Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

XXVII

В конце мая он отправился на ярмарку в Святые Горы.

Знакомая красочная пёстрая картина! Под высокими монастырскими стенами, на гостином монастырском дворе, на монастырском поле вдоль большой дороги на Новоржев – всюду лавки, наскоро сколоченные лари-балаганы, дощатые сараи, шатры и кабаки. Торгуют с бесчисленных возов. Гудит и бурлит толпа, полощется яркий ярмарочный флаг.

И он окунулся в эту толпу, в волны людского моря. Вот она – Россия! Зачем выдумывать её? Он любил её такой, какой она была на самом деле. И разве может истинный поэт выдумывать свою родину?

   – Сбитень горяч! Кипит, горяч! Вот сбитень, вот горячий!.. – кричат разносчики.

   – Торг счёт любит. А даром скворец гнезда вьёт... – гудит бас торговца.

Ну как не записать! Ведь в этих словах трезвый и лукавый русский ум, острый и живописный народный слог! Вокруг настоящие золотые россыпи речи...

А нищие-слепцы просят подаяния. Они гнусавят:

 
Господь Бог тебе заплатит,
А святые ангелы с небес занесут,
Что твоей душеньке лучше надо быть.
 

   – Ну как вы живете, братцы? – обратился к ним Пушкин.

Сразу сообразив, что напали на щедрого барина, нищие окружили его.

   – Живём, барин, хорошо живём. На голом – что на святом: нечего взять... Мы богатства не ищем – и снять с нас нечего, значит, и убить нас некому... Будешь богат, будешь и рогат!

Ну как не записать!

На знаменитую эту ярмарку съехалось множество помещиков – из Новоржева, Опочки, Острова, со всей округи. Сидя в своих колясках, с удивлением разглядывали они небольшую фигуру странного поэта, с которым конечно же давно успели познакомиться – кто в Михайловском, кто в Тригорском: поэт был в ситцевой красной рубахе, подпоясанной голубой ленточкой, в широкополой соломенной шляпе и с увесистой железной палкой в руках – несомненно, странная фигура!

Он не стоял на месте – рыскал в толпе, прислушивался, записывал, щедро раздавал денежку. Он присматривался к юродивому – высокому сухощавому старику с небольшой седой бородой, одетому в лохмотья. Тот дерзко кричал сановитому барину:

   – Государь и тот стоит с открытой головой, а ты в шляпе! Вот скажу: не жди, не жди, убирайся с глаз долой, – ты и помрёшь вскорости!

И что же: помещик, да и в толпе вокруг – все испуганно поснимали шляпы и картузы.

Юродивому совали грошик – нет, денег он не брал.

   – Одари куском хлеба!.. – просил он.

Смысл его слов иногда был тёмен, и это особенно действовало на толпу.

Юродивый выкрикнул:

   – Муж у тебя не по мысли, дом не на месте! – И бросился прочь большими прыжками.

А женщина-мещанка остолбенела, поражённая.

И в воображении Пушкина вырисовалась уже задуманная сцена с юродивым в «Борисе Годунове». Юродивому он хотел отвести важную роль – большую, чем была в «Истории» Карамзина. Значит, нужно было из Петербурга просить всевозможных известий о знаменитых юродивых...

Вот ходит офеня, увешанный лубочными картинками, с ящиками, набитыми гребешками, запонками, зеркальцами. Вот мужики уселись в стороне от дороги, повынимали из холщовых мешков краюхи, лепёшки, яйца – пьют сивуху и закусывают.

Россия!.. И ярко вспомнилась сходка у Никиты Муравьёва, на которой Николай Михайлович Карамзин в пылу спора прочитал не изданные тогда страницы о царствовании Иоанна Грозного. Иногда Карамзин вызывал у Пушкина протест и досаду. Что Карамзин! Как поэт – ничтожен, проза его – пока, может быть, лучшая в России – в общем-то стоит немного. И вот ещё: Карамзин лично дружен с беспощадным, неумолимым гонителем его, Пушкина, – царём Александром. Но, главное, Карамзин, кажется, не в состоянии был понять значение и величину его, Пушкина. Это больно кололо честолюбие. Но, несмотря на это, не был ли Карамзин прав, когда на сходке у Никиты Муравьёва говорил молодым офицерам: идеи свои вы принесли из заграничных походов, Россию нужно любить такою, какая она есть действительно... Значение этих слов только теперь выпукло обозначилось. И с каким-то особым пронзительным чувством Пушкину подумалось, что его род уходит корнями в самую глубь российской истории!..

Мимо прошли монахи в подрясниках и клобуках. Они собирали на монастырь. Пушкин прислушался и к их голосам, потому что в трагедии «Борис Годунов» решил в одной из сцен изобразить бродяг-монахов.

   – Гуляй, помахивай, мошной потряхивай...

   – Не всем чернецам в игуменах быть...

   – Игумен за чарку, чернецы за ковши...

Русская Церковь в жалком состоянии. Но вот какая мысль его поразила: если народ верит, может ли певец этого народа не разделять его веру? Конечно же он исповедовал афеизм. С детства он впитал в себя антицерковный скепсис Вольтера. Но не прав ли был директор лицея Егор Антонович Энгельгардт, считая, что ранний скептицизм иссушил его душу, и принудив написать для выпускных экзаменов стихотворение «Безверие»?

С этими мыслями Пушкин направился в монастырь. За его стенами бурлила, гудела и пестрела ярмарка. На торговом заднем дворе сновали лоточники, сотни ларьков едва умещались, выстроившись в два ряда. Ярмарка, рынок, торговля! Псковский лён, полотно, гончарные изделия, соль, мёд, сушёная рыба, лакомства, патока... И квас, непременно квас! А возле дубовых бочек монастырские служки ожидали с черпаками и кружками жаждущих.

Игумен Иона даже обрадовался своему поднадзорному – необычному и знаменитому прихожанину.

   – Во имя Отца и Сына и Святого Духа – аминь, – сказал он. – Пришёл, сын мой. Уж я мыслил навестить сельцо недалёкое ваше...

Видно, не часто удавалось монастырскому настоятелю вести беседу с человеком знающим, мыслящим. Он излил Пушкину наболевшую душу.

   – Крут был царь-батюшка Пётр, вот и сокрушил патриарший престол, – жаловался он. – А уж какие богатства собрал с монастырских земель в государственную казну, а уж какими тяготами обложил: и поставка лошадей, и подмога в литье пушек... А потом славная государыня Екатерина Великая монастырских крестьян перевела в экономические, а земли монастырские раздала... Ну и где прежние доходы? Вот и нищенствуем, побираемся у добрых христиан... Да и то: раньше в монастырях живали бояре и дворяне, а теперь чернецы, всякий сброд: ищут дарового хлеба, спились, заворовались...

Пушкин слушал с каким-то новым, незнакомым прежде чувством. Взгляд его на Русскую Церковь постепенно менялся, а отношения с отцом Ионой с некоторых пор сделались почти дружескими.

Но Иона вдруг прервал себя, вспомнив об обязанностях, на него возложенных.

   – А давно ли ты исповедовался, сын мой? – спросил он. – У отца Лариона исповедовался? Нет? Значит, идём во храм.

Он привёл Пушкина в укромную ризницу. Здесь, вблизи алтаря, хранились золототканые одежды, священные сосуды, молитвословы, акафисты, часословы, требники.

   – Повторю из псалма, – сказал Иона. – Приклони Господу ухо твоё, и услыши мя, яко нищ и убог есмь аз. Грешен ли в чём, сын мой? Может быть, делаешь что-либо противное учению Церкви?

   – Нет... – Кажется, последний раз Пушкин ходил на исповедь незадолго до отъезда из Кишинёва, потому что генерал Инзов, во всём прочем бесконечно снисходительный, был строг и требователен в вопросах веры и церковных обрядов. – Занят я скромными своими трудами – ничем больше.

Ну а грешная связь с крепостной девушкой? Стоило ли даже притворно исповедоваться в таких пустяках. Другие помещики владели гаремами, вовсе не считая это за грех. Пушкин усмехнулся: благочестие, увы, не было ему свойственно.

   – Сын мой, тесными узами связан я со своей паствой, – сказал Иона. – Разумевайте души стада вашего – завещано нам... Сын мой, исполняешь ли твёрдо заповедь: почитай отца с матерью?

Игумен смотрел на Пушкина пронзительно. Уж он-то был в курсе семейных его дел.

А Пушкин нахмурился и опустил голову. Сразу вспыхнуло в нём раздражение – и игумен уразумел:

   – Смиряй себя. Смиряй нрав свой. А в чём ещё грешен?

   – В гордыне. – Пушкин и сам не знал, как вырвалось из него это слово. – Да, в гордыне, отец, потому что сжигают душу мою великие замыслы, может быть, вовсе неисполнимые... – То ли торжественный настрой возник в нём, то ли навеял его звон монастырских колоколов. – В гордыне, гордыне, отец мой! – Если ты одинок в тайных, заветных своих помыслах, если душа твоя устроена так, что в общем-то не постижима ни для кого другого, кому же открыться, если не творящему духу, в который верил даже сам скептик Вольтер?

И он долго говорил что-то маловразумительное, говорил сбивчиво, неровно, отрывочными фразами, и в одну из пауз настоятель вставил привычные слова:

   – Смирять себя надо, сын мой. Ну, в Божьей воле твоя судьба. Ничего, светильник во мраке светит... – И этим закончил исповедь.

Когда выходили из храма, Иона сказал просто и благодушно:

   – Вы, Александр Сергеевич, ещё саврас без узды...

Шумная многоголосая толпа бурлила вокруг. Мужик – здоровенный, с всклокоченными длинными волосами и бородой, на босу ногу, в холстинных ветхих портах и такой же рубахе – потянулся к ним. Пьяный помещик скверно ругал монахов:

   – Эй вы, долгогривые...

Юродивый речитативом напевал заговор против худого глаза:

   – Водица-царица, красная девица, Христова истошница, Божья помощница, смой-сокати...

   – Да узрят нищие и возвеселятся, – сказал Иона поднадзорному поэту. – Взыщите Бога, и жива будет душа ваша... Идите, Александр Сергеевич, глядите на Русь нашу православную...

XXVIII

В один из июньских дней пришла горничная из Тригорского – бойкая наперсница своей барышни – и, с таинственным видом оглядевшись вокруг, передала из рук в руки письмо от Аннет. Это было признание в любви на французском языке.

Он расхохотался. Письмо почти дословно списано было из «Новой Элоизы» Руссо. Листки почтовой бумага были надушены. Почерк у Аннет, несмотря на возраст, был крупный и детский.

«Мне всё же приходится признаться в роковой тайне, которую я пыталась скрыть, – писала Аннет. – Что сказать, когда вы и так всё видите... Но я всячески старалась преодолеть развитие этой гибельной страсти... Да, да, да! Но ах! Мне не следовало делать первый шаг – как теперь смогу я удержаться от других роковых?..»

Пушкин, читая, хохотал. Вот действительно умора! Кажется, впервые она доставила ему истинное удовольствие.

«Я орошаю письмо слезами, – писала Аннет, – возношу робкую мольбу, и верю, и надеюсь, что сердце, заслужившее привязанность моего сердца, не обманет моих ожиданий и будет великодушно...» И таким слогом почти на пяти страницах.

Он ей покажет! Сколько же открывается возможностей для шуток, намёков, двусмыслиц...

День был солнечный, не очень жаркий, утром он купался в реке, и радостное чувство молодости, здоровья и силы владело им. Повеселиться, позабавиться, посмеяться!

Он затеял настоящий карнавал. Надел привезённые из Бессарабии красные молдавские шаровары, папусей и турецкую феску с кистью, взял в руки тяжёлую железную трость и отправился знакомой дорогой – мимо озера, сосен, вдоль изгибов реки.

Окна длинного тригорского дома были распахнуты. Он пробрался, пригибаясь, цветниками к самому окну – и вдруг прыгнул на подоконник. Испуганные женские возгласы смешались с его звонким смехом.

   – Мамочка, я боюсь, – чертёнок! – визжала Зизи.

Он соскочил с подоконника.

Аннет тут же убежала и запёрлась в своей комнате. А он продолжал хохотать, разглядывая себя в зеркало.

   – Мне в самом деле почудился чёртик! – повторяла Зизи.

Он откинул голову. Феска с кистью придавала его лицу с густыми бакенбардами в самом деле какое-то странное выражение.

Вдруг он уловил взгляд Алины и резко оборвал смех. Взгляд сказал ему всё: он был некрасив, почти уродлив! Тотчас он сорвал с головы фреску.

...Уже встали из-за чайного стола, когда из своей комнаты вернулась Аннет. Краска стыда заливала её круглое лицо с румяными щеками.

   – Где это вы были? – с притворным удивлением спросил Пушкин. – Мне кто-то даже сказал, будто вы отправились в Опочку к трактирщику Жаку.

   – У меня болела голова, – опустив глаза, ответила Аннет.

   – Что-то не похоже... – не унимался Пушкин. – И часто у вас так болит голова? И что же вам помогает, когда у вас так болит голова?

Всё же они уселись рядом на диван. Напустив на себя строгость, он сказал:

   – Зачем вы растрепали височки? Это модно, но у вас, к несчастью, круглое лицо.

Она подняла на него умоляющие глаза. Он оглядел её с ног до головы и произнёс:

   – Вам нужно носить короткие платья...

Она вспыхнула:

   – Как вы смеете!

   – Да, потому что у вас прехорошенькие ножки. Вы должны знать свои сильные и слабые стороны.

   – Умоляю вас, – прошептала она.

Но теперь на Прасковью Александровну напала словоохотливость.

   – Александр, – сказала она, – вот Алексей пишет, что скоро приедет. Но я не могла уразуметь: он говорит, будто весной ожидал вас у себя в Дерпте?

Случайная эта фраза вызвала в Пушкине целую душевную бурю. Вульф ждал его в Дерпте. А его попытки вырваться на волю не только оказались безуспешными, но привели к сущим нелепостям! Друзья за него хлопотали. Он попытался довести до царя слух о тяжёлой, смертельной болезни – речь шла о небольшой надувшейся жилке на голени – аневризме. Жуковский добился разрешения жить не в имении, а в Пскове. Ну уж нет, он предпочитает сельские просторы.

Настроение его резко изменилось. Он сделался угрюмым, молчаливым.

Аннет что-то говорила – он не отвечал.

Жить в Пскове, в этой провинциальной дыре, под бдительным надзором губернской полиции!

Алина милостиво предложила сыграть на фортепьяно. Он и ей не ответил. Не в столицы, не в Дерпт, не за границу, а в Псков! Вот и всё великодушие его величества! Если он болен, ему нужно оперироваться. Что же, он будет оперироваться у псковского коновала Всеволодова? Да и вообще эта жилка на голени не мешала делать ему прогулки за тридцать вёрст. Но каково быть затворником!

   – Вы не отвечаете мне, не слушаете меня вовсе. Боже мой, что вы за человек! – прошептала Аннет, вглядываясь в его лицо. – Только что вы были совсем другим!

Но у Прасковьи Александровны ещё не прошла словоохотливость.

   – Ваш Дельвиг прелестен, – сказала она. – Он всех нас очаровал. О, какой благородный, благожелательный, поэтический, добрый... Представляю вас в лицее!

Вдруг снова в душе его что-то изменилось. Будто зазвучали другие струны.

   – Как я помню приезд старца Державина! Дельвиг поджидал его внизу, в сенях: он хотел поцеловать руку, написавшую «Водопад»... Тогда мы благоговели... Но вот сейчас я перечитал Державина – всего, от корки до корки. – Речь его оживилась. Он стряхнул с себя хмурость. – Да, кое-что поразительно, это истинное золото, но другое, даже большая часть... Признаться, я к нему охладел... – И полилась блистательная, полная красок, сравнений, неожиданных мыслей речь.

Его слушали, боясь нарушить внезапно нахлынувший поток вдохновенья.

Он собрался в Михайловское. Аннет шла, опираясь на его руку.

   – Вы презираете теперь меня, – сказала она и заплакала. – Увы, я сама себя презираю. Но что делать, я не могла сдержать свои чувства...

   – Вам всё это показалось, – мягко ответил Пушкин. – Всё это пройдёт.

   – Нет, не пройдёт, – произнесла она и ещё горше заплакала.

Вошли в парковую беседку, увитую плющом. Из-за густой зелени здесь царил сумрак. Аннет подняла к нему своё мокрое от слёз лицо. Как это получилось, он и сам не знал. Он не удержался и поцеловал её в губы.

Неожиданно из зарослей выскочила Зизи и прошептала:

   – Я всё слышала, всё видела и расскажу maman.

   – Как ты смеешь! – вскричала Аннет и, отпрянув от Пушкина, бросилась к сестре.

   – Я всё слышала и видела, – повторила Зизи так же шёпотом, повернулась и убежала.

   – Она не расскажет, – успокоил Пушкин девушку.

   – Нет, она обязательно расскажет, вы её плохо знаете, – возразила Аннет. – Я должна идти.

Она прильнула к Пушкину, сама поцеловала его.

– Я люблю вас, я в вашей власти, – сказала она и скрылась.

Пушкин зевнул. Всё это было скучно. Девушка не вызывала в нём ни малейшего чувства, и он слишком уважительно относился к Прасковье Александровне, чтобы чем-нибудь оскорбить её.

Аннет, гордо подняв голову, вошла в дом. Прасковья Александровна ожидала её. Ни слова не говоря, она отвесила дочери звучную пощёчину.

Закрыв лицо руками, двадцатишестилетняя Аннет ушла в свою комнату. Конечно, подумала она, её мать сама влюблена в великого поэта.

XXIX

Ночью, во сне, с ним что-то происходило – творческая жизнь продолжалась, меняя душу, – и встал он совсем не таким, каким лёг. Не было отдельных, конкретных мыслей – о каком-то событии, замысле, о брате или друзьях, о Михайловском или Петербурге, – лишь общее ощущение превратности и неизбежности: жизнь – смерть – смысл – судьба – цель.

Прогулка в первой половине июня 1825 года.

К чему же так упорно стремится человек всё по тем же – из века в век – колеям жизни и к чему же ведут сами эти колеи? От естественной и дикой простоты к успехам цивилизации? В чём цель, конечный смысл? Что даёт знание?

Он не в первый раз думал над этим. В конце концов знание, как червь, разъедает счастье. Разум – холодный и бесстрастный наблюдатель радостей и горестей сердца. И как же несчастен тот человек, которого судьба наделила беспощадным умом и пылким сердцем! Увы, ему самому выпал этот удел.

В конце концов за недолгую прожитую свою жизнь он успел изведать всё: упоение и скуку, устремлённость и опустошение, веру и сомнение. Это всё нужно было выразить в вечных образах. Фауста можно было перенести в современность. И он изобразил бы самого себя: Фауста, стремящегося к радостной полноте бытия, и Мефистофеля, с усмешкой оценивающего само бытие...

Так к чему же выведет само бытие человечества? Знания, успехи наук, торговля, прогресс? Фауст может приказать:

 
Всё утопить.
 

Но в другие, светлые минуты разум поднимается над прихотями и несовершенством человеческой природы – и побеждают мудрость и гений. И тогда обретаешь веру, постигаешь судьбы. Тогда можешь воскликнуть:

 
...Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
 

Вот замыслы двух стихотворений. И в них нет противоречий, лишь итог мучительных испытаний и раздумий.

Вернувшись в дом, как обычно, он сел за работу.

...Придя в Тригорское, Пушкин увидел сидящую за столом молодую женщину поразительной красоты. Сердце его дрогнуло. Он узнал её сразу: это была Анна Керн, которую некогда, много лет назад, он однажды встретил в Петербурге в доме Олениных. Уже тогда испытал он мучительную любовную горячку. С тех пор она ещё больше расцвела. Какая-то непостижимая женская красота! Мягкие волосы расчёсаны были на пробор и собраны в пучок, стянутый лентой, а локоны безвольно спускались вдоль лица с изящным овалом. Любоваться можно было на этом лице всем: распахнутыми глазами, стрельчатыми ресницами, дугами бровей, ярким ртом, ямочкой у подбородка. Лёгкое летнее платье оставляло открытыми плечи; любоваться можно было белыми руками, шеей, грудью...

Она улыбалась ему, смотрела на него – о, она сразу же поняла, что происходит в его душе!

Алексей Вульф, недавно приехавший из Дерпта, сидел близко к ней.

   – C’est madam Kern[190]190
  Это госпожа Керн (фр.).


[Закрыть], – сказал он.

   – Мы знакомы. – Пушкин пытался стряхнуть колдовские чары, обрести свободную, любезную светскость. – Надолго ли вы в наши края?

Анна Керн пожала оголёнными плечами. Она не спешила с ответом. Трогательная томность была в выражении её глаз, улыбке, звуках голоса. Она умела владеть собой.

   – Не знаю... – В голосе её слышались призыв, обещание. – Может быть, на месяц. А может быть... Если не надоем тётушке!.. – И она улыбнулась Прасковье Александровне, зная, что перед её улыбкой никто не может устоять.

   – Вы помните... – начал Пушкин. Он всё ещё был скован, чувствовал робость, как перед огромным замыслом, требующим всех творческих сил.

   – Ну конечно же! – Разумеется, она не забыла прежнюю их встречу, не могла забыть. – А знаете, зачем я сюда приехала? Главным образом чтобы взглянуть на самого знаменитого нашего поэта!

Он поклонился. Ей он простил желание видеть не его, а поэта.

   – Кажется, в первый раз радуюсь я своей известности...

Но шутливый тон не мог обмануть столь опытную Анну Керн. О, какое впечатление она произвела!

   – Но, Александр, садитесь же! – воскликнула Прасковья Александровна.

Неужели он всё ещё стоял? Какая нелепость! В этом доме, где благоговели перед его гением, где спешили исполнить каждую его прихоть, он держался робким гостем.

Зато Алексей Вульф откровенно поглядывал на прекрасную свою кузину. Пушкин молчал, а дерптский студент разглагольствовал:

   – В Дерпт съезжаются со всей Лифляндии и Эстляндии, чтобы провести время приятнее, чем где-либо... Ярмарки продолжаются целый январь. Каждый день бал. Конечно, у лифляндского дворянина не попируешь, зато какие прекрасные женщины!

Алина Осипова резко поднялась из-за стола и вышла из залы. Анна Керн проводила се долгим взглядом, потом вопросительно посмотрела в глаза своему щеголеватому кузену.

   – Что с милой Алиной? – спросила она всё тем же томным голосом.

   – Понятия не имею... – Вульф пожал плечами.

О знаменитом поэте молодые люди, кажется, вовсе забыли. Но не Прасковья Александровна.

   – Александр, – сказала она, – ваш драгоценный подарок я храню в особом бюро под специальным ключом. – Она говорила об экземпляре первой главы «Евгения Онегина» с его дарственной надписью. – И надеюсь вскоре иметь вторую – не так ли?

   – Да, madame, я тоже надеюсь... – Он уже овладел собой, потрясение улеглось. – Но что же вы не притащили с собой Языкова? – с живостью обратился он к Алексею Вульфу.

   – А потому что Языков – бирюк, потому что он немыслимо застенчив. Он погибнет, сойдёт с ума в этом женском обществе. – Вульф указал на обитательниц Тригорского. – Мой знаменитый друг или предаётся кутежам, или живёт отшельником...

Анна Керн вернула разговор в желаемое ей русло.

   – Но мне, – сказала она Пушкину, – подарите ли вы знаменитую вашу поэму?

   – О, прелестнейшая... От всей души! – Уже в интонациях его была лёгкость, раскрепощённость, напористость, минутная робость уступила место привычной любовной игре.

   – Я пробуду здесь месяц, если не надоем тётушке... – повторила она и снова неотразимо улыбнулась Прасковье Александровне.

   – Как можете вы кому-то надоесть! – воскликнул Пушкин.

   – Не в том дело, – решительно возразила Прасковья Александровна. – Муж не безделица, которой без рассудка швыряются.

   – Но зачем же вам прогонять меня! – жалобно произнесла Анна Керн. – Ведь можно найти какой-нибудь предлог... К тому же мой муж не раз повторял, что лучше мне уехать, чем чувствовать себя такой несчастной...

   – Вы несчастны? – тотчас спросил Пушкин.

   – Вздор! – решительно сказала Прасковья Александровна. – Обычные семейные передряги...

   – А я так просто не могу, не смею представить, что кто-то имеет счастье называть вас своей... женой, – произнёс Пушкин, продвигаясь на нелёгком пути любовной игры.

Анна Керн слегка наклонила голову, готовясь ответить, но вернулась Алина Осипова и порывисто уселась на своё место, пристально глядя то на Вульфа, то на Керн.

   – В нашем университете, – сказал Алексей Вульф, – преподают множество дисциплин. – Он откинулся к спинке стула, выпуская из ноздрей удлинённого прямого носа струйки табачного дыма. – Чистую и прикладную математику, логику, метафизику, нравоучительную философию, естественную историю, всеобщую и русскую историю, химию, опытную физику, политическую экономию...

   – Ну хорошо, – прервала его Прасковья Александровна. – А не прогуляться ли нам?

Вышли в парк. Алексей Вульф поддерживал под локоток свою кузину. С Пушкиным шла Аннет. Растравляя свои раны, она говорила:

   – Я не знаю женщины прелестнее моей кузины Анны. О, она и девочкой была уже красавицей. Мы вместе жили четыре года в тверском имении её отца, Бернове, и ещё тогда я понимала, что рядом с ней я дурнушка. Помню нашу общую гувернантку француженку mademoiselle Benoit – мы обожали её!..

Пушкин слушал рассеянно и всё поглядывал, как высокий, стройный, умело-сдержанный Алексей Вульф, склонив голову, шептал что-то своей кузине.

Аннет уловила его взгляд. Она заговорила лихорадочно-торопливо:

   – Mademoiselle Benoit была требовательной, да, очень, очень требовательной, но умной. Она имела французскую фамилию, но на самом деле была из Лондона: серьёзна, сдержанна, лет сорока пяти...

К ним быстрым шагом подошла Алина Осипова – побледневшая, непохожая на саму себя. Некоторое время шли молча вдоль аллеи с карликовыми деревьями.

   – Вы обещали написать мне в альбом, – сказала Алина, вдруг проявляя к Пушкину необычное внимание. – Вы напишете?

   – Я? Вам? О-о... Как только прикажете!

   – У mademoiselle Benoit, – дрожащим голосом продолжала Аннет, – всегда мёрзли ноги. Она держала их на мешочке с горячими косточками чернослива...

   – Это очень интересно, – сказал Пушкин. – Может быть, присоединимся к ним?..

   – Но зачем? – возразила Аннет.

   – А я понимаю! – взволнованно произнесла Алина.

   – Ну что ж, идите, идите, – вдруг не сдержала слёз Аннет. – Ведь вы только и мечтаете, чтобы быть там...

И вот Пушкин уже там. Алексею Вульфу из чувства приличия пришлось отступить от выгодной своей позиции.

Анна Керн не могла не кокетничать.

   – Моя кузина Аннет Вульф успела передать мне ваши слова. «Vous avez produit une vive impression sur Poushkine»[191]191
  «Ты произвела сильное впечатление на Пушкина» (фр.).


[Закрыть], – сказала она мне. Правда ли это? И ещё будто прежде вы ей сказали обо мне: «Une image quia passe devent nous, qui nous avons une et que nous ne reverenns jamais»[192]192
  «Промелькнувший пред нами образ, который мы видели и никогда больше не увидим» (фр.).


[Закрыть]. Это правда?

Пушкин помедлил с ответом, потом произнёс полушутливо-полусерьёзно :

   – Вы ненасытное чудовище, милая Анна. Вам нужны жертвы за жертвой.

В голове мелькнуло, что любовь, страсть не принесёт ему ничего хорошего. Но страсть нарождалась, он чувствовал её, как болезнь, овладевшую им и ломающую его.

   – Вот я отправлюсь в своё одинокое Михайловское, – сказал он, – и буду шептать ваше имя: божественная... Нет, потом я одумаюсь и скажу себе: гадкая, бессовестная.

Анна Керн рассмеялась. Её смех прозвучал как колокольчик. Она оперлась на его руку и заговорила доверительно, кротко, нежно:

   – До шестнадцати лет я жила с родителями в Лубнах, захолустном городке на Полтавщине. Жила как все жили: танцевала на балах, участвовала в домашних спектаклях, выслушивала комплименты. Но, поверьте, в душе я оставалась мечтательной, устремлённой к идеалам... В шестнадцать лет меня против воли обвенчали со стариком, пятидесятидвухлетним генералом. Почему? Да просто потому, что моему отцу льстило, что его дочь станет генеральшей. И вот я несчастна...

   – Вы несчастны? – снова спросил Пушкин.

   – Вам вовсе не интересно, что я говорю.

   – Говорите, говорите! – воскликнул Пушкин.

   – Почему же вам может быть всё это интересно? – рассудила Анна Керн, по ходу беседы расставляя свои сети.

   – Почему... Не скажу... Говорите же!

   – Да, я несчастна. И что за человек мои муж: недалёкий, без интересов – только служба, фрунт, смотры. К тому же грубого нрава. И это для меня – мечтающей о жизни, освещённой благородными идеалами и возвышенными чувствами!

   – Почему же вы не бросите его, несравненная, божественная?..

   – Мы почти в окончательном разъезде. Но тётушка, Прасковья Александровна, решительно против. Ах, если бы вы знали всю правду!

   – Говорите же, говорите!..

   – Представьте себе моё положение... – Анна Керн огляделась по сторонам. – Ни одной души, с кем я могла бы поделиться. От чтения голова кружится. Отложишь книгу – опять я одна: муж либо спит, либо на учениях...

   – Быть вашим мужем, – полушутливо-полусерьёзно сказал Пушкин, – ведь это же невообразимое счастье. Если бы я был вашим мужем, я ревновал бы вас к людям, к лошадям, к собакам, к деревьям.

И опять Анна Керн рассмеялась звонким колокольчиком.