Текст книги "Весна Византии"
Автор книги: Дороти Даннет
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)
– Если Виллекин в порядке, ― бросил он, ― то отнеси его на место, милая. Со своим отчимом ты можешь поговорить позднее.
Теперь обернулись все разом: Юлиус, кипящий от гнева, Легрант с выражением невозмутимого любопытства на лице, Асторре, грозно вздернувший подбородок… Годскалк явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но Катерина не смотрела ни на кого из них. Прижимая к себе собаку, она внимательно рассматривала Николаса.
– У тебя волосы мокрые, как в тот раз, когда ты свалился с лихорадкой. Опять приступ, да?
Так что все их старания пошли прахом… Фламандец кивнул.
– Да. И если не хочешь ее подцепить, лучше держись от меня подальше. Как твои дела, Катерина?
Она повернулась, чтобы идти прочь.
– Не смей со мной говорить. Ты вообще не должен был приходить сюда. Это подло. Ты заразишь и Виллекина тоже. Мне не нужна твоя лихорадка.
– Мне она и самому не нужна, ― согласился Николас. ― Ты показывала Виллекина императрице?
Катерина уже отошла к дальним скамьям, но, не удержавшись, все же обернулась, чтобы ответить:
– Так ты все видел? Меня ей представили! На следующей неделе я поеду во дворец. Грекам нравится моя собака. Они ее называют «рим-папа».
Самая излюбленное оскорбление греков по отношению к европейцам… Тем же любезным тоном Николас продолжил:
– На твоем месте, я бы оставил его дома, тут повсюду свирепствует лихорадка. Мне нравятся твои серьги.
На краткий миг лицо ее просветлело, но тут же Катерина вновь нахмурилась.
– Отправляйся домой, ― и с этими словами вернулась на место.
Юлиус попытался было последовать за ней, но священник преградил ему дорогу.
Дориа с улыбкой наблюдал за этой сценой, затем с сочувствием воззрился на Николаса.
– Бедный мальчик! Похоже, посещение дворца тебя совсем подкосило. Я, конечно, слышал, что в банях можно подцепить какую-то заразу, но не думал, что там водится и болотная лихорадка. Или это Алексий так измучил тебя своими ласками?
Он говорил совершенно открыто, хотя и по-итальянски. Возможно, из-за шума никто не смог бы их подслушать. Толпа в нетерпении гудела, призывая басилевса дать знак к возобновлению представления:
– Восстань, божественное солнце! ― пели они по-византийски. ― Восстань! Взойди!
– Ни одна из твоих шлюх, ― продолжал тем временем Дориа, ― не могла бы сравниться с Алексием. Впрочем, должен признать, что и из моих собственных я припомню лишь немногих, наделенных теми же достоинствами. Причем обоего пола.
Подобные намеки, сделанные публично, вывели Тоби из себя. Асторре в изумлении поднял брови. Легрант изменился в лице. Годскалк и Юлиус застыли в неподвижности.
Пагано Дориа улыбнулся им всем, а затем вновь ласково взглянул на Николаса.
– Так ты им ничего не сказал?! Ну, конечно, я тоже не стал делиться с юной Катериной подробностями знакомства с Антимосом, но друзья-мужчины ― это ведь совсем другое дело. ― Он повернулся к священнику. ― Хотя, возможно, он исповедовался вам одному? Я ведь говорил, что вы ― духовник весьма широких взглядов. И воистину, если бы вы видели этого ангелочка…
Толпа шумела все громче:
– Император! Император! Помазанник Божий!
– У тебя мое письмо, ― заявил Николас. Он побледнел, как полотно, и лишь на скулах горели красные пятна. Лицо не выражало никаких эмоций.
«Он ничего не отрицает, ― подумал вдруг Тоби. ― Так значит, это правда… Едва ли он рассчитывал, что Дориа бросит такое обвинение ему в лицо. Однако генуэзец чувствует себя в безопасности. Ни один, ни другой не посмеет ничего сказать чужой жене».
Он попытался вообразить себе письмо Мариане де Шаретти в Брюгге.
«Сударыня, вынужден поведать вам, что ваш супруг спит с банными мальчиками…»
Вот только отрок, который не столь давно прошел мимо них, в сверкании самоцветов, вовсе не был обычным банным мальчиком.
А Николас? Николас, продавший душу дьяволу, вместо этого говорил о каком-то письме… И Дориа эхом повторил:
– Письмо? ― Он вовсе не горел желанием услужить Николасу. Его слишком развлекало происходящее.
Фламандец заговорил вновь. Опытный слух мог бы уловить в его речи следы действия лекарских снадобий.
– У тебя письмо от моей супруги. Я пришел получить его.
«Басилевс! Повелитель римлян!..»
Красивое лицо генуэзца озарилось пониманием.
– Так вот зачем ты явился сюда, несмотря на болезнь! Бедный мальчик! Конечно, ты его получишь.
Он по-прежнему не шелохнулся.
– Итак? ― Николас протянул руку. За спиной у него зазвучали трубы. Люди начали вставать с мест. Призванный своим народом, Избранник Божий наконец вернулся в Кафисму. Дориа пожал плечами.
– Какая незадача. Я должен вернуться на место. Возможно, как-нибудь в другой раз…
Николас встал. Зазвенели цимбалы, и чистые звуки их поплыли в воздухе, сливаясь с голосами труб. Повсюду вокруг люди отставляли корзины с провизией, накидывали плащи и поднимались на ноги.
Никто и не заметил, как фламандец внезапно взял Дориа за предплечье.
Со стороны это могло бы выглядеть как обычный прощальный жест, вот только хватка внезапно сделалась крепче, и генуэзец вскрикнул от боли.
– Отпусти, недоумок, или я позову распорядителя!
– Зови! ― велел Николас. ― Но сперва отдай письмо.
Ослабевшие пальцы почти тут же разжались, но Годскалк и Юлиус уже оказались рядом, и трое мужчин с суровым видом заступили генуэзцу дорогу.
Окинув их взглядом, он с усмешкой вскинул брови.
– Мой дорогой мальчик! Если для тебя это так важно, то, конечно, ты получишь свое драгоценное письмо. Я думал вручить его тебе в награду за небольшое одолжение, но теперь вижу, что у тебя не хватит сил даже на такую мелочь. Придется мне положиться на твоих друзей. Скажем так, мой дорогой Никколино: если кто-то из вас сегодня окажет мне услугу, то ты сразу же получишь свое письмо. Если нет ― придется подождать до следующего раза. Неужели это так ужасно? Ты и без того ждал его несколько месяцев, и каждый, кто умеет читать, уже ознакомился с содержанием этого послания. Могу я пройти?
Ответил ему Годскалк:
– Разумеется.
В голосе его звучало холодное презрение, однако он помешал Юлиусу и Асторре последовать за генуэзцем. Дориа с поклоном прошел мимо. Он успел как раз вовремя… Басилевс вошел в свою ложу.
– Мне пора, ― сказал Асторре. ― Ты в порядке?
– Ступай. Удачи, ― отозвался Николас.
Тоби заметил, что он даже не попытался ответить на последний вопрос наемника.
– О какой услуге он говорил? ― поинтересовался Годскалк.
– Понятия не имею. ― Николас поднес ладонь к лицу. У него начался жар. Все лицо горело, и глаза жгло огнем. Он попытался сделать над собой усилие. ― Честное слово, не знаю. У него письмо от демуазель. Оно попало к генуэзским торговцам. Он сказал мне об этом сегодня утром.
– В банях? ― подал голос Юлиус.
Годскалк оборвал его:
– Не будем сейчас об этом. Смотрите, они ставят шест. Это для Асторре и его стрелков?
– Да, ― подтвердил Николас, потирая переносицу. Внезапно он опустил руку. ― Асторре?
Капеллан покачал головой.
– Мы перемолвились парой слов до его ухода. С Пагано Дориа ничего не случится.
– Почему? ― удивился стряпчий.
Никто ему не ответил.
Глава двадцать первая
Порой Тоби Бевентини задавался вопросом, каким образом Юлиусу удалось сделаться членом коллегии поверенных в Италии. В других случаях, вспоминая его неуемную энергию и невероятные подвиги, он просто решался принять как факт, что время от времени Юлиус попросту терял голову. По счастью, сейчас, неохотно признав, что едва ли будет разумно прикончить генуэзского посланника на виду у басилевса и всего Трапезунда, Юлиус согласился наконец сесть на место. И слава богу, ибо подошло время второй части представления. В глубине души Тоби даже сочувствовал Юлиусу. Он признавал, что между стряпчим и бывшим подмастерьем существуют отношения особого рода, которых никому не дано понять, за исключением разве что Асторре. Время от времени Николас принимал сторону своего поверенного, как, например, в случае с Параскевасом. Юлиус редко делал то же самое, хотя однажды и спас Николасу жизнь. Зачем? Из человеколюбия? Из пустой бравады? Или из уважения к хозяйской собственности? Скорее всего, все три причины сыграли роль. Юлиус по-прежнему считал Николаса своим протеже и со скрытой гордостью наблюдал за его успехами.
А как же относился к стряпчему сам Николас? Внешне ― с той же симпатией и доброжелательностью, как ко всему остальному миру. Но под этой маской, похоже, скрывались тайные течения. В отношениях с Тоби не было ничего подобного, но ведь лекарь во многом отличался от Юлиуса. Время от времени они с фламандцем обменивались язвительными репликами и в целом относились друг к другу с изрядной долей опаски, ― но рано или поздно они все же могли сблизиться. Юлиуса Николас не опасался: он слишком хорошо его знал. Однако Тоби никогда не приходило в голову то, что однажды заподозрила Мариана де Шаретти: бывший подмастерье мог попросту завидовать стряпчему.
Сейчас лекарь раздумывал над всем услышанным и пытался добавить какие-то выводы к тому, что ему было известно о характере Николаса. Вероятно, Годскалк был занят тем же самым, ― сегодня фламандец представлял собой восхитительно уязвимую мишень для людей с недобрыми намерениями. Даже крепкому и здоровому человеку было бы нелегко опровергнуть все обвинения и намеки Дориа… Да еще эта история с невесть откуда взявшимся письмом! Именно ради этого Николас и явился сюда, хотя никому ни слова не сказал. Очередная ложь…
Ворота на дальней стороне арены распахнулись, и Асторре с Томасом вышли вперед, возглавляя отряд, гордо выступавший под звуки рожков и барабанов. Все они восседали на турецких лошадях, купленных немедленно по прибытии; упряжь для них везли из самой Фландрии. Вместо стальных доспехов на солдатах были тонкие кожные туники, сверху ― синие накидки без рукавов и колчаны, полные стрел, а за плечами ― кривой кавалерийский лук; загорелые лица лучились достоинством и уверенностью в себе. Музыканты, дождавшись, чтобы отряд выстроился в шеренгу, поклонились императорской ложе, и барабаны задали торопливый ритм, после чего всадники перешли на рысь.
Это упражнение было весьма популярным в наемных отрядах: князьям нравилось производить впечатление на других владык, и кроме того, парадное построение годилось для празднеств в честь одержанных побед. Однако на незнакомых лошадях показать все свое искусство было нелегко, и лишь Асторре, словно родившийся в седле, мог добиться от своих людей таких результатов.
Они не стали повторять те трюки, которые император видел уже многократно, однако по мере того, как шеренги скрещивались и вновь расходились в разные стороны без единой заминки или ошибки, точно в такт музыке, упорядоченность строя произвела такое впечатление на зрителей, что те разразились приветственными воплями, и настороженность постепенно покинула лица всадников. Но это было только начало…
Отчасти Тоби уже видел это представление. Кое-что Асторре показывал в Италии в прошлом году. В стрельбе лекарь даже сам испытывал свои силы.
На вершине столба устанавливали мишень ― как правило, птицу или надутый пузырь ― и всадники расстреливали ее, скача по кругу. Персы и турки превратили это в настоящее искусство, а от тех его переняли их противники. Такая стрельба требовала меткости и отличного владения лошадью; кроме того, это было опасно. Неверно пущенная или отлетевшая рикошетом стрела вполне могла принести смерть. На лучниках были шлемы, но грудь их прикрывали только кожаные туники.
Зрелище оказалось великолепным. Музыка помогала поддерживать ритм, и под конец ускорилась настолько, что всадники, скачущие по кругу, почти слились в единую непрерывную ленту.
Наконец с последним ударом стрельба по цели прекратилась, и Асторре, раздуваясь от гордости, направил последнюю стрелу не в мишень, а прямиком в небеса, дабы почтить благосклонных богов.
Но упала стрела не среди богов, но среди людей, собравшихся на Мейдане.
Словно молния самого Аполлона, она со свистом влетела в длинные ряды скамей, где сидели торговцы, туда, где развевался флаг с крестом Святого Георгия… Раздались испуганные вздохи ― и лишь один крик. Мужской голос, совершенно неузнаваемый… Крик перешел в булькающий хрип. Тот, кто поймал стрелу Асторре, поймал и свою смерть. Все повскакивали на ноги. Точнее, не все… Николас сидел рядом с Тоби, не шевелясь, сложив руки на коленях и не спуская взора со своих перчаток.
– Кто? ― спросил он наконец.
Юлиус ухмыльнулся.
– Угадай.
– Господи Иисусе! ― прошептал Николас.
Стряпчий невольно дернулся, а затем выругался.
– А ты что подумал? Я сам его видел, ― он сидел в двух шагах за спиной у Дориа, довольный, как свинья. Тот самый матрос, проклятый убийца, который устроил поджог, а затем сбежал к нему на корабль. Асторре сразу его заметил, когда кланялся императору. Он его узнал, и сделал то, что я и сам сделал бы на его месте. Любой из нас… Видит Бог, он сполна расплатился с ним за этот пожар!
– Я должен был это предугадать…
– Каким образом? ― удивился Годскалк. ― Ты же его не видел.
Джон Легрант обернулся к ним.
– Он имеет в виду, что должен был понять, о чем говорил Дориа ― насчет небольшой услуги. Капитан Асторре сделал именно то, чего Дориа от него хотел, не так ли?
Этот человек к любой проблеме относился так, словно ее можно было решить с помощью чистой математики…
Тоби кивнул.
– Вот оно что! Именно ради этого Дориа и привел сюда матроса. Если бы Асторре не убил его, то, вероятно, это пришлось бы сделать Юлиусу.
– Надеюсь, что так, ― подтвердил стряпчий. ― Он это заслужил.
– И теперь тот не сможет свидетельствовать против Пагано Дориа. А как насчет Асторре? ― воскликнул Тоби. ― Этот глупец не тронул самого генуэзца, но все же убил одного из них прямо на глазах у императора…
В этот самый момент в императорской ложе возникла какая-то суета. Кажется, оттуда посылали гонца с неким поручением. Одновременно генуэзцы начали успокаиваться. Люди с носилками появились там и принялись проталкиваться вперед. Дориа, обернувшись, в упор взглянул на Николаса и его спутников. Он пытался изобразить скорбь, но глаза лучились злым лукавством.
– Император нуждается в Асторре и его людях, ― заявил Николас. ― И Дориа ― тоже. Думаю, от нас потребуют компенсацию, и на этом дело закончится. Кроме того, я получу свое письмо.
Ну, разумеется… Как только удалятся носилки и на сцену выйдут следующие артисты… Тоби был уверен, что так и случится, и даже заметил, что Дориа начинает проталкиваться в их сторону, однако императорский посланник подоспел первым. Флорентийскому консулу надлежало немедленно предстать пред ликом Наместника Божьего.
Тоби с сомнением взглянул на своего друга, и Николас ответил ему отчаянным взглядом. Однако не принять приглашение было нельзя.
– Возьми с собой Годскалка, ― посоветовал лекарь. ― Они не станут возражать.
– Нет, ― покачал головой фламандец. ― Все будет в порядке. ― Он встал с места.
Юлиус заметил на это:
– Конечно, все будет в порядке. Ведь там твой дружок Алексий. Я его помню… племянник императора…
Николас посмотрел на него. Под глазами залегли темные круги.
– Дружок Пагано был тоже благородного происхождения. Мальчики цезаря, воля цезаря…
– Император предложил вам с Дориа молодых людей из своей семьи?..
Слава богу, Юлиус говорил по-фламандски, как и сам Николас. Но в любом случае вести такие речи было святотатством. Тоби уже собрался вмешаться, но Николас ему не позволил:
– Дориа пытался уверить вас в этом. Он действительно ушел с парнишкой, но потом ему пришлось удовольствоваться подменой.
– А тебе? ― поинтересовался Годскалк.
– Я не был с племянником императора… Нет.
Судя по направлению его взгляда, он пытался вычислить, как далеко ему придется идти. Императорский посланец терпеливо ждал, хмурясь оттого, что при нем говорят на чужом языке.
– А с кем ты был? ― не отставал Юлиус.
– К кому меня отвел Алексий? К императору. Ты мог бы догадаться и сам. Я ему вполне подошел. Он очень горевал по поводу моего недомогания. И теперь вряд ли проявит суровость. Говорю же, мне не нужен Годскалк.
Тоби проследил, как он поднимается по ступеням. Как ни странно, Николас справился… Чуть погодя, они увидели его на балконе рядом с Амируцесом, который подвел его к императору и удалился. Лицо императора выказало чуть больше оживления, чем обычно: но был ли тому причиной гнев или иные чувства, на таком расстоянии угадать было невозможно. Этикет требовал уделить внимание очередному представлению: жонглерам с зажженными факелами… К концу его Николас присоединился к своим друзьям. Казалось, он был слегка пьян. Не присаживаясь, он объявил:
– Все в порядке. Асторре никто не тронет. Мне дозволено удалиться. Кто-нибудь мог бы…
Спинка скамьи затряслась под его рукой. Тоби вскочил, мгновенно оценив ситуацию.
– Я помогу. Годскалк?
Священник тоже поднялся.
– Погодите. Письмо. Я заберу его. ― И двинулся прочь.
Николас проводил его взглядом.
– Ты добился безопасности для Асторре? ― спросил Тоби. ― Это было сложно?
Фламандец покачал головой.
– Вон Дориа сам идет к нам. Сложно? Нет. Они только что узнали последние новости. Турецкое войско собирается в Бурсе, а сам султан прибыл в Анкару. Император нуждается в Асторре.
– Так турки нападут на Трапезунд?
– Сомневаюсь. Но император все же будет чувствовать себя увереннее с нашими наемниками. Я так понимаю, что мне наконец вернут письмо моей жены?
Пагано Дориа стоял перед ним в окружении прислужников. Годскалк подошел ближе, и генуэзец широко улыбнулся, показав великолепные зубы.
– У меня нет слов! Мой друг убит среди бела дня… Как видите, император прислал своих служителей, дабы я не набросился на вас с кулаками… Разумеется, ни о чем подобном я и не помышляю. Да, у меня здесь где-то было это письмо. Как скучно пишет ваш Грегорио…
Наступила пауза.
– Грегорио? ― переспросил Николас. ― Ты же говорил, что письмо от Марианы де Шаретти, моей жены.
Дориа кончиком указательного пальца постучал по переносице. Письмо, грязное и потрепанное, оказалось у него в другой руке.
– И ты поверил? Наивный Николлино! Нет, боюсь, что тебе еще долго не услышать ласковых слов от твоей дорогой Марианы… Возможно, она тебе их никогда не напишет. Письмо, о котором я вел речь, было послано вашим стряпчим Грегорио, и там нет ничего, кроме устаревших новостей из Брюгге и скверно зашифрованных рыночных цен. Все это совершенно бесполезно, поскольку писал он еще в январе.
Николас по-прежнему стоял неподвижно, одной рукой хватаясь за спинку скамьи.
– Так я могу получить письмо?
– Разумеется, ― кивнул Дориа. ― Но сперва еще одна новость… Погоди-ка… ― Он принялся листать потертые страницы… ― Ах, да, вот это вам всем должно прийтись по душе. Милорд Саймон Килмирренский наконец произвел на свет наследника. Его жена разродилась в январе.
Он тут же поспешил поднять глаза, но увидел лишь профиль Николаса, который о чем-то совещался с Лоппе.
– Я слышал вещи и поинтереснее, ― бросил Тоби небрежно. ― Так нам нужно это письмо, или нет?
– Думаю, что да, ― отозвался Годскалк. ― Поскольку оно стоило человеку жизни. И кто же у него родился, коли на то пошло?
– Сын. Они назвали мальчика Генри. Он унаследует все земли в Шотландии и во Франции… Как, должно быть, сейчас горд его отец! Бедняга Николас. В двадцать лет он по-прежнему бездетен и обречен на отсутствие наследников, по крайней мере, пока жива прелестная Мариана. Я мог бы пожалеть его, если бы это не было для меня так выгодно.
Николас с маской бесконечного терпения на лице выслушал эти слова.
– Благодарю, ― проронил он наконец. ― И если ты захочешь смерти еще кому-то из своих друзей, ― только дай нам знак. Иначе мы не будем знать, кого именно выбрать.
Взяв письмо, он бросил взгляд на почерк и подпись, прежде чем сунуть его в кошель на поясе, и отвернулся, вмиг позабыв о существовании Дориа. Тоби с Годскалком последовали за ним. Лоппе уже ушел вперед, чтобы приготовить лошадь. Пешком у них ушло бы на дорогу не меньше десяти минут… На вид Николас чувствовал себя вполне неплохо, ― но внешность, как и все остальное в нем, была обманчива. К примеру, без помощи Лоппе он никогда не смог бы сесть в седло, а затем поехал очень медленно, словно действительно был крепко пьян. Лоппе вел лошадь под уздцы, а Годскалк шагал с другой стороны. Перехватив взгляд священника, Тоби двинулся следом.
Так, значит, у Саймона Килмиррена, наконец, родился ребенок. Это не было нужды обсуждать вслух. Годскалк знал, что сам Николас считает себя непризнанным сыном этого шотландского лорда, но теперь вторая жена, Кателина, родила Саймону законного наследника, и тот со временем завладеет всем, на что мог бы надеяться Николас, включая и отцовскую любовь. С этим соперником бывший подмастерье ничего бы не смог поделать.
Дориа, судя по всему, не имел ни малейшего понятия об истинной значимости известий, которые преподнес с такой игривой легкостью. Слава Богу, истина насчет Саймона и Николаса была известна лишь узкому кругу посвященных. Дориа знал лишь то, что было известно Катерине: шотландский лорд Саймон ненавидел и всячески преследовал Николаса, вот почему он решил поддразнить их, поведав о его удаче. Ему это вполне удалось.
Да, Дориа добился желаемого. На полпути к дому Годскалк неожиданно обернулся:
– Тоби?
Лекарь кивнул.
– Знаю… Ладно, вы проследите за ним, а я побегу вперед и там все устрою. Он чувствует себя куда хуже, чем кажется. ― И, завидев тревогу на лице Лоппе, поспешил добавить: ― Можешь не беспокоиться, у него крепкое здоровье. Он поправится.
Лоппе ответил лекарю задумчивым взглядом.
– Я вижу, ты огорчен. Что он сказал насчет императора?
Тоби, уже собравшийся бежать, запнулся.
– Так это правда? ― спросил он.
– Их с мессером Пагано проводили в бани, ― ответил чернокожий. ― Да, это правда.
– А насчет императора? ― продолжил лекарь.
– Басилевс был там и высказал свое желание.
Годскалк выжидательно уставился на Лоппе, и лекарь тоже не сводил с него взгляда.
– Но он ничего не добился, ― закончил тот. ― Думаю, вам пора идти, мастер Тобиас.
Любопытный разговор, если только как следует над этим не задумываться… По мнению Тоби, чернокожий пытался подсластить доктору пилюлю, ― а вдруг, в противном случае, тот без должного тщания отнесется к своему пациенту… Подобное великодушие не могло не восхищать, но скрытый смысл его вызывал досаду, и потому Тоби не знал, верить или не верить заверениям Лоппе. Впрочем, он все равно сделал то, чего от него ожидали: подобрал полы длинного одеяния и пустился бегом.
* * *
События последующих дней напрочь выпали из памяти Николаса, поскольку это время он провел в собственном мире, порожденном лихорадочным бредом. Он то и дело вел беседы с какими-то людьми на темы, вспоминать о которых ему позже не хотелось. Часто он слышал собственный голос, кому-то объяснявший все это. Иногда приходил утешительный ответ: разумный, успокаивающий голос твердил, что нет смысла ни о чем думать сейчас, а лучше всего будет немного поспать. Порой голос этот словно бы принадлежал Годскалку, а иногда ― Лоппе или лекарю Тоби. Но Николас никогда не видел их лиц.
Те же лица, что являлись перед его мысленным взором, никак не способствовали крепкому сну. Им было наплевать, что он весь дрожал в лихорадке, обливался потом или корчился в судорогах. Но, впрочем, к безразличию он давно привык, ― и даже радовался этому. Он лишь досадовал, что они то и дело заявляют на него свои права.
Особенно женщина. Он пытался прогнать ее, объяснить, что ему нечего ей предложить, но она не желала слушать. Порой она даже усаживалась рядом с ним на постель, пропахшую болезнью, и рыдала безутешно, словно кто-то оскорбил ее до глубины души. Иногда она являлась обнаженной, и каштановые волосы рассыпались по белоснежным плечам. Иногда ― была одета как замужняя дама, прятала локоны под высоким бархатным чепцом… Но всегда в глазах ее стоял тот же вопрос: «Будь ты стряпчим, ты бы женился на мне?» «Нет, ― повторял он, ― Конечно, нет. Ведь я же в Трапезунде, и у меня болотная лихорадка». Но она не слушала, раз за разом все твердя о своем: «Ты смог бы добиться высокого положения благодаря браку…»
Однажды Николасу показалось, будто он стоит у постели, а она раскинулась перед ним, очаровательная и желанная, ― и он осознал, сколь сильно ее, должно быть, оскорбляет такое равнодушие…
Еще нередко случалось, что пар разъедал ему глаза, и тогда кто-нибудь должен был поспешить на помощь с полотенцем, чтобы вытереть Николасу лицо.
Но даже тогда в отдалении он по-прежнему видел ее обнаженное тело и слышал голос: «Может, порекомендуешь меня кому-нибудь из друзей?». На это он вслух выкрикивал ей: «Кателина!» Но больше ничего не мог добавить. А когда белый туман, наконец, развеялся, женщины больше не было рядом, и он так ничего и не сказал.
Последнее видение пришло к Николасу, уже когда лихорадка слегка отступила, и сознание начало возвращаться к нему. На сей раз это точно была Кателина ван Борселен, беременная и исполненная ненависти, ― какой он последний раз видел ее в Брюгге. Глазами Николас поискал ее сына, и она сказала:
– Я назвала его Генри.
Он ощутил облегчение, ведь сказать предстояло так много, ― если только она позволит.
– Кателина! Только не говори Саймону. Но однажды скажи мальчику правду о его отце. Нельзя, чтобы он считал себя сыном Саймона. Жаак будет бить его, и Джордан тоже. Кателина… Не надо наказывать мальчика за то, что я сделал с тобой.
Ее лицо, преисполненное гнева, нависало над ним. В глазах застыло презрение и ужас. Кончиками пальцев она провела по шраму на его щеке, и рана заболела, словно открылась вновь.
– Не позволяй Джордану заклеймить его, ― взмолился Николас. ― Не взваливай на мальчика такое бремя.
Лицо изменилось, ― но лишь внешне, а выражение его осталось прежним. Длинные каштановые волосы исчезли: этот человек был совершенно лысым. Но смотрел он на Николаса с тем же презрением, что и Кателина, и так же поджимал тонкие губы. Тоби убрал руку от шрама на щеке Николаса.
Лишь теперь он понял, что лежит на своей постели во флорентийском фондако в Трапезунде. Рядом, на кровати, сидел лекарь, который уже дважды выхаживал его после болезни, но впервые приветствовал его выздоровление таким выражением лица. У окна стоял священник Годскалк и, судя по его виду, случилось нечто очень важное.
Ну, разумеется. Он ведь говорил во сне. Николас помнил собственную настойчивость, потребность убедить Катерину…
Он припомнил, что ему снилось, и понял, что натворил. Слишком ослабевший, чтобы пошевельнуться, он лежал неподвижно, но с открытыми глазами, и не сводил взгляда с Тоби. Только глупец или слабак взывает к сочувствию!
– Так это твой дед оставил тебе на память шрам? ― поинтересовался лекарь.
Итак, начинается.
– Да, ― подтвердил Николас, и сам удивился, как ровно звучит его голос.
– И он был разорен. Все твои враги разорились или погибли, ― за исключением Саймона. Ты пощадил его. Мы хвалили тебя за это. Пощадил его!
Глаза Тоби округлились, а зрачки сузились до булавочных головок, ― как у рассерженной совы. Николас выдержал его взгляд без единого слова.
– Стало быть, Саймон не ведает об этом, но Генри, его наследник, на самом деле ― твой сын? ― неумолимо продолжил лекарь.
– Нет, ― возразил Николас. Это было бесполезно, но он все же попытался отрицать.
– И хотя он ненавидит тебя, но сына твоего будет растить и лелеять. Твой сын получит все, что ты мог бы желать, а его жена останется твоей любовницей.
– Нет, ― повторил Николас. И, помолчав, добавил: ― Кателина была верна супружеским обетам. И я ― тоже.
Годскалк подал голос от окна.
– Сравни даты, Тоби. Ребенок был зачат до брака.
– Так ты изнасиловал ее? ― воскликнул Тоби. ― Как вообще вы могли встретиться ― подмастерье и наследница семейства ван Борселен?! Ты заманил ее в ловушку и надругался?
– Нет. Да… ― Пар вновь начал разъедать Николасу глаза. То есть, конечно, не пар, а пот, но на сей раз никто не пришел с полотенцем. ― Я не знал, что они с Саймоном поженятся. Если вы скажете ему… обо всем… он, наверное, убьет ее. И мальчика тоже.
– Может, она уже рассказала? ― предположил Тоби.
Священник покачал головой.
– Похоже, Николас уверен, что нет.
– Тогда это сделаю я. Боже правый, и ты считаешь этого человека своим отцом? Саймон сражался с тобой в открытую, а ты устроил такое… Пусть никто ничего не знал, но какая разница?! А что мать ребенка думает о твоей мести? Ведь ты использовал ее и теперь можешь гордиться тем, что запятнал его род кровосмешением.
Роковое слово наконец прозвучало. Николас почувствовал, что его начинает мутить, но он по-прежнему держал глаза открытыми, а рот ― закрытым.
– Интересно, а знает ли обо всем твоя жена? ― продолжал допытываться лекарь.
– Довольно, ― внезапно бросил Годскалк. ― Давай все же вести себя разумно. Я уверен, что демуазель ничего не знает и ничего не должна узнать. Тоби, мы не можем заговорить об этом вслух. Пострадают только невинные люди ― дитя и его мать, Мариана де Шаретти, семейство ван Борселен. Подумай о чувствах Катерины и ее сестры, и как Пагано Дориа насладится всем этим.
Тоби не скрывал возмущение.
– Неужели это ― голос Церкви?
– Это голос здравого смысла. Николас заплатит за то, что он натворил. Могу тебя в этом уверить. А пока он подарил Саймону счастье. Воистину, если мы постараемся наказать Николаса прилюдно, то тем самым накажем и Саймона. Как видишь, это очень, очень личная месть. И, полагаю, таковой она и должна остаться.
Тоби уселся на стул. Белое от ярости лицо слегка порозовело. Он скрестил руки на груди.
– И как же он заплатит? Десять раз прочитает «Отче наш»?
Николас наблюдал за Годскалком.
Он сам нанял этого капеллана, поскольку тот показался ему проницательным и осторожным человеком.
Скоро он поймет, насколько разумным было такое назначение…
Что касается Тоби, то его, разумеется, наняла демуазель. Когда Саймон чуть не убил его в Слёйсе, Юлиус спас Николасу жизнь, но наградила Мариана де Шаретти только лекаря, потому что именно он вылечил ее подмастерья. Юлиус…
– Ты предлагаешь, чтобы я исцелял его тело, а ты ― душу? ― поинтересовался Годскалк.
– Как он заплатит? ― упрямо повторил Тоби.
– Посмотри на него! И это только начало. Чего ты желаешь еще? Мы можем заставить его сделать то, чего он не любит больше всего на свете. Мы можем заставить его рассказать нам всю правду без утайки.
Назначение точно было ошибкой. Проклятье! Проклятье! Николас, несмотря на слабость, стиснул кулаки. Годскалк невозмутимо взирал на него из-под копны взлохмаченных волос.
– К примеру, почему бы тебе не сказать Тоби, кто стоит за Пагано Дориа?
Слишком проницательный, но все-таки не убийственно жестокий. Николасу оставалось лишь надеяться, что голос не подведет его в решающий момент. Со второй попытки ему удалось вымолвить: