Текст книги "Весна Византии"

Автор книги: Дороти Даннет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Глава двенадцатая

То, с каким терпением мессер Пагано Дориа относился к своей юной супруге на пути от Модоны до Константинополя, града Трижды Благословенной Девы, все на борту «Дориа» воспринимали как нечто поразительное, ― от шкипера Кракбена до чернокожего пажа Ноя. Некоторые полагали, что это любовь, другие просто считали своего господина весьма любезным человеком, третьи же искали скрытые причины…

Как человек опытный, Дориа быстро понял, что их приключения в Модоне быстро перестали развлекать Катерину, и ему пришлось полагаться исключительно на свои альковные таланты, чтобы ее развлечь. Впрочем, он не воспринимал это как наказание. Девочка была весьма привлекательна… одна из самых многообещающих учениц, с кем его сводила судьба. Мессер Пагано зашел даже столь далеко, что рассчитал отвратительную няню-фламандку и нанял для супруги двух самых некрасивых горничных, каких только смог отыскать. Катерине это не слишком понравилось. Красивые женщины заводят себе хорошеньких служанок, полагала она, и только некрасивые выбирают уродин. Мужу пришлось долго просить у нее прощения…

Что касается самой Катерины, то ей вовсе не доставляло удовольствия время от времени отказывать супругу в ласках, но она чувствовала, что для него это необходимо. Феликса, своего брата, она понемногу приручила, порой отказывая ему в своем обществе и восхищении, ― и Феликс любил ее куда больше, чем Тильду. Модонские похождения дали Катерине возможность испытать свою власть над Пагано. Все началось как шутка. Втайне от него она переоделась в костюм пажа и в темноте последовала за свитой генуэзца, чтобы взглянуть на Николаса. Познав до конца все искушения плоти, она теперь лучше понимала, что толкнуло ее мать на этот странный брак. Понять самого Николаса было куда сложнее: похоже, он даже не мог себе представить, сколь многого лишился.

Катерина гадала, что скажет Николас, если увидит ее, и тут он взглянул на нее в упор. В тот момент она была уверена, что в таком наряде ему нипочем ее не узнать. Но когда он так изменился в лице ― и только из-за нее! ― она поняла, что ради Пагано должна спастись бегством, но смеялась при этом до икоты…

Ной, этот маленький черный ублюдок (как называла его бывшая няня), немедленно отыскал Пагано на борту корабля и доложил ему обо всем. К тому времени Катерина уже с невинным видом стояла у поручней и смотрела, как горит флорентийская галера. Завидев рассерженного мужа, она бросилась к нему:

– Это ты сделал? Ведь это ты сделал, правда? ― и в ее голосе не было ничего, кроме восторга, потому что не столь давно они обсуждали способы, как заставить Николаса задержаться в гавани… Хотя о пожаре тогда не было и речи.

Пагано заметно смягчился.

– При чем здесь я? ― лукаво усмехнулся он. ― Я весь вечер был на берегу.

– И насколько все плохо? ― поинтересовалась Катерина.

– Не так ужасно, как кажется. ― Он обнял ее за плечи. ― Николас в полном порядке, но, разумеется, он еще долго не сможет выйти из этой гавани. Катеринетта, я должен как следует отругать тебя, но у меня еще много дел. Этот дым очень скверный… Думаю, тебе лучше спуститься в каюту и проследить, чтобы горничные как следует обернули все сундуки. Если будет такая возможность, мы снимемся с якоря сегодня же ночью. Тогда у бедняги Николаса не останется никаких надежд достичь Черного моря прежде нас.

Катерина чувствовала себя на верху блаженства. Повиснув у Пагано на шее, она, закашлявшись, воскликнула:

– Я не хотела тебя огорчать. Не думала, что он меня заметит… И ты все равно весь вечер был на берегу.

Он тоже обнял Катерину, и она поняла, что одержала победу.

– Мне, правда, нужно идти, ― промолвил он с улыбкой. ― Но потом у нас будет целая ночь впереди, и завтрашний день, и еще много дней и ночей… И я покажу тебе Константинополь, величайший из всех городов.

Они улыбнулись друг другу, а затем, в тесной темной жаркой каюте наслаждались друг другом, пока он, наконец, не заснул, положив голову Катерине на грудь, ― ставшую такой же пышной и красивой, как у Тильды.

Ей вспомнился Николас, и как он смотрел на нее на берегу. Катерине показалось, что теперь Пагано ничего не имеет против того, чтобы тот последовал за ними, и это было приятно. Ей хотелось, чтобы Николас увидел, как ее принимают, при полном параде, в императорском дворце Трапезунда. Она мечтала, чтобы он увидел их с Пагано. Тогда он может вернуться домой и вспоминать об этом… когда будет лежать в постели с ее матерью.

Однако эта ночь, вопреки всем ожиданиям, вовсе не стала началом идиллии, и Катерине еще долго не выпадала возможность провести время с мужем наедине. Сперва испортилась погода, затем маленький дар Господень, которого она некогда так ждала, появился во второй раз, с неизбежностью, о которой ее никто не предупреждал. Новые некрасивые служанки оказались не столь практичны и проницательны, как старая нянька. Они называли этот дар Проклятием и ухмылялись, видя недовольство хозяйки. С этой неприятностью ей теперь придется мириться до конца жизни, если только, ― с заговорщицким видом сообщали они, ― супруг мадонны не пособит ей в этом деле. Она узнала, какое отношение к происходящему имеет ее супруг, и надолго задумалась, лежа в уютной постели с теплым кирпичом у живота, в то время как качка на корабле все усиливалась.

Когда Катерина наконец смогла подняться на палубу, Пагано сказал ей, что они вышли в Эгейское море, и если облака рассеются, то можно будет увидеть гору Афон. Он часто упоминал названия различных мест с таким видом, словно она уже когда-то бывала здесь и должна знать их все наизусть. К примеру, гора Олимп… Он очень долго рассказывал о ней, и еще дольше ― о Язоне и Золотом Руне. Когда Катерина заявила, что ей это скучно, он перешел на Елену Троянскую, ― все-таки более интересная тема.

Дома, в семье, никто не рассказывал детям сказок, а наставник Феликса не придавал большого значения географии. Что касается чаек и рыбы, то Катерина видела их и в Брюгге. В море вокруг было полно островов и скал, побережье также казалось неприветливым и скалистым; рыбачьи хижины на берегу казались не больше крохотных камешков. Днем вокруг сновали лодки и корабли. Пагано думал, что ее это заинтересует, но Катерина взирала на них равнодушно. Поблизости не было кораблей, размерами способных сравниться с «Дориа», хотя еще два небольших парусника впереди следовали тем же курсом. Каждую ночь на промысел с факелами выходили рыбаки. Днем они возвращались, до борта заполнив свои лодки какой-то извивающейся мерзостью, наподобие тараканов. Пагано спросил, предпочитает ли она кальмаров или осьминогов, и Катерина решила, что он шутит… Но если эти люди зарабатывали на жизнь продажей рыбы проходящим кораблям, им оставалось только посочувствовать: весьма ненадежный заработок… Однако когда она сказала об этом мужу, тот ничуть не заинтересовался. Пагано признавал лишь такие деловые сделки, которые заключаются за кувшином вина, на золото, и при этом вся грязная работа достается другим людям. Разумеется, так оно и должно было быть…

«Дориа» не останавливался нигде, пока они не достигли Галлиполи, и там стоянка оказалась очень короткой, ― только ради встречи с турецким губернатором. Гавань и доки были переполнены, и команде не разрешили сойти на берег. Катерина была недовольна, но Пагано сказал, что они все равно торопятся, поскольку в марте подуют северные ветры. Катерине нелегко было вообразить, что ветер может быть еще хуже, чем нынче. Подразумевалось, что парусник отличается куда большим комфортом по сравнению с галерой, которая то и дело черпала морскую воду бортом, но и здесь пассажиров постоянно донимали сквозняки, холод и сырость. На ее новом бархатном платье появилась плесень…

Кроме того, на корабле было ужасающе шумно. Дерево трещало и поскрипывало, хлопали и стонали снасти, и все вокруг скрипело и скрежетало ночь напролет. Кроме того, матросы не замолкали ни на мгновение, перекрикивая ветер. Они то распевали песни, то рявкали какие-то приказы, то окликали проходящие корабли, обмениваясь новостями и ругая погоду. При перемене курса они начинали топать по палубе, и, кроме того, от них воняло хуже, чем от животных, которых перевозили в трюме. Самое отвратительное, что они все время косились на Катерину, и хотя не осмеливались задевать ее напрямую, но распевали такие похабные куплеты, от которых она невольно краснела. Так что волей-неволей приходилось почти все время проводить в каюте, и даже еда из-за постоянной качки почти не доставляла удовольствия. Пагано объяснил, что в Геллеспонте это обычное дело, потому что в проливе они словно бы шли против течения огромной реки. Река вела в Мраморное море, именуемое греками Пропонтис, и там погода должна была наладиться. Вскоре после этого канал суживался вновь ― и там находился Стамбул, последняя остановка перед Черным морем.

Катерина легла в постель и попросила, чтобы ее позвали, когда они будут в Константинополе.

* * *

Женщины порой доставляют слишком много хлопот… Пагано Дориа решил не будить свою юную супругу, когда парусник вошел в Босфор, пролив, разделяющий Европу и Азию. По левую руку виднелась длинная крепостная стена с башнями, построенная на подводных скалах и разбитая высокими воротами и причалами старых дворцов. За ней, ступенчато поднимаясь по холмам, на развалинах, которым было не менее двух тысяч лет, высились дома, колонны, водохранилища, амфитеатры и базилики полупустого города, некогда бывшего столицей всего мира.

Дориа внимательно осматривался по сторонам, надеясь увидеть что-то полезное для себя. Истории, которые он рассказывал Катерине, были просто забавой: он умел рассказывать о прошлом, но оно не представляло для него особого интереса. Изменившийся город за стеной не вызывал ни жалости, ни страха, ни печали по давно минувшему. Он бывал здесь прежде и заработал немало денег, ― уже толком сам не помнил, каким образом, ― а также пристрастился к новой форме роскоши… и вот это он помнил прекрасно. Усмехнувшись при этой мысли, Дориа взглянул на юного Ноя в новеньком тюрбане, который широко улыбнулся ему в ответ.

Утонченные наслаждения плоти ― вот что многие искали и находили в Византии, бывшей некогда обычной греческой колонией. Спустя тысячу лет, став частью римской провинции, Константинополь возвысился, и храмы, ныне лежащие в руинах за стенами, дарили возможность как для поклонения богам, так и для разнообразных наслаждений. После этого пришли крестоносцы с Запада; византийцы бежали… вернулись… уступили место туркам. Хотя, конечно же, нужда в торговле все равно не отпала. Генуэзцы открыли свое торговое представительство в Пере, чтобы содействовать этому.

Тем самым, конечно же, они сами себе вырыли могилу. Слишком дерзкие и непредусмотрительные, ― и до завоевания турками Константинополя, и во время войны… Когда расчистился дым, на их место пришли венецианцы. Именно они поставили в Пере своего бальи, получили франшизу на фокейские квасцовые рудники, а также прочие привилегии, в то время как дела генуэзцев постепенно шли на спад. Султан, подобно императору Трапезунда, больше не желал иметь с ними дела.

Занятно будет посмотреть, на что сгодится в этой неблагоприятной ситуации очарование и острый ум Дориа… На всех парусах его корабль вошел в бухту Золотого Рога и стал на якорь.

Пушки выстрелили в знак приветствия, трубы взревели. Борта корабля были украшены гобеленами; сам мессер Пагано красовался в отороченном мехом парадном дублете с тяжелой, украшенной самоцветами золотой цепью. Разумеется, он заранее отдал приказ снять консульский вымпел Святого Георгия: в Трапезунде ему предстоит занять высокое положение, но здесь он был всего лишь простым генуэзским торговцем, который надеялся, что Мехмет Завоеватель позволит ему разгрузиться в Пере, продать и купить кое-что из товаров, пополнить свои припасы и без помех пройти восемнадцать морских миль, ныне отделяющих его от Черного моря, ― все это в обмен на некоторые важные сведения и ценный подарок.

Пагано Дориа с уверенностью дожидался появлению на борту чиновников султана, и надеялся, что милое дитя, его творение, взращенное для любви, и ни на что, кроме любви, не способное (если не считать поразительного дара притягивать неприятности), проспит допоздна и проснется в добром расположении духа.

* * *

В Галлиполи отец Годскалк и Николас серьезно поспорили между собой. Разумеется, такое случалось и прежде, и не только с Годскалком, поскольку фламандец все теперь чаще и чаще высказывал собственное мнение о том, как им следует поступать. Впрочем, с помощью железной логики ему всегда удавалось убедить окружающих в своей правоте.

Вот и сейчас он добился своего, однако без той скромности, которая была присуща ему прежде. Он вообще изменился после Модона и этого пожара… «Я не могу стерпеть, чтобы Пагано Дориа убивал моих людей, жег мой груз… и после этого еще и пришел первым в Константинополь…»

От этих своих слов он не отступил, хотя ход событий и заставил Николаса изменить свои планы. Тоби и Юлиус не сомневались, что он всерьез расстроен из-за Катерины. Конечно, это не помешало ему действовать, как всегда, эффективно. Он даже сумел поднять боевой дух команды своими зажигательными речами. При желании бывший подмастерье был способен не только смешить их, ― но и заставлять работать.

С близкими людьми он не стеснялся выказывать свой гнев из-за похищения падчерицы, поэтому они смирились с тем, как сильно он изменился. Возможно, после Модона это было неизбежно. Опыт Годскалка подсказывал, что соперничество ― хороший наставник для мужчины. Самой большой проблемой фламандца была его молодость. Точнее, это были две проблемы разом… Николасу шел двадцать второй год: в этом возрасте мужчина способен не только повести за собой армию, но и удовлетворить целый гарем. Зависит ли одно от другого? Как человек, сознательно принявший безбрачие, отец Годскалк нередко задавался этим вопросом.

Когда они достигли Галлиполи, напряжение на борту «Чиаретти» ощущалось почти физически. В Эгейском море они потеряли целый день по отношению к «Дориа», поскольку парусник в этих водах мог двигаться быстрее. С другой стороны, они надеялись наверстать разрыв в Геллеспонте и прочих узких проливах, где на веслах можно было развить существенную скорость, даже против течения. Легрант утверждал, что они могут нагнать не меньше двух дней, однако все равно, прибудут в Великолепную Порту спустя четверо суток после Дориа. Если парусник не дождется их там, то они разминутся.

Не было нужды подчеркивать иронию ситуации. Дориа, зная правду о грузе, который перевозила галера, запросто мог остановить их в Константинополе. И тем не менее, вопреки собственным интересам, они выбивались из сил, чтобы его догнать, поскольку верили, что на борту находится Катерина де Шаретти. Размышляя об этом, отец Годскалк пришел к некоему выводу, и в Галлиполи предложил Николасу:

– Давай, я сойду на берег и постараюсь добраться в Порту прежде вас. Возможно, я застану там Дориа. Или еще лучше ― увижусь с девочкой наедине. Если я доставлю ее сюда, вам не нужно будет…

– Заходить в Константинополь? Все равно я сделаю это. Нас там ждут дела. Кроме того, турки запросто могут обстрелять нас из пушек, если мы не пожелаем остановиться. Да и как вы проведете ее на борт? Дориа попросит турков обыскать галеру…

Годскалк попытался сохранить спокойствие.

– Ладно, может, я и не сумею вернуть ее. Но по крайней мере, я бы убедился, что речь и впрямь идет о Катерине де Шаретти. Я бы даже мог с ней поговорить.

– Нет… Слишком опасно, ― отрезал Николас.

– Опаснее, чем оставаться на борту?

– Разумеется. Вы священник, вам даже не удастся выйти из гавани. К тому же, если кто и должен отправиться на борт «Дориа», то только я. Уверен, что парусник дождется нас в Константинополе.

– Потому что Пагано расскажет султану о наемниках Асторре? ― уточнил священник.

– Вполне возможно. Одно из трех: либо он промолчит и позволит нам спокойно проследовать в Трапезунд, поскольку нуждается в защите наших солдат не меньше, чем мы сами. Либо промолчит, но будет угрожать обо всем рассказать, если мы станем донимать его по поводу Катерины. Либо он предаст Асторре, чтобы избавиться от нас раз и навсегда.

– Он мог давно покинуть Константинополь, ― заметил капеллан.

– Нет, он будет ждать.

– Потому что желает быть свидетелем резни? ― перед лицом непробиваемого спокойствия Николаса Годскалк невольно потерял терпение.

У того на щеках на краткий миг появились и исчезли ямочки, ― явный знак нетерпения.

– Нет… Потому что я послал из Модона с дюжиной самых быстрых кораблей послания, в которых извещал, что в Константинополь с государственным визитом должен прибыть князь Пагано Дориа, генуэзский посланник банка Святого Георгия. Если они не расстреляют его из пушек, то задушат в дружеских объятиях на приемах, одновременно пытаясь подкупить слуг, чтобы вызнать какие-нибудь секреты. Я также написал обо всем венецианскому бальи…

– Насчет девочки тоже? ― помолчав, осведомился Годскалк. Теперь он стал понимать, что означает загадочное выражение, которое порой появлялось на лице Тоби.

Николас по-прежнему взирал на него, не скрывая нетерпения.

– Ну, конечно. Я сообщил бальи, что Дориа женат на моей родственнице и что я буду рад, если он попросит ее задержаться и дождаться меня. Конечно, Дориа может спрятать ее на корабле, ― но это само по себе будет достаточно красноречиво.

Невозможно понять, думал Годскалк, было ли это истинной уверенностью в себе или новой маской, которую Николас нацепил после Модона.

– Ты в самом деле веришь, что Дориа будет там? ― поинтересовался он.

– Да, ― подтвердил Николас. ― Я спрашивал об этом у Оракула.

– Тогда, пожалуйста, попроси его предсказать судьбу и мне тоже, ― попросил капеллан. ― Когда мы прибудем в Константинополь, ты никуда не сможешь пойти незамеченным, но кто-то мог бы высадиться на берег до этого. В стенах Мармары имеется францисканская обитель. Мы будем проплывать мимо…

– Если они помогут нам ― это им как-то повредит? ― осведомился фламандец.

– Полагаю, что нет, ― заверил Годскалк. ― Я сойду там, а вы неторопливо двинетесь дальше. Пока вы будете входить в гавань, францисканцы успеют пешком провести меня через весь город к месту стоянки «Дориа» в Пере. Затем я присоединюсь к вам. Если смогу, то доставлю и девочку.

– Ладно, ― кивнул Николас. ― Я пойду с вами.

* * *

Воистину, Создатель, устав выслушивать жалобы Катерины де Шаретти, решил вознаградить ее роскошным приемом в древней столице мира, который исполнил все ее чаяния.

Сначала послышались звуки труб и цимбал, потом приблизились лодки под шелковыми балдахинами, с гребцами в парадных ливреях, и на борт парусника хлынули люди, ― в мехах и самоцветах, с душистыми перчатками на руках; а за ними ― слуги со шкатулками, вазами и тюками, предназначенными в дар Пагано.

Похоже, они считали его представителем банка Святого Георгия и Республики. Даже когда он исправил ошибку, их уважение, казалось, ничуть не уменьшилось, ведь он и впрямь был генуэзским посланником в Трапезундской империи и заслуживал всяческого почтения. В особенности это подчеркивал представитель венецианского бальи. Катерине поначалу показалось, что Пагано слегка ошеломлен таким приемом. Когда он произносил ответные благодарственные речи, то явно думал о чем-то другом.

Но вскоре он снова стал самим собой, на каждый цветистый комплимент отвечал живо и остроумно, расточая свойственное ему очарование, и угощал гостей вином и сластями. В первый раз за все время Катерина, не прячась под вуалью, выступала рядом с супругом, наслаждаясь восхищением парадно одетых мужчин, похожих на тех, за кем она украдкой наблюдала во Флоренции.

Под конец один из генуэзских старейшин пригласил их сойти на берег и остановиться в его скромном особняке на все время их пребывания в Константинополе.

Разумеется, Пагано возразил, что им следует отплыть немедленно, но ему не позволили договорить. Он попытался было настаивать на своем, но тут старейшина что-то прошептал ему на ухо, Пагано кивнул и с улыбкой сменил тему разговора.

Позже, когда Катерина засыпала его вопросами, супруг объяснил ей, что им придется задержаться здесь на пару дней, поскольку местные торговцы приготовили для них обоих множество развлечений. Более того, он получил приглашение в саму Великолепную Порту, в Константинополь, именуемый турками Стамбулом.

Катерине было наплевать, как называют этот город язычники. Ее интересовало лишь, какое платье надеть для встречи с султаном. Когда Пагано объяснил, что султан сейчас не в городе и вообще никогда не принимает женщин, она решила, что он обманывает ее, но вокруг творилось столько всего интересного, звучала музыка, царила возбужденная суета, что Катерина скоро позабыла обо всем.

На приеме у бальи в тот вечер она надела расшитый жемчугом бархатный наряд и взяла с собой собачку. Бальи был в восторге от песика, даже когда тот потрепал подол его платья. Этот тощий венецианец расспрашивал Пагано об их путешествии, очень подробно и заботливо, ― хотя Венеция и Генуя были соперниками. Он также осведомился о флорентийском судне «Чиаретти»:

– Насколько я понимаю, им владеет родственник госпожи, мессер Николо. Вы должно быть, очень ждете его прибытия. Я уверен, это восхитительный человек. Надеюсь, вы позволите нам устроить прием в его честь.

Катерина потеряла дар речи. Пагано, кажется, тоже. Затем лицо его медленно прояснилось и слегка порозовело. Небрежным тоном генуэзец промолвил:

– Вы получили известия от Никколо? Монсеньор, я рад это слышать. У него были неприятности в Модоне, и нам пришлось отплыть, не дожидаясь его… Боюсь, что и сейчас случится то же самое. Однако мы встретимся в Трапезунде. Я очень рассчитываю на это.

Бальи с доброй улыбкой повернулся к Катерине.

– А он так надеялся, что вы его дождетесь, мадонна… Неужели день или два имеют такое значение? Нет, нет, вы непременно должны повстречаться. Никто из нас не позволит такой очаровательной паре быстро покинуть Перу.

Вечером в опочивальне Пагано был внимателен к ней, но не расположен к болтовне. Он сказал лишь, что, вероятно, какая-то из рыбачьих лодок сообщила о скором прибытии Николаса. Но это не имело значения. Он отстает по меньшей мере на неделю. Может, они увидятся, а может, и нет. Многое будет зависеть от визирей султана, а также от их друзей в Пере. Пагано не хотел обижать бальи и не имел права оскорбить султана. Катерина должна это понять…

На следующий день они наносили визиты, угощались вином и присутствовали на представлениях. Катерину засыпали комплиментами, хотя большую часть времени мужчины вполголоса беседовали между собой. Кто-то из женщин восхитился отвагой Катерины, которая решилась отправиться в Трапезунд, но другая тут же вмешалась, заявив, что новобрачной наверняка все это безразлично. Война может разразиться в Боснии или в Албании… Если пугаться всякий раз, заслышав какие-то сплетни, то лучше вообще сидеть дома. Катерина понимала, что речь идет о турках, но не испытывала страха. Пагано заверил ее, что опасности нет, и к тому же он всегда сумел бы ее защитить. Тем временем, она намеревалась сполна насладиться всем, что предлагала ей жизнь.

Единственной заботой оставался гардероб, но эту проблему помог решить услужливый венецианский бальи, приславший Катерине в подарок шелка и бархат и направивший к ней торговцев украшениями, так что теперь их комнаты походили на настоящий склад. Катерина решила, что если Пагано согласится, часть бархата она продаст в Трапезунде, а деньги потратит на то, что ей больше по вкусу. Теперь, когда он посмотрела, какие кольца носят другие дамы, ее собственное колечко ей разонравилось. Его также можно продать и купить что-то более стоящее… Хотя, конечно, муж должен был беречь деньги ради торговли. Это она хорошо понимала.

На следующий день им, в свою очередь, пришлось принимать гостей. Пагано устроил на корабле банкет для высокопоставленных лиц. Особенно он любезничал с каким-то пожилым мужчиной, которого называл Георгием Амируцесом, ― тот ужасно говорил по-итальянски, с сильным греческим акцентом. У него были светлые глаза, словно карандашом, очерченные морщинками, крупный нос и подвижный рот, а также завитая колечками борода. Катерина решила, что это какой-нибудь преподаватель; его простое длинное черное одеяние не произвело на нее ни малейшего впечатления. Они с Пагано поговорили по-гречески, а затем незнакомец ушел, на прощанье поцеловав Катерине руку и сравнив ее с Еленой Троянской. Пагано проводил его до выхода, а вернувшись, ласково потрепал жену по щеке.

– Ты великолепна, моя дорогая! Кто еще мог бы произвести такое впечатление на великого канцлера Трапезунда, графа Амируцеса?

Конечно, ему следовало предупредить Катерину: та была уверена, что в Трапезунде все мужчины носят туники или длинные, украшенные драгоценностями одеяния, а также пышные плащи и длинноносые туфли… Но когда она посетовала на это, муж обнял ее:

– Даже если бы ты знала, ― что бы от этого изменилось? Он мудрый человек, и повидал весь свет, но он также способен вести беседу о самых обычных вещах. Скоро ты познакомишься с ним получше. Я пригласил его отправиться в Трапезунд вместе с нами.

– А почему ты не спросил у меня? ― возмутилась Катерина.

– Прости меня, принцесса. Тогда, если не хочешь, мы не возьмем его на борт. ― И этого ей оказалось достаточно.

Катерина еще спала на следующее утро, когда мессер Пагано получил приглашение к Махмуду-паше. Великий визирь прислал за ним своего секретаря. Служанка разбудила госпожу, когда Дориа был готов уходить и зашел к ней в спальню попрощаться. Вел он себя совершенно как обычно, шутил, но все же казался рассеянным. Конечно, его ждал великий визирь, правая рука султана. Но ведь Пагано Дориа способен очаровать кого угодно!

Катерина помахала ему с балкона на прощание и обнаружила, что особняк покидает целая пышная кавалькада, включая всех слуг Пагано в одеждах вишневого бархата, расшитых серебром. Двое челядинцев несли дары для визиря. У чернокожего Ноя тюрбан был украшен рубином, и он, как всегда, с обожанием взирал на своего хозяина. Сам Пагано в одеждах серебристого цвета восседал на белоснежном арабском скакуне, которого хозяин дома держал специально для подобных случаев. Он выглядел просто великолепно, ― ее обожаемый супруг…

Секретарь визиря оказался довольно молодым смуглокожим человеком с ухоженной короткой бородкой, в тунике и шляпе, украшенной самоцветами. Завидев Катерину, он с поклоном улыбнулся ей. Она вернулась в спальню и вновь легла в постель.

Проснулась Катерина от того, что ей стало необычайно жарко. Поначалу ей показалось, что она вновь на борту «Дориа», и Пагано спит, положив голову ей на грудь…

Внезапно послышался чей-то голос:

– Вот так?

И кто-то совершенно незнакомый ответил:

– Да.

Когда она открыла глаза, то увидела перед собой Николаса. Он сидел на краю постели и пристально смотрел на Катерину.