Текст книги "За чертой милосердия. Цена человеку"
Автор книги: Дмитрий Гусаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)
– Колкий у вас муж.
Как только за горничной захлопнулась дверь двухкомнатного, отделанного под карельскую березу «люкса», Лена принялась наводить порядок. По-своему застелила широкие, красного дерева кровати, переставила тумбочки, убрала с письменного стола стекло, которое, по ее убеждению, допустимо лишь в учреждениях.
Виктор, сидя в мягком кресле, молча наблюдал за ее тщетными стараниями превратить шикарный, но казенный до последней мелочи номер в уютный по-домашнему уголок и все тверже приходил к убеждению, что они должны уехать из Петрозаводска сегодня же. В любой район, в любое захолустье, но только туда, где он будет иметь интересную работу и свою, пусть самую скромную, квартиру! Конечно, Лене будет трудно в лесном поселке, она всю жизнь прожила в большом городе, но у нее такие ловкие старательные руки, такое доброе сердце, что ее все будут любить. Она сама в вагоне мечтала о жизни в глуши, среди лесов и медведей, хотя ни того, ни другого еще не видела. Конечно, это романтика! Она мечтает о чем угодно и обо всем с одинаковой восторженностью.
Когда-то и он был таким. Но его романтику развеяла война. Там некому было заботиться о постепенности возмужания, там не было для этого ни времени, ни условий. Там учила сама жизнь, суровые и опасные партизанские будни, где малейшая ошибка стоила слишком дорого.
А возможно, Лена лишь делает вид, что с радостью поедет в лесную глушь. Может, она лишь готовит себя заранее к наихудшему? Сам он часто поступает так. Если впереди выбор, то лучше укрепиться в мысли, что тебе выпадет самое плохое. Предвиденное плохое все-таки лучше неожиданного...
– Чем ты расстроен? – Лена присела на валик кресла.– Смотри, как чудесно стало у нас, особенно в гостиной.
– У нас?!—усмехнулся Виктор и быстро заговорил: – Знаешь, здесь, в Петрозаводске, живет бывший комиссар нашего отряда. Может, мне сходить к нему?
– Конечно, надо зайти, а как же?
– Нет, ты меня не поняла,– поморщился Виктор.– Он крупный партийный работник, чуть ли не завотделом ЦК.
– Так что ж из этого. Ему тоже приятно будет увидеть тебя. Ты тоже вырос: был мальчишка, девятиклассник, а теперь инженер! Это даже интересно, как он встретит тебя. Я очень хотела бы посмотреть!
В ее голосе было столько гордости за него, что Виктор обнял Лену и, гладя ее жесткие, звенящие под рукой волосы, вздохнул:
– Глупышка ты моя! Разве в интересе дело. Разве в том, чтобы посмотреть...
2
Они познакомились четыре с половиной года назад, когда Виктор учился на первом курсе лесотехнической академий.
23 февраля, в День Советской Армии, Виктор в числе других участников войны должен был выступать с воспоминаниями на традиционном студенческом вечере.
Полгода почти иикто в академии не знал, что во время войны он был партизаном. Фронтовики-студенты часто рассказывали такие случаи из военной жизни, что девушки только ахали и восторженно смотрели на своих однокурсников. Нередко ему тоже хотелось рассказывать, но он молчал, с удовольствием слушая товарищей и чутьем отделяя правду от невинного домысла.
И вот накануне праздника новый секретарь комитета комсомола, встретив в коридоре Виктора, сказал:
– Курганов, ты завтра тоже выступаешь, как бывший партизан. Хватит уклоняться!
Фронтовики пришли на вечер «в полном параде». В выутюженных, но уже потершихся офицерских кителях, с орденами и медалями, они собрались на ярко освещенной сцене актового зала.
У Виктора не было кителя. В черном шевиотовом костюме, купленном им два года назад по ордеру завкома, он почувствовал себя на сцене как-то неловко и, скрывшись от глаз секретаря, уселся в зале.
Вечер долго не начинался. Волнение и беспокойство с каждой минутой все сильнее охватывали Виктора. Он далее не заметил, как рядом с ним села девушка в коричневом форменном платье школьницы. Когда он повернулся к ней, девушка привстала:
– Простите... Я, может быть, заняла ваше место?
Ее растерянность позабавила Виктора.
– На своем месте я сижу сам...
– Да?.. Спасибо.
Девушка, чувствуя на себе его взгляд, смущалась, то и дело отворачивалась в сторону. Ее вьющиеся золотистые волосы искрились под ярким светом люстр, а на тонкой по-детски нежной шее трепетно пульсировала чуть заметная под кожей жилочка.
«Школьница!» – подумал Виктор. Ему вдруг стало приятно, что рядом с ним сидит вот эта стеснительная девушка, и в то же время немного грустно, что эта девушка – школьница, что здесь, в академии, она, наверное, случайно, что он видит ее в первый и, вероятно, последний раз.
Прозвенел звонок, и вечер начался. Это был тщательно подготовленный и по-военному четко проведенный вечер.
После короткого доклада заведующего кафедрой один за другим к трибуне подходили бывшие летчики, танкисты, пехотинцы. Разные люди, разные судьбы, разные эпизоды... Всех с интересом слушали, но на третьем или четвертом выступлении Виктор неожиданно подумал, что все речи чем-то похожи одна на другую. Да-да, именно похожи, словно рассказывал все это один человек, послуживший и в пехоте, и в авиации, и на флоте.
Ответ пришел сразу же. Каждый выступавший читал заранее написанный текст, каждый, наверное, так же, как и Виктор, не спал ночь, писал свое выступление, потом сокращал, втискивая в регламент. И каждый начинал с общей части – о тридцатилетием пути Советской Армии, о ее выдающихся победах.
В кармане у Виктора вместе с орденом Красного Знамени и медалями лежали листки с текстом подготовленного им выступления. Оно, конечно, кое-чем отличалось от других: Виктору предстояло говорить о партизанах. Но и его выступление начиналось с истории создания Красной Армии, с Нарвы и Пскова.
«Не нужно этого! Это было в докладе! Надо другое – конкретное, яркое, запоминающееся... Может, меня и не вызовут? Хорошо, если бы не вызвали!» – подумал он, искоса посмотрев на свою соседку. Та чуть ли не ртом, слегка раскрытым и трогательно подрагивающим, ловила каждое слово выступающих, а в ее голубых, сощуренных глазах светилась такая неподдельная гордость за
сидящих на сцене фронтовиков, что Виктор уже пожалел, что не сел в президиум.
Он достал орден и, нагнувшись, прикрепил его к лацкану пиджака.
– Слово предоставляется бывшему партизану, студенту первого курса Курганову!..
Выхватив из кармана листок с текстом, Виктор стал пробираться к сцене, на какое-то мгновение поймав удивленный взгляд соседки.
Виктор не привык выступать, а сейчас сотни глаз смотрели на него, ждали его первых слов. Он не различал людей, и взгляд его не мог на ком-либо задержаться. Виктор молчал. Хотелось сказать такое, что не было бы похожим на те торжественные, по-праздничному приподнятые, но слишком общие речи, которые еще звучали в ушах.
Но что он мог рассказать?
Там, где он воевал, героизм и мужество нельзя было измерять количеством спущенных под откос эшелонов или взорванных мостов. Не было там ни обширных партизанских районов, ни многотысячных отрядов и бригад. В памяти – прежде всего далекие, неимоверно тяжкие походы, бесконечные леса, горы, болота. Сотни верст пути, и один-два взорванных моста на редких в тех краях шоссейках, несколько уничтоженных машин врага.
– Начинай, Курганов! – услышал он встревоженный шепот секретаря комитета.
И вдруг он решился. Да-да, он расскажет о человеке, которому обязан своей жизнью, о Павле Кочетыгове, отважном разведчике из Войттозера. Почти два года жили они бок о бок, ели из одного котелка, их всегда и везде видели вместе. Их считали друзьями... Странная была дружба! Павел, в чем-то завидуя Виктору, часто подсмеивался, даже нередко унижал его. Так было до той мартовской ночи, когда они оба ценой жизни должны были спасти отряд.
Только тогда Виктор понял, что такое настоящая партизанская дружба.
Скомкав листок с речью, Виктор оперся локтями на кафедру и, с трудом подняв глаза на сидящих в зале, тихо произнес:
– Мне довелось воевать в Карелии. Я тоже хочу рассказать о мужестве, о героизме. Я расскажу о парти-
занах... О карельском парне – комсомольце Павле Ко-четыгове...
Он сделал паузу. По напряженной тишине понял, что слушать будут, и это воодушевило его.
Он уже как бы перенесся в далекие карельские леса, в край озер и болот. Он говорил о крохотном селении Войттозеро, которое видел лишь один раз, и то ночью. Из этой деревни в партизанском отряде были трое: два комсомольца и командир отряда Тихон Захарович Ор-лиев. О школьных годах Павла Кочетыгова Виктор знал от Оли Рантуевой, но говорил об этом словно рос вместе с ним. Он ни разу не назвал Павла своим другом, но рассказывал о нем так, что всем было понятно, что так можно говорить об очень близком человеке. Это понравилось слушателям.
Лишь в самом конце Виктор растерялся. Он начал рассказывать о последних минутах жизни Павла. Ночь, лес, минные поля на побережье. Отряд, наткнувшись на засаду, отходит вдоль берега. Близится утро. Если не вырваться, не уйти за озеро, отряд днем погибнет. Виктор делает проход в минном поле. Дорога каждая минута. Проход уже готов. Осталось последнее. На середине озера – остров. Есть ли там огневые точки врага? Если есть, то разведчикам надо вызвать их огонь на себя, чтобы отряд смог уйти стороной.
Виктор умолкает, упирается взглядом в кафедру. Он сам никогда никому не рассказывал, что произошло у них с Павлом в эти последние минуты. Может быть, рассказать сейчас? Его поймут, ведь он не виноват ни в чем...
И вновь, как и много раз прежде, слова застревают в горле. Потом, потом... Обо всем случившемся он расскажет Орлиеву, или Дорохову, или любому другому партизану их отряда, кто знал историю их странной дружбы с Павлом.
– В общем... Павел вызвал на себя огонь финских дзотов. Он погиб...– с трудом произнес Виктор и замолчал.
Люди ждали от него еще чего-то. Он это понял, посмотрев в зал. Совсем тихо, как бы доверяя свои мысли лишь президиуму и первым рядам, Виктор добавил:
– В том бою меня тоже ранили. Сразу же, в начале боя. После госпиталя я уже не вернулся в отряд. Война в Карелин шла к концу... Память о Павле Кочетыгове будет вечно жить у каждого, знавшего его. А для меня
она определила мою судьбу... На его родине лес – главное богатство. Он кормит людей... Наверное, поэтому я решил стать инженером-лесозаготовителем.
Резко повернувшись, Виктор сошел в зал. Несколько мгновений стояла тишина, а потом раздались такие дружные аплодисменты, что Виктор даже вздрогнул. Они продолжались до тех пор, пока он не уселся на место.
Соседка, глядя на него восторженными глазами, хлопала дольше всех.
– Вы замечательно выступили! Просто замечательно!
Виктор, покраснев, пробормотал что-то в ответ и стал пристально смотреть на сцену, где секретарь произносил заключительное слово.
Через минуту соседка тихо тронула его за рукав:
– Мой папа тоже был партизаном... Погиб где-то под Лугой. Как вы думаете, можно найти его могилу?
Виктор знал, что партизанскую могилу найти почти невозможно, но ему жаль было девушку.
– Трудно, но можно, пожалуй. Нужно отыскать кого-либо из его товарищей.
– А вы не скажете, куда лучше обратиться?
Виктор принялся объяснять. Девушка благодарно
кивала головой и все время не сводила глаз с ордена Красного Знамени, выглядевшего особенно внушительно на лацкане черного костюма,
Так они познакомились.
Лена училась тогда в десятом классе и жила неподалеку от академии, где ее тетя работала библиотекарем. Осенью она поступила в университет, а через три года они поженились.
Вечер, посвященный годовщине Советской Армии, определил в жизни Виктора не только его семейные дела. Его выступление стало сказываться на его судьбе помимо его воли.
Для всех выпускников день распределения на работу– день волнений, тревог, беспокойства. Еще задолго до этого студенты бегают, суетятся, советуются, смотрят карты, справочники, улещивают секретаря в деканате в надежде выведать, куда ожидаются назначения. Виктору не пришлось испытывать этого. За месяц до распределения декан факультета, встретив его в коридоре, протянул руку и, хитровато усмехаясь, спросил:
– Ну, как, не надумали оставаться в аспирантуре?
– Нет. Поеду в лес.
Декан, и удивленный, и довольный, потряс ему еще раз руку:
– Ну, что ж. Это хорошо. Поедете на свою партизанскую родину, в Карелию. Есть несколько заявок оттуда. А через годик-другой будем рады видеть вас в аспирантуре.
– Спасибо.
...Характеристика и автобиография, хранящиеся в личном деле каждого выпускника, делали свое дело. Виктор был почти убежден, что и здесь, в тресте, прежде всего обратят внимание на то, что он партизанил в войттозерских лесах.
Так оно и случилось.
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
Вечером, возвращаясь из лесосеки в поселок, начальник Войттозерского лесопункта Тихон Захарович Орлиев впервые ощутил приближение старости. Велик ли подъем на Кумчаваару – всего каких-нибудь двести метров. Раньше Тихон Захарович, не отдыхая, всходил на каменистую, поросшую мхом вершину с одинокой, кряжистой сосной у ската в сторону Войттозера. А сейчас – на полпути тяжестью налились ноги, и усталость щемящей болью отдалась в сердце. Пришлось остановиться, присесть на выщербленный ветрами и солнцем валун, ждать, пока вечерняя прохлада высушит на лице испарину.
Весь день Тихон Захарович провел на участке Раи-туевой.
Решение заняться вплотную одним мастерским участком и тем самым доказать, что дневной план выполним, не пришло само собой.
Лесопункт давно уже отставал. Минувшей зимой дела как будто начали выправляться, а в марте и совсем все пошло хорошо – вместо десяти тысяч кубометров вывезли чуть ли не двенадцать тысяч. Но с весны все опять разладилось. Бездорожье, поломки машин, отпуска – одно к одному. План проваливали, задолженность росла. Две недели назад Войттозерский лесопункт слушали на бюро райкома партии, и в решении, среди многих «указать», «отметить» и «обязать», говорилось и о конкретности руководства.
Кто-кто, а Тихон Захарович лучше других знал, что о необходимости конкретного руководства бюро записывает в решении почти по каждому вопросу. Он сам семь лет был членом бюро райкома. Может быть, поэтому в отношении Войттозера этот пункт показался ему шаблонным, перекочевавшим из других решений. С раннего утра до поздней ночи Тихон Захарович только и занимается конкретными делами. По сути, других-то дел и нет у начальника лесопункта. Ему не надо проводить многочисленных заседаний с долгими словопрениями и обсуждениями. Хватает одной пятиминутной планерки по утрам. Расстановка рабочей силы, механизмы, дороги, снабжение – конкретных дел у него хоть отбавляй.
Все это Тихон Захарович полушутливо высказал секретарю райкома Гурышеву, когда они в перерыве курили у окна. Тот слушал, согласно кивал головой, потом задумался и, внезапно смяв недокуренную папиросу, подхватил Тихона Захаровича под локоть.
– И все же ты не совсем прав. Да-да, даже совсем не прав. Можно и землю пахать неконкретно. Да-да, не смейся, именно – неконкретно. Пахать, и все. Пахать, как вообще пашут, идти за плугом, забывая, что ты пашешь карельскую землю, где раз-другой наткнешься на камень и плуг сломаешь.
Секретарь был человеком молодым и новым в районе. Тихон Захарович не удержался, чтоб не подковырнуть его.
– Не знаю, может, в других местах умеют пахать и неконкретно. А лес рубить неконкретно трудно.
Гурышев не обиделся, опять покивал головой, а когда Тихон Захарович, затаив на губах усмешку, умолк, он неожиданно огорошил вопросом:
– Но ведь ты сам-то лес не рубишь?
– То есть как это?..– растерялся Орлиев, не зная, в шутку ли принимать вопрос или всерьез... Этот, еще неопытный в делах секретарь, чего доброго, может ради конкретности предложить ему, Орлиеву, самому взяться за топор.
«Эх, парень... И зачем ты согласился на такой район, где и поумней тебя люди шеи ломали?» – подумал Тихон Захарович, глядя в бесхитростные глаза Гурышева.
Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, но секретаря позвали к телефону. Подхватив Орлиева под локоть, он потащил его к аппарату, торопливо втолковывая:
– Попробуй не вообще наводить порядок, а конкретно. Понятно? Возьми один мастерский участок и действуй! День, два, три! Вытяни его! Ты ведь такой, если возьмешься, то вытянешь. О тебе вон целые легенды ходят! Потом – за другой! Один вытянешь, на другом легче будет. Люди поверят, что план – это реальность, а не выдумки. Вот это и будет конкретность. Ну, прощай!
Две недели Тихон Захарович внутренне сопротивлялся не потому, что предложение секретаря показалось ему глупым. Орлиев и сам не раз подумывал, а не взяться ли за дело по-партизански. Навалиться на один мастерский участок,– и кровь из носу! – но вытянуть его, показать другим, как надо работать.
Орлиев верил в себя. И все же было боязно ломать привычный порядок, а вдруг дела пойдут еще хуже? Одну дыру заткнешь, а пять других шире разойдутся.
Тихон Захарович не знал и даже намеренно не поинтересовался, как поработали сегодня другие мастерские участки. Опять, наверное, поломки, простои.
Но не это так сильно огорчало Орлиева сейчас, когда он, усмиряя одышку, присел на камень, впервые не одолев подъема на Кумчаваару.
Горько и обидно было сознавать другое. Целый день сам он провел на одном участке, а по сути там ничего не изменилось. Те же поломки, аварии, простои.
Отдышавшись, Тихон Захарович решил не подниматься в гору, а обойти ее по склону. Хоть и дальше, но спокойней.
«Есть же на земле люди, которые всю жизнь живут тихо и спокойно,– подумал Тихон Захарович, глядя на клонившееся к закату августовское солнце.– Удят рыбу, ходят на охоту, возятся с детишками, потом с внучатами... Смолоду их критикуют за отрыв от общественной жизни, а они живут себе. К старости их даже уважать начинают... За долголетие... За мудрость... Таких считают добрыми... И никто их не осуждает в старости за то, что они в наше-то беспокойное время всю жизнь прожили ровно, как по широкому лугу в цветах прошлись...»
Начал свои размышления Тихон Захарович с завистью, а закончил с таким ожесточением к этим тихим людям, к их спокойной ровной жизни, что снова стало легонько покалывать в сердце.
– Да, видать, и я старею! – вслух произнес он и, хотя сам все еще не верил в это, тоскливо стало на душе: а вдруг и впрямь подошла старость?
Тихон Захарович никогда бы не пожаловался на судьбу. За свои пятьдесят два года он прожил такую жизнь, которой, если ее разделить поровну, могли бы гордиться в старости три, а то и четыре человека.
Семнадцатилетним пареньком он стоял рядом с отцом в тесной кучке войттозерских комбедчиков перед вооруженными, торжествующими победу кулацкими бандитами. Это случилось в ночь на 7 ноября 1918 года, когда почти вся деревня была на первом торжественном собрании в специально разукрашенной для этого избе Орлие-вых. Уже шел незатейливый концерт – даже не концерт, а хоровое исполнение революционных песен,– когда во
дворе раздался взрыв гранаты и в разбитое окно кто-то крикнул из темноты:
– Коммунисты, выходи!
Дом был окружен. На тесном крыльце каждого из мужиков обыскивали и отправляли одних – вправо, других– влево. Тихон сам, не дожидаясь приказа, отошел влево, туда, где стояли отец и трое его товарищей.
Бандиты не торопились. Они, словно не зная, как быть дальше, долго измывались над арестованными на глазах у притихшей толпы. Потом кто-то из них пожаловался на темноту, и другой тут же запалил дом, сунув под крыльцо охапку сена.
Толпа заволновалась.
– Что делаете? Ироды!
– Деревню спалить хотите!
– Молчать! – Один из бандитов, в офицерском полушубке и егерской шапке с длинным козырьком, выпалил из нагана вверх и приказал арестованным: – Разде-вайсь!
Вдруг он заметил Тихона, угрюмо стоявшего чуть позади отца.
– А тебе чего здесь надо, сопляк! Тоже в коммунистический рай захотел?! Марш отсюда!
Отец, не оборачиваясь, торопливо заговорил:
– Иди-иди, Тиша! Беги в город!
Тихон отошел к толпе, потом незаметно юркнул в темноту и задворками выбрался на дорогу уже за околицей.
По небу гуляло зарево, в деревне мычали встревоженные пожаром коровы, лаяли собаки.
Быстро-быстро, во всю прыть молодых ног, со слезами на глазах бежал Тихон от родной деревни. Потом остановился. Подумал. До Тихой Губы сорок верст, уже стояли крепкие морозы, а на нем лишь отцовский пиджак, надетый ради праздника.
Бегом вернулся Тихон в деревню, вошел в первый дом. Пользуясь суматохой, нащупал чей-то рваный овчинный тулуп и снова вышел в путь.
Он уже был далеко, когда позади, словно всплески воды, прозвучало в морозном воздухе несколько выстрелов. Все стихло. И вдруг с каждым шагом все явственнее зазвенела в ушах последняя исполнявшаяся в концерте песня:
Слушай, товарищ, война началася, Бросай свое дело, в поход собирайся.
Весь путь, всю ночь, пока Тихон добирался до села на тракте, эта песня ни на минуту не утихала в его душе. Во время передышек, когда усталость ненадолго смыкала глаза, ему чудилось, что продолжается первый в его жизни концерт и он вместе с другими поет:
Смело мы в бой пойдем За власть Советов,
И как один умрем В борьбе за это!
Даже сейчас, через тридцать пять лет, он слышит каждый звук этой любимой и последней песни отца.
Так началась самостоятельная жизнь. А что было потом – всего и не вспомнишь.
Почти три года в составе особого батальона мотался по туркестанским пескам в погоне за неуловимыми отрядами басмачей. Там и вступил в партию.
В родную деревню после ранения вернулся не беспечным юнцом, каким иной бывает в двадцать лет, а рослым, много повидавшим мужчиной с крутым характером и испытующе-непримиримым взглядом светло-серых глаз. Кем только не доводилось ему работать потом. Был и лесорубом, и сплавщиком, и председателем сельсовета, и начальником лесопункта, а за год до войны был избран председателем райисполкома.
В минуты откровенности люди жаловались ему, что работать с ним трудно. Да, Тихон Захарович не щадил людей, но пусть им будет утешением то, что он еще больше не щадил самого себя.
Другие имели ежегодные отпуска, выходные, нормированные рабочие дни. Тихон Захарович лишь дважды пользовался отпуском. Первый раз – после женитьбы, когда он с молодой женой ездил к ее родителям, на Кубань; второй раз – недавно, после сессии райсовета, где его освободили от должности председателя исполкома. За все остальное время трудно вспомнить день, когда его мысли не были заняты делами.
Дела, дела... Сколько их было за тридцать лет, а сколько еще ждет впереди! Если говорить начистоту, то они приносили неприятностей гораздо больше, чем радости и благодарности. Люди словно забыли, каким было Войттозеро тридцать лет назад. Нищета, лучина, полуголодное зимовье. А сейчас даже летом поселок переливается электрическими огнями. Издали, с Кумчаваары, кажется, что на берегу огромного озера раскинулся настоящий город. А люди к этому относятся так, будто все это делалось само собой.
Кто-кто, а уж Тихон Захарович лучше других знает, что не сами собой возникли клуб и школа, детсад и радиоузел, магазин и электростанция. Сама собой ни одна доска не легла в вонттозерские тротуары.
И после этого находятся еще недовольные, которым и одно не по нраву, и другое. Заставить бы их начинать с того, с чего начал свою жизнь Тихон Орлиев.
2
Он вошел в поселок, когда в домах уже зажигались огни. Северные белые ночи кончились, и на темном небе уже проступали крупные августовские звезды.
«Домой или в контору?» – задал себе вопрос Тихон Захарович, останавливаясь у приземистого, барачного типа, общежития. Хорошо бы сейчас лечь в постель! Он имеет на это право – целый день провел в лесу, на ногах, и никто не посмел бы упрекнуть его за то, что он так рано лег спать. Конечно, люди удивились бы. Они привыкли видеть его в конторе до поздней ночи и обращаться к нему, не считаясь со временем суток.
Но чем больше Тихон Захарович оправдывал это необычное для себя желание, тем яснее осознавал, что поступит по-иному. За день в конторе накопилась уйма дел. Стол наверняка завален заявлениями, требованиями в леспромхоз и трест, сводками. В конторе, конечно, сидят в ожидании начальника люди.
От озера по тропке, плутавшей между крохотными огородами, Тихон Захарович вышел на главную улицу поселка. В стороне, у клуба, хрипло ревел динамик, и его десятиватгный голос грустно вспоминал под музыку:
...Шли мы дни и ночи,
Трудно было очень...
Динамик вдруг на полуфразе оборвал песню, и глубокая тишина охватила весь поселок. Лишь позже, пообвык-шись с внезапно наступившей тишиной, Тихон Захарович стал различать знакомые и привычные звуки вечерней жизни: усталое пыхтение локомобиля электростанции, далекое взвизгивание циркульной пилы, заготовляющей чурку для газогенераторов, хлопанье дверей в столовой, голоса людей, блеяние чьей-то заблудившейся козы и где-то совсем рядом чиханье никак не заводившегося мотоцикла.
«Сеанс начался»,– про себя отметил он. Ему вдруг стало обидно, что вот другие, забыв все на свете, смотрят сейчас на экран, а он должен вновь влезать в кучу дел, которым и конца никогда не будет.
В трех комнатах конторы горел свет. Поднимаясь на крыльцо, Тихон Захарович различил звонкий голос мастера Панкратова.
«Зубоскалит! Анекдоты рассказывает!» – недовольно подумал Орлиев о Панкратове.
Как он и предполагал, в конторе сидело не меньше десятка людей: два мастера – Панкратов и Вяхясало, директор семилетки, завстоловой и несколько рабочих.
Едва Тихон Захарович переступил порог, разговоры смолкли. Панкратов, не докончив рассказа, поспешно начал рыться в планшете с мутно-желтым целлулоидом, а все другие молча смотрели на остановившегося в дверях начальника.
Лишь директор школы Анна Никитична Рябова – полная рыжеватая блондинка с бойким характером-и слегка веснушчатым красивым лицом – тяжко вздохнула:
– Накоиец-то! А мы уж, грешным делом, подумали – заблудился наш Тихон Захарович.
Никто не отозвался на ее шутку. Орлиев кивнул на дверь своего кабинета:
– Чего иллюминацию устроили? Там есть кто?
– Мошииков там,– с готовностью ответил Панкратов, вставая и оправляя затянутую офицерским ремнем новенькую суконную гимнастерку.
«Ишь, каким франтом сегодня...– подумал Тихон Захарович, обратив внимание на блестевшие глянцем хромовые сапоги Панкратова.– Перед кем он фореит-то? Уж, конечно, ради Анны Никитичны вырядился».
– Ты никак, Панкратов, сегодня план по вывозке выполнил? – спросил он, с усмешкой глядя на мастера.
– Смеетесь? – обиделся Панкратов.– А что? Выполнил бы, да трелевка подвела... Тракторы у меня, сами знаете....
– Зато вид у тебя сегодня уж больно праздничный. Как будто бы годовую программу завершил.
Все посмотрели на Панкратова. Тот смутился, поежился и привычно забормотал;
– Разве это тракторы... Дрянь, а не машины... Я вот и пришел... Обещали ведь нам три новых КТ. Где они?
– Подожди,– прервал его Орлиев.– Ну, а у тебя как, Олави Нестерович?
Вяхясало, пожилой краснолицый финн с голубыми глазами и горбатым поломанным носом, долго смотрел на начальника, недоумевая, почему тот спрашивает, а не посмотрит дневную рапортичку, уже давно положенную ему на стол. Потом вынул блокнот, надел очки, неторопливо и размеренно прочитал:
– Заготовка – сто пятнадцать. Трелевка – сто три. Вывозка – шестьдесят семь.
– Ясно. Опять дорогу ремонтировал?
– Без дорог нельзя.
– Ясно,– недовольно повторил Тихон Захарович. Он повернулся к директору школы, снял фуражку и присел на стул.
– Ну, слушаю тебя, Анна Никитична.
Пряча в своих бойких глазах хитроватую улыбку, Анна Никитична спросила:
– Может, туда пройдем? – Она кивнула на дверь кабинета.
– Нет-нет. Чего нам от народа таиться?
Тихон Захарович знал, о чем пойдет разговор – о дровах для школы, о завершении ремонта, и не это заставило его так неловко отказаться от разговора с Рябовой наедине.
Он боялся другого. В последний год, как только Тихон Захарович переселился в Войттозеро, Рябова стала относиться к нему странно. На людях – язвит, подсмеивается, старается уколоть, чем только может, а встретятся они один на один – ее чуть раскосые, желудевого цвета глаза смотрят на Орлиева так, словно ждут от него чего-то. Может, Тихону Захаровичу и казалось все это, но он стал чувствовать себя наедине с Рябовой неловко.
Сейчас, после его ответа, Анну Никитичну словно подменили в одну секунду.
– И верно, здесь, при свидетелях, удобней! – весело откликнулась она.– Пусть все видят, как в Войттозере к школе относятся. Дровами школу обеспечивать будем?
– Будем.
– Когда? Учебный год на носу...
Тихон Захарович знал Анну Никитичну вот уже пятнадцать лет. Он помнил ее молоденькой застенчивой учительницей, только что приехавшей в Войттозеро после окончания техникума. Жена Орлиева помогала ей делать первые шаги. Кто мог бы предположить тогда, что из Рябовой выйдет хитрый и напористый администратор, этакая бой-баба, которая, если надо, и на горло наступит. Когда Тихон Захарович работал председателем райисполкома, ему нравилась эта черта в Рябовой. Таким, казалось ему, и должен быть директор школы, а иначе порядка никогда не будет. В сутолоке дел сами хозяйственники о школе и не вспомнят. Надо требовать, добиваться... Теперь, когда он стал работать начальником лесопункта, напористость Рябовой нравилась ему все меньше. А сегодняшние ее претензии попросту разозлили Орлиева. Он сурово нахмурился, хотел одернуть Рябову, но вовремя вспомнил, что их слушают другие, и сдержался.
– Сто кубометров мы уже подвезли,– начал было Орлиев, но Айна Никитична его перебила:
– Осталось еще двести. Их надо распилить, разделать, чтоб просохли...
– Подвезем и остальные.– Тихон Захарович поднялся, взял со стола фуражку, давая понять, что разговор окончен.
– Когда? – поднялась и Рябова. В ее глазах уже не пряталась улыбка, они строго и осуждающе смотрели на начальника лесопункта.
– Освободятся машины, и подвезем.
– Хорошо. Поверим еще раз.– Рябова одернула свою ярко-зеленую, домашней вязки кофту и, ни на кого не глядя, направилась к выходу. У дверей неожиданно остановилась и предупредила:—Через неделю я еду в район, на учительское совещание. Если к тому времени школа не будет обеспечена дровами, то уж не взыщите!
– Угрожаешь? – загорячился Орлиев.– Ты же коммунистка! Лесопункт не выполняет план! Сама, как член партбюро, палец о палец не ударила, чтоб помочь, да еще угрожаешь?!
Люди с нескрываемым удивлением смотрели на начальника. В последнее время Орлиев, насколько это ему удавалось, старался сдерживать себя, голоса не повышать, быть твердым, но спокойным. А тут как вскипел, и главное – по пустякам! Панкрашов растерянно метался взглядом то на Орлиева, то на Рябову, словно не зная,
чью сторону ему принять. Из двери кабинета выглянул испуганный Мошников.
