355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дугин Исидорович » Тревожный звон славы » Текст книги (страница 31)
Тревожный звон славы
  • Текст добавлен: 7 ноября 2017, 23:30

Текст книги "Тревожный звон славы"


Автор книги: Дугин Исидорович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)

XXI

Этот вечер в салоне Зинаиды Волконской его потряс и запомнился надолго. Всё было как обычно. В роскошном римском палаццо у Тверских ворот, в окружении мрамора, статуй, картин и фресок звучали изысканные фразы и безупречно воспитанные гости из хрустальных бокалов пили янтарные или рубиновые вина за prosperite[327]327
  Процветание (фр.).


[Закрыть]
удивительной женщины. Неутомимо играл – проникновенно, негромко – лучший оркестр итальянских артистов.

В этот вечер среди гостей он увидел ту, которую некогда полюбил вечной, неугасимой любовью: Мария Раевская, теперь княгиня Волконская, ненадолго задержалась в Москве по дороге в Сибирь к мужу-декабристу.

Они встретились взглядами, поздоровались, но не подошли друг к другу. Она была уже матерью – и некая таинственная непреодолимая черта разделила их. Он рассеянно отвечал на вопросы, слышал её голос, издали бросал на неё взгляды. Потом она исчезла. Он сделался молчалив. И всё пела – о чём-то несбывшемся, непостижимом – итальянская мелодия.

   – Venito con me[328]328
  Идите за мной (ит.).


[Закрыть]
, – сказала ему Зинаида Волконская с особенно значительным выражением лица. И провела его в маленькую комнату вблизи залы.

Там, возле неплотно прикрытой двери, слушая музыку и прижимая к глазам платок, сидела она. Он молчал, встревоженный, смущённый свиданием наедине. С грустью, с благоговением смотрел он на ту, которой отдал самые чистые, самые мучительные порывы своего сердца. И она взглянула на него с выражением грусти в прекрасных глазах. Конечно же это было последнее их свидание. Они прощались навсегда.

   – Послушайте, Маша... Мария... – Как должен был он обращаться к ней? Давно ли была она девочкой-подростком, теперь перед ним сидела княгиня, двадцатилетняя женщина. – Но ваш отец, ваши братья...

Она поняла вопрос и платок, который прижимала к глазам, теперь прижала к груди.

   – Бедный отец... Он даже пригрозил, что проклянёт меня, если я через год не вернусь... А я не вернусь. Мой старший брат Александр угрожал, уговаривал, проклинал моего мужа... Моя старшая сестра Екатерина пугала тем, что выдержать рудники невозможно: мой муж опустится там, сопьётся... Но видите, я еду. – Она подняла голову, в её глазах он неожиданно прочёл испуг. – Послушайте, – сказала она, – правда ли, что там, в Забайкалье, в Нерчинских рудниках, медведи нападают на людей?

   – Я... Нет, невозможно, – проговорил Пушкин. И попробовал пошутить: – Я за материалом о Пугачёве отправлюсь на места, перевалю за Урал, всё дальше, дальше – и приеду к вам просить убежища. – Шутка не удалась. Тогда он спросил, слегка наклонившись к ней: – Но как вы узнали?

   – Я понятия не имела ни о каком обществе... Муж уехал в Тульчин и вдруг, среди ночи, возвращается в Умань, будит меня, сжигает бумаги и везёт в деревню, на попечение моей матери... Я там родила, вовсе не ведая правды. Лишь потом... потом...

   – Но я верю, государь простит всех, вернёт всех! – воскликнул Пушкин.

   – Государь со мной был суров, – сказала княгиня. – О муже он говорил как о закоренелом злодее, тягчайшем преступнике. Нет, государь твёрд, и, думаю, он не изменится... Бедное дитя моё, мне не дозволили взять его с собой! – Она заплакала.

   – Боже мой! Но Боже мой... – Он почти ломал руки.

О, она всё ещё была прекрасна, нет, она была ещё прекрасней, чем прежде, и он любил её ещё больше, чем прежде.

   – Маша, – сказал он. – Маша...

Послышался голос русской Коринны. Стоя по ту сторону двери, Зинаида Волконская слагала свои стихи в прозе:

   – О, ты, пришедшая отдохнуть в моём жилище. Образ твой лёг мне на душу. Твой высокий стан встаёт передо мной, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звёзды... Ты молода, а между тем прошедшее твоё оторвано от настоящего... Прижми арфу к твоему больному сердцу – и пусть каждый звук, каждый аккорд прозвучит голосом друга...

   – Моя золовка, – сказала Маша, – приняла меня с такой нежностью и добротой, которых я никогда не забуду. Она окружила меня заботой, вниманием, любовью и состраданием. Вот пригласила итальянских певцов, зная мою страсть к музыке. Подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки...

А Зинаида Волконская уже пела отрывок из «Агнессы»: она пела снова о том, как несчастная дочь умоляет родителя о прощении. Мария Волконская снова не сдержала слёз.

   – Ах, если бы вы знали, что было с отцом, когда я решилась сказать ему, что навсегда покидаю его...

Вдруг Пушкина оставило благоразумие.

   – Я... по-прежнему, всё так же... люблю тебя...

Он опустился на колени. Их лица, глаза были теперь близко.

   – Встаньте, – сказала она. – Могут войти... – И задумчиво покачала головой. – Нет, Александр Сергеевич. Нет, не меня вы любите... Вы любите мечту свою... Неужто вы сами не понимаете?

   – Нет, – ответил он. – Нет!

Она жестом остановила его. Неужели она была права?

   – Но вы, – пробормотал он, – вы! Действительно ли любите своего мужа? Или приносите жертву? – О, он знал её пылкую, удивительную душу!

Есть минуты, в которые говорят откровенно.

   – Видите ли, – сказала Маша, – это отец выдал меня замуж. Мой муж старше меня на двадцать лет – какая же могла быть у нас душевная близость? Однако он герой войны. И я видела его в крепости, в кандалах – он лишён титула, состояния, гражданских прав... Я разделяю его судьбу. – Какую-то боль прочитала она в его глазах и, желая утешить, добавила: – Но ведь вы влюблены во всех хорошеньких... Буквально во всех.

   – О нет, вы ошибаетесь! – воскликнул он. – У вас совсем ложное представление обо мне! – Теперь она действительно причинила ему боль.

Нужно было изменить направление разговора. Она сказала:

   – О воззрениях мужа многие говорили: безумие, бред!.. Пусть так! Но он любит Россию, он добровольно положил голову на плаху. И я с ним. – Глаза её широко раскрылись и смотрели куда-то в пространство.

Ах, он всегда знал, что она необыкновенное существо!

Вошла Зинаида Волконская.

   – Venito con me[329]329
  Присоединяйтесь ко мне (ит.).


[Закрыть]
, присоединяйтесь к обществу, – сказала она. – Сейчас будет хор из «Танкреда».

Вместе вышли в залу.

XXII

Не без робости барон Антон Антонович Дельвиг пересёк двор, отгороженный от набережной Мойки железной, украшенной венками решёткой. Длинное безликое одноэтажное здание выступами по краям будто охватывало всякого, кто сюда ступал, и грозило обратно не выпустить.

Барона привело сюда важное дело. Надлежало составить в III Отделение – для одобрения или исправления – несколько рукописей его друга, Александра Пушкина.

Дельвиг миновал жандармов в прихожей, скинул на руки швейцару тяжёлую шубу и, поправив очки с большими стёклами, поднялся по ступеням в длинный казённый коридор. Он вышел в приёмную; за столом сидел дежурный офицер.

   – Могу я видеть его превосходительство Александра Христофоровича? – опять поправляя очки, негромко, очень вежливо спросил Дельвиг.

Всё же он был рыхлый, нездоровый человек: лишь путь от кареты да по ступенькам и по коридору вызвал у него одышку.

   – Могу ли я... – Он вытер со лба капли пота.

   – Вам что, приказано было явиться? Нет? Тогда не знаю. Генерал у себя... Фамилия, звание...

Офицер скрылся за дверью, потом вернулся и кивнул головой.

В большом, холодном кабинете, за столом с аккуратно разложенными стопками папок сидел генерал с пышными эполетами, аксельбантами, лентой и множеством орденов. Голова его с облысевшим лбом склонилась над бумагами. Голову генерал не поднял, сесть не предложил, и Дельвиг стоял, прижимая к груди и полному животу конверт из плотной бумаги.

   – Слушаю, – сказал Бенкендорф, всё не поднимая головы.

   – Ваше превосходительство, – начал Дельвиг, – известный вам поэт Александр Сергеевич Пушкин, находясь в Москве и не имея возможности лично к вам явиться, что он почёл бы за честь, просил меня, давнего его друга, представить на ваше усмотрение несколько его творений: поэму «Цыганы», два отрывка из «Евгения Онегина» и...

Бенкендорф поднял голову, и Дельвиг осёкся. Лицо генерала с короткими усами, узкими баками и лениво-бесцветными глазами выражало явное неудовольствие.

   – Сударь, – сказал Бенкендорф, – как должен я всё это понимать? Я, сударь, вовсе не имею чести вас знать.

   – Барон Антон Антонович Дельвиг, коллежский асессор, – поспешил представиться Антон Антонович.

Выражение неудовольствия на лице Бенкендорфа стало ещё явственнее.

   – Барон, – он прихлопнул ладонью оттопырившуюся страницу в папке, – разрешите пояснить вам, что мои сношения с господином Пушкиным основаны на высочайшем соизволении, и я не могу скрыть удивления, что он решился избрать между нами посредника. – Бенкендорф повысил голос, и Дельвиг совсем оробел. – К тому же человека вовсе мне незнакомого!

Капли пота опять выступили у Дельвига на лбу, но он не посмел их вытереть.

   – Я слушаю, ваше превосходительство. – Это должно было показать его благонадёжность. – Я женат... – Это могло доказывать его благонамеренность. – Но, ваше превосходительство, мой друг... Александр Сергеевич Пушкин... убедительно просил... ваше превосходительство...

Бенкендорф вгляделся в его лицо и с удовлетворением откинулся к спинке стула. Он увидел страх. Так и должно быть! В России писатели обязаны испытывать страх, иначе oral начнут писать Бог знает что, Бог знает о чём. Одни проникнутся антиправительственным духом, у других появятся вредные мечты о самых разных материях... Либерализм минувшего царствования привёл к 14 декабря. Этого больше не повторится!

Бенкендорф смягчился.

   – Хорошо, барон, оставьте конверт. Мне приятно было свести с вами знакомство.

   – Извольте, ваше превосходительство. – Дельвиг уже пятился к дверям. – Владимирская улица, близ Коммерческого училища, в доме купца Кувшинникова...

Он вышел из кабинета с тем чувством облегчения, с каким узники выходят на свободу из крепости.

Бенкендорф поднял колокольчик.

   – Булгарину, – сказал он дежурному офицеру, указывая на конверт. – И чтобы без промедления...

На следующий день на его столе лежал отзыв: «В «Цыганах» хотя говорится о свободе и вольности, или, лучше сказать, хотя в сей пьесе упоминаются сии слова, но это не стремление к воспламенению умов, не политическая свобода... Без всякого сомнения, сколь ни будет хорошо описана цыганская жизнь... никто не бросит своего и не променяет жизнь городскую на цыганскую.

Ночной разговор Татьяны с няней, письмо Татьяны, а также стихотворение К*** ничего не заключают, что могло бы возбудить малейшую тень двусмыслия.

19 октября – заглавные буквы друзей – лишние. Также вовсе не нужно говорить о своей опале, о несчастьях, когда автор не был в оном, но был милостиво и отечески оштрафован...»

Всё же Фаддей Венедиктович Булгарин был благородный человек. Он понимал и ценил гений Пушкина и просто так, без веских причин топтать его не стал бы.

XXIII

Вдруг в феврале наступила оттепель. Да какая! Снег побурел, осел, закапало с крыш – и вот уже брызги и комья грязи летят веером из-под колёс карет. Полозья санок заскребли по оголившимся мостовым.

Весна. Высокое белёсое небо. Дыхание пробуждающейся природы.

Возрождение уснувших на зиму надежд.

Обманутые ранним теплом, взволнованно кружились стаи ворон и галок.


 
Как грустно мне твоё явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
 

Нельзя больше так жить!.. Балы, торжества, чествования, терпкие слова... Разгул, попойки, картёжный азарт, бесконечные вереницы знакомых, нескончаемые и бессмысленные литературные прения. Месяцы он в Москве – и ничего не создал! И дома, столь очевидно необходимого для покойного труда, увы, не создал тоже...

С семьёй Ушаковых[330]330
  Ушаковы – Николай Васильевич (ум. в 1844 г.) – чиновник Комиссии для строений с 1821 г., помещик Калязинского уезда Тверской губ., статский советник; Софья Андреевна (ум. не ранее 1845 г.) – его жена; Екатерина (1809—1872) и Елизавета (1810– 1872) – их дочери, московские знакомые Пушкина.


[Закрыть]
его познакомил Соболевский, его чичероне по Москве. Впрочем, почему Соболевский? Почему не Василий Львович, которого знала вся Москва и которому время от времени делала визиты вся Москва и в том числе статский советник Николай Васильевич Ушаков с супругой Софьей Андреевной? Им и представил Василий Львович своего знаменитого племянника.

– Александр Сергеевич! – тотчас послышались восклицания. – К нам в дом! Для вас, Александр Сергеевич, дом открыт в любой день и час! Александр Сергеевич, нет вашей строки, которую бы в нашем доме не знали наизусть, и не только мы сами, но и наши две дочери...

Их дом был на окраине Москвы – на Средней Пресне. Здесь, в узких, немощёных переулках, вечерами царило пугающее безлюдье и темнота. Редкие фонари бросали немощный свет на покосившиеся заборы, на каменные тумбы у наглухо закрытых ворот. Неподалёку, до стен Новинского монастыря, тянулся пустырь. Торопливые прохожие спешили укрыться в домах. Тишину нарушала брань кучера, понуждающего лошадей тащить коляску через ямы и колдобины...

Но в доме Ушаковых – вместительном, двухэтажном, с обширным, почти усадебным садом – окна были ярко освещены.

Николай Васильевич, некогда служивший в Твери, у принца Ольденбургского, был плотный господин небольшого роста, во все сезоны года облачавшийся в светлый фрак. Софья Андреевна была весёлая, благодушная барыня, несколько преждевременно располневшая. Младшая их дочь, Елизавета, была очень хороша, однако ей было всего шестнадцать. Зато старшей, Екатерине, было уже семнадцать! Пепельные волосы девушки были уложены в сложную причёску с буклями на висках, овал полудетского лица был нежен, а неправдоподобно синие глаза смотрели лукаво, резво-шаловливо.

Сколько раз, защищая своё сердце и душу, говорил он о пустоте и суетности женщин! Но что мог он сделать против очарования глаз, губ, краски робости, выражения смущения, игры голоса, шелеста одежд – таинственного шелеста, за которым постигались гибкие движения! Как мог он защититься от улыбчивого блеска самого смысла бытия...

И вот уже каждый день бывает он в доме Ушаковых, а в иные дни даже не раз! Уже извозчику, плутавшему в переулках, он, тыча в спину, указывает путь. Вот он торопливо стучит – и дверь открывает полная, закутанная в платки экономка Степанида Ивановна. Держа в руке шандал со свечами, она отвешивает гостю низкий поклон:

– Милости просим, Александр Сергеевич.

Гостей обычно множество. Барышни Ушаковы почитаются в Москве одними из самых заманчивых невест. Здесь и молодые блестящие гвардейцы, и подающие надежды молодые статские, здесь и более солидные господа. Дом Ушаковых славится не только гостеприимством, но и весельем. Николай Васильевич берёт любимую свою скрипку, Софья Андреевна садится за любимое своё фортепьяно, Елизавета, надев очки, ставит на пюпитр ноты, Екатерина, шаловливо улыбаясь, смотрит на Пушкина необыкновенными своими глазами... Начинается музицирование.

Ах эта Екатерина! Вчера пепельные её волосы были уложены в причёску – сегодня две косы струятся вдоль гибкой, оголённой спины до колен...

Конечно же Софья Андреевна не может не видеть впечатления, которое производит на Пушкина её дочь.

   – Да, – как бы мимоходом роняет она, – старшая, Екатерина, резонабельнее совсем юной Елизаветы.

«Резонабельнее»! Может быть. Но в этом ли дело? Дело в том, дело в том... ах, он сам ещё не знает!

В доме Ушаковых царит культ великого поэта. На столах, на полках, на этажерках лежат все поэмы, которые он успел издать. На фортепьяно – ноты всех известных романсов на его слова. В альбомах – небольшого формата тетрадках с золотым обрезом – переписаны и те стихи, которые он никогда не издавал, вовсе не собирался издавать, специально не включил в собрание, но которые, видимо, разошлись в списках...

В доме запросто и часто бывают певцы итальянской труппы, гастролировавшей в Москве: знаменитая примадонна Анти, знаменитый тенор Перуцци, знаменитый бас Този.

Музицировать, музицировать! И звучит «Лакримоза» из «Реквиема» Моцарта. Негромкая, размеренная, печальная, безгранично красивая мелодия уводит ввысь, к небесам, к непостижимому, к неотвратимому... к самому Создателю, если таковой есть, к Творцу, постигнуть которого возможно лишь через прекрасное... В изгибах мелодии, во взлётах и спадах, негромко, но приятно звучит грудное контральто расцветающей день ото дня Екатерины...

И вот он уже свой в семье. В альбомах девушек он рисует смешные лица, головки, ножки, фигуры в причудливых восточных костюмах... Елизавета успела влюбиться в некоего Киселёва? И, поддразнивая её, он зовёт: «Кис, кис, кис...» Девушка смущается и краснеет, а он хохочет, не может успокоиться, зовёт кошку, мяукает и снова: «Кис, кис, кис...» Она выбегает из комнаты, а он опять хохочет, запрокинув голову, показывая сверкающие крепкие зубы. Но старшей, Екатерине, он подносит листок со стихами. Да, девушка уже влюблена в него – он это видит, он и сам влюблён! Теперь между ними идёт любовная игра.

   – Почему вы дарите стихи без подписи? – требовательно спрашивает она.

   – Как! – восклицает он. – Значит, под стихами самого Пушкина нужна ещё подпись? В таком случае отдайте...

   – Не отдам.

   – Нет, отдайте...

Начинается беготня, борьба, от листка оторван целый угол. Через неделю по гостиным Москвы уже полз слух, что знаменитый Пушкин сватается к Ушаковым. Увы, ни одного шага он не мог сделать, чтобы этот шаг не стал немедленно известен всему московскому, узкому, связанному множеством родств и знакомств обществу...

А оттепель всё продолжалась. Легко одетый – без плаща, во фраке, – сидел он на скамье Тверского бульвара, тянущегося дугой от Тверских до Никитских ворот, разбитого некогда на месте снесённой стены Белого города. Средняя большая дорога бульвара обсажена была липами в два ряда; по сторонам тянулись куртины. Водоёмы ещё не работали. Гуляющих было немного, кареты дожидались их возле обочин бульвара...

Какая-то неопределённость была во всём – в сезоне года, в преждевременном тепле, в лишённых света, голых куртинах, в мёртвых по-зимнему водоёмах, в ещё не обряженном зеленью бульваре. Хочет ли он семейного покоя и счастья? Идёт ли, по крайней мере, счастье ему навстречу? Пока что он не был счастлив, но не был и слишком уж грустен. И то хорошо!

По бульвару шёл Зубков, одетый легко, но в плаще и цилиндре. Вот встреча, Боже, mon ami![331]331
  Мой друг! (фр.).


[Закрыть]
Пушкин вскочил со скамьи и бросился к Зубкову. Тот смотрел на него не без некоторого замешательства. Само собой, после помолвки Софи с Паниным Пушкин в его доме не бывал. Но кто разрушил, может быть, и возможное?.. Значит, всё было несерьёзно! Теперь шёл слух о новом сватовстве Пушкина...

Как всегда, смущаясь, Пушкин, обнимал, целовал или тормошил своих приятелей.

– Ну что ты на меня так смотришь? – Он облобызал Зубкова. – Не знаешь, разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Да я жить не могу без тебя!

Зубков дружески пожал ему руку и пошёл далее; он торопился по служебным своим надобностям.

...Ночью, когда всё уснуло в грешном шумном доме Соболевского, Пушкину привиделись стихи. Он долго, допоздна читал Гёте. Стихи приснились ему в виде расходящихся плавно, как после упавшего камешка, волн; приснились зыбкими, то сгущающимися, то разряжающимися туманностями; приснились долгам, то нарастающим, то спадающим, щемящим сердце звуком – и он проснулся со сладостным устремлением к небывалому, невозможному, не по-земному прекрасному.

XXIV

Всё же что происходило? Кем он был – поэтом России или арестантом?

Извозчичья коляска, трясясь на булыжной мостовой, под цоканье лошадиных копыт везла его по Большой Дмитровке – мимо Дворянского благородного собрания, Английского клуба, небольших, но красивых частных особняков – в сторону университетской типографии с большим корпусом, выходящим на бульвар.

Московский обер-полицеймейстер однажды уже вызывал его по наиважнейшему делу. Что же оказалось? Генерал-майор Шульгин 2-й был весьма озабочен. Неулыбчивый служака, рослый, с проседью в пышных усах, он торжественно объявил:

   – Милостивый государь, знаете ли вы, что в московском тюремном замке содержатся штабс-капитан Алексеев и прапорщик Молчанов из-за неких возмутительных стихов? – Одышка мешала ему.

Каких стихов? Неужели уже пошли списки с «Послания в Сибирь»? Вот она, неизбежная кара! Он внутренне напрягся, призывая себя к выдержке.

   – Милостивый государь, – продолжал Шульгин, – комиссия военного суда в специальном отношении спрашивает, Пушкин ли сочинил сии известные стихи, когда, с какой целью? – Одышка обер-полицеймейстера сделалась сильнее. Он сознавал ответственность возложенного на него поручения. Его грудь похожа была на колышущуюся бочку, обвешанную позолотой и регалиями.

Да, несомненно, речь шла о «Послании в Сибирь». Как всегда, в минуту опасности, например дуэли, Пушкин испытал холодное чувство собранности. Он пожал плечами.

   – Ваше превосходительство, о каких именно известных стихах идёт речь, могу ли узнать? Под моим именем почему-то ходит множество стихов...

Шульгин соображал не очень легко и быстро.

   – В самом деле, каких? – сказал он. – Стихов в запросе, мною полученном, нет. – Он задумался. – Хорошо! – Он нашёл решение. – Незамедлительно доложу куда следует о вашем ответе и поспешнейше запрошу стихи... И снова вас вызову.

И вот вызвал. Что день грядущий мне готовит?

Извозчик остановил коляску у двухэтажного особняка с белыми полуколоннами.

Шульгин ждал его. Лицо его было крайне озабоченно. Одышка усилилась, перейдя в покашливание.

   – Садитесь, милостивый государь. – Он даже не назвал ни фамилии, ни имени и отчества. – Вот! В сём запечатанном конверте на ваше имя – стихи.

Пушкин понурил голову, опустил плечи, как человек в ожидании удара. Неотвратимый удар!

Каково же было его облегчение, когда, распечатав конверт, он увидел всего лишь кем-то переписанный отрывок из «Андрея Шенье», который не пропустила цензура для «Собрания стихотворений»:


 
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон?
Над нами Единый действует топор.
Мы свергнули царей.
Убийцу с палачами
Избрали мы в цари.
О ужас! о позор!
 

Эти строки энергично очерчены были красным карандашом. А весь отрывок, довольно длинный, озаглавлен «На 14 декабря». Неужто кто-то в России ещё ждал революции?..

   – Да, это мои стихи, – сразу повеселев, сказал Пушкин.

Но лицо Шульгина напряглось. Важный государственный преступник сам признался!

   – Так-с, милостивый государь...

Пушкин исправил допущенные в списке ошибки, потом весело взглянул на Шульгина.

   – Без явной бессмыслицы, ваше превосходительство, стихи эти никак не могут быть отнесены к событиям четырнадцатого декабря. Посудите сами: всё это имеет отношение лишь к французской революции и к французскому поэту Шенье и написано гораздо ранее известных событий. Уж не знаю, кто придумал к ним столь неудачное новое заглавие.

Генерал-майор Шульгин 2-й был в затруднении. Инструкций, что следует ему предпринять, он не получал. Стихов он не понимал вовсе, события истории знал неясно. На лице его выразилась растерянность.

Но сработала казённая привычка.

   – Письменно, письменно, – сказал он. – Напишите объяснение и в нём всё подробно изложите. – Он положил перед Пушкиным лист бумага.

Пушкин писал стремительно и закончил словами:

«...Не помню, кому мог я передать мою элегию «Андрей Шенье». Для большей ясности повторяю, что стихи, известные под заглавием «14 декабря», суть отрывок из элегии, названной мною «Андрей Шенье».

– Так-с, – сказал Шульгин. Наступил очень ответственный момент. – Подписались? Теперь конверт со стихами надобно запечатать отдельно от вашего объяснения. – Он поднял стихотворный список двумя пальцами так осторожно, как можно поднимать что-то очень опасно-взрывчатое. – Приложите собственную вашу печать. Так. – Он счёл нужным пояснить: – Это возложит на вас ответственность не передавать список в новые руки. Так. Теперь казённая печать. – В растопленный красный сургуч он вдавил печать полицеймейстера. – Так, – сказал он и вздохнул с облегчением. – Отправлю незамедлительно при вашем собственноручном показании. Не смею задерживать, сударь...

Весёлое настроение как-то само собой улетучилось. Пушкин вышел из дома обер-полицеймейстера подавленный. А ещё ему предстояло писать в Петербург Бенкендорфу – объясняться и извиняться в связи с допущенным посредничеством барона Дельвига.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю