Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

IV

Затянувшаяся до середины сентября сухая летняя жара сменилась дождями – небо закрыла пелена облаков, дождь то моросил уныло и монотонно, то низвергался ливнем, и московские немощёные улицы превратились в грязное месиво, а по мостовым из булыжника и дикого камня стекали потоки воды.

Пушкин стоял у окна и смотрел на экипажи с поднятыми верхами, на озёра луж, подернутых зыбью, на торопливых прохожих под зонтиками, а Соболевский, удобно развалившись в Кресле и закинув ногу на ногу, наслаждался сигарой; человек, присланный им, прибирал в соседней комнате; за дверью коридорный швабрил полы.

   – Этот малый, – сказал Пушкин о коридорном, – тренькает днём на балалайке, а ночью храпит и не даёт мне покоя...

   – А ты перебирайся ко мне, – предложил Соболевский. – Домик допотопный, деревянный, зато просторный... Мне одиноко.

   – Бедный ты мой байбак!.. Может быть... Плохо быть совсем одному на свете.

   – Что делать! – Соболевский пожал плечами. – Я незаконнорождённый, и этот минус слабо прикрыт купленным польским дворянством. В свете моё положение ложно. Что делать? – Он опять пожал плечами. – Как могу, каждому отвечаю эпиграммой.

   – Дождь, – сказал Пушкин. – Я помню, в Москве так может быть и неделю, и месяц.

   – Вот что. – Соболевский стряхнул сигарный пепел на ковёр. – Лёвушка, брат твой, мне написал, что ты на него всё серчаешь. Так уж я заступлюсь за него.

   – Он лоботряс. Недобросовестный брат. Брал бы себе на орехи – я ни слова. Но тратить всё, что Плетнёв для меня добывал...

   – Ну уж... очень строго. Ты знаешь, он любит тебя.

Лицо Пушкина просветлело.

   – Значит, он пишет тебе, спрашивает обо мне?

Соболевский кивнул головой.

   – Значит, он скучает по мне?

Заглохшая привязанность ожила. Брат! В конце концов пока лишь юнец. А сам он сейчас уже не в столь тяжёлом положении, как в Михайловском. Надо же кого-то любить!

Соболевский извлёк из жилетного кармана массивные, с монограммой часы.

   – Что это мои «архивные юноши» запаздывают?..

   – Сколько их будет?

   – К тебе жаждут прикоснуться все, как к чудотворной иконе. Будет человек восемь... Они все университетские, напичканы мудростью, озарены убийственной памятью, всё знают, всё читали – воистину всемирная учёность. Будет Дмитрий Венедиктов, которого я люблю.

   – А он мне, знаешь, хоть отдалённая, да родня.

   – Что сказать о нём: светоч, посланец Божий... Вот на кого я не пишу эпиграмм.

   – Приехали! – Пушкин в окно увидел кареты, сворачивающие во двор гостиницы.

   – Только недолго. – Соболевский посмотрел на часы. – Поедем в ресторацию, потом в бордель. Я знаю злачное место – оближешь пальчики. Ведь в отцовском поместье не было борделя?

   – Не было.

Человек Соболевского доложил:

   – Господа пришли. Пускать? – И широко распахнул дверь.

Все они были модно одетые, модно причёсанные, в узких панталонах, во фраках с высокой талией, с белоснежными шейными галстуками. Они робко остановились у порога.

   – Входите же, господа, – любезно пригласил Пушкин.

Эти юноши были цветом московской молодёжи.

Прежде они составили кружок любомудров – для изучения философии, античных древностей, произведений искусства, – однако после недавних несчастных и грозных событий поспешили сжечь все протоколы, боясь, как бы и их не сочли обществом. Теперь желателен был свой журнал. И тут в Москве появился Пушкин!

   – Садитесь же, господа!.. – Пушкин сам устроился в углу дивана.

Но они никак не решались и во все глаза смотрели на того, кто уже всеми признан был несомненным гением и давно сделался их общим кумиром. Они смотрели на него заворожённо, но что-то неопределённое, неуловимое было в странном его лице. Это лицо походило на небо, по которому быстро несутся тучи: то голубые глаза широко распахивались, то лицо омрачалось, будто скрывалось солнце, то зубы сверкали в улыбке, то лоб надсадно хмурился. Вот каков он, великий человек!

   – Но господа... господа... – Пушкина рассмешила их скованность.

Наконец все уселись. Завязалась беседа.

   – Да, господа, альманахов достаточно. Но что дают альманахи? В общем-то ничего. Нужен журнал – серьёзный, европейский журнал. – Разве о подобном журнале не велись толки ещё со времён «Арзамаса»? Издавайте журнал – и я с вами.

   – Ура! – робко и нестройно прокричали «архивные юноши».

   – Что ж, господа, может быть, почитаете свои стихи?

Юноши переглянулись.

Первым вышел вперёд Дмитрий Веневитинов[255]255
  Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805—1827) – поэт и критик, один из основных организаторов и участников «Московского вестника», глава кружка любомудров.


[Закрыть]. Ещё ни одной книжки стихов он не издал, но именно на него возлагали громадные надежды. Он был очень хорош собой. Его небольшая голова, откинутая назад, гордо сидела на тонкой, слабой шее, для которой галстук как бы служил защитой и опорой. И занимался он не только поэзией, но и живописью и музыкой, владел европейскими языками, читал в подлиннике античных авторов. Чудо-человек! Ему едва исполнился двадцать один год. В выразительных его глазах почему-то притаилась грусть.

   – Я написал вам послание, – тихим голосом сказал Веневитинов.

Пушкин ободряюще кивнул головой.

Веневитинов потупил глаза по-девичьи скромно и во время декламации не поднял их:

 
Известно мне: доступен гений
Для гласа искренних сердец.
К тебе, возвышенный певец,
Взываю с жаром песнопений.
 

В этих стихах он назвал Гёте общим наставником и надеялся, что старый поэт, устремив к небу «торжественный полёт, в восторге дивного мечтанья тебя, о Пушкин, назовёт».

   – Прекрасно, прекрасно, – одобрил Пушкин. В общем-то стихи пока были незрелыми и лишены истинной оригинальности. – Знаете, с большим удовольствием читал я в «Сыне Отечества» вашу критику на «Евгения Онегина».

Веневитинов зарделся.

   – Когда вышла в свет первая глава вашего романа в стихах, журнал «Московский телеграф» тотчас приравнял Онегина к Дон-Жуану, в вас признал русского Байрона... А я лишь хотел доказать, что Байрон оставил в вашем сердце глубокое впечатление, которое и отразилось в творчестве.

   – Ваш отзыв доставил мне истинное удовольствие, – со всей возможной искренностью сказал Пушкин.

Ободрённый Веневитинов продолжал:

   – В «Разговоре книгопродавца с поэтом» – вот где видна истинная душа поэта – свободная, пылкая, способная к сильным порывам, – и, признаюсь, в этом разговоре я нахожу более пиитизма, нежели в самом Онегине... Разрешите быть откровенным: я не знаю, что народного в этой главе, кроме имён петербургских улиц и рестораций, но ведь и во Франции и в Англии пробки хлопают в потолок и охотники ездят то в театры, то на балы...

   – Вы совершенно правы, – согласился Пушкин любезно. Но ему делалось скучно. Всё много раз было обговорено и переговорено с Рылеевым, с Бестужевым, он написал уже шесть глав «Евгения Онегина» и, сам далеко отойдя от начала романа, давно определил место в нём начальной главы. – Но, может быть, ещё кто-нибудь почитает, господа?

Вперёд выступил Степан Шевырев[256]256
  Шевырев Степан Петрович (1806—1864) – писатель, критик и историк литературы, один из организаторов журналов «Московский вестник» и «Московский наблюдатель».


[Закрыть] – возрастом моложе Веневитинова, небольшого роста, щуплый, с растрёпанными мягкими волосами, с сощуренными лихорадочно-возбуждёнными глазами. И он был начинающим поэтом.

   – «Я есмь»! – почти прокричал он и декламацию продолжал в полный голос:

 
Сим гласом держится святая прав свобода!
«Я есмь» гремит в устах народа
Перед престолами царей,
И чтут цари в законе строгом
Сей глас, благословенный Богом.
 

Пушкин любезно похвалил стихи.

   – Сей глас, благословенный Богом, – не успокаивался Шевырев. – Мы, Александр Сергеевич, исповедуем философию Шеллинга[257]257
  Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф (1775—1854) – немецкий философ.


[Закрыть], для нас поэт – провозвестник истины. Да, Александр Сергеевич, мы согласны с Шеллингом, что природа полна глубинных тайн и богатств и раскрыть их может поэт-философ!

Голоса молодых друзей вторили ему. Как найти единый закон для прекрасного? Искусство – вот средство познания мира. А почему? Потому, что поэзия отражает в себе те самые начала духа, что и философия. Да, человек-субъект в душе носит мир-объект, и искусство – это совершенное познание абсолюта. И смех, и слёзы, и трепет ужаса, и вообще волнения души – все они через искусство переплавляются в чувство блаженства, и вот в этом, именно в этом...

Пушкин нахмурился.

   – Господа, вы изъясняетесь языком тёмным и малопонятным для непосвящённых.

Юноши переглянулись: великий человек, кажется, не склонен был к занятиям философией.

Но туча лишь на мгновение закрыла солнце: Пушкин опять приветливо улыбался. Да, перед ним был, к нему пришёл, его окружал цвет московской молодёжи. Здесь был Иван Киреевский – с очень русским лицом с выдающимися скулами, небольшими серьёзными глазами и густыми дугами бровей – молодой, но уже заявивший о себе литературный критик и публицист; его брат Пётр – молчаливый, застенчивый восемнадцатилетний юноша; Алексей Хомяков – сутулый, чернявый, с живыми блестящими глазами – офицер в бессрочном отпуске, успевший принять участие в «Северной звезде» Рылеева и Бестужева, привёзший из заграничной поездки драматургический опыт – трагедию «Ермак», на которую «архивные юноши» возлагали большие надежды. Здесь были Кошелев, Титов, Мельгунов, Рожалин, Максимович[258]258
  Киреевские — Иван Васильевич (1806—1856) – воспитанник Московского университета, чиновник Московского архива Министерства иностранных дел, критик и публицист, сотрудник «Московского вестника»; Пётр Васильевич (1808—1856) – литератор, переводчик, собиратель русских народных песен; впоследствии оба славянофилы.
  Хомяков Алексей Степанович (1804—1860) – писатель, драматург, кр1гтик; в молодости был на военной службе, в отставке с 1829 г.
  Кошелев Александр Иванович (1806—1883) – чиновник Московского архива Министерства иностранных дел, Министерства народного просвещения.
  Титов Владимир Павлович (1807—1891) – литератор, сотрудник «Московского вестника», чиновник Московского архива Министерства иностранных дел в 1823—1828 гг.
  Мельгунов Николай Александрович (1804—1867) – переводчик Московского главного архива Министерства иностранных дел, сотрудник «Московского наблюдателя», писатель, композитор-любитель.
  Рожалин Николай Матвеевич (1805—1834) – литератор, знаток греческой, латинской и немецкой литературы, один из ведущих сотрудников «Московского вестника».
  Максимович Михаил Александрович (1804—1873) – воспитанник, адъюнкт, затем ординарный профессор ботаники Московского университета, начальник Ботанического сада с 1826 г.; историк, фольклорист, филолог, поэт, издатель.


[Закрыть] – все прослушали курсы профессоров Московского университета, изучали новые и древние языки, штудировали труды по словесности, истории, философии, пробовали свои силы в поэзии, критике...

   – Как же, господа, вы относитесь к недавним событиям? – вдруг спросил Пушкин.

Юноши переглянулись: тема была опасная, но великий человек, кажется, желал пренебречь осторожностью. Молчание поглотило вопрос.

   – Ну хорошо, господа, журнал так журнал! В вас, несомненно, необыкновенное обилие талантов. Но где же издатель?

В издатели прочили профессора Московского университета Михаила Петровича Погодина[259]259
  Погодин Михаил Петрович (1800—1875) – историк, писатель, журналист, издатель «Московского вестника» в 1827—1830 гг., впоследствии профессор Московского университета, академик.


[Закрыть]. Его ждали с минуты на минуту. С ним Пушкин ещё не был знаком. «Архивные юноши» дружно посмотрели на часы.

Пока что принялись обсуждать название.

   – В самом названии журнала, – рассуждал Пушкин, – непременно надобно отразить, что он – московский. В этом уже половина названия: Московский...

Послышались голоса:

   – ...наблюдатель!

   – ...обозреватель!

   – ...соревнователь...

Соболевский сказал:

   – Есть «Московский телеграф», много лет издаётся «Вестник Европы»...

   – Вот оно! – воскликнул Пушкин. – Назовём наш журнал «Московский вестник».

Все тотчас согласились.

И как раз открылась дверь и вошёл, отряхивая с зонтика дождевые капли, Погодин. У него лицо было открытое, энергичное, с правильными чертами и мощным лбом эрудита. С порога он низко поклонился Пушкину, потом, подойдя и пожимая руку, сказал почтительно:

   – Ваш приезд в Москву составляет важное событие в жизни нашего общества!

   – Мне приятно утвердить и укрепить наше знакомство, – откликнулся Пушкин. Он усадил Погодина на диване рядом с собой.

Итак, издавать журнал. Имя Пушкина конечно же необыкновенная фортуна для журнала! И нужно, чтобы в каждом номере непременно было имя Пушкина – это одно как магнит привлечёт множество подписчиков.

«Архивных юношей» охватил настоящий энтузиазм. Да, все истинные литераторы будут с ними. Дельвиг поможет, Крылов не откажет. Козлов согласится украсить первые номера. Языков пришлёт стихи из Дерпта, а Денис Давыдов[260]260
  Давыдов Денис Васильевич (1784—1839) – партизан Отечественной войны 1812 г., генерал-лейтенант; поэт и военный писатель, член литературного общества «Арзамас».


[Закрыть] – о Кавказе. И Баратынский конечно же не откажет. А самое главное, чтобы в каждом номере «Московского вестника» печатался Пушкин!

Оставался щекотливый вопрос: кто же всё-таки будет издателем? Ведь издатель, в конечном счёте, определяет направление журнала. Так Пушкин или Погодин?

   – Журнал должен влиять на общественное мнение, – сказал Пушкин. – Он должен определять литературные вкусы публики... «Сын Отечества» Греча[261]261
  Греч Николай Иванович (1787—1867) – писатель, журналист, редактор «Сына отечества» в 1812—1839 гг., соиздатель «Северной пчелы» в 1825—1860 гг.


[Закрыть] и Булгарина потакает маловзыскательной обывательской массе, а «Московский телеграф» Полевого слишком энциклопедический, он судит обо всём, но самой простой грамоты не знает...

   – Мы собирались издавать ещё альманахи, – звучным голосом сказал Погодин. – Например, переводы из классических писателей, древних и новых. Из Геродота[262]262
  Геродот (между 490 и 480 – между 430 и 424 до н.э.) – древнегреческий историк, прозванный отцом истории.
  Фукидид (ок. 460 – ок. 395 до н.э.) – древнегреческий историк, его «История» – вершина древнегреческой историографии.
  Ксенофонт (ок. 436 – 355 до н.э.) – древнегреческий историк.
  Плутарх из Херонеи (ок. 46 – ок. 126) – древнегреческий писатель-моралист.
  Саллюстий Гай Крисп (86—35 до н.э.) – римский историк.
  Миллер Герард Фридрих (1705—1783) – историк и археограф, член Петербургской академии наук.
  Макиавелли Никколо (1469—1527) – итальянский политический деятель, историк и писатель.


[Закрыть] – Шевырев, из Фукидида – Титов, из Ксенофонта – Веневитинов, из Плутарха – Рожалин, а я – из Саллюстия, Миллера, Макиавелли... – Он вопросительно посмотрел на Пушкина.

Этот Погодин, несомненно, был деятельный человек. За последний год появился целый ряд его трудов по русской истории. Он напечатал «Нечто о святых изобретателях славянской грамоты, Кирилле и Мефодии», перевёл сочинение Неймана о жилищах древних руссов. В «Обществе истории древностей российских» он прочитал «Нечто о роде великой княгини Ольга», перевёл и издал второй том «Исторических исследований» Эверса. И всё это за один год!

Именно этот прилежный, образованный, аккуратный человек, видимо, больше всех подходил для роли издателя. Пушкин уступил: пусть Погодин будет издателем.

   – Только не нужно альманахов, – сказал Пушкин. – Неужели вы и дальше намерены пачкаться в альманашной грязи? Журнал не должен быть для Вас hors d’oeuvre, побочным занятием. Я возлагаю большие надежды на этот журнал! – Глаза у Пушкина разгорелись. А «архивные юноши» и Погодин смотрели на него влюблённо.

   – Но наша публика! – скептически заметил Погодин. – Большинство желают скорее узнать о привозе голштинских устриц и лимбургского сыра, нежели о появлении новой басни Крылова или баллады Жуковского. А многие дамы вообще ничего не хотят знать, кроме известий о моде. Девицы же и подавно не интересуются литературой... Нет, не так-то просто издавать журнал! Чтение, увы, ещё не сделалось у нас такой необходимостью, как у иностранцев...

Принялись обсуждать, из каких разделов будет состоять журнал. Вообще же все книги делятся на три разряда: в одних излагаются познания в виде системы или науки, в других – произведения ума творящего, в третьих заключаются материалы и пособия для наук. Журнал же есть книга общая. Так вот, непременные разделы: произведения ума творящего – изящная словесность, засим – наука, засим – критика и, наконец, смесь: путешествия, документы, исторические анекдоты...

   – Всё же надо непременно ознакомить публику с немецкими теориями изящного, – настаивали «архивные юноши».

   – Ах, господа, слишком много абстрактной метафизической философии и эстетики сделает журнал скучным, – возражал Пушкин. – Тонкости метафизики хороши для немцев, нам же нужно сперва накапливать положительные знания... Знаете басню Хемницера[263]263
  Хемницер Иван Иванович (1745—1784) – русский поэт-баснописец.


[Закрыть] об учёном-метафизике, который философствовал, упав в яму?

 
В метафизическом беснуясь размышленье
О заданном одном старинном предложенье:
Сыскать начало всех начал.
 

   – Его отец, – продолжал Пушкин, – бросает ему верёвку, а он:

 
Нет, погоди тащить, – скажи мне наперёд:
Верёвка вещь какая...
 

Между прочим, – с особым значением произнёс Пушкин, – о верёвке можно было бы много сказать!

Юноши переглянулись: они поняли намёк. Великий человек, кажется, был во власти собственного своего необузданного языка.

Погодин уловил неловкость и перевёл разговор на поездку свою в Петербург:

   – Приехал я в Петербург в самое негодное время, как раз после того, что... вы знаете... произошло. И вдруг узнаю, что Пётр Александрович Муханов[264]264
  Муханов Пётр Александрович (1799—1854) – адъютант Н. Н. Раевского-старшего в 1823—1825 гг., литератор, член Северного общества декабристов.


[Закрыть], с которым я был столь близок, взят в Москве. Я испугался за повесть мою, напечатанную в альманахе «Урания», потому что в этой повести я желал изобразить злоупотребления крепостного права. Да, я испугался, как бы чего не случилось и со мной, как бы не заподозрили согласия моего с образом мыслей злоумышленников. Что говорить: все испуганы, все за себя боятся. Но, слава Богу, уже всё обошлось. А мне выпало великое счастье увидеться с Карамзиным. Как я помню каждый момент! Вот обо мне доложили. Вот... вот... он вышел... говорит со мной... Теперь я замыслил сочинить «Жизнь Карамзина». Я примусь непременно!..

Этот Погодин, несомненно, был энтузиаст, деятельный энтузиаст, и он всё больше нравился Пушкину.

   – Я бешусь, – сказал Пушкин, – читая в журналах статьи о Карамзине: как они холодны, глупы, низки! Неужели ни одна русская душа не принесёт достойной дани его памяти? Жизнь Карамзина должна быть тринадцатым томом его русской «Истории»...

Договорились, что Погодин немедленно пошлёт в Петербург запрос о разрешении, а соредакторы из числа «архивных юношей» выработают Ultimatum – правила, на основании которых журнал будет издаваться. И уже сейчас, без всяких промедлений, нужно готовить материал для первых номеров.

   – О трагедии вашей «Борис Годунов» столько необыкновенных толков, – обратился Веневитинов к Пушкину. – Говорят, это чудо какое-то!.. В моём доме просторная зала... Если бы вы согласились... прочитать нам!..

Неожиданно Пушкин разразился звонким, радостным смехом.

   – Обещаю, господа, обещаю!..

Соболевский сделал ему знак: поговорили – и достаточно, пора ехать. Недаром Соболевского друзья именовали нелестными кличками Фальстаф, Калибан...

Но Дмитрий Веневитинов вдохновился; голос у него сделался проникновенным, глаза ещё более грустными.

   – Художественное произведение, – говорил он Пушкину, – это единственное и вечное чудо: оно одно удовлетворяет наше вечное и бесконечное стремление к прекрасному и только одно даёт нам чувство бесконечной гармонии, устраняющее противоречие между действием сознательным и бессознательным... Сам поэт высказывает и изображает то, в чём, может быть, не в силах отдать себе полного отчёта и смысл чего бесконечен... Вот почему поэзия неразлучна с философией.

Соболевский сделал нетерпеливый жест. Пушкин усмехнулся.

   – Поэзия неразлучна с... – Но не договорил, а лишь махнул рукой. Что он сказал? Неужели он это сказал?

Юноши переглянулись: великий человек, кажется, был циником.

   – Ну хорошо, господа, – поторопил их Пушкин. – Устроим чтение, ежели это вам так желательно...

Прощаясь, он каждому пожал руку. Они с каким-то изумлением смотрели на коротенького, щуплого, некрасивого, обросшего дикими бакенбардами, не особенно тщательно одетого человека; великий человек, кажется, имел свои особые странности...

Дверь за ними закрылась. Соболевский поднялся и потянулся.

   – Всё же они уж очень чистюли, – сказал Пушкин. – С тобой одним мне весело.

Соболевский рассмеялся.

   – Так едем же...

V

   – Одеваться! – Человек Соболевского был куда как нерасторопнее верного Никиты.

Пушкин торопился. В доме Толстого-Американца ожидали карточные игроки – прожжённая, шумная, вороватая компания, в которой он проводил день за днём. Играть пока было на что благодаря Плетнёву, издававшему и переиздававшему на возможно выгодных условиях и торговавшемуся за каждый грош. Увы, он проигрывал. Карта не шла, но чем меньше ему везло, тем ощущение азарта делалось острее.

   – Платье новое подать? – спросил человек.

   – Старое, старое! Да поворачивайся...

В это время осторожно постучали в дверь. Кто бы это мог быть?

Иссохший бледный человек лет тридцати, с сумрачным, но энергичным лицом как вошёл, так некоторое время и не отрывал от Пушкина напряжённого взгляда, потом низко, в пояс, поклонился.

   – Николай Полевой, – представился он. Незачем было объяснять, что он и есть издатель известного журнала «Московский телеграф».

Но ни имя издателя, ни название журнала не произвело на Пушкина должного впечатления. Он даже не нашёл нужным из вежливости скрыть, что гость явился вовсе не своевременно. Он сдержанно кивнул головой. Лицо Полевого помрачнело.

   – Позволите ли? – спросил он. – И я не один, я с братом[265]265
  ...я с братом... – Полевой Ксенофонт Алексеевич (1801– 1867) – брат Н. А. Полевого, критик, журналист, переводчик, сотрудник, а в 1831—1834 гг. фактический редактор «Московского телеграфа».


[Закрыть] – непременным моим помощником.

Пушкин неопределённо повёл рукой – жест мог означать всё что угодно. Полевой повернул голову, кого-то позвал из гостиничного коридора, и вслед за ним шаг в шаг в комнату вошёл широкоплечий молодец купеческой наружности. Братья одеты были весьма просто, но причёсаны по-европейски, модно, что при их совершенно русской внешности было даже несколько смешно.

Братья молчали. Пушкин кивнул, но принялся обтачивать ногти пилочкой.

   – Я рад. – Пушкин поднял взгляд от ногтей, но сесть не пригласил.

Братья переглянулись. Но не правила этикета, видимо, сейчас занимали их. Они потрясены были встречей с великим человеком. Невысокий, хилый, обросший густыми баками, очень старившими, известный поэт предстал перед ними в татарском серебристом халате, распахнутом на волосатой груди, в домашних туфлях на босу ногу. Он был не таким, каким воображение рисовало его. И всё вокруг было до странности не таким: ни малейшего комфорта не было в казённом гостиничном номере.

   – Мы были заочно довольно тесно знакомы, – холодно сказал Пушкин.

Николай Полевой обрёл дар речи:

   – По Москве разнеслась весть о вашем приезде – и тотчас мы... я... – Он сделал шаг вперёд. – Поверьте, я почувствовал себя на вершине счастья. И осмелился заочное наше знакомство продолжить личным...

   – Рад. – Пушкин продолжал полировать ногти.

Выражение оскорблённости на мгновение промелькнуло на лице Николая Полевого. Братья встретились глазами.

   – Александр Сергеевич, – заговорил Полевой, – вы писали из псковской деревни, что «Московский телеграф» определённо признаете лучшим русским журналом и готовы участвовать в нём. – В глазах Полевого загорелся какой-то фанатический огонь. – Вы дороги журналу и дорога мне, Александр Сергеевич, потому что... потому что гениальный человек и великий поэт. Вы помните: первый наш номер мы открыли прелестной вашей «Телегой жизни». Потом вы доверили мне столь важную вашу критическую статью «О предисловии Лемонте к французскому переводу басен Крылова» и другую, не менее важную, с возражениями на статью в «Сыне Отечества» о госпоже де Сталь... И мы, Александр Сергеевич, всегда гордились вашим участием, оно придавало нам силы!

Слава, конечно, тяжкое бремя для любой натуры. Пушкин выставил вперёд руки, интересуясь ногтями, а не гостями. Они могли рассмотреть на каждом пальце перстень.

Николай Полевой был очень чувствителен к отношению аристократов к нему. В голосе зазвучала горечь:

   – Что ж, Александр Сергеевич, вам, конечно, известно: я из простых иркутских купцов. И в Москву-то был послан отцом винокуренный завод устроить, а видите – издаю журнал! Купцы, Александр Сергеевич, тоже могут радеть о просвещении да благе отечества. Просветил себя: в театр ходил по три раза в неделю, книг накупил без счета, комнату завалил ландкартами да глобусами, языки европейские изучил самоучкой, а в университете слушал тайком лекции Мерзлякова, Снегирёва, Страхова[266]266
  Мерзляков Алексей Фёдорович (1778—1830) – профессор Московского университета по кафедре красноречия и поэзии, поэт, переводчик, литературный критик и теоретик архаической ориентации.
  Страхов Пётр Иванович (1757—1813) – профессор физики Московского университета.


[Закрыть], Каченовского... Во мне страсть, Александр Сергеевич! – Он самолюбиво и гордо вскинул голову, но тотчас образумился: журнал без великого Пушкина? Да как тогда удержать подписчиков?

Пушкин бросил на него выразительный взгляд, который Полевому нельзя было не понять; он почувствовал себя таким, каким совсем недавно ходил по Москве: купчиком, торговавшим сладкой водкой, постриженным в кружок и в долгополом сюртуке.

   – Александр Сергеевич. – Полевой теперь говорил запинаясь, – кто, как не мы, во всей полноте оценили великое ваше творение... И воспитание Онегина, и поездки к Талону[267]267
  Талон (Talon) Пётр – французский подданный, содержатель ресторана в Петербурге.


[Закрыть], и описание театра – вот истинная народность, потому что, по нашему разумению, народность не в простонародности, но в подлинности и полноте изображения... Вы, как настоящий гений, во всём преуспели, вы опора наша, признанный вождь и глава русского романтизма...

Пушкин заговорил, не скрывая раздражения:

   – Однако же в «Московском телеграфе» досадные недостатки: например, неровный слог и излишняя самоуверенность в суждениях, слишком резкий тон в приговорах.

Полевой вздрогнул: каждое слово было обидной, несправедливой оплеухой.

   – Вы несправедливы... – Впавшие бледные его щеки ещё более запали и побледнели. – «Московский телеграф» – орган известного рода мнений. Отсюда и приговоры...

   – Надобно, однако же, знать грамматику русскую, хотя бы писать со смыслом. – В голосе Пушкина звучала запальчивость. – А вы публикуете Бог знает что. Вот, например, в вашем журнале сказано: Дон-Кихот искоренил, дескать, в Европе странствующих рыцарей, в Италии, кроме Данте[268]268
  Данте Алигьери (1265—1321) – известный итальянский поэт, основное произведение – поэма «Божественная комедия».


[Закрыть], не было романтизма. Но ведь это совершенная чушь. А Ариосто, по-вашему, кто же? Нет, вы пишете наобум.

Он не хотел обижать Полевого, но уж так получилось. Потому что очень заманчивым показалось наконец-то издавать журнал по своему вкусу. И ещё тем Полевой вызвал у него раздражение, что объявил главой романтической школы; звучало лестно, однако кто же поймёт, что в своём творчестве он сделал новый решающий шаг вперёд! И наконец, дело было в том, что его ожидал с картами Американец...

Но Полевой был потрясён. Он всплеснул руками:

   – Александр Сергеевич... Знаю. Всё понимаю. – Пушкин на лице Ксенофонта Полевого прочитал мучительную боль за брата. – Понимаю, – продолжал Николай Полевой, – вы принадлежите не нам, а «Московскому вестнику». Но, Александр Сергеевич, издавать журнал – сложное дело. Я журналист не по случаю, не из расчёта, а по страсти, по призванию. Вот вы положились на Погодина. Но что Погодин? Он читает в университете лекции, издавал альманахи, а с журнальным делом незнаком вовсе. Вы рассчитываете на молодых новых ваших друзей. Но сердечный союз ваш устроился слишком проворно. Где могли вы узнать их, ещё не доказавших своих дарований? Вот они-то делают ставку на успех от одного вашего имени...

Пушкин вновь рассматривал свои ногти. «Архивные юноши», правда, несколько его разочаровали своей приверженностью к философским силлогизмам, зато ему нравились их чистый энтузиазм и высота устремлении.

   – «Московский телеграф» – журнал нового типа, энциклопедический... – Голос Полевого дрожал. – Нашу публику, Александр Сергеевич, трудно привлечь, однако тысяча двести экземпляров «Московского телеграфа» не только бойко расходятся, но требуются ещё и дополнительные издания... В журнале живость и разнообразие: переводы – повести, стихи, отрывки из новейших сочинений – и произведения известнейших наших русских писателей, исторические, археологические, географические, статистические известия и критические разборы...

   – И дамские моды, – саркастически вставил Пушкин.

   – И дамские моды, Александр Сергеевич, да. Что делать, когда женская часть нашего общества русские журналы читать не желает вовсе? Но о другом подумайте: между «Северной пчелой» Булгарина и Греча и нами идёт война – неужто вы не нам поможете, а их газетной и журнальной монополии?

   – Напротив, – сказал Пушкин, – я полагаю увидеть в «Московском вестнике» образец современного, европейского журнала.

   – А я так заранее предвижу, что журнал Погодина будет сборником разнородных и скучных статей.

   – Нет. Хотя бы потому, что нам поможет Вяземский.

   – Ну уж нет! – вскричал Полевой. – Князь Вяземский – наш главный одушевитель. С другими журналами князь вовсе не в дружеских отношениях. С «Вестником Европы» Каченовского он в давней вражде, в «Северном архиве» и «Литературных листках» Булгарина не может участвовать. «Дамский журнал» Шаликова[269]269
  Шаликов Пётр Иванович (1768—1852) – князь, поэт, переводчик, журналист, издатель «Дамского журнала» в 1823—1833 гг., редактор «Московских ведомостей» в 1813—1838 гг.


[Закрыть] вовсе незавидная слава. Вот почему он приветствовал рождение «Телеграфа», он и останется верным его участником!

   – Князь Вяземский будет с нами, – решительно сказал Пушкин.

   – Никак, – возразил Полевой. – Уж не будет...

Установилось молчание. Разговаривать больше было не о чем. Последовали церемонные поклоны. Полевые направились к дверям.

И вдруг Пушкин протянул руку обеим братьям и лицо его осветилось улыбкой.

   – Sans rancune, je vous en prie![270]270
  Без злопамятства, господа! (фр.)


[Закрыть] – Он добродушно захохотал.

Ободрённый Полевой спросил на прощание:

   – Где избрали вы жительство: в Москве или Петербурге?

Пушкин неопределённо пожал плечами:

   – Ещё не решил...

   – Но вам в Москве, верно, хорошо пишется?

Будто туча тотчас закрыла солнце: за все московские дни Пушкин не написал ни строчки – не до того было.

   – Прощайте же, господа.

Дверь закрылась.

   – Одеваться! – нетерпеливо крикнул Пушкин человеку.

...Дождь моросил не переставая. Он нанял ваньку.

   – Дам полтину, если погонишь, – сказал Пушкин.

Путь был недалёк – до Староконюшенного переулка, но мостовые кое-где развезло, а на тротуары положены были доски.

Но вот подкатили к деревянному, с палисадником и двором дому. Толстой-Американец встретил Пушкина сердито:

   – Куда ты, к чёрту, запропастился? Мы ждём тебя больше часа!

В комнате, утопающей в клубах сигарного дыма, на креслах и диванах, на стульях вокруг стола сидело человек десять. Толстой-Американец – среднего роста, плотный, с атлетическим телосложением, с вьющимися волосами и чёрными блестящими глазами – уже держит в руках, как маг и волшебник, нераспечатанную колоду.

Вошла его жена, цыганка Авдотья Максимовна, пестро и ярко разодетая, с монистами на оголённых руках.

   – Не прикажете ли сперва закусить, господа? – сказала она певучим голосом.

   – Обнеси шампанским, – распорядился хозяин.

У Пушкина от волнения задрожали руки.