355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дугин Исидорович » Тревожный звон славы » Текст книги (страница 43)
Тревожный звон славы
  • Текст добавлен: 7 ноября 2017, 23:30

Текст книги "Тревожный звон славы"


Автор книги: Дугин Исидорович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)

LVIII

Почему грустные мысли не покидали его? Смерть? Но он ещё молод и только готовится быть счастливым...

Ноябрь стоял пронизывающе холодный, сырой, ветреный. Каменная громада Петербурга казалась тёмной и мрачной. Длинные прямые улицы были полупусты и скорее походили на коридоры с громоздкими массивными стенами. Лошади разбивали копытами ледок на лужах. Иногда мокрыми хлопьями падал снег, иногда хлестал дождь. То, что в деревне вызывало вдохновение, в городе навевало тоску.

Он заходил в церкви послушать службу. Все мы кончим свой пуль одинаково, но в церковном пении была красота высшего, неизбежного и неотвратимого... Что ж, пусть вершатся вечные, неотразимые законы.

Был ли счастлив Вольтер, отвергнув церковь, религию? Может быть, яд его сочинении разбавила бы мягкость и благодать веры? Может быть... ведь в жизни столько загадок!

Даже для себя он оставался загадкой. В повести о своём предке он представил африканца, то есть самого себя, попавшего со своими дикими страстями и нравами в цивилизованную среду просвещённости. А теперь в своей новой поэме «Тазит» через просвещённого кавказца он представит самого себя, вернувшегося к своим всё ещё диким предкам... И в повести и в поэме его ожидали трагедия, крах. И так же, как повесть, он не закончил необыкновенную, красочно-выразительную поэму, в которой стих его достиг, казалось бы, уже немыслимой энергии и совершенства.

LIX

Как больно он был уязвлён, найдя в романе Булгарина «Дмитрий Самозванец» заимствования из «Бориса Годунова»!

Заимствования были не только из сцен, основанных на летописях, но и из тех, которые были придуманы им самим. Повторялись главные сцены: Борис и Ксения, Борис и Фёдор, в царском тереме, мучения совести, Борис и Шуйский, известие о Самозванце, Лжедмитрий с русскими беглецами, объяснение в любви Марине в саду, народ на Красной площади... Подлец Булгарин не побоялся даже дословных заимствований!

У него, Пушкина, было: «Уверены ль мы в бедной жизни нашей...»

Булгарин написал: «Все мы не были уверены в одной минуте нашей жизни...»

У него: «Я думал свой народ в довольствии, во славе успокоить...»

Булгарин: «Боже мой! – воскликнул Борис. – Меня ли можно упрекать в нелюбви к моему народу! Не я ли посвятил все дни мои попечению о благе России!»

И, главное, сохраняя обрывки текста, Булгарин превратил Самозванца в шпиона, убийцу, развратника, а Бориса вывел мелким, жалким, трусливым. И то мнение народное, которым Пушкин так дорожил, которое привело к падению власти, основанной на преступлении, заменено было заключительной пошлой сентенцией Авраама Палицына[408]408
  Палицын Авраам (Авраамий; до пострижения Палицын Аверкий Иванович) (сер. XVI в. – 1626) – келарь Троице-Сергиевой лавры, активный участник борьбы с польской интервенцией в начале XVII в.


[Закрыть]
: «Не быть добру! Испытание России не кончилось, Россия до тех пор не будет великой и счастливой, пока не будет иметь царя из законного царского рода». И Вассиан[409]409
  Вассиан (Василий Иванович) Патрикеев (Косой) (ум. до 1545 г.) – русский церковно-политический деятель, выступал против сальной царской власти.


[Закрыть]
подхватывает: «Этому племени принадлежит Россия, им только она успокоится и возвеличится! Боже, храни Романовых для блага церкви и отечества».

   – Не сомневайтесь, – сказал Орест Сомов. – Рукопись ваша побывала у Фаддея Венедиктовича. Да я сам видел её, когда работал у Булгарина!..

Тот, кто связал свою жизнь с миром литераторов, должен быть сдержан и осмотрителен, зная, что каждое слово будет подхвачено и передано, но возмущённый Пушкин не скупился на самые резкие, оскорбительные отзывы.

Однажды, выйдя из Демутова трактира, он увидел на набережной Мойки Булгарина, который, очевидно, покидал его.

   – Александр Сергеевич! – Булгарин всплеснул руками. – Что до меня доходит! В чём обвиняете вы меня?

Поберегите свой гений. Да я ни чёрточки не заимствовал из «Бориса Годунова» – Бог вам свидетель.

Рослый, с объёмистым животом, с массивной головой и короткой шеей, с отвисшей нижней губой, коротко остриженный, Булгарин семенил рядом с Пушкиным. Он смотрел на поэта то будто беспомощно, то выжидательно. Голос его хрипло, натужно гудел.

– Александр Сергеевич, – продолжал он. – Бог видит душу мою, знает, как ценю я ваш гений. Но у меня, как и у вас, враги. Сократ[410]410
  Сократ (469—399 до н.э.) – древнегреческий философ; главное внимание уделял этике.


[Закрыть]
направлял буйное афинское юношество на путь добродетели, но враги обвинили его в развращении нравов. Что делать в подобных случаях?..

Пушкин молча кивал головой. Вступать в устный спор с Булгариным он считал ниже своего достоинства и удалился, так и не промолвив ни слова.

Он не знал, что Булгарин уже принял решение: в Пушкине следовало видеть влиятельного, сильного и непримиримого врага. «Литературная газета», о которой Фаддей Венедиктович уже знал, могла составить конкуренцию «Северной пчеле». Никоим образом этого не следовало допустить!

LX

Бросив все свои труды, журналистские и газетные дела, он устремился в Москву. Он сделал выбор, теперь предстояло добиться согласия. Впрочем, он не сомневался в благоприятном ответе. И снова тряская дорога, трактиры, станции, ночёвки, смены лошадей, баранки в Валдае, форели в Яжелбицах, Пожарские котлеты в Торжке, макароны и яичницы в Твери. В Москву, в Москву, где навсегда решится его судьба!

«Полицеймейстер 1-го отделения обер-полицеймейстеру г. Москвы Шульгину 2-му.

Рапорт от 15 марта 1830 г.

...Частный пристав донёс мне, что чиновник 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин 13-го числа сего месяца прибыл из С.-Петербурга и остановился в доме Черкова в гостинице Коппа[411]411
  Копп Иван Иванович – московский 3-й гильдии купец, содержатель гостиниц «Север» и «Англия», где останавливался Пушкин в свои приезды в Москву в 1826—1830 гг.


[Закрыть]
, за коим... учреждён секретный полицейский надзор. Я о том честь имею сим донести».

«Московский обер-полицеймейстер Шульгин 2-й военному генерал-губернатору г. Москвы от 17 марта 1830 г.

Вашему сиятельству честь имею донести, что чиновник 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин 13-го сего месяца, прибыв сюда из С.-Петербурга, остановился Тверской части в доме г-на Черткова в гостинице Коппа, за коим... секретный надзор учреждён».

...После обеда Наталья Ивановна, Пушкин и две старушки компаньонки сидели за карточным столом. Дочери, расположившись рядышком на диване, молча занимались вышиванием.

Вдруг Пушкин бросил карты и резко поднялся из-за стола. Наталья Ивановна была очень неглупа, она пристально взглянула на него снизу вверх, тоже бросила карты и откинулась к спинке кресла.

   – Мне нужно самым решительным образом поговорить с вами, милостивая государыня... – сказал Пушкин.

Лицо у Натальи Ивановны было одутловатое, с мешками под глазами – очевидные признаки неумеренного употребления крепких вин, – и всё же проглядывали черты прежней красоты.

   – A l’heure qu’il est?[412]412
  Теперь? (фр.).


[Закрыть]
– спросила она своим низким голосом, поджала губы и нахмурилась.

   – Qui, madame[413]413
  Да, мадам (фр.).


[Закрыть]
.

   – Азя, Катя, выйдите, – жёстко распорядилась Наталья Ивановна. – И вы, – обратилась она к старушкам компаньонкам. – А ты останься, – сказала она Натали.

И та замерла посередине комнаты.

Он взглянул на неё и вдруг увидел, что она ещё прекраснее, чем он представлял, видел, допускал. Дремавшее, таившееся в ней пробудилось... Вскинув ресницы, она робко смотрела на него.

   – Сударыня, – начал Пушкин, – в последнее время вы милостивее ко мне, чем прежде... Вы не представляете, до какой степени всякая ваша милость наполняет меня надеждой... Но я не могу только надеяться. Мне нужно знать. Я самым решительным образом повторяю твёрдое своё намерение: я говорю о вашей дочери...

Хотя он и не смотрел на Натали, он с какой-то осязаемой ясностью ощутил, как бьётся её сердце, как румянец стыда и волнения заливает её лицо и растекается по шее и плечам.

Низкий голос Натальи Ивановны загудел в его ушах, как набат.

   – Но я говорила: материальные ваши дела... молодость Таши...

   – Но ждать больше невозможно! – живо воскликнул Пушкин.

Обычная энергия вернулась к нему.

   – Если вы считаете меня достойным, о, вы сделаете меня счастливейшим... Ни денежные, ни какие иные вещественные расчёты не пугают меня. Я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Я вполне уверен, что его достанет и после моей женитьбы. Милостивая государыня! – Он прижал руки к груди и вскинул курчавую голову, как бы давая обет. – Единственной моей заботой будет счастье жены. Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, не бывала там, где призвана блистать... – Он смотрел на Наталью Ивановну, но заметил, что Натали опустила голову. – Madame, меня тревожит иное... – Это он проговорил почти шёпотом.

Наталья Ивановна опять взглянула на него снизу вверх и скомандовала:

   – Натали, выйди из комнаты.

В повисшем молчании Пушкин услышал шелест платья. Но дверь не поддавалась, и Натали в каком-то истерическом исступлении навалилась на неё всем телом: за дверью стояли Азя и Катрин...

   – Я должен поделиться с вами моими тревогами, Наталья Ивановна, – взволнованно сказал Пушкин. – Я люблю вашу дочь безумно, всем сердцем, но даже самое сильное чувство не может заглушить тревоги разума. Я понимаю, что только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери. Я предвижу: она будет окружена восхищением, поклонниками – какую роль буду играть я? Не возникнут ли у неё сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху для более счастливого союза?

   – Вы не знаете Ташу, – прервала его Наталья Ивановна. – У неё покорная душа...

   – Я готов пожертвовать всем! – воскликнул Пушкин. – Всеми своими вкусами и привычками. Но... не будет ли она сожалеть... Madame, я вас умоляю...

Лицо Натальи Ивановны дрогнуло, и вдруг она по-бабьи заплакала, поднеся к глазам руку. Пушкин упал на колени.

   – Иди, иди... – Она как бы отталкивала его другой рукой. – Я поговорю с мужем. Мы посоветуемся. Мы ответим тебе...

Он поднялся, чтобы отвесить поклон, но она успокоилась.

   – Вот вы не служите. Почему, почему?

   – Видите ли...

   – Вот я и вижу, что не всё в порядке. Ведь когда-то вы служили. И что это вы остались при первом чине десятого класса?

   – Действительно, моё служебное положение осложнено. Я вышел из лицея в семнадцатом году, служил, но не получил двух танов, какие следовали мне по праву: начальники просто не представляли меня, а сам я не заботился.

   – Это непростительно. Но вы вообще не служите...

   – Я занят литературными трудами, сударыня. Мне было бы тягостно сейчас поступить на службу. Но литературные занятия дают мне достаточный доход.

   – Но докажите, что вы не на дурном счету у императора, иначе мне страшно отдать за вас дочь. Докажите!

   – Хорошо, сударыня. Я на всё согласен. Уверен в добром слове правительства и его величества.

Он поклонился и вышел.

LXI

В начале мая, в светлый праздник весны состоялась помолвка. Билеты были отпечатаны и заранее разосланы всем родственникам и знакомым. Приходский священник и чиновник московского генерал-губернатора прибыли заранее.

В двенадцать часов дня началось торжество.

Пушкин стал рядом с Натали. Ах Боже, как прекрасна была она!

На нём был тёмный фрак с длинными фалдами.

   – Натали! – скомандовала Наталья Ивановна.

Девушка робко подала Пушкину руку. Она была холодной, но Пушкин ощутил мягкость и нежность кожи.

Подошёл священник и прочёл молитву. Генерал-губернаторский чиновник прочитал официальное поздравление.

   – Николай! – снова скомандовала Наталья Ивановна.

Николай Афанасьевич, повинуясь, подошёл с образами Николая Чудотворца и Казанской Богоматери.

Это был тихий, задумчивый человек с серыми грустными глазами, высокий и худощавый. Он ходил или стоял, наклонив туловище, и это казалось выражением его душевного надлома. Неужели во время припадков буйства он гонялся за женой с ножом?

Их благословили – и начались объятия и поцелуи. Николай Афанасьевич, должно быть, и сейчас был не совсем здоров: странное выражение – не то улыбка, не то гримаса – кривило его губы, какие-то тени скользили по лицу и одна щека подёргивалась. Он бесконечно долго тряс Пушкину руку.

Азя и Катрин стояли по обеим сторонам невесты.

Был здесь и дедушка, Афанасий Николаевич Гончаров, живший и хозяйничавший в родовом имении Полотняный Завод. По барским манерам, по высоко поднятой уже седой голове, по независимому выражению красивого, холёного лица легко можно было поверить, что этот человек промотал миллионы и готов растратить ещё столько, вовсе не желая отказывать себе в земных удовольствиях.

Он приехал ради любимой внучки. Взяв Пушкина под руку, он отвёл его в сторону.

   – Ходят слухи, что государь к вам весьма благоволит? – спросил он.

   – Да, – подтвердил Пушкин. – Именно. – Не мешало прибавить себе весу в этом семействе. – Государю интересны скромные мои творения и мои размышления по ряду предметов...

   – Кажется, с его превосходительством Бенкендорфом вы тоже коротко знакомы?

   – Видите ли... мы больше переписываемся, – признался Пушкин. – Знаете, всякие цензурные и издательские дела... Но иногда он приглашает меня к себе просто ради беседы...

   – Так вот, Александр Сергеевич, поскольку вы делаетесь членом нашей семьи, хочу просить вас оказать мне содействие. Натали – моя любимица... – Пушкин согласно кивнул головой. – Я хотел бы дать ей приличное, даже громадное приданое... В полотняных заводах есть бронзовая статуя императрицы Екатерины Великой – истинной нашей благодетельницы. Если бы переплавить её, деньги были бы громадные. Государству нужна медь – не так ли? Так вот, сударь, не могли бы вы...

   – Мы ещё поговорим обо всём этом, – сказал Пушкин, чувствуя спиной что-то необыкновенное, будоражащее. Он оглянулся. Натали смотрела на него во все глаза – доверчиво, влюблённо – на него, своего будущего мужа.

...И потекли дни счастья и хлопот, дни радостных надежд и горьких сомнений.

В один из дней Пушкин сказал Натали:

– Мой отец выделяет мне часть своей деревни в Нижегородской губернии. Нужно съездить, чтобы никогда уже потом не расставаться с вами.

Она смотрела на него радостными, влюблёнными глазами. Порыв охватил их одновременно, и он ощутил трепет её горячих губ.

Он отправлялся в Болдино – ненадолго, по пустячному делу, – и это будет коротким эпилогом его холостой жизни.

ЭПИЛОГ

...Окончен мой труд многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как подёнщик

ненужный...

«Труд»

I

В Болдино он попал только осенью, в начале сентября.

Сколько было хлопот и треволнений, размолвок II примирений, недоразумений, несогласий, объяснений со скандальной и придирчивой Натальей Ивановной, сколько сомнений из-за грустной и холодно-бесцветной покорности Натали, сколько почти неодолимых денежных трудностей и, казалось, неодолимого же вопроса о приданом! Теперь всё это осталось позади.

Осень – пора творчества, необычного прилива особых сил, остроты впечатлений и ощущений и особой способности в поисках, сочетании, соображении единственно истинного.

Только выехав из Москвы через Рогожскую заставу, он вздохнул полной грудью, как после удушья. Да, настоящее всё ещё оставалось неопределённым, будущее сулило Бог знает что... Но дорога успокоила его. Дорога! Свобода! Неизмеренная даль!.. Во время кавказского путешествия он, уже сделавший предложение Гончаровой, готов был пойти вслед за кибитками калмыков, как некогда отправился кочевать с табором.

Пятьсот вёрст проскакал он всего за двое суток – по старинному Владимирскому тракту, по дороге на Муром и Арзамас, пока наконец от станции Абрамово не свернул на просёлок. Нужно было торопиться, потому что тревожили слухи о холере, а на обезлюдевшей Макарьевской ярмарке валялись брошенные в панике товары.

...Долго тянулись хвойные леса, болота, мелколесье, но в Лукьяновском и Сергачёвском уездах уже безоглядно раскинулись безлесные равнины, украшенные лишь маячившими ветряными мельницами. Просёлок вёл по низменности, пересечённой оврагами, ложбинами, мелкими речками, до горизонта уплывали жёлто-серые или чёрные под паром поля.

Приехали! Впереди белела высокая колокольня, вокруг расположились избы большого села. Колеса дробно застучали по деревянному настилу моста и, одолев взгорье, покатили по улице.

Барский дом на пригорке, окружённый дубовым частоколом, был старинной постройки, одноэтажный, с мезонином, с деревянными колоннами, поддерживающими кровлю над крыльцом; неподалёку находились вотчинная контора, хозяйственные строения: кухня, людская, конюшня, каретный сарай, через просторную и грязную площадь – церковь и кабак. К самому дому лепился запущенный небольшой сад. А вокруг необозримо раскинулись степи, нивы и луга.

Из людской вышли бабы и, заметив коляску, тотчас что-то закричали, опрометью бросились к конторе, и вот уже к карете спешит приказчик. Кто это? Ба, да это старый знакомый Михайло Калашников, волей Сергея Львовича переведённый в Болдино из Михайловского. Он вовсе не изменился, по-прежнему был щеголеват, умело расторопен и с достоинством держал в руках гречевник с маленькими полями.

   – Здравствуй, Михайло, – обрадованно сказал Пушкин.

Калашников низко поклонился.

   – Ваше здоровье, барин. Хорошо ли доехали? Отдохните с дорога, а впрочем, как вашей милости будет угодно.

   – Нет, ведь мне в Кистенёвку, – ответил Пушкин.

Кистенёвка была в десяти вёрстах.

   – Как вашей милости будет угодно, – тотчас согласился Калашников. – Однако же, Александр Сергеевич, дом кистенёвский весьма ветх...

Не тратя больше слов, он уселся на козлы с ямщиком.

Потащились по изрытым колеям. От площади вело несколько «порядков» – улиц без садов, с избами, крытыми дранкой и соломой. Вместо изб здесь и там виднелись лишь срубы да развалины печей – следствие неизбежных пожаров.

Дальше дорога сделалась вовсе не возможной.

Коляска клонилась и поскрипывала. И если Болдино не выглядело богатым селом, то Кистенёвка оказалась вовсе убогой и нищей, с покосившимися, ушедшими в землю избами, топившимися по-чёрному. Да и барский дом, давно преданный владельцами забвению, уже почти развалился: стены подпёрты были жердями, крыша почти вся ободрана. Здесь жить было невозможно.

   – Как вашей милости будет угодно, – согласился Калашников и завернул ямщика к болдинской усадьбе.

И здесь барский дом был весьма неказист, нуждался и в штукатурке, и в новых полах. Однако нашлась приличная комната – просторная, с угловыми печами. Калашников послал девок мыть, да чистить, да ставить мебель, как некогда в Михайловском: стол к окну, диван к стене, – и самолично, со всей осторожностью перенёс из коляски в дом дорожный сундучок, тяжёлый от набитых в него бумаг и книг.

Пушкин вышел в небольшой старый парк. Пахло осенней прелью. Тучи, осенние, но ещё лёгкие, прощально пронизанные солнцем, скользили по неяркой голубизне неба. Парк был неухожен, дорожки возле дома почти заглохли, еловая аллея сделалась узкой и мшистой. Дальше протянулся овражек, размытый ручейком. В низинке находился пруд – позеленевший, спокойный, недвижимый. От этого пруда и ему передалось ощущение нерушимого покоя...

Кого же он увидел, вернувшись в дом, среди девок, топивших печи? Ольгу! Ожидая встречи с барином, она принарядилась. По-прежнему была она мила и свежа. По разделу с Сергеем Львовичем Пушкин становился её господином, и она в пояс поклонилась ему.

   – Здравствуй, Ольга, – сказал он приветливо.

   – Хлеб да соль, – проговорила она смущённо и радостно и оглянулась на окно, потом ещё раз и ещё.

Он проследил её взгляд. За окном стоял босоногий малыш с задранной на животе рубашкой, и ковырял в носу. Наверно, это был его сын.

Она ждала, пока девки уйдут, мялась, чего-то желая и не решаясь, потом сказала:

   – Ох, сохну я по вас, Александр Сергеевич. Так мне прийтить севони?

Он кивнул головой.

...В какой неопределённости, беспокойстве покинул он Москву! Ну да, ещё холостой он ездил к цыганкам, но слух дошёл до настороженной Натальи Ивановны, и после разыгравшегося скандала он не был уверен, осталась ли в силе его помолвка.

Но от Натали пришло ласковое, доброе письмо, разрешавшее все сомнения, и он ответил весело и благодарно. Душа, обретшая покой, устремилась к созиданию – и всё отступило, давая проявиться глубинам, как вулкан изливает лаву. В этом напряжении творчества, стремлении ввысь, к совершенству и гармонии, и всё земное стало ясным, радостным, солнечным...

В Михайловском рощи теснились друг возле друга. Здесь же только возле Лучинников на склоне холма разрослась дубовая роща. Листья, пожелтевшие, багровые, кружились в воздухе и устилали землю. Да ещё неподалёку от просёлка теснились «казериновые кусты» – невысокая поросль. Вот к рощице и кустам он мог отправляться в ежедневных прогулках.

Ночью, один, он лежал на спине о открытыми глазами II смотрел в зыбкую темноту. Слышались шуршание и беготня мышей. А в душе рождались и перед глазами возникали видения... «Блажен, кто молча был поэт», – сказал он когда-то. Да, блажен тот, кто доступен светлым чувствам. Но разве не ещё блаженнее тот, кто светлые чувства может облечь в слова – и облиться над вымыслом слезами, и упиться гармонией!..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю