Текст книги "Тревожный звон славы"

Автор книги: Дугин Исидорович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)

XLI

Фаддей Венедиктович Булгарин почти навытяжку стоял перед строго сидящим в кресле Бенкендорфом.

   – У журналиста Греча собрались в день Святого Николая, – докладывал он. – Гостей точно шестьдесят два человека, ваше превосходительство, – литераторы, учёные и отличные любители словесности. Со всех сторон слышались похвалы правосудию и неутомимой деятельности нашего государя... Всякий восклицал: государь у нас молодец! И господин Пушкин не отставал, вёл себя вполне хорошо, в порывах восторга предлагал в честь государя тосты.

Бенкендорф кивнул головой.

   – Что ещё?

   – Однако же, ваше превосходительство, господин Пушкин с поощрения издателя «Северных цветов» господина Дельвига осмелился помимо цензуры печатать стихотворение «Череп», подписав его: «Я». Дескать, всякий поймёт, что «Я» – это господин Пушкин.

   – Что ещё?

   – Издатель «Московского телеграфа» Полевой в злобной статье говорит о неких шмелях, намекая таким образом, ваше превосходительство, на «Пчелу», преданную правительству.

   – Полевого строго накажу. Дальше.

   – Ваше превосходительство! – Булгарин ещё более вытянулся, будто в строю. Его вовсе не обижало, что сесть ему не предлагают. – По слухам, в Москве шайка либералов затевает открыть газету... Люди отчаянные: князь Вяземский, издатель «Вестника» Погодин, тот же господин Полевой.

Лицо Булгарина по-бычьи налилось. Он был глубоко взволнован: всякая новая газета ущемляла его интересы.

   – Газету не разрешим. Ты всё написал? – холодно спросил Бенкендорф.

   – Всё! Так точно, ваше превосходительство, – отрапортовал Булгарин.

   – Ступай, – приказал Бенкендорф.

XLII

Новый, 1828 год он встретил в мирной обстановке своей семьи. На рождественской ёлке ещё сохранились огарки свечей, перед иконами теплились лампады. Но зажжена была и люстра с хрустальными подвесками в зале со столом-сороконожкой, раздвинутым и заставленным праздничными блюдами. Весело звенели наполненные шампанским хрустальные бокалы. Счастья и благополучия семье Пушкиных! На дворе новый, 1828 год!

Однако беспокойство мешало истинному оживлению. Тревожила судьба Лёвушки. На Кавказе война! Персы, правда, терпят поражение, но разве победитель защищён от шальной пули? А Лёвушка безрассуден и способен на отчаянные поступки. Он храбр – недаром уже произведён в прапорщики. Но как редки от него письма!..

   – Азиаты так жестоки... – делилась своим беспокойством Надежда Осиповна. – Поход в город Тавриз – это опасно? – Она помнила то, что муж читал вслух из газет. – Кафлен-Ку... Что это значит?

   – Это название горы, – объяснил Сергей Львович. – И поход уже завершён возвращением в пределы империи. – Ему хотелось поднять настроение своей Надин. – За успехи доблестной армии! – И добавил конфиденциально, обращаясь к детям: – Генерал Паскевич[369]369
  Паскевич Иван Фёдорович (1782—1856) – командир Отдельного кавказского корпуса с 1827 г., генерал-фельдмаршал, граф Эриванский, князь Варшавский.


[Закрыть] лично мне незнаком, но фамилию Пушкиных, конечно, он знает!

Чокнулись. Молодой слуга, уже хорошо обученный, вновь наполнил бокалы.

   – Ты невесела, – сказал Пушкин сестре.

В самом деле, Ольга сидела какая-то угасшая, будто покорившаяся судьбе. Ей вскоре исполнялось тридцать лет.

   – Твоё здоровье!

   – И твоё. – В её голосе прозвучала благодарность.

Брат, каким бы знаменитым он ныне ни был, для неё оставался товарищем её детских игр, и, как когда-то, они улыбнулись друг другу, и он ласково положил руку на её тонкие пальцы.

   – Напишем Лёвушке новогоднее письмо! – вдруг предложила Ольга, всегда бойкая на выдумки.

Это мысль! Sans faute[370]370
  Непременно! (фр.).


[Закрыть]!

Тотчас среди блюд и бутылок разложены были листы и письменные принадлежности.

Рука Надежды Осиповны заметно дрожала. Гусиное перо было плохо очинено и разбрызгивало пятна. Всё же она своим мелким почерком исписала почти лист и закончила фразой:

«Adieu, mon bien bon ami, mon cher Leon, je te serre contre mon coeur, ta soeur et ton frere l’embrassent»[371]371
  «Прощай, милый мой дружочек, мой дорогой Лев, прижимаю тебя к сердцу. Сестра и твой брат обнимают тебя» (фр.).


[Закрыть]. Мать писала первой.

Сергей Львович выказал большое хладнокровие и подробно исчислил недавно посланные сыну суммы.

Пушкин сделал лишь короткую приписку: «Dites к Rajevsky qu’il m’ecrive a i’adresse de mon pere. Vous cussiez du faire de meme»[372]372
  «Передай Раевскому, чтобы он писал мне на батюшкин адрес. Тебе следовало бы сделать то же самое» (фр.).


[Закрыть].

На семью, собравшуюся за праздничным столом, со стен смотрели портреты «прекрасной креолки» в молодости, самого Сергея Львовича, мыслителя и поэта, в горделивой позе сидевшего за письменным столом с исписанным листом в руке, портреты и скромные акварели кисти Ольги.

Так что же пожелать друг другу? Ещё, ещё по бокалу шампанского! Что пожелать семье, в которой дети уже выросли, но ещё надёжно не устроены? Счастья и успеха им!

Мирный Новый год никак не предвещал дурных, воистину драматических семейных событий, которые разыгрались в конце первого же месяца.

В Демутовом трактире Пушкин, как обычно, писал лёжа. Шаркая тяжёлыми сапогами, поспешнее обычного вошёл Никита и каким-то не своим голосом объявил:

   – Ольга Сергеевна пожаловать изволили!..

Что? Пушкин не поверил. Сестра ещё ни разу не была в его номере... Но она, закутанная в шубу и платки, уже вбежала и, рыдая во весь голос, бросилась в кресло.

Он вскочил с постели. Что случилось?

Ольга не могла говорить. Сняв перчатку, она протягивала руку к нему, и он ничего не мог понять.

   – Что? Что? – Вдруг он заметил на тонком её пальце массивное обручальное кольцо.

А её сотрясали рыдания.

   – Что? Что?

Она закивала головой.

Никита, стоявший рядом со своим барином, проявил неожиданную сообразительность, и на лице его возникла ухмылка, которая появлялась при виде кареты Элизы Хитрово.

К Ольге вернулась способность к речи. От брата она ждёт помощи и спасения. Он не знает, но к ней сватался достойный человек из порядочной семьи... и конечно же ему отказали! Что было ей делать? Ему не велели бывать в их доме, ей запретили к нему приближаться... и вот на бале, при всех, maman грубо оттолкнула её... Maman! И Ольга вновь затряслась от рыданий.

   – Le despotisme de mes parents[373]373
  Деспотизм моих родителей (фр.).


[Закрыть]... – только и смогла повторить она.

Наконец Пушкин узнал горестную правду. Его сестра решилась на бегство. В час пополуночи она вышла из дома, у ворот уже ждали сани, и... Она вновь протянула к брату руку с тонкими пальцами и хрупким запястьем: она уже не Пушкина, а Павлищева[374]374
  Павлищев Николай Иванович (1802—1879) – муж сестры Пушкина, Ольги Сергеевны; переводчик, автор научных трудов, чиновник, впоследствии сенатор, тайный советник.


[Закрыть]! Да, она тайно обвенчана в церкви Святой Троицы Измайловского полка, но по всем правилам, в присутствии четырёх свидетелей-офицеров. Заранее была снята квартира. Муж ждёт дома. А брат пусть едет к родителям – вестником и заступником!..

Однако несчастная Ольга не встретила сочувствия у Пушкина. Он сердился, и не на шутку. Да знает ли она, что наделала! Да понимает ли она, что нанесла урон чести семьи! Да сознает ли, что петербургский обер-полицеймейстер непременно доведёт всё это дело до сведения императора и последствия будут серьёзными? Да и как жить ей без родительского благословения...

Его слова снова вызвали приступ рыданий.

Никита хмуро сказал:

   – Александр Сергеевич... того... наша барышня...

Пушкин будто очнулся. Он ли не любил свою сестру?

   – Оленька, – произнёс он, поглаживая белую нежную кожу её руки.

Она подняла к нему мокрое от слёз лицо.

   – Вымоли мне прощение, – проговорила она. Ольга была хорошая дочь, но её довели до безнадёжности и отчаяния.

   – Никита, одеваться!

...Родители были в растерянности. Александр, мы собирались послать за тобой! Тотчас нужно ехать в полицию...

Вездесущая Анна Петровна Керн пыталась их успокоить: может быть, она что-то знала?

После первых же слов сына Сергею Львовичу сделалось дурно. У Надежды Осиповны лицо окаменело.

Не нужно было Пушкину через далёкого своего предка постигать Ганнибалов характер в самом себе: достаточно было посмотреть на мать.

   – Проклинаю! – воскликнула Надежда Осиповна. – Прокляни их, – приказала она мужу.

Но камердинер и слуги поддерживали бесчувственно обвисшее тело барина и тёрли ему виски. Девка, запыхавшись, принесла нюхательную соль.

Наконец Сергей Львович – расслабленный, изнеможённый – смог сидеть, откинувшись к спинке кресла.

   – Надин... – обратился он к супруге. – В роду Пушкиных случалось и не такое... Что ж делать! Надобно благоразумие и соблюдение приличий... – Он говорил по-французски с таким прононсом, которому мог бы позавидовать и природный парижанин.

В конце концов, Сергей Львович в юные годы был отъявленным вольтерьянцем и на вопросы религии и морали некогда смотрел широко: ему вспомнилась собственная молодость.

   – Этот брак, дорогая, всё же узаконен Святой Церковью...

   – Худой мир лучше доброй ссоры, – решил Пушкин. Нужны были уступки и примирение.

Добрая Анна Петровна, любившая и Ольгу, и её дорогих родителей, и всю семью, внесла свою лепту.

   – Призовите же их! – сказала она. – А я готова ехать к несчастной молодой паре, лишённой родительского благословения... И они упадут перед вами на колени...

   – Да, да... – согласился слабый Сергей Львович.

   – Нет! Проклинаю! – воскликнула суровая Надежда Осиповна. – Я запретила ей... Я отказала от дома ничтожному этому человеку. К тому же он моложе её на пять лет – что ждёт её, кроме горестей?

   – Всё же печальную эту историю нужно закончить мирно... – рассудил Сергей Львович, – ради чести Пушкиных. Потому что, если будут претензии, государь неизбежно...

Этот довод оказался решающим, и лишь теперь Надежда Осиповна позволила себе расплакаться.

Пушкин смотрел на убитых горем родителей, и вновь сыновья нежность, та нежность, которую он испытывал в детстве, возродилась в нём. Отец – да ведь он уже совсем старик: зализы на лбу сделались ещё выше и он горбился. А мать – как заметно она отяжелела, как одрябла на лице кожа, набрякли под глазами мешочки.

Он сказал пришедшие в голову слова утешения.

Но жалость к сестре возобладала в нём, потому что Сергей Львович снова испытал приступ дурноты и обвис на руках камердинера, – в этом была уже привычная театральность. А Надежда Осиповна и в слезах не теряла мрачности, которая и в обычное время пугала весь дом. Так пусть Ольге хоть немного посветит счастье!..

   – Que diable! – внезапно возбудился Сергей Львович. – Le Dieu c’est l’amour[375]375
  Какого чёрта! Бог есть любовь (фр.).


[Закрыть]... – призывал он себя к смирению.

   – Благословите их образом и хлебом, – решительно произнесла Надежда Осиповна, передавая икону Анне Петровне Керн. – Вместо меня. И в дом пусть не являются!

   – Карету! – приказал Сергей Львович.

Впрочем, родителей следовало пожалеть: гнездо опустело, они оставались одни.

На дворе трещал свирепый январский мороз. Порошил снег. Окна кареты замёрзли, и изо рта поднимался пар. Путь был немалый – в какой-то Казачий переулок близ Введенской церкви.

Анна Петровна Керн, будто опасаясь Пушкина, отсела подальше в угол, но тот был занят мыслями о сестре.

   – А ведь мы в первый раз наедине – вы и я, – мелодичным голосом сказала Керн.

Много ли нужно для того, чтобы воспламенить горючее, – лишь одну искру! Кутавшийся в шинель Пушкин тотчас обратился в сторону прекрасной женщины, и полился горячечный поток слов:

   – Plus j’y pense, plus je vois que mon existence est inseperable de la votre; je suis ne pour vous aimer[376]376
  Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас (фр.).


[Закрыть]...

Анна Петровна выглядела испуганной.

   – Нашли же вы подходящее время, – назидательно сказала она.

Но он уже не мог остановиться.

   – Ваши отношения с вашим кузеном...

   – Что? – На лице Анны Петровны появилось самое невинное выражение. – Самые родственные отношения.

   – Перестаньте... Вульф вполне был со мной откровенен.

Она не сразу нашлась.

   – Вот как! – Но она уже поняла, что он говорит правду. – Значит... – Она прикусила губу, что-то обдумывая. – Ну хорошо, мы найдём ещё время поговорить... – В этих словах прозвучало обещание.

   – Божественная... – Пушкин поцеловал её руку. Однако он так бурно задышал, что она благоразумно приподняла оконце и приказала кучеру: – Погоняй же!

   – Vous vous jouez de mon impatience, vous semblez prendre plaisir a me desappointer[377]377
  Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания (фр.).


[Закрыть]... – выговорил он.

...Вот и Введенская церковь, вот и дом молодожёнов. Квартира была небольшая, не вполне ещё меблированная.

Ольга, побледневшая и осунувшаяся от переживаний и от этого ещё более прелестная, молча смотрела на брата своими большими выразительными глазами, желая понять, с чем же он приехал, и, поняв, бросилась ему на шею и заплакала.

А его любовь к сестре, которую он всегда испытывал, искала выхода. Он гладил её по голове, успокаивая. Всё обошлось благополучно.

Павлищев протянул ему руку. Это был узколицый, довольно хлипкий чиновник с не совсем чистой кожей лица.

Ему нужно было объясниться с Пушкиным, и под руку с ним он стал прохаживаться по квартире.

   – Мой покойный отец, – говорил он, – дворянин Екатеринославской губернии. – Таким образом, он опровергал обвинение в безродности. – Он командовал эскадроном мариупольских гусар в кампаниях пятого, седьмого, двенадцатого годов и за храбрость был награждён орденами Святого Владимира четвёртой степени, Анны второй степени и алмазами Святого Георгия!..

Потом Павлищев принялся объяснять разыгравшиеся драматические события. Разве не пытался он расположить Сергея Львовича французскими каламбурами и беседами о тюильрийском дворе? Разве не делался он партнёром в бостон Надежде Осиповне? Но формальное его предложение встретило решительный отказ: Сергей Львович – разрешите теперь называть его papa – замахал руками, затопал ногами, даже расплакался, а Надежда Осиповна, maman, распорядилась не пускать его в дом...

   – Сам я служу в экспедиции переводов, – говорил Павлищев. – Конечно, жалованье... Однако же... – И вдруг, понизив голос, он сказал Пушкину доверительно: – Надеюсь, что ваши родители дадут положенное приданое за свою дочь?..

XLIII

Дом Дельвига как-то сам собой объединил дружеский кружок: здесь веселились, музицировали, пели, слагали язвительные или игривые экспромты, но здесь же судили новинки русской и иностранной литературы, занимались политикой и, главное, среди зимней стужи старались вырастить лучшие в России поэтические цветы.

Дом имел неожиданное добавление – комнату Анны Петровны Керн, в которой среди уютной обстановки и множества безделушек просторная постель под балдахином казалась святыней и средоточием.

...Почти ежедневно Пушкин из Демутова трактира направлялся на Владимирскую улицу к дому Дельвига. Жгучие морозы не умерялись. Но снегу было мало, лошади оскальзывались и ехали долго.

Пока Пушкин был в пути, Вульф беседовал со своей кузиной в её тепло натопленной комнате. Отношения уже потеряли первую страстность и сделались ровными, родственными, дружескими.

Анна Петровна, ожидая Пушкина, торопила Вульфа спуститься к Дельвигам.

   – Дельвиг, – рассуждал Вульф, – это прекраснейшей души, достойнейший человек.

   – Он несносный ревнивец, – сказала кузина, – и ревностью мучает мою добрую Софи... Накажи этого ревнивца.

Хладнокровный Вульф сдержанно улыбнулся: он уже преуспел с Софи Дельвиг.

   – Однако же барон со мной ровен и весел, – размышлял он вслух. – Он не может не ревновать, я не доверяю ему...

   – Иди же скорее к ним, – торопила Анна Петровна.

...Как прелестен был овал её лица, локоны, свисавшие вдоль щёк! Как чист был лоб и завораживающе сладостно выражение глаз! Как прекрасно было покорно распростёршееся перед ним белое тело, уставшее от его бурных ласк...

И всё же это была уже не богиня, в прекрасном облике спустившаяся в земную юдоль и подвигнувшая его на высокий любовный вздох, а просто женщина, красивая женщина, одна из женщин... Испытал ли он грусть? Нет, так и должно быть, потому что небо навечно отделено от земли.

   – Quelle magie le langage de Pamour n’emprunte-t-il pa de la poesie[378]378
  Какого только очарования не заимствует язык любви от поэзии (фр.).


[Закрыть], – сказала она, пытаясь оживить поэзию.

Но он сделался прозаичным и даже насмешливым.

   – Ермолаю Фёдоровичу[379]379
  – Ермолаю Фёдоровичу... – Керн Ермолай Фёдорович (1765—1841) – участник Отечественной войны 1812 г., генерал-лейтенант, муж А. П. Керн.


[Закрыть] ты, право, сохранила жизнь... В его возрасте ты убила бы его.

   – Это мой муж и мой деспот отец, выдавший меня, шестнадцатилетнюю девочку, за старика генерала, разбили мне жизнь... А мой муж желал, чтобы я понравилась императору...

Губы Пушкина дрогнули в усмешке.

   – И кажется, ты преуспела. После смотра, насколько я знаю, твой муж вдруг резко пошёл в гору?

Она вздохнула.

   – Се sarcasme... Но может ли женщина отказать императору?

   – Не может? – Его настроение заметно портилось.

   – Это всё равно что отказать Богу, – сказала она. – И когда после манёвров я увидела государя в маленькой полковой церкви, разбитой шатром на поле Полтавской битвы, мне показалось, будто я обвенчалась с Богом...

   – Для тебя Александр был Бог?

   – А для кого он не был Богом?

   – Но Веневитинова ты тоже соблазнила? – Он сделался желчен.

   – Ты не в настроении, иди вниз, я скоро приду...

Её тюлевое платье лежало на кресле.

   – Если хочешь знать, Веневитинов был влюблён в Зинаиду Волконскую, а ко мне чувствовал лишь нежное участие.

   – И ты позволила так рано умереть поэту?!

   – Се n’est pas bien de s’attaquer a une personne aussi inoffensive[380]380
  Нехорошо нападать на такого беззащитного человека (фр.).


[Закрыть], – сказала она жалобно.

   – Извини меня.

У Дельвигов было весело. Прекрасная музыкантша, Софи аккомпанировала, а Яковлев звучным густым баритоном пел модный романс. Вульф стоял рядом и неотрывно смотрел на Софи. Романс был любовный, она то и дело вскидывала на него глаза.

Потом Иллич`вский преподнёс ей альбомные стихи:

 
С амброзией представши к вам,
Я уподобил вас богине;
Но похвалы не в моде ныне
И стали приторны для дам.
 

Дельвиг благодушно поглядывал на всех сквозь очки в золотой оправе. Он казался весёлым и беспечным.

Пушкин вновь перелистал недавно вышедший альманах «Северные цветы». Дельвиг поместил гравированный его портрет с оригинала Кипренского, а он украсил издание своего друга множеством творений, которые из его рук с жадностью выхватил бы каждый из русских издателей. Здесь были элегия «Под небом голубым страны своей родной», «Отрывки из писем, мысли и замечания», «Граф Нулин», сцена «Граница литовская» из трагедии «Борис Годунов», стихотворения «Ангел» и «Череп». И по его просьбе Дельвиг напечатал в альманахе стихотворение Языкова «К няне А. С. Пушкина»: «Свет Родионовна, забуду ли тебя...»

Подошёл Дельвиг.

   – Вот ты хвалишь Вяземского, – сказал он. – Я и сам его люблю, но что он за поэт рядом с тобой? Баратынского люблю больше самого себя, но и он тебе много уступает...

Альманахом Пушкин был доволен.

В нём участвовали Жуковский, Гнедич, Туманский, Козлов, Вяземский, Баратынский, Плетнёв. Сбывалась мечта: создать единый центр истинных, передовых, честных писателей, законодателей вкуса.

Подошёл Сомов.

   – Ждите пакостей от Булгарина, уж я-то его знаю. Читали «Московский вестник»?

В первом номере «Московского вестника» храбрец Шевырев в статье «Обозрение русской словесности за 1827 год» обозвал Булгарина автором бесцветных статей и бесхарактерных повестей: в его писаниях, дескать, отсутствует та теплота чувств и мысли, которая роднит читателя с писателем.

   – Нет, Булгарин не оставит это без ответа, – предупреждал многоопытный Сомов. – Достанется и нам всем.

Софи и Алексей Вульф о чём-то шептались, сидя в углу дивана.

Вдруг Дельвиг громко объявил:

– Друзья! Как чиновник Министерства внутренних дел, я командирован в слободско-украинские губернии для следствия по заготовке провианта для войск... Мы с женой уезжаем – и надолго!

Он казался благодушным, спокойным, весёлым.

На лице хладнокровного Алексея Вульфа не выразилось ровно ничего, но Софи в приступе истерики подбежала к роялю и, с треском откинув крышку, заиграла что-то крикливое, бравурное.

Вошла Анна Петровна Керн.

XLIV

Туманная седьмая глава «Евгения Онегина» наконец обрела определённые очертания. Уж если показывать европеистов в России, то есть Онегина и всех, кто вышел на Сенатскую площадь, сделать это следовало конечно же глазами Татьяны.

И вспомнилось, как однажды, в унылый день своего заточения, он посетил опустевшее Тригорское и рылся в книжных шкафах библиотеки. Вот сцена! Татьяна в безлюдном имении Онегина и сквозь круг его чтения и заметок на полях прозревает его суть и характер.

Сразу же закипела работа. Ленский убит, увы, его могила заброшена, его постигло забвение, а резвая Ольга увезена пленившимся ею уланом. Татьяна одна со своей тоской и неразделённой любовью.

Ложились одна за другой черновые строфы. Послышался шум, топот ног, и, обогнав нерасторопного Никиту, в комнату почти вбежал...

Да, конечно же почтовый тракт, связывающий обе столицы, был так оживлён круглый год, что в любой сезон можно было представить мчащегося в ту или другую сторону кого-либо из друзей... Из Москвы приехал Вяземский!

Друзья обнялись.

Вяземский подмигнул, заговорщически кивая на оставленную на постели тетрадь:

– Что-то затеял! Однако ты не в своей тарелке...

В самом деле, в Пушкине не было обычной весёлости, и в больших голубых глазах его затаилось беспокойство.

Он было отмахнулся, не желая о себе говорить, но всё же признался: да, он собой не совсем доволен; берётся за многое, но до конца не доводит; вот начал большой роман в прозе – и не закончил; вообще множество отрывков – и ничего целого; может быть, он вступает на какой-то новый, им самим ещё не осознанный путь? Он желал бы прочитать друзьям кое-что...

Как обычно, разговор пересыпали острыми, часто непристойными шутками, но потом у князя Петра сжатые губы ещё больше сжались, отчего черты лица стали ещё более резкими, и, насупив брови над глубоко сидящими, глазами, он сказал:

   – Не могу скрыть от тебя... Ты много потерял в общем мнении, написав «Стансы» царю...

Пушкин даже вскрикнул – так он был уязвлён.

   – И ты так думаешь? – До чего дошли толки: его обвинили в придворной лести, в искательстве, в измене. – Я желал на примере Петра убедить молодого царя вернуть братьев наших с каторги!

Скульптурный подбородок Вяземского выдался ещё больше вперёд.

   – И всё ж в Москве охладели к тебе... Ведь всегда есть охотники пачкать грязью...

Но характер у Пушкина был энергичный, бойцовский.

   – Что же, я написал «К друзьям». Именно к друзьям, – подчеркнул он, – потому что мне важно именно мнение друзей, а не всех прочих...

 
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
 

   – Да, языком сердца, потому что хочу верить и верю в молодого монарха.

Приятели начали взволнованно обсуждать характер и деятельность Николая. Разве не оживил он Россию победоносной войной с Персией, победоносной же Наваринской битвой против турок?.. Разве не печатают в «Сенатских новостях» его собственноручные резолюции и строгое меры против злоупотреблений, взяточничества, медлительности в исполнении указов?.. Он не терпит фаворитов и визирей. Он карает независимо от положения и происхождения!.. Правда, он не допускает и мысли об отмене крепостного права и каком-либо конституционализме в России; он уверен в том, что лишь неограниченная власть возможна для его необъятной державы. Передают сказанные им слова: «Занимайтесь службой, а не философией, философов я терпеть не могу и всех их в чахотку вгоню!..»

Во всяком случае, ясно одно. Они оба вошли в лета, когда пажеские шутки уже не смешны, а в России ничего, кроме пажеских шуток, быть не может. Нужно служить – хотя бы потому, что уже один отказ от службы царь считает явной оппозицией. Вяземский и приехал в Петербург хлопотать о службе.

Теперь усиленно поговаривают о возможной войне с Турцией. Не занять ли им обоим места при главной квартире в армии?

   – Я напишу письмо царю, – решил Вяземский.

   – Я буду просить через Александра Христофоровича Бенкендорфа, – сказал Пушкин.

Оба понурили головы. Что делать, новые времена! А жить и творить нужно...

В тот же вечер состоялось чтение у Жуковского.

Итак, первая глава: Франция эпохи регентства, нравы общества времён герцога Орлеанского, вакханалии и орган Пале-Рояля.

Вяземский даже крякнул от удовольствия.

   – Ну, знаешь, это у тебя блистательно получилось: ты превзошёл самого Констана[381]381
  Констан Бенжамен (1767—1830) – французский писатель, один из лидеров либералов в период реставрации.


[Закрыть].

Жуковский, покуривая трубку и откинувшись в кресле, кивал головой, радостно любуясь своим Сверчком.

Итак, Пётр Великий не поленился отправиться в Красное Село, чтобы там встретить вернувшегося из Франции арапа-крестника.

   – Это я писал по семейным преданиям, – пояснил Пушкин. – Не знаю, верно ли, но тот самый образ святых апостолов Петра и Павла, которым император благословил своего любимца, мне показал в Петровском дедушка Ганнибал.

И вот огромная мастерская, в которую Пётр превратил Россию: строящийся Петербург, прорытые каналы, леса корабельных мачт; во вновь возведённой столице соседствуют старые и новые нравы.

Особый восторг вызвало описание ассамблеи.

   – Какое краткое и выразительное изображение нравов!.. Как живо представил ты своего предка Ганнибала! – наперебой восклицали Жуковский и Вяземский. – Что же, блистательно начав, ты не продолжил?..

Он не знал, что ответить. Тайна всего замысла заключалась в собственной его натуре.

   – Видимо, мне следует пробовать себя в жанре историческом, – сказал он. – Петра Великого оставить я уже не могу... И вы похвалите меня! – воскликнул он и засмеялся. Должно быть, у него уже зрели замыслы. – Через эпоху Петра, эпоху борьбы и ломки, разве нельзя выразить наше бурное время?.. Но Петра, может быть, следует показать не в домашней простоте и прозе, а одически, этаким гигантом, героем эпопеи... – Он говорил о чём-то уже задуманном.

   – Может быть, и так, Сверчок, – сказал Жуковский. – Всё же удалось тебе сценами частной жизни передать самый нерв эпохи... В описании двора, в житье-бытье Петровых вельмож у тебя много истины.

   – Ты должен продолжить! – настаивал и Вяземский. – Бросить начатое так блистательно!.. Хотя, должен тебе сказать, ты писал не без влияния Бенжамена Констана и Вальтера Скотта...

   – Однако, – возразил Пушкин, – хотя парижская любовная связь Ганнибала на манер Констана, но разве характером арап походит на Адольфа, а его возлюбленная на Леонору? Вальтеру Скотту я следовал далеко не во всём: сложная интрига мне показалась попросту ненужной, зато я заставил самих исторических лиц сделаться героями моего романа...

Потом заговорили о журнальных делах – и сразу взыграла желчь.

   – Уж эти наши журналы, – язвительно говорил Вяземский. – Я, знаешь, думаю выйти из «Московского телеграфа». Полевой меня слушаться перестал, он гнёт свою линию – кадит среднему сословию.

   – Какую пошлость напечатал альманах «Атеней» о новых главах моего «Евгения Онегина»! – раздражаясь, восклицал Пушкин. – В поэме, дескать, нет характеров, действия, лишь легкомысленная любовь Татьяны да утомительные подробности деревенской жизни...

Жуковский благожелательно поглядывал то на Пушкина, то на Вяземского. В журнальные распри он не вмешивался.

   – Нужно иметь свою газету, – убеждённо говорил Вяземский.

   – Да, свой литературно-критический журнал! – с жаром восклицал Пушкин. – Потому что в наших журналах узость взглядов, мелочность, невежество, придирчивые нападки на отдельные слова, оскорбительные выпады по адресу авторов. Доживём ли мы до своего журнала или газеты, Асмодей?

Вяземский посмотрел на Пушкина колючим взглядом и невесело улыбнулся.

   – Между прочим, Карамзины жалуются на тебя, – сказал он. – Ты их забыл. Являешься иногда мрачный и сам не свой, а ночи напролёт дуешься в карты так, что дым коромыслом...

Пушкин в ответ только махнул рукой. Да, всё это было так. Внутреннее беспокойство снедало его.