Текст книги "Весна Византии"
Автор книги: Дороти Даннет
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
– Непременно, ― пообещал Николас.
Он не извинялся и ни о чем не просил. Возможно, поэтому взор хатун смягчился.
– Если ни к чему не стремишься, то и не потерпишь неудачи. Это пройдет. Если бы я и другие подобные мне не оценили твоих достоинств, мы не сделали бы того, что сделали. Ты вернешься домой богачом и положишь к ногам жены нечто большее, нежели любые сокровища: свое уважение и преданность. Я завидую ей. А теперь ступай.
Они двинулись на юг, а затем, при первой же возможности повернули обратно в Трапезунд, туда, где ждал их Асторре. Долгое время они ехали молча, пока Тоби не спросил:
– Катерина?
– Ах да, я и позабыл, ― отозвался Николас. ― Нужно было предложить ее султану. Держу пари, она перепугала бы его до смерти.
После этого умудренный опытом Тоби наконец оставил его в покое.
Глава тридцать девятая
Отец Годскалк провожал Николаса и Тоби в лагерь великого визиря без особой надежды на их возвращение. Время шло, и он уже почти перестал их ждать. В сотне миль к западу Юлиус должен был во вторник отплыть из Керасуса. Это означало, что суббота ― последний день, когда они с Асторре могли выбраться со своими спутниками из Трапезунда. Когда пятница миновала без всяких известий, он окончательно решил, что Тоби с Николасом погибли.
Если те же мысли мелькали у Асторре, то он был слишком занят, чтобы тревожиться понапрасну. К тому же наемник слишком привык к тяготам войны и ее потерям. Больше священнику не с кем было разделить свои опасения, и потому он держал их при себе. В городе все, включая императора, полагали, что Николас вновь слег с лихорадкой, а Тоби ― ухаживает за ним.
И вот, наконец, когда в пятницу поздно вечером они оба вернулись домой, изможденные, грязные и молчаливые, капеллан окончательно утратил самообладание. Пришлось Лоппе встречать гостей, ухаживать за ними и напоминать, что разговоры могут и подождать. Однако, время было на исходе, и все это прекрасно сознавали. Первым заговорил Николас: он рассказал о том, что скоро город будет сдан; а Тоби отвел Годскалка в сторону и поведал ему об убийстве Дориа. Священник молча выслушал его.
Затем настало время без промедления покидать дом. Даже со стороны Асторре они не встретили никакого сопротивления. Он сумрачно выслушал историю о слабости и предательстве, а затем, поднявшись, переломил об колено командирский жезл, который даровал ему император. Обломки с грохотом посыпались на пол.
– Я не служу туркам и не служу трусам! ― воскликнул он.
– Сражения не будет, ― заверил его Николас. ― Неприятель займет столицу, и тогда и тебя, и твоих людей ждет гибель. Если бы ты стал спорить со мной, я готов был отрезать тебе ногу…
Асторре встрепенулся.
– Но ведь после Эрзерума речь шла совсем не об этом. У нас тогда был выбор.
– У тебя не было, ― возразил бывший подмастерье. ― Я лишь сделал вид, чтобы ты мне поверил.
Затем каждый занялся своими делами, не видя впереди ничего, кроме самых насущных текущих задач. Оставалась последняя формальность, и не тратя времени понапрасну, они нанесли последний визит во дворец. Как и в самый первый день, Николас вел их, но теперь с ним рядом шел Годскалк, а Асторре со своими людьми сопровождал их обоих, яростно чеканя шаг и каждым жестом выражая свое негодование.
Во дворце они не встретили ни Амируцеса, ни мальчиков, ни женщин. На аудиенции присутствовали лишь мужчины, тщетно пытавшиеся скрыть свой страх за натянутыми улыбками. Мерзкий запах страха исходил отовсюду, перекрывая аромат плодов, мускуса и благовоний. Страх появлялся во всем: в упакованных сундуках, в торопливых движениях, в перешептываниях.
Годскалк видел, что это предвещает конец всякого порядка, сопутствующий сдаче: дурно приготовленная еда из опустевших кухонь, мятые одежды в руках усталых слуг, испуганные дети, которыми некому заняться, смущенные молитвы церковников, метания сановников между старыми и новыми хозяевами и мелкие пропажи: кубков, блюд, икон, поделок из слоновой кости. А снаружи ― давление всеобщей злобы, страха, отчаяния от позабытого своими правителями народа Трапезунда, запертого в стенах, которые они собирались защищать с такой радостью и отвагой.
Но сейчас нужно было думать лишь о насущных задачах. Время споров давно прошло.
Император принял их в державных одеждах и выглядел в точности так же величественно, как и всегда. Лишь теперь, в полном свете его истинных деяний, становилось ясно, насколько он неестественен и бесполезен, ― в точности, как эти фрески вокруг него. Заметив, что ни Николас, ни Годскалк не собираются падать перед ним ниц, он нахмурился, но вслух никак не высказал недовольства. Он размеренно произнес по-гречески необходимые слова: дабы спасти жизни людей, он решил пожертвовать собственным благополучием и открыть ворота. Султан Мехмет, как просвещенный человек, обещал мудрое правление и свободу вероисповедания, какую он уже даровал грекам в Константинополе. Однако, разумеется, больше не было никакой нужды держать в городе вооруженный отряд консула. Он благодарил их за услуги и с почестями освобождал от завершения контракта. Особым указом они были избавлены от всех дальнейших обязательств.
Послание было передано Николасу, а внимание императора уже привлекло что-то другое. Наверняка такое равнодушие не было наигранным.
Чужеземные торговцы ничего не значили для него, однако Николас спросил все же, остались ли в городе семьи католиков, и добился от императора разрешения всем им покинуть город, хотя было общеизвестно, что султан не применяет никаких мер по отношению к торговцам, если те не оказывают вооруженного сопротивления.
О смерти генуэзского консула император также был наслышан. Он дозволил шкиперу Кракбену увезти на своем корабле всех генуэзцев, которые пожелают на время покинуть Трапезунд. Басилевс не сомневался, что это должно удовлетворить мессера Никколо. Он позволил ему и отцу Годскалку при прощании лишь поклониться, не целуя ему ноги, и каждому пожелал преподнести небольшой личный дар, ― от чего те вежливо отказались.
– Надо было взять, ― заметил Тоби, когда они рассказали ему об этом. ― Мог бы затолкать его какому-нибудь турку в глотку.
Это был единственный комментарий к происшедшему. На большее просто не хватило времени. Заполучив все снасти парусника, они приказали отвезти их в дом генуэзцев, где их ожидал бывший шкипер Дориа Кракбен, который охотно согласился объединить силы и вместе выйти в море. Он также знал о гибели своего нанимателя, но не слишком оплакивал его. Похоже, они с Асторре были одного поля ягоды…
Именно он увидел основную сложность в их плане. Парусник стоял на якоре в море, а пассажиры и груз находились в городе. Как предлагает флорентийский консул объединить одно с другим, если между ними ― берег, занятый турками?
– А мы и сами станем турками, ― заявил ему Николас. ― Все просто. Нужны только большие черные усы и репутация просвещенного, справедливого человека.
Кракбен заухмылялся, но тут же улыбка сползла с его лица.
– Это не шутка, ― подтвердил Николас. ― Мы переоденемся турками и сделаем вид, что нас послал султан. У нас приказ оснастить генуэзский парусник и отплыть на нем в Галлиполи.
– Это не сработает, ― заявил Кракбен.
– Почему же? ― возразил Николас. ― Ты взгляни за стену. Они там все перепились, бьют в барабаны, празднуют победу. Им сообщили о сдаче Трапезунда.
– Все равно не сработает, ― повторил шкипер. ― Как насчет турецких нарядов?
– Ну, это будет проще всего…
* * *
В Керасусе, в сотне миль к западу, оставшиеся члены компании Шаретти с тем же нетерпением и тревогой считали дни. Их приказ был ясен: вне зависимости от того, появится ли Николас из Трапезунда, восемнадцатого августа они должны отплыть домой.
Для Катерины де Шаретти нельи Дориа время тянулось медленно, как никогда. Она вовсе не собиралась тратить шесть недель своей замужней жизни в Керасусе, когда соглашалась принять участие в игре в мяч. Начать с того, что и сама игра была совершенно позорной. Вместо того, чтобы состязаться друг с другом за ее внимание, Пагано с Николасом, словно сговорившись, пытались выставить ее дурочкой. Затем последовало еще более унизительное путешествие на верблюде. Так она и заявила поверенному матери, едва лишь прибыла в Керасус с дрожащей собачкой на руках:
– Верблюда необходимо срочно продать.
Дальше лучше не стало. Дориа по браку, Шаретти по рождению, она ожидала, что будет жить на холме, во дворце губернатора, вместе с мастером Юлиусом и Джоном Легрантом. Вместо этого ее заперли на каком-то чердаке вместе с толпой перепуганных женщин и детишек, покуда мимо них проплывал весь турецкий флот. От женщин, которых Катерина от всей души презирала, она узнала, к своему вящему изумлению, что на Керасус они прибыли на борту «Чиаретти», и что эта галера находится здесь, на берегу, спрятанная на каком-то острове.
Вскоре вслед за этим Катерина выяснила, что в крепости Керасуса находится весь груз «Чиаретти», доставленный мастером Юлиусом из Эрзерума. Венецианские товары также оказались тут. И еще мелочи, привезенные из Трапезунда, включая книги, красители и драгоценности, ― то есть почти все то, что она уговаривала купить своего мужа. Катерина даже узнала жемчужные украшения: Николас забрал себе все. Все, что должно было принадлежать Пагано… Да еще он сумел увезти из Трапезунда жен и детей венецианцев.
Все было исполнено превосходно, и Катерина теперь не могла себе представить, как Пагано удастся превзойти Николаса. И хотя ночами она безмерно тосковала о нем, однако то и дело напоминала себе, каким беспомощным он оказался, и как Николас его перехитрил.
Все же день за днем Катерина ждала его появления: чтобы он порубил мечом этих насмешников-венецианцев, чтобы весь их товар загрузил в свой парусник и сказал: «Пойдем, любимая. Я ― величайший среди торговцев Европы, а ты ― моя госпожа». Но тут же здравый смысл брал верх, и Катерина принимались скрежетать зубами, до боли впиваясь ногтями в ладони. Если бы он сумел исполнить хотя бы четверть этого… даже меньше четверти… она добилась бы остального. Чего угодно. Лишь бы друзья матери с благоговением смотрели ей вслед и шептались: «Наша малышка Катерина! Какой великолепный брак! Какой муж! Какое богатство!»
Но вот наконец пришел день, и огромный турецкий парусник медленно прорвал завесу тумана, пришедшего с востока, и вместо того, чтобы продолжить путь в Стамбул, свернул в сторону Керасуса.
Пушки загремели в цитадели и на берегу, и послышались странные жуткие звуки, которые успешно отпугивали в прошлом все вражеские корабли. Когда Катерина обратилась за объяснением этого чуда к мастеру Юлиусу и мастеру Джону, они лишь отмахнулись от нее и ничего толком не сказали. И тут внезапно на турецком корабле, который уже близился к острову, флаг с полумесяцем опустился, и взамен него на мачту взлетел другой. Катерина как раз стояла на крепостной стене, и вдруг почувствовала, как кто-то крепко обнимает ее.
– Это они! Они! ― кричал мастер Юлиус, и на глазах у него блестели слезы.
И Катерина с восторгом закричала в ответ:
– Это «Дориа»! Корабль Пагано! Это Пагано!
Тогда мастер Юлиус выпустил ее из своих объятий.
– Это был его корабль, Катерина, но мы не знаем, что с ним случилось затем. Не тревожься. Оставайся здесь. Я сообщу тебе новости, как только что-то узнаю.
Но все равно она бросилась вниз к воротам, с Виллекином по пятам, и побежала бы до самого берега, но только стряпчий ― стряпчий ее матери! ― что-то грозно рявкнул, и какие-то люди удержали ее, схватили за руки, когда она попыталась вырываться и царапаться и отвели обратно к женщинам, к этим проклятым венецианкам, которые пытались ей покровительствовать. Катерина рухнула на постель, и собака, тяжело дыша, легла рядом. Когда придет Пагано, он всех их призовет к порядку!
В дверях возник чей-то силуэт, и Катерина тут же села на постели, а затем отвернулась, ибо незнакомец был куда выше ростом, чем Пагано.
– Она здесь, ― промолвил он. ― Дайте мне с ней поговорить.
И другой голос возразил:
– Нет, я сам.
Второй голос принадлежал подмастерью ее матери. Мужу ее матери… Катерина, подняв голову, увидела Николаса, стоявшего над ней так же, как в Пере пять месяцев тому назад. Обойдя стороной Виллекина, он подтянул себе стул и уселся.
– Катерина, у меня дурные вести…
Она уже знала обо всем. Губернатор последние недели места себе не находил. Турки осаждали Трапезунд с моря, а султан вел войско через горы. Когда они встретятся, никто в Трапезунде не сможет выбраться из ловушки, ― вот почему мастер Юлиус и Джон Легрант собирались отплывать домой в одиночку. Николас со своими деньгами, наверное, смог кого-нибудь подкупить и сбежать. Они заставили Пагано привезти их из Трапезунда сюда, потому что у него не оставалось выбора. Но все это не имело значения. У Катерины в голове роились новые планы.
– Турки захватили Трапезунд? ― сказала она.
– Сейчас уже да, ― подтвердил Николас. ― Катерина, Пагано мертв.
Она нахмурилась. Неужели он и впрямь оказался так глуп? Но наконец смысл этих слов дошел до нее, и Катерина яростно воскликнула:
– Ты убил его!
Николас покачал головой.
– Нет, его убили враги. Он передавал послание войскам, и кто-то убил его. Он умер героем, Катерина.
С черной бородой Николас выглядел странно и непривычно.
– Чтобы Пагано стал у кого-то гонцом? ― медленно переспросила Катерина. ― Нет. Он отправился предложить им оружие, а ты не стал ему мешать. Ведь я тебе говорила, где оно спрятано, и ты все забрал. Когда они обнаружили, что там ничего нет, то убили его. Это ты его убил! Ты сидел в безопасности в Трапезунде и отправил его на смерть.
Годскалк подал голос из дверей:
– Николас, лучше скажи ей правду.
Тот поднялся с места.
– Тогда скажи сам, ― и вышел вон.
– Встань! ― велел Катерине священник.
Весь ее наряд измялся, а волосы рассыпались по плечам, но на ней по-прежнему были дорогие серьги и платье ― из чистого шелка, а этот человек служил ее матери, и она могла уволить его без единого слова. Поэтому Катерина надменно вскинула голову.
– Разве можно верить всему, что болтают слуги? Мой муж, конечно, жив, и наверняка опять победил его.
– Он мертв, ― возразил капеллан. ― Он отправился продать свое оружие султану Мехмету. Обнаружил в лагере султана Николаса и мастера Тоби и пытался их предать.
– Николас? В лагере султана? ― изумилась Катерина. ― А он что там продавал?
– Свою шкуру, ― ответил Годскалк. ― В обмен на необходимые сведения. Возможно, когда-нибудь он все объяснит тебе. А пока просто поверь, что Николас не убивал твоего мужа и не был причиной его гибели. Пагано очень рисковал, когда отправился к султану. Думаю, он сделал это для тебя. Он надеялся вновь разбогатеть, обосноваться в Трапезунде и отделаться от всех соперников. Что бы ты ни думала, они с Николасом не были смертельными врагами, хотя и почти ни перед чем не останавливались, чтобы добиться желаемого. Впрочем, из них двоих твой муж был наименее щепетильным. Ему было все равно, кого убивать.
– Так кто же тогда убил Пагано? ― спросила Катерина.
– Кто-то во вражеском лагере. Слуга Махмуда-паши. Он надеялся доставить удовольствие великому визирю… Катерина, ты не одна. У тебя нет на свете лучшего друга, чем твой отчим.
Прикусив губу, она уселась на постели.
– А где оружие?
Ответил священник не сразу, и это ее раздосадовало.
– Здесь, в цитадели, ― сказал он наконец. ― Николас передал его гарнизону крепости.
Катерина уставилась на священника.
– Тогда я должна немедленно с ним поговорить. Оружие принадлежит мне. Парусник также принадлежит мне. Николас не имеет права им распоряжаться. Кто он вообще такой?
– Он человек, который спас тебя из Трапезунда, ― заявил капеллан ее матери. ― И ты не станешь ни говорить с ним, ни мешать ему в том, что он делает. Встань. Я же велел тебе встать. Мне нужно кое-что тебе сказать.
Она стояла и слушала, краснея и трясясь от злости из-за всех этих жестоких слов: насчет неуважения к матери, эгоизма и того, что он называл «детской страстью к чувственным удовольствиям». Тут уж Катерина слушать прекратила. Он был ханжа и грубиян. Глупый священник из монастыря, который умер бы от зависти, если бы только узнал, если бы только мог вообразить, что способны делать вместе мужчина и женщина… что они делают вновь и вновь, едва лишь останутся наедине… И тут Катерина осознала свою потерю, истерические рыдания начали раздирать ей грудь, и она рухнула на постель с закрытыми глазами, и слезы потекли по лицу, и тогда священник обнял ее, и прижал к себе, и что-то шептал, пока она не успокоилась.
* * *
По всему Керасусу уже знали о том, что совершил Николас. Его самого поймать не мог никто: он был то на вершине холма с Асторре и разговаривал с губернатором и с офицерами гарнизона, то на острове, где общался с Джоном и с монахами, то проверял груз вместе с Юлиусом и Пату, то на паруснике с Кракбеном, следя за погрузкой. Говорили, что он купил лошадей и теперь сооружает для них стойла в трюме. Когда они рассказали о судьбе, постигшей верблюда, он лишь задал пару вопросов, а затем сменил тему. После этого вместе с писцами он начал проверять провиант: животных, галеты, воду, фрукты и живую птицу, а также порох и снаряды. Ткани на складе он разглядывал целый час. Галеру за это время уже успели спустить на воду. Очень скоро мужчины, женщины и дети должны были отправиться в путь.
От Тоби и Годскалка Юлиус узнал обо всем, что случилось за последнее время. Пережитые события оставили свою мету и на лицах лекаря со священником, ― возможно, то были следы месячной осады или неких иных переживаний. Когда они рассказали, как им удалось сбежать, Юлиус сперва не поверил собственным ушам.
– Но как же вы сумели переодеться в турков?
– Я думал, Николас тебе рассказал. В тех тюках, которые мулы привезли из Эрзерума, была одежда.
– Он говорил о тканях, ― промолвил Юлиус. ― Сложенных, чтобы они были похожи на шелк-сырец. ― Он не скрывал изумления. ― Это старуха все устроила? Наверняка она знала, что во время осады только так можно переправить людей, под видом отряда, якобы отряженного султаном для отправки захваченного корабля в Стамбул. Гений. Просто гений! Никто и не осмелился бы задавать вопросов.
– Ну, не все прошло так гладко, ― промолвил Годскалк. ― Но большинство семей мы вывезли. Венецианский бальи решил остаться, а также многие генуэзцы. Зато с нами отправились моряки с парусника и почти все женщины и дети.
– А Параскевас? ― поинтересовался Джон Легрант.
– Ему дали шанс, но он отказался.
– А прочие трапезундские греки? ― Шотландец был настойчивым человеком.
– Что там насчет греков? ― поинтересовался Николас, забегая в комнату. Юлиус с интересом обернулся к нему. Этот новый Николас, каким-то чудом объявившийся в Керасусе прямо с борта «Дориа», мало чем походил на человека, с которым он расстался в мае по дороге из Эрзерума, и стряпчему не терпелось выяснить, чего же коснулись эти перемены. Сейчас он с любопытством наблюдал, как бывший слуга наклоняется через стол к Джону Легранту, держа хлеб и кусок мяса в одной руке.
– Ты оглох?
– Да нет, ничего. Просто спросил… Мне показалось, я видел, что греки сходят с твоего корабля.
– У них друзья в Керасусе. Официально мы никого из них не брали с собой. Но как нам выбирать? Объявить лотерею?
Он стоял, опершись плечом о стену и глядя на шотландца, по-прежнему с куском хлеба в руке.
– Ты мог бы заработать неплохие деньги, ― заявил тот. ― Если бы мы не сняли с корабля оснастку, к этому времени Дориа уже мог бы перевезти в Каффу массу народа.
– Мне казалось, ты был против, ― заметил Николас.
– Да, я и сейчас против. Если бы ты отправился в Каффу, то застрял бы в Крыму на всю зиму, а может, и на многие годы. Татары, генуэзцы, ужасная погода… Тоби бы это не понравилось. И у тебя не хватило бы места для груза.
– Именно это меня и тревожило больше всего, ― подтвердил фламандец. ― С другой стороны, греки ― такие же люди, как и все остальные, и нужно думать о подобных вещах, или, по крайней мере, делать вид, что думаешь о них, когда рядом Годскалк.
– Ты бросил монетку, ― предположил Джон Легрант.
Юлиус поежился в кресле.
– Угадал, ― кивнул Николас, Они с Легрантом какое-то время мерялись взглядами. ― Может, ты бы загрузил на корабль всех, кого счел бы достойными, выбрал бы самых богатых или самых слабых, или тех, кто пережил бы побоище, которое неминуемо разразилось бы после того, как ты объявил бы о своем отплытии… Я решил по-другому. Знаешь, за что продался император, наместник Христа на земле, служитель воплощенного Бога? Его дочь Анна, дом в турецком Адрианополе и годовой доход в триста тысяч серебряных монет. Конечно, можно сказать, что те, кто поддерживают такого императора, заслуживают такого императора, ― иначе они восстали бы против него. А если нет ― то пусть тонут во всеобщем крушении.
– Адрианополь, ― повторил шкипер. ― Я бы ни за что не выбрал Адрианополь. Слишком близко от новых владельцев. Если бы кто-то выкупил мою компанию, я уехал бы как можно дальше, чтобы не было соперничества.
Николас покачал головой.
– Не думаю, что он захочет еще раз попробовать себя в роли императора, так что соперничества не ожидается. ― Напряжение внезапно отпустило. ― Ты сукин сын, ― заявил фламандец Легранту.
– Я это уже слышал. Так о чем ты там говорил?
Николас еще немного постоял у стены, а затем подошел и уселся за стол, по-прежнему держа в руках мясо и хлеб.
– Мы пытались их взять. Они не захотели. Мы ведь католики. Каффа принадлежит Генуе. Они предпочли иметь дело с турками.
Юлиус почувствовал, как краска бросилась ему в лицо, и поймал на себе внимательный взгляд Годскалка. Тоби хмурился.
– Вот вам и флорентийский собор, и единение церквей, ― проронил Джон. ― Как же я рад, что был все это время в Керасусе, и мне не нужно было каждый день искать ответы на эти проклятые вопросы, от которых может пропасть всякий аппетит. Если не хочешь есть, я возьму твой хлеб.
– Сам ищи себе свой чертов хлеб, ― отрезал Николас и принялся за еду.
После он опять стал почти прежним, и у Юлиуса появилась надежда на вполне сносное путешествие, если только удастся миновать пушки в Босфоре, пушки в Константинополе, пушки в Галлиполи и продержаться на собственных припасах до Модона. Тогда в Венеции они смогут быть к октябрю. Ну, к середине октября… О недавнем разговоре Юлиус больше не вспоминал. Хотя он провел в обществе Джона Легранта целых три месяца, но по-прежнему совершенно не понимал этого человека.
* * *
Восемнадцатого августа, как и было задумано, они подняли якорь. Сперва вышел в море парусник с турецкими флагами и моряками в тюрбанах, затем, под видом пленника, ― флорентийская галера без всяких знамен, но с двумя рядами гребцов, ― судя по виду, пленников, которые влекли ее вперед. На берегу их проводили почетным караулом, а на острове Ареса, греческого бога войны, монахи, столь долго хранившие их тайну, выстроились на берегу и махали вслед, пока корабли не скрылись из виду.
Это было то самое прощание, в котором отказал им Трапезунд. Там им пришлось пробираться между турецких кораблей и по-турецки выкрикивать все команды… Тогда никто не оборачивался взглянуть на берег, никто не пытался разглядеть белоснежные стены храма святого Евгения или обуглившийся остов фондако, или уничтоженную площадь Мейдана, или голые шесты перед дворцом, где больше не развевались никакие стяги.
Теперь же, хотя оба корабля хранили молчание, появилась возможность оглянуться и в последний раз полюбоваться Керасусом, городом вишен, и холмом с крепостью, и лесистыми холмами, что лежали позади, и далекими горами, затянутыми синей дымкой. Шел дождь, и разукрашенные церкви, белоснежные дома с плоскими крышами, сады и рощи поблескивали от воды и над ними клубился жаркий пар. Издалека вместо пронизывающих ароматов весенних цветов доносились густые запахи зрелых плодов. Дикий виноград уже плодоносил, и орешник тоже обещал богатый урожай. Наступала осень.
Скоро в обычный год босые ноги в танце принялись бы выдавливать виноград ради черного вина, а на берегу рассыпали бы орехи, и аисты взмыли бы в небо над Зиганой. В обычный год перед осенними штормами, закрывавшими мореходный сезон, состоялся бы большой праздник, а затем еще один, и землю оставили бы в покое до весны, которая вновь привела бы с собой корабли.
Однако на сей раз все было иначе. Ничто не прошло как обычно, и радовался лишь гарнизон в крепости на холме, у которого отныне появилось отличное оружие и доспехи. С моря Николас поприветствовал их выстрелом из пушек, и они дали залп в ответ. Затем крепость уменьшилась и расплылась в тумане, а затем и вовсе скрылось из виду.
Черное море казалось пустым. На такую удачу они даже и не надеялись. С первых дней оба корабля хранили молчание, и из «вороньего гнезда» впередсмотрящие пристально наблюдали за горизонтом в поисках турецких кораблей. Однако, видели они лишь рыбацкие суденышки: весь флот собрался у Трапезунда, а пленные корабли из других гаваней уже давно отослали на запад. Спустя восемь дней после выхода из Керасуса они в темноте миновали вражеский Синоп, и по огням обнаружили, что в бухте нет ни одного крупного судна. Здесь была самая узкая часть Черного моря. Теперь было проще отправиться в Каффу на север, нежели продолжать путь на запад, до самого Босфора, но никто даже не заговорил об этом. Битва закончилась, и выбор был сделан. Они плыли дальше.
Путешествие проходило не совсем так, как рассчитывал Юлиус. Николас постоянно был занят, или поговорить им мешали Лоппе, Годскалк или Тоби. Лишь спустя некоторое время стряпчий осознал, что они делают это намеренно: словно пытаются от чего-то защитить Николаса… Оставалось, правда, непонятным, его ли самого или, напротив, других людей от него.
Но почему? После трех месяцев скуки Юлиус почти не думал о лежащих впереди опасностях. Он чувствовал себя богачом и счастливцем, и его раздражало, что все прочие не разделяют его настроения.
Джон, как всегда, с безучастным видом занимался корабельными делами. Кракбен, к которому сперва относились с подозрением, оказался весьма сведущим мореходом, профессионалом, который исполнил один контракт и готов был заключить другой, без всяких задних мыслей и дурных намерений. Асторре, мрачный поначалу, теперь приободрился в надежде на скорое сражение. Происшедшее в Трапезунде стало для него личным оскорблением, как для всех наемников, когда наниматель их предает. Одному лишь Николасу удалось выбраться чистеньким из всей этой истории, да при том еще и разделаться с ублюдком Дориа…
Что касается судьбы генуэзца, то Юлиуса она очень интересовала. Тоби, впрочем, не слишком желал распространяться на эту тему.
– Его убил чернокожий паж Ной, которого он подарил Махмуду. Не нужно ничего говорить Катерине.
Юлиус был потрясен.
– Ной помог вам? Но почему?
– Он нам не помогал. Я же говорю, он убил Пагано Дориа. С тем же успехом он мог предать и нас. Но куда сильнее он ненавидел Катерину.
Все это было как-то странно…
– И Дориа тоже? ― предположил Юлиус.
– Нет, Дориа он любил. В этом-то вся проблема. Ты не хочешь пойти поговорить с Катериной? ― осведомился лекарь.
– Нет, Катерины с меня довольно, ― без колебаний отрезал Юлиус.
Хуже всего было то, что девчонка не желала оставаться с другими женщинами. Конечно, ее едва ли стоило за это винить. В большинстве своем они были венецианками, и не замужем, хотя уже давно обзавелись детишками. После того, как улеглись первые волнения и страх за судьбу любовников и мужей, они понемногу развеселились, тем более, что никакой опасности им пока не грозило. Впереди лежала Венеция, цивилизованная жизнь, друзья и комфорт. Мужчины вокруг с удовольствием оделяли их знаками внимания, ― вот почему они не смущались, выказывая свою нелюбовь к генуэзцам.
В конце концов, ни кто иной, как генуэзский консул перешел на сторону врага и был убит, по слухам «этим красавчиком Николасом, юным героем, который спас их всех». Предатель поплатился по заслугам, а зато они спаслись, и их товар тоже уцелел. И, конечно, женщины и дети. Немногочисленные генуэзцы поэтому держались тише воды, ниже трапы, поскольку у них не было ни вождя, ни товара, ни родины, на которую им так уж хотелось вернуться. Катерина, чужая в обоих лагерях, взамен принялась преследовать Николаса.
И вот спустя три недели путешествия, они достигли западной оконечности Черного моря и оказались перед единственным выходом: Босфорским проливом, защищенным турецкими пушками. Они решили миновать его при свете дня. Катерина, прятавшаяся в трюме, видела вновь этот грозный берег, мимо которого уже проплывала однажды, наслаждаясь объятиями Пагано. Вот возвышался внушительный Анадолу Хисари на азиатском берегу, а справа ― массивная круглая башня Богази-Кесен. Головорез, так ее называли. Или убийца, потому что ни один корабль не мог пройти между жерлами двух рядов пушек. Они вошли в Босфор, и пушка с Богази-Кесен выстрелила.
На открытом воздухе звук раздался негромко, словно Господь Бог стукнул кулаком. Там, где упало ядро, вода взмыла вверх, подобно белым перьям. Парусник отреагировал немедленно, спустил флаг, а затем паруса и, маневрируя по ветру, остановился вместе с пленной галерой. Они подождали немного. Где-то вдалеке спустили на воду лодку. Даже отсюда был заметен блеск оружия. На обоих кораблях стояла такая тишина, что даже слышно было, как ревут бычки в загонах галеры, а на ветру хлопают снасти и волны плещут о деревянные борта. Солнце было жарким, и из-под тюрбанов у матросов струйками стекал пот. А внизу, в трюмах, в духоте прижимались друг к другу беженцы, прикрывая детям рты ладонями.
Николас появился на палубе в окружении людей, которые выкатывали бочонки. Он смеялся.
– Боже правый, что же вы все так притихли? Вы победили христиан, захватили галеру, изнасиловали всех до единого мальчишек на Черном море, набили мешки церковными кубками, коврами и подсвечниками, а теперь возвращаетесь домой к своим женам, богатыми и пьяными от краденого вина. Это против правил, но вам наплевать. А когда вы и им подарите пару бочонков, то солдатам тоже это понравится. Ну же, ты, ты и ты, все, кто хорошо говорит по-турецки, болтайте, пойте, кричите. Все остальные ― пляшите. Джанни, беги на нос и покажи им пару трюков, а затем можешь помочиться по ветру, когда они подойдут поближе. Давайте!
Внизу первым услышали именно его голос, затянувший какую-то песню. Крики продолжались, перемежаемые икотой, топотом ног и другими голосами, поющими и что-то вопящими по-турецки.
Отчетливый запах вина начал просачиваться в трюм, затем послышался скрип весел в уключинах, который постепенно приближался. Опять раздались крики и какой-то грохот, и несколько глухих ударов. Затем понемногу вся эта какофония начала затихать. Вновь послышались шаги по палубе и заскрипели весла. Люк открылся, и Николас спрыгнул вниз.