прикарманил сто рубликов, подаренных тётей Анной при отъезде в лицей... В общем, пусть собирается ареопаг: Жуковский, Дельвиг, Плетнёв, – а потом уж прямо к министру Шишкову!.. И к Карамзину – непременно!..

Вот и волнистые поляны, и травянистые луга вдоль речного русла, а слева – знакомая сосновая роща. И наконец, от ив, свесивших ветви над самой рекой, вверх по каменистой тропке среди кустов и корней деревьев они поднялись на площадку тригорского холма.

Окна прямоугольного длинного помещичьего дома почти все были темны: Прасковья Александровна экономила на свечах и масле, – но там, где расположена была зала, сквозь занавески пробивались и ложились на верхушки кустов волны света.

Лёвушке пришла в голову задорная идея.

   – Давай разыграем, будто мы ревнуем Аннет! – И он заговорщически посмотрел на брата.

Они поспели как раз к вечернему чаю. Их встретили дружные возгласы приветствия.

За столом началось то, что называется caquet[106]106
  Болтовня (фр.).


[Закрыть].

   – Что вы можете сказать о Нетти? – принялась допрашивать резвая Зизи.

   – О, я мог бы много сказать... – со значением ответил Пушкин.

   – И я тоже! – подхватил Лёвушка.

Нетти покраснела.

   – А что вы можете сказать об Алине?

   – Об Алине? Ну что же, я знаю, по ком она вздыхает. – В этой фразе Пушкина был намёк.

   – И я знаю! – подтвердил Лёвушка.

Алина, как ни была сдержанна, тоже покраснела.

   – А что вы можете сказать обо мне? – спросила Зизи.

   – Могу сказать, но не скажу.

   – Почему?

   – Потому что не скажу... И мне кажется, вас больше интересует мой брат.

   – Вот как? Ничуть!

   – Почему же вы покраснели?

   – Зизи, замолчи, – вмешалась Прасковья Александровна.

   – Вы услышите гениальнейшие стихи. – Лёвушка поднялся из-за стола.

Подражая брату, он стал посредине зала. Так же, как Пушкин, он вскинул голову и принялся декламировать.

Лёвушка прочитал всю поэму «Цыганы» от начала до конца – память у него была колоссальная, и он унаследовал актёрские данные от отца.

Прозвучали аплодисменты – декламатору и автору. Потом взоры всех девушек устремились на Пушкина.

   – Неужели вы в самом деле бродили с табором? – Этот сосед их был странный, непонятный, непостижимый. – Как романтично!

Пушкин испытал смущение.

   – Да, так уж случилось... – Но неужели он действительно жил с цыганами? Этим барышням он конечно же казался романтическим героем. Если бы они знали, из какой житейской прозы, да чего там, из какой неопрятности и смрада создал он свою поэму! – Поверьте, я совсем обыкновенный человек! – Кажется, это была первая фраза, которую он этим барышням сказал просто и искренне, но они будто и не услышали его.

Аннет смотрела на него откровенно влюблённо. Этого нельзя было оставить незамеченным.

   – «Без умысла пленяешь ты...» – сказал Пушкин.

   – Что вы говорите! – воскликнула Аннет.

   – Это не я, это поэт Дмитриев[107]107
  Дмитриев Иван Иванович (1760—1837) – русский поэт, баснописец.


[Закрыть]: «Без умысла пленяешь ты...»

   – Но вы-то говорите с умыслом!

   – Я ничего не говорю. «Без умысла пленяешь ты...» Это говорит старый дурак Дмитриев.

Алина уселась за фортепьяно. Лёвушка подмигнул брату: пора! Оба одновременно подошли к Аннет. Она пойдёт с Пушкиным. Лёвушка изобразил досаду, даже ярость.

   – Но вы обещали мне раньше!

Щёки Аннет раскраснелись. Круглое лицо её поглупело.

   – Вы обещали мне раньше! – яростно кричал Лёвушка.

   – В чём дело? – Прасковья Александровна сочла нужным вмешаться.

Пушкин и Лёвушка бросали друг на друга воинственные взгляды.

Зизи воскликнула:

   – Они из-за Аннет будут драться на дуэли!..

Нетти, о которой забыли и которая одиноко сидела в углу, вдруг начала всхлипывать, постанывать, запрокинула голову, потом разрыдалась: у неё сделалась истерика.

Все бросились к Нетти, кто-то держал её голову, кто-то вливал ей в рот воду.

   – Немедленно в постель! – скомандовала Прасковья Александровна.

Пошатывающуюся Нетти повели под руки.

Да, в тригорском доме был свой сложный клубок отношений!

Но и в Михайловском клубок запутывался всё больше. Где важное письмо от князя Сергея Волконского? Ах, вот оно, но кто трогал его?

Князь Волконский[108]108
  Волконский Сергей Григорьевич (1788—1865) – участник Отечественной войны 1812 г., генерал-майор, один из руководителей Южного общества декабристов.


[Закрыть] писал о предстоящей женитьбе на Марин Николаевне Раевской. Мария... Очевидно, она поведала избраннику о любви к ней другого – и князь посчитал своим долгом уведомить Пушкина о помолвке. Мария... Её образ постепенно терял телесность и сливался с мечтой. А с князем он встречался давно в Петербурге, потом в Одессе: в прошлом повеса, потом военный герой, флигель-адъютант и генерал, рядом с юной Марией – пышноусый старик. Безрассудный храбрец! Но кто ныне не храбр! А его, Пушкина, она не смогла полюбить... Что ж, счастье, видно, не для него!..

И в поисках утешения он уселся за письмо к княгине Вяземской, которая уже вернулась с детьми в Москву из Одессы. Ласки, тепла искал он у этой щедрой души, у смешливой и не очень красивой жены скептического и желчного своего друга. Княгиня Вера[109]109
  Вяземская Вера Фёдоровна (1790—1886) – княгиня, жена П. А. Вяземского, ближайший друг Пушкина.


[Закрыть], прекрасная, добрейшая княгиня Вера! То, что он предвидел, сбылось: пребывание среди семьи только усугубило его огорчения. Бешенство скуки снедает его нелепое существование, а скука – холодная муза... Припадаю к вашим стопам, о, княгиня Вера!

И наконец разразился скандал! Ещё одно пустячное, но явное доказательство, ещё одно небрежно вскрытое письмо. Протест, который он испытал, был яростен – хорошо, что он не видел своего лица в зеркале. Он вращал вытаращенными огромными белками, скалил зубы. И бросился к отцу объясняться.

Сергей Львович обернулся на звуки быстрых шагов и вздрогнул.

   – Вы... вы распечатываете мои письма... – запинаясь, с трудом проговорил Пушкин. – Вы шпионите за каждым моим шагом... Вы взяли на себя позорную роль соглядатая! – вскричал он.

Сергей Львович побледнел.

   – Как ты смеешь говорить так с отцом! – в свою очередь закричал он тонким голосом.

На крики сбежались домашние, слуги заглядывали в двери.

Пушкин размахивал руками перед самым лицом Сергея Львовича. Очевидно, он находился в невменяемом состоянии. Сергей Львович схватился за грудь:

   – Он убьёт меня... Он бьёт меня...

Надежда Осиповна пронзительно закричала. Ольга и Лёвушка подбежали к брату и попытались оттащить его от отца. Чувствуя себя в безопасности, Сергей Львович приободрился.

   – Негодяй! – вскричал он. – Монстр! Наш благословенный монарх придаёт религии особое значение. Архимандрит Фотий даже самого князя Александра Николаевича Голицына заклеймил безбожником. А ты – брату, юному существу. Ты – сестре, нежной душе. Тебя и сослали за безбожие. Безбожник! Злодей!

   – Вы ханжа!

   – Что? Негодяй! Ты всегда глумился над всем святым, с детства... И откуда? Посмотри на меня и maman – ты чудовище, извращение всякого закона природы!

   – Боже мой, мне дурно! – закричала и Надежда Осиповна.

   – Не подходи! Не смей! – тонким голосом крикнул Сергей Львович. – Он хочет убить меня!

   – Мне дурно, – стонала Надежда Осиповна.

   – Негодяй! Монстр! – Голос Сергея Львовича окреп. – Да, на меня возложили тяжкую обязанность наблюдать за тобой. Потому что я известен как благонравный и честный дворянин. И я принял, чтобы облегчить твою участь. А ты... Я только теперь узнал всю правду... Ты попрал религию! Ты попрал всё святое. Дети! – закричал он, обращаясь к Ольге и Лёвушке. – Не знайтесь avec се monstre, се fils denature[110]110
  С этим чудовищем, с этим выродком-сыном (фр.).


[Закрыть]. Он бил меня. Он ответит за это...

   – И дня не останусь в этом доме! – Пушкин выбежал сам не свой.

Куда же деться? Без шляпы, легко одетый, он бросился по осенней грязи в Тригорское. Самые страшные предположения приходили на ум. Весь дом слышал обвинения отца; сын, поднявший на отца руку, – уголовный преступник. Его ждёт лишение дворянства и ссылка в сибирские рудники. Отец ненавидит его и сделает всё, чтобы погубить. Что делать, как спастись?

Прасковья Александровна ахнула, увидев его, и сразу же увела в свой кабинет. Маленькая энергичная женщина, слушая Пушкина, упругим шагом ходила из угла в угол – от секретера к трюмо, от туалетного столика к торшеру, – ещё больше и решительнее выпятив нижнюю губу.

   – Александр Сергеевич, – сказала она, – дружба проявляется в трудную минуту. Я не просто ваш друг – благоговейная почитательница ваша... Так вот: предоставляю вам тихую хорошую комнату, погостите в моём доме!

Пушкин замер, глубоко тронутый: так редко выпадала ему ласка!..

Между тем сыпались приказания: перемещать мебель, нести бельё, запрягать для неё коляску!

Прасковья Александровна немедля отправилась в Михайловское.

Вернулась она через два часа расстроенная. Сергей Львович не внимал никаким резонам. Нет, он не простит сына! И есть свидетели, что сын поднял на него руку!..

   – Ах, вот как! – вскричал Пушкин. – Так разрешите мне перо и бумагу. – Самые мрачные предположения опять пришли ему в голову. – Разрешите... – повторял он настойчиво. И, получив бумагу и перо, тотчас сел писать. Рука у него дрожала.

Прасковья Александровна смотрела на него умилённо и озабоченно.

   – Вот, читайте! – Он протянул ей лист.

Это было письмо псковскому гражданскому губернатору фон Адеркасу.

«Милостивый государь Борис Антонович,

Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства Вашего превосходительства».

   – Но такое письмо нельзя посылать, – взмолилась Прасковья Александровна. – Это письмо принесёт вам одни неприятности... – уговаривала она Пушкина. – По вашему письму начнётся расследование... Дело дойдёт до государя...

   – А что же, мне ждать рудников сибирских? – запальчиво возразил Пушкин. – Нет, я прошу послать вашего человека, а иначе я сам...

   – Ну, хорошо. – Прасковья Александровна приняла решение. На лице её появились обычные твёрдость и энергия. – Разрешите, однако, письмо переписать. Копия может очень и очень вам пригодиться...

И принялась собственноручно переписывать. Потом позвонила в колокольчик.

   – Арсения[111]111
  Арсений – повар П. А. Осиповой-Вульф в с. Тригорском.


[Закрыть] ко мне!

Раздались тяжёлые шага, и в дверях появился дворовый. Он был такой широкоплечий и рослый, что будто занял весь дверной проем и головой касался косяка.

   – Слушаю, барыня. – Он терпеливо ожидал повеления.

   – Арсений, поедешь в Псков. Отвезёшь письмо. Передашь лично в руки господина губернатора Адеркаса. – Прасковья Александровна отдавала приказания отрывистыми фразами. Арсений на каждое приказание кивал головой, показывая, что понял. – Вот и езжай, – продолжила Прасковья Александровна. – Да не вели закладывать в телегу сивого жеребца, у которого копыто сбито... Э, да ты перепутаешь, я сама распоряжусь.

Она вышла вслед за Арсением и в коридоре тихим голосом отдала другое приказание:

   – Повезёшь воз яблок на продажу, а насчёт письма скажешь, что никого не застал. Понял?

   – Как не понять, барыня, – сиплым шёпотом ответил Арсений и поклонился в пояс. – Служу вам уж какой год...

   – Ну иди, дурак...

В доме воцарилась тишина. Девицы сидели в своих комнатах и боялись высунуться. А что делал Пушкин в отведённой ему комнате? Ещё прежде заметил он в одном из библиотечных шкафов пухлый Коран. И теперь углубился в чтение.

X

Всю ночь, не в силах уснуть, листал он страницу за страницей суры мусульманского пророка, постигая смысл, дух и стремления чуждой религии, погружаясь в сладостную роскошь и благоухание удивительной восточной поэзии, и – о дар Господень! – вдруг ощутил себя верующим, в чалме, опустившимся на колени, простёршим руки к востоку, совершавшим по требовательному гласу с минарета благостный намаз для всемогущего Аллаха... И где-то, укрытые с ног до головы, робко таились стыдливые восточные жёны...

Ему всегда плохо спалось на новом месте. Пламя свечи бросало неровные отблески на непривычные вещи. В небольшом, заботливо обставленном кабинете Алексея Вульфа было тепло и уютно. В полутьме смутно вырисовывались сабли, скрещённые на стенном ковре, ломберный столик был подвинут к самому изголовью дивана, а камин в углу поблескивал изразцами.

«Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета» – уже потрёпанная от времени, переведённая в конце прошлого века – вещала вечные истины библейским церковнославянским слогом. «Слог Аль-Корана везде прекрасен и текуч, паче же на местах, подражательных речениям пророческим и стихам библейским», – значилось в предисловии. О, как глубоки и просветлённы речения! Мухаммед, изгнанный, гонимый, в отчаянии и сомнении уже потерял надежду, но в месяц священный Рамадан явился в пещеру на горе Гор неподалёку от Медины вестник Аллаха, и принёс новые суры, и укрепил его дух, и возложил на пророка бремя и дар! Какой замысел – воссоздать величавую глубь и цветистые истины в подражаниях! И разве ему, как поэту, не вручён вещий пророческий дар? И разве великая миссия не утешает в судьбе и не воскрешает угасшие силы? «Клянуся лучезарностью солнечного восхода и темнотою ночи, что Господь твой не оставил тебя... Клянуся ветрами, разносящими прах по воздуху, облаками, полными дождей, кораблём, рассекающим волны морские, и всеми участниками благ земных...» О, тетради, тетради ему нужны, чтобы записать нарождающиеся строки!

Он задул свечу, а проснулся при свете дня – его тряс за плечо Лёвушка.

Брат был возбуждён и говорил без умолку. Дома – ад. Отец плакал. Отец не велел ни ему, ни Ольге общаться с братом. Maman пять раз делалось дурно. Ольга запёрлась в своей комнате. Прислуга и дворня шепчутся, никто своими глазами не видел, никто не верит, но все повторяют: сын ударил отца... И вот он прискакал верхом, но дома об этом даже не знают. Решено, что через два дня он отправляется в Петербург.

   – Но тетради! Мне нужны мои тетради! – вскричал Пушкин. – И рукопись! – Для печатания первой главы нужны поправки и дополнения. – Ты без неё не уедешь!

   – Хорошо, – тотчас согласился Лёвушка. – Я сейчас привезу. – Он мялся, краснел, а потом попросил: – Не говори отцу, ну... что я был здесь... – И опрометью бросился из комнаты.

Ночью зима сделала заметный и решительный шаг: белая, ещё тощая пелена снега покрыла кусты и траву. Но всё стаяло: как говорится, первый снежок не лёжек.

Пушкин, Прасковья Александровна и барышни на площадке за банькой нетерпеливо ожидали, переминаясь с ноги на ногу в снежно-водяном месиве, когда на дороге из Михайловского снова покажется всадник.

   – Не простудитесь, Александр, – заботливо сказала Прасковья Александровна.

В самом деле, Пушкин был в лёгких домашних туфлях, в которых вчера сгоряча выбежал из дома.

Но вот смутное, неразличимое вдали пятно превратилось в скачущего во всю прыть Лёвушку.

   – Он! Он! – закричали девицы, для которых в их деревенской однообразной скуке все события были необычайно важными. – Это он! Наконец-то! Он! – Крики продолжались, пока Лёвушка не оказался совсем рядом.

Пушкин уединился с братом в кабинете Вульфа. Лёвушка сел за стол и склонился над рукописью, а Пушкин расхаживал по комнате с тетрадью в руках. Предисловие, примечания и поправки имели для него чрезвычайно важное значение.

   – ...Первая глава представляет нечто целое, – диктовал он сочинённое им ещё прежде предисловие. – Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце тысяча восемьсот девятнадцатого года и напоминает «Бегаю», шуточное произведение мрачного Байрона... Написал?

Лёвушка прилежно трудился, макал то и дело перо в свежие чернила и от напряжения даже высунул кончик языка.

   – Все пропуски, – продолжал диктовать Пушкин, – в сём сочинении, означенные точками, сделаны самим автором.

   – Но где же эти строфы, обозначенные точками? – недоумённо спросил Лёвушка. – Я их не видел, даже когда первый раз переписывал главу...

   – Их вовсе и нет, – признался Пушкин. – Однако на публику подобные трюки производят впечатление. Будто что-то недоговорено, скрыто – очень важное... Так поступал Байрон, я следую ему. Впрочем, автор имеет право на разные невинные хитрости... А теперь впиши строфу тридцать третью. Обозначь её римской цифрой. Ты готов?

Лёвушка снова обмакнул перо. Но в голосе брата он уловил какие-то особые интонации.

Пушкин диктовал, Лёвушка старался изо всех сил. Почерк у него был ровный, как у заправского писца-переписчика.

 
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
 

   – Написал? – И после кивка Лёвушки перелистал тетрадь.

Но Лёвушка отложил перо.

   – Прости... ты доверяешь мне? О ком это?

Пушкин нахмурился. Лёвушка смотрел на него во все глаза. Он хотел знать эту тайну.

   – Прости меня, но эту строфу, хотя и неполную, ты когда-то прислал мне в письме из Одессы. У меня хорошая память...

Лицо Пушкина напряглось. Сказать или не сказать? Ведь если он, Пушкин, бывает и говорлив и молчалив – в зависимости от настроения или окружения, – то Лёвушка постоянно весело-болтлив! Нет, не может он открыть ему тайну своей души: стихи эти, но в иных отрывках, создавались ещё в Крыму; они были о Маше Раевской.

   – Так... Ни о ком, ни о чём определённом, – сказал он, глядя снисходительно на юношу. – Поэты, видишь ли, любят воспевать туманный свой идеал.

Но от Лёвушки не так просто было отделаться.

   – Прости меня! – Подражая брату, он впился зубами в черенок пера. – Ты ведь давал мне читать письмо к княгине Вере Фёдоровне Вяземской. И в нём уверяешь её, что эти строки вдохновлены ею!

Глаза братьев встретились. Пушкин рассмеялся и пожал плечами. Да, слабый он человек. Что делать, он соврал, желая сделать приятное приятной женщине. Всё это трудно было объяснить.

   – Пиши, – требовательно сказал он брату. – У нас совсем мало времени. – И принялся за примечания. Увы, он вовсе не уверен был в публике. Как примет она новое его творение?

   – Автор, со стороны матери, – диктовал он, – происхождения африканского. – Для публики в этом была некая романтическая экзотика. – Написал? Его прадед Абрам Петрович Ганнибал на восьмом году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезён в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне... – Подробностей о Ганнибале, его необычной жизни и странной судьбе набралось изрядно.

Лёвушка устал, но Пушкин всему придавал особую важность: предисловием он подчёркивал беспристрастное отношение автора к герою – ведь критика осуждала неудачный характер пленника; эпиграфы были особенно важны, проясняя замысел; но предельная точность каждого слова нужна была в тех строфах, в которых многозначительно говорилось о преодолённом духовном переломе или дружбе автора и героя. Наконец своею рукой Пушкин вписал посвящение: «Брату Льву Сергеевичу Пушкину».

Братья расцеловались.

Окружённый верными друзьями – Прасковьей Александровной и Лёвушкой. – Пушкин развивал план побега. В Одессе, объяснил он, у него была такая возможность. Но он ею не воспользовался. Увы, теперь он ясно видит, ему нельзя оставаться на родине. Бежать... за границу! Друг Алексей Вульф поможет. Брат из Петербурга пришлёт необходимое. Да, Лёвушка в Петербурге должен узнать, где сейчас за границей Чаадаев: Пушкин конечно же отправится к нему. Лёвушка должен прислать множество необходимых вещей: дорожный чемодан, чернильницу de voyage[112]112
  Дорожную (фр.).


[Закрыть], сапоги, табак, трубку, курительницу... кроме того, Лёвушка должен срочно прислать бумагу простую и почтовую, книга и облатки... Впрочем, Лёвушка в Михайловское приедет во время рождественского отпуска! Главное – Жуковский: вот кто поможет! Да, Жуковский – его верный друг, его ангел-хранитель...

   – Александр, разрешите обо всём, что произошло, прежде написать Жуковскому, – сказала Прасковья Александровна. – Ведь он друг вашей семьи! А Лёвушка отвезёт моё письмо. Пусть Жуковский спокойно всё рассудит...

   – Ах, делайте что считаете нужным... – махнул рукой Пушкин.

Лёвушка, бережно упрятав рукопись, ускакал назад в Михайловское.

В тот же день в Тригорское неожиданно явился Никита. Он выглядел сумрачным и будто сразу постарел.

   – Лександр Сергеевич, – сказал он, – да нешто так можно?

Никита был в сапогах, шароварах и армяке. Он принёс Пушкину в узелочке калоши и тёплый плащ.

   – Разве можно так, Лександр Сергеевич? – говорил он озабоченно.

Пушкин растроганно смотрел на верного своего дядьку.

   – Разве можно на отца свого поднимать руку, – продолжал Никита. – На барина нашего...

   – Да ты что! – вскричал поражённый Пушкин. – Ты разве видел?

Никита опустил глаза в пол.

   – Не видал... Да, может, другие видали...

   – Ты что! – потерянно повторил Пушкин. Дело могло принять совсем плохой оборот.

   – Лександр Сергеевич... – вдруг со слезами в голосе сказал Никита. – Уезжаю я от вас... Барин повелел. Братцу вашему Льву Сергеевичу, значит, буду прислуживать. – И расстроенный Никита жалостливо посмотрел на своего питомца. – Как же вы без меня-то?

Оба помолчали. В самом деле, как же? Никита был с самого детства, Никита был ему близок. Вдруг он разглядел, что старый дядька – приземистый, крепко скроенный – вовсе не так уж стар.

   – Лександр Сергеевич... горды вы. А попросите – может, барин простит! – Никита искательно заглядывал Пушкину в глаза.

Возвращение блудного сына произошло на следующий день. Отец сидел в зальце перед зеркалом и что-то внимательно высматривал на своём лице. Он повернулся и побледнел.

   – Монстр! – вскричал он. – Ты пришёл просить прощения?

   – Я? У вас? – Кровь бросилась в лицо Пушкину.

И голоса сразу взвились, будто скандал ни на минуту не прекращался.

   – Ты не знаешь, да, ты даже не знаешь, что такое сыновья любовь! – кричал тонким голосом Сергей Львович.

   – Вы никогда не имели попечения о моём благосостоянии. Теперь вы захотели для меня палача и каторги! – в бешенстве кричал и Пушкин.