Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

   – Ваше величество, – возразил Карамзин, – самодержавие есть палладиум России, целость и безраздельность власти необходимы для счастья страны – говорю вам это, любя Россию...

   – Ты так думаешь? – живо спросил Александр. – Вот ты кончаешь долгий свой труд...

   – Можно ли, а если можно, тот какими способами ограничить самовластие в России? – горячо заговорил Карамзин. – Поставить закон выше государя? Но кто будет блюсти неприкосновенность закона? Сенат? Совет? Если членов их выберет сам государь, они будут угодниками. Если же их выберет государство, начнётся беспощадная борьба за власть. Нет, ваше величество, самодержавие основало и воскресило Россию, потому что она составлена из частей многих и разных. Молю вас, не слушайте либералов. Да, Россия наполнена недовольными – верьте, это лишь следствие ошибок правительства. Французские идеи не имеют вообще никакого смысла для гражданина русского.

Слабая улыбка играла на тонких губах Александра.

   – Однако от меня требуют, чтобы я освободил крестьян... И когда-то я обещал освободить их...

   – Государь, Годунов, может быть, плохо сделал, отняв у крестьян свободу. Но сейчас, если владелец человеколюбив, наши крестьяне довольны... Либералы хотят в России законов французских или английских, но для старого народа вовсе не надо новых законов. Наше правление есть отеческое, патриархальное, у нас отец семейства сидит и наказывает без протоколов – вот так и монарх.

   – Что ж, – вздохнул Александр. – Но что скажешь ты о состоянии страны?

   – Ваше величество, что вам сказать: нелепая государственная система финансов, грозные военные поселения, несоответствие важных сановников их местам... Государь! – Карамзин вдохновился. – Ваши годы, как и мои, уже сочтены. Сейчас или никогда! Пора России иметь твёрдые гражданские и государственные законы – не на словах, а наделе. Sire, сейчас или никогда!

   – Да, да, добрый мой друг... – согласился Александр, но в его голосе не было ни энергии, ни надежды.

   – Государь, я люблю вас как человека. – Карамзин заплакал.

Опять Александр дотронулся до плеча историографа. Какое-то время шли молча.

   – Я получил письмо-просьбу матери известного Пушкина, – сказал царь. – Что посоветуешь с ним делать?

   – Ваше величество, простить и вернуть. Он ещё так молод!

Давно ли Пушкин по этим садам бегал в лицейском мундирчике! В памяти Карамзина всплыла забавная сцена: юный лицеист признался в любви его жене. О Пушкине он думал снисходительно: конечно, прекрасный талант, но буйный его характер позволит ли ему сделать хотя бы десятую долю того, что сделал для России он, Карамзин?

   – Чем занят Пушкин сейчас? – спросил Александр.

   – Он пишет трагедию о Борисе Годунове.

   – Что? – На бесстрастном, привычном к скрытости лице Александра выразилась боль. Восшествие на престол и судьба Годунова слишком напоминали ему собственное вступление на трон.

   – В хорошем духе, государь. Судьба самозванца Гришки Отрепьева весьма поучительна. Нужно бы простить и вернуть...

   – Может быть... Я подумаю... – сказал Александр.

   – Разрешите через родных и друзей подать надежды?

   – Да... Я подумаю.

XXXV

Итак, свершилось! «Стихотворения Александра Пушкина» не только прошли цензуру, но уже отданы по договорённости в типографию. И в общем-то цензор Бирюков на сей раз оказался весьма милостивым – самый большой ущерб нанёс он прекрасной элегии «Андрей Шенье», выкинув из монолога ожидающего смерти почта важную часть. Что поделаешь, на то и цензура! Верный и неутомимый друг Плетнёв хлопотал недаром: формат удобный, не ломающий строк, в осьмушку, 1200 экземпляров – вовсе немало для первого сборника! – а цена 10 рублей за экземпляр – это богатство! Виньетки, правда, не будет, зато на обложке из Проперция[210]210
  Проперций Секст (ок. 49 – ок. 15 до н. э.) – римский поэт-лирик.


[Закрыть] по-латыни: «В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем – смятение». И самим Жуковским окончательно определены отделы: «Элегия», «Разные стихотворения», «Эпиграммы и надписи», «Подражания древним», «Послания», «Подражания Корану».

Немало пришлось поработать. Собственно, из тетради, с таким трудом полученной от Всеволожского, он отобрал всего лишь несколько ранних стихотворений. Вольнолюбивые стихи, принёсшие ему первую славу, разошедшиеся в списках по всей России, не печатались и, верно, напечатаны никогда не будут. Уже из оглавления, присланного Плетнёвым, он исключил ещё несколько стихотворений, например, раннюю элегию Анне Керн, потому что в Михайловском посвятил ей куда более совершенные стихи. Некоторые даты он сознательно изменил. И уже в цензурованную рукопись снова внёс поправки: что-то исключил, что-то прибавил, что-то переставил из раздела в раздел.

Он листал вылившиеся в стихи страницы бурной своей биографии. Вот мучительные и сладостные биения его сердца, полные тоски и любви к блистательной фрейлине Екатерине Бакуниной... Вот «Разлука» – прощальная песнь лицейским пенатам... Петербург, «Выздоровление» – что за важность, если стихи посвящены продажной прелестнице: это создание поэта, и он вновь обработал его, вычеркнув строки, которые показались слишком слабыми или слишком несамостоятельными... Крым? Начало бессмертной, великой, вечной, неугасимой любви его к Марии Раевской. Что за chef-d’cenvre[211]211
  Шедевр (фр.).


[Закрыть] «Нереида»! Он поместил её в раздел «Подражания древним». Горькая накипь и муть от бешеной, чувственной страсти Амалии Ризнич... Борения души, мрак и свет – «Демон» и «Вакхическая песня»... Бурные катаклизмы эпохи и могучие властители дум – «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон», «К морю»...

Он, двадцатипятилетний молодой человек, более десяти лет в литературе! И этот сборник был бы итогом какого-то поэтического и жизненного отрезка. И ждать оставалось недолго: может быть, лишь до конца этого года.

Прогулка в первой половине октября 1825 года.

Осень – в холодном её дыхании душа расцветала и раскрывалась. Так уж он устроен! Осеннее дыхание освежало его, молодило, каждый мускул играл, и соки жизни текли полнее и стремительнее. Хлябь, туман, влага, низкое небо, а его преисполняют радостные надежды и порывы: жить, любить, творить, создавать! Тем более что друзьями из Петербурга дан знак: надейся! И ожила надежда на перемену в судьбе! ...19 октября лицейские друзья конечно же соберутся, чтобы отметить знаменательный день. И он готовил послание. Тихая, задумчивая, грустная улыбка то и дело трогала его полные губы. Он представлял себе, как скотобратцы-чугунники будут петь смешные, незатейливые лицейские песни, именовать друг друга школьными кличками, вспоминать только им понятные и дорогие мелочи общего детства – и так будет всегда, до тех пор, пока не уйдёт из мира последний из них...

Кто-то уже ушёл – он посвятил им проникновенные строки. Кто-то в странствиях, вдали – им тоже строки. Кого-то он обнял здесь, в михайловском изгнании. А о себе нужно сказать словами не горести или жалобы, а надежды – и передать просветлённую грусть поэта, всё верящего дружбе, любви, судьбе. Он ждёт встречи – он с каждым из друзей и со всеми вместе, и встреча недалёка, и мечты сбудутся...

Впрочем, он не только мечтал, но и рассчитывал: письмо его в пути конечно же будет вскрыто теми, кто за ним следит. Вдруг стихи его дойдут до царя! Как-то он написал Вяземскому подобие афоризма: в подлости, дескать, нужно некоторое благородство – и подпустил лести в адрес адмирала Шишкова. Что делать, поэт не может быть вечно стоек: конечно, он превратится в героя, но душа его очерствеет, утратив лёгкость, чуткость и необходимую восприимчивость. Героем оно будет – а поэтом? Так поднимем же и осушим кубки до дна за ненавистного тирана, за Александра – за царя, основавшего лицей, не забыв конечно же упомянуть о неправом гонении, которому он подверг поэта! Катенина, высланного когда-то из Петербурга на жительство в деревню, уже милостиво вернули в столицу – может быть, скоро его черёд?

 
...пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слёз, и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
 

Конечно же мы горды, мы исполнены внутреннего достоинства, мы ради чести готовы идти на смерть, но кто выдержит угасание в бескрайних просторах России под тяжестью неумолимого государственного бюрократического механизма...

К почтовому дню он поспешил в Тригорское. Здесь, как и прежде, было людно, семья вернулась ещё в сентябре. Снова смех, шум, беготня, флирт, альбомы, обмороки, танцы и фортепьяно...

Но ему захотелось прочитать сцену у фонтана, которой заканчивалась вторая часть трагедии. Увы, создавая сцену, он никак не мог вспомнить, восстановить в памяти все подробности и нюансы, возникшие в воображении когда-то во время прогулки... Впрочем, и новая сцена была прекрасна.

Прасковья Александровна и барышни бурно аплодировали, звонко поздравляли и обсуждали без конца необычные, яркие, романтические характеры Марины и Самозванца. Окрылённый, он поспешил домой, чтобы схватить перо и наконец закончить труд, о котором он думал и утром, и днём, и вечером, и ночью... Третья часть начиналась со сцены «Граница литовская» и заканчивалась победой Димитрия.

Он знал, что создаёт великое произведение. Ничего подобного раньше в России не было. Действие по-шекспировски было широко, герои действовали согласно своим характерам, и, главное, он вывел на сцену народ – народ и решит исход трагедии... Оставалось написать последнюю сцену. Волнение мешало, он долго ходил по комнате.

Кремль. Дом Бориса. Стража у крыльца...

Он чувствовал с такой остротой, будто и сам присутствовал в собравшейся на площади толпе. Наконец уселся за стол.

Царь Фёдор, его сестра и мать под стражей. Идут бояре: Голицын, Мосальский, Молчанов, Шерефединов, за ними стрельцы. Из дома доносятся крики. Царь Фёдор и его мать мертвы. Народ в ужасе. Вот так он завершил трагедию. И написал внизу:

 
Конец комедии в ней же
Первая персона царь Борис Годунов
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу
Аминь
 

Мысленным взором окинул громадный свой труд. И вскочил, запрыгал по комнате, аплодируя сам себе и крича:

– Ай да Сашка, ай да Пушкин!

Да, он довершил, он совершил литературный свой подвиг! Он дал новые начала русской драматургии и в трагедии из русской истории предложил философское понимание хода этой истории.

Он ещё долго ходил из угла в угол. Ссылка в деревню конечно же тяжела, но разве она не помогла творчеству, потребовавшему от него чрезвычайных усилий и сосредоточенности? Что ж, зато его талант теперь в расцвете: он может творить во всю силу... И дивные свершения представились ему.

Уже несколько успокоившись, он остановился перед столом и написал в конце рукописи: «7 ноября 1825».

Странно: к радости примешивалась грусть. Он вжился в трагедию, теперь же она была уже чем-то вне его и жила самостоятельной жизнью.

Было ещё не поздно. Вечерело. Взяв тетрадь, он отправился в Тригорское: нужно было как-то разрядить свою взволнованность, выплеснуть напряжённые чувства.

   – Мнение народное, мнение народное! – восклицал он возбуждённо. – В нём вся пружина. Вы поняли?

   – Мнение, — заметила разумная Прасковья Александровна. – Но не действие.

   – Да, конечно, – тотчас согласился Пушкин. Это было существенно. В этом был нравственный смысл.

   – А слышали вы, – с грустью сказала Прасковья Александровна, – что ангел-государь занемог в Таганроге?

   – Вот как? – рассеянно откликнулся Пушкин, занятый своими мыслями.

XXXVI

Продолжая, дополняя, отделывая «Автобиографические записки», он конечно же вспоминал не только других, но и себя самого. Документ исторический – но и биографический! Что же писать? Можно и нужно ли исповедально всё говорить о себе? Конечно, никого так не знаешь, как самого себя. Но к чему публике личные, погребённые в глубине души, часто мучительные тайны, от которых и сам-то бежишь... Признаться искренне, буквально во всём – просто невозможно, и Руссо тому яркий пример. Да и к чему публике эти признания? Чтобы толпа развенчала Поэта? Чтобы говорили: он подл, как и мы, он низок, как и мы? Да, в его жизни падений было не меньше, чем взлётов, и всё же он остался Поэтом!

...Вспомнилась Таланья. В Петербурге тогда всё казалось весело и просто. Но что с ней теперь? Совесть его была обременена. Да мало ли чего мог он порассказать о своей кишинёвской или одесской жизни!.. Здесь, в Михайловском, пришло наконец похмелье.

Вот и записки Байрона преданы сожжению – и это хорошо! И он, Пушкин, вывел себя в поэме «Евгений Онегин», но как? Как отражение нравов, как автора, размышляющего о поступках и судьбах, как поэта, рассказывающего о собственных своих печалях и радостях, как человека, то сочувствующего доброму своему приятелю, то осуждающего основного героя времени. И этого вполне достаточно!

...Снова зима, снег, мороз.

Он был в Тригорском, когда туда прискакал Иван Матвеевич Рокотов. Щёки у него были пунцовыми, он простирал вперёд руки, в которых сжимал шапку.

   – Государь, государь скончался! – выкрикнул он, ещё не успев бросить шубу на руки лакею. – Государь нечаянно скончался!..

Он был в сюртуке, который застёгивал на все пуговицы, высоком галстуке и узких панталонах.

Его окружили, повели в гостиную. Всех охватило волнение.

   – Еду из своего Стехнова, – задыхаясь от наплыва слов, торопливо рассказывал Рокотов, – и подумал я заехать к Щегловым – знаете Михаила Филипповича Щеглова? – мы часто друг к другу ездим. Так о чём я? Да, значит, Михаила Филипповича я не застал, тот как раз уехал в Опочку, и тут решил я к Бердяеву, благо рядом, и вдруг по дороге Посохин, и только-только из Санкт-Петербурга! И рассказал: государь в Таганроге нечаянно скончался...

   – Боже мой! – вскричала Прасковья Александровна и заплакала. – Совершилось величайшее несчастье, которое могло постичь Россию. Не стало ангела нашего, блюстителя спокойствия целой Европы. Какой удар! Я не могу... не могу поверить!.. – Её горе было искренним.

   – Сведения привёз Дибич[212]212
  Дибич Иван Иванович (Иоганн Антон) (1785—1831) – барон, граф, участник Отечественной войны 1812 г., начальник Главного штаба, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть], – торопливо продолжал Рокотов; окружённый барышнями, он обращался то к одной, то к другой из них. – По слухам, государь изволил исповедаться и причаститься, сохранив до конца память... Государыня закрыла ему глаза... В Варшаву к цесаревичу Константину[213]213
  ...цесаревичу Константину... – Константин Павлович (1779—1831) – сын Павла I, главнокомандующий польской армией и фактический наместник Царства Польского.


[Закрыть] с известием отправили Чернышёва[214]214
  Чернышёв Александр Иванович (1786—1857) – участник Отечественной войны 1812 г., председатель Государственного совета, генерал-адъютант.


[Закрыть]. Теперь будем присягать Константину...

   – Подождите! – вскричал Пушкин. Он был чрезвычайно взволнован. – Верные ли сведения?

   – Вы, Александр Сергеевич, с соседями ни с кем и знаться не хотите, вот и не представляете, кто такой господин Посохин! – На полном добродушном лице Рокотова выразилось даже возмущение. – Господин Посохин как раз из Петербурга! Впрочем, вскоре мы все прочитаем в газетах.

   – Константин на престоле! – воскликнул Пушкин. – Значит, неминуемы перемены! – Он забегал по гостиной.

   – И говорят, – продолжал Рокотов, – что новый государь, Константин Первый, будет дожидаться великого князя Михаила Павловича[215]215
  Михаил Павлович (1798—1849) – великий князь, брат Николая I.


[Закрыть], оставит его на своём месте в Варшаве и только тогда отправится в Петербург.

   – Да здравствует император Константин! – не скрывая радости, воскликнул Пушкин.

   – Александр! – с укором сказала Прасковья Александровна. – Я знаю, как нелегко вам было. И всё же горе столь велико...

   – Горе? – Пушкин громогласно расхохотался. – Да я пророк! Я велю стихи свои напечатать церковными буквами во имя Отца и Сына. Не я ли предрёк:

 
...А ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь...
...Падёшь, тиран!
...Теперь иду... пора... но ты ступай за мною...
 

   – Перестаньте, Александр! – возмутилась Прасковья Александровна.

   – Вы ждёте, Александр, освобождения? – проникновенно спросила Анна Вульф. – Я так малоэгоистична, что даже смогу радоваться вашему отъезду... – Могла ли она сказать больше и откровеннее?

   – Константин! – возбуждённо размышлял вслух Пушкин. – Я радуюсь восшествию его на престол. В его характере благородство и романтизм. Недаром его воспел Державин:

 
Кто витязь сей багрянородный,
Соименитый и подобный
Владыке византийских стран?
 

Правда, он не поладил в двенадцатом году с Барклаем-де-Толли[216]216
  Барклай-де-Толли Михаил Богданович (1761—1818) – князь, герой Отечественной войны 1812 г., генерал-фельдмаршал.


[Закрыть]. Что ж, он горяч, но это лишь доказывает доброе сердце. И он умён. Он участвовал в Итальянском походе Суворова, под Аустерлицем командовал гвардейским корпусом. Итак, да здравствует Константин!

...В уезде было неспокойно. Помещики скакали друг к другу – поделиться новостями, узнать новости. Одни слухи сменялись другими. Когда коронация? В петербургской «Северной пчеле» прочитали, хотя с обычным запозданием, скорбные строки Булгарина: «Кто из россиян, сынов Александра, может равнодушно говорить о кончине великого государя... сто лет перед сим знаменитый пастырь церкви прервал начало речи своей над бренными останками Петра...» Да, как раз сто лет назад умер Пётр Великий!

Уже в Опочке присягали новому императору. А в петербургских, с запозданием приходивших газетах было сказано: «Его величество государь император Константин Павлович находится благодаря Всевышнему в вожделенном здравии...»

Итак, да здравствует император Константин!

Вдруг поползли слухи об отречении... Его высочество, великий князь Михаил, из Варшавы вернулся в столицу... А император Константин? Тот всё ещё оставался в Варшаве и, кажется, не собирался в Петербург. Но где же тогда манифест об отречении?.. Волнения, догадки, шушуканье...

Вот тут-то и пришла Пушкину дерзкая мысль: в этой суматохе, среди растерянности и неопределённости хоть ненадолго съездить в Петербург. На день, на два! В Петербурге сейчас была Анна Керн, так и не помирившаяся с мужем. Все месяцы после отъезда её из Тригорского он слал ей любовные стрелы – письма, под шутками, остротами, любезностями едва скрывая напряжённое страстное желание. И он чувствовал: пылкое его красноречие уже проложило дорогу к прекрасному обладанию. Так не упустить же момент!

Нетерпение охватило его. Он даже подделал почерк и подпись Прасковьи Александровны, чтобы на всякий случай выправить «билет»: «Сей день села Тригорского людям Алексею Хохлову росту 2 аршина 4 вершка, волосы тёмно-русые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 аршина 3 1/2 вершка, волосы светло-русые, брови густые, глазом крив, ряб, лет 45, в удостоверении, что они точно посланы в С.-Петербург по собственным моим надобностям, и потому прошу господ командующих на заставах чинить им свободный пропуск... Статская советница Прасковья Осипова».

   – Михайло! – приказал он Калашникову. – Вели запрягать...

Калашников что-то неторопливо соображал, внимательно поглядывая на молодого барина.

   – Куда прикажете ехать?

   – Куда! В Петербург!

   – Как вашей милости будет угодно... – ответил своё обычное Калашников. – Петру приказывать?

Арина Родионовна забеспокоилась. Почтенная старушка даже расплакалась, её полные щёки дрожали.

   – Ох, Александр Сергеевич, не было бы беды...

   – Ничего, мама, – успокоил её Пушкин. – Царь-то умер...

   – Да сколько на веку моём царей умирало... А только не было бы худа...

Утром к крыльцу подана была коляска, однако ясно виден был вензель Пушкиных.

   – Замажь вензель-то! – приказал Пушкин в сердцах. Он расцеловался с Ариной Родионовной.

Тронулись, благословясь. Но чем дальше отъезжали от Михайловского, тем сильнее одолевали сомнения. То, что он сейчас делал, было просто мальчишеством. Не он ли сам учил младшего брата: пора повзрослеть, пора быть разумным, избегая неловких, оскорбительных положений; мы, Пушкины, так устроены – у нас горячие и доверчивые сердца, но с этим нужно бороться!

Мальчишество могло бы сейчас ему дорого обойтись. Ехать или не ехать? Благоразумие взяло всё же верх.

   – Ну-ка, Пётр, поворачивай обратно, – решил он.

Прогулка в первой половине декабря 1825 года.

Снег валил большими хлопьями. Ветер бросал их в лицо.

Он думал о том же, о чём думал постоянно и настойчиво: о дальнейших путях творчества.

Романтизм! В конце концов романтизм, провозглашая вечные и неизменные идеалы, провозглашал и героев, борющихся в одиночку со злом во имя этих идеалов. Герои его южных поэм бежали из общества, считая его неизменным и порочным, но и сами становились игралищем страстей и вольно или невольно несли гибель... Всё это теперь воспринималось лишь как абстрактная схема. Он далеко шагнул вперёд. Его волновали история и действительность. Простая истина делалась всё ощутимей: он пришёл в этот мир лишь на время. И в этом мире есть светлые и тёмные стороны. Они были до него, будут и после него. Поэту нужно воспевать не мечту, а действительность. Воспеть жизнь, мир, Россию в великом их многообразии – вот задача! Воспеть жизнь в действительности, в повседневности – вот к чему он пришёл... Таким ли он был когда-то?

Ветер бросал в лицо хлопья снега.